Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Академия истории материальной культуры 33
2.1. От Императорской Археологической комиссии к Академии истории материальной культуры 33
2.2. Власть и Академия: сотрудничество и споры 53
2.3. Перелом конца 1920-х гг 71
Глава II. Яфетический Институт 87
3.1. Предпосылки организации Института 87
3.2. Развитие концепции Института и путь к марксизму 103
3.3. От Н.Я. Марра к марризму 123
Глава III. Институт по изучению мозга и психической деятельности 137
4.1. Психоневрологический институт и правительственная политика 139
4.2. Предпосылки организации и деятельность Института по изучению мозга и психической деятельности 157
4.3. От «тяготения к марксизму» до «бехтеревщины». Институт Мозга в условиях идеологической борьбы 1920-х годов 170
V. Заключение 186
VI. Список источников и использованной литературы 191
6.1. Источники 191
6.2. Литература 205
- От Императорской Археологической комиссии к Академии истории материальной культуры
- Предпосылки организации Института
- От Н.Я. Марра к марризму
- От «тяготения к марксизму» до «бехтеревщины». Институт Мозга в условиях идеологической борьбы 1920-х годов
От Императорской Археологической комиссии к Академии истории материальной культуры
Академия истории материальной культуры была создана в результате масштабной реорганизации Императорской Археологической комиссии, работавшей с 1859 года. Само понимание необходимости изменений в организации археологической науки в России высказывалась еще накануне революции . К этому подталкивало и неудовлетворительное состояние охраны памятников искусства и старины , и необходимость решить многочисленные терминологические противоречия, связанные с использованием самого термина «археология». По указу от 11 марта 1889 г. Археологической Комиссии «было предоставлено исключительное право производства и разрешения раскопок с археологической целью на землях казенных, принадлежащих разным установлениям, и общественных» . Найденные при раскопках предметы должны были передаваться Комиссии. Кроме этого, отныне, совместно с Академией Художеств, Комиссия занималась рассмотрением проектов реставрации монументальных памятников древности. Однако подобное совмещение научных и административных функций при существовавшем законодательстве и условиях деятельности никак не улучшило положение с охраной древних памятников. Надзор за ними оставался в ведении Министерства внутренних дел, и фактическая власть Комиссии была незначительна. Попытки разработки и принятия закона об охране памятников старины (1904, 1911, 1913) оканчивались неудачно. Первая Мировая война приостановила эту работу. Таким образом, к 1917 г., несмотря на серьезные раскопки и значимый вклад в изучение истории культуры страны, назрела очевидная необходимость серьезной реорганизации Комиссии, а также государственной политики в данной области. Б.В. Фармаковский указывал, что задачами реформирования являлось: разделение чисто научных и административных функций между отдельными учреждениями, работающими в тесной связи друг с другом, всероссийский масштаб их работы и, разумеется, обеспечение должных условий работы (расширение штатов, финансирования) . Таким образом, идеи изменений в организации археологической науки в России исходили от ученого сообщества и не являлись прямым следствием кардинальных социально-политических изменений в стране. Об этом говорит и исследование дореволюционного развития других археологических обществ, в частности. Императорского Русского Археологического общества, многие члены которого (С.А. Жебелев, Б.В. Фармаковский, И.А. Орбели, Н.П. Сычев, В.В. Бартольд, А.А. Спицын и многие другие) одновременно являлись и членами Археологической комиссии. Его последний фактический руководитель С.А. Жебелев (с января 1918 г. председателем Общества являлся Н.П. Кондаков, но в том же году он эмигрировал) в работе «История Русского Археологического общества 1897-1921» писал, что постепенная гибель Общества после 1917 г. была связана не только с отсутствием финансирования и поддержки со стороны власти, но являлась логическим завершением важного этапа развития. Все попытки его спасения, в частности, «объединение» с Академией историей материальной культуры, были обречены: «Она [АИМК - И.С.] спасла от расхищения и распыления библиотеку общества, его архив, его склад изданий (вещи, хранившиеся в музее общества, перешли частью в Эрмитаж, частью в другие собрания) и спасши их, тем самым стала их обладателем, но спасти общество как таковое она едва ли ставила своею задачею, да если бы и ставила, все равно - это ни к чему не привело бы: нельзя было, да и не следовало вливать вина нового в меха старые. Очевидно, Русское археологическое общество сыграло свою роль и отошло, таким образом, в историю» . Несмотря на чувство ностальгии, ученые понимали, что «дальнейшее развитие науки о древностях требовало уже профессиональных объединений специалистов в рамках государственных, а не общественных организаций»7. Таким учреждением нового типа и стала Академия истории материальной культуры.
Февральская революция не оказала существенного влияния на судьбу учреждения. По справедливому замечанию современных исследователей, «несмотря на территориальную и ведомственную близость к Зимнему дворцу, бурные события 1917 .. мало затронули деятельность Археологической Комиссии, и без того ограниченную военным временем» . Подавляющее большинство членов Комиссии отнеслись к свержению монархии с симпатией, и уже 6 марта на экстренном заседании приняли решение в дальнейшем руководствоваться распоряжениями Временного Правительства . Одновременно можно говорить о том, что именно Февраль 1917 г., «вначале более сказавшийся на названии Императорской Археологической Комиссии нежели на ее деятельности, положил начало реорганизации этого учреждения, превратившей ее из организующего центра российской археологии в ведущую научную силу страны»10.
Значительно более трудным оказался для учреждения период первых месяцев Советской власти. Началось все с попыток его выдворения из Зимнего дворца, который новая власть собиралась превратить в Музей Республики. Комиссии и Археологическому институту было предложено переселиться в здание на набережной Фонтанки 22, что и было сделано в марте 1918 г. Соседство учреждений под одной крышей не устроило ни тех, ни других, поэтому в октябре 1918 г. Комиссия вернулась обратно в помещения Зимнего дворца11. Последующая реорганизация Комиссии и превращение ее в Академию заставила искать новое здание, и летом 1919 г. после ходатайства Н.Я. Марра Наркомпрос принимает решение о передачи для нужд Академии Мраморный дворец, переезд в которые продолжался еще в течение нескольких лет.
Все трудности 1917-1918 годов не прервали преемственности в развитии археологической науки12. Археологическая комиссия из «императорской» была переименована в «государственную». В 1918 году удалось выпустить три книги «Известий»13. Некоторые члены Комиссии продолжали активно работать и даже публиковаться. Как справедливо указывает исследовательница Н.И.Платонова, преобразование Комиссии «было отнюдь не формальным актом и имело длительную предысторию»14, и тем более не было заслугой одного Н.Я. Марра, как было принято считать по созданной им и его учениками легенде15. Также не является справедливым мнение о том, что «новые идеи пробивали себе дорогу в сложной борьбе с устоями и традициями старой археологии»16, ведь именно большинство археологов «старой школы» настаивали на преобразованиях. Интересно, что Н.Я. Мерперт для характеристики Академии уже в 1999 г. использовал модное нынче слово «инновация»: «При многократно подчеркивающейся преемственности с археологией дореволюционного периода 1920-е гг. отмечены и достаточно существенными инновациями» . Б.В. Фармаковский писал, что, по мнению группы лидеров, взявшихся за дело реорганизации, «учреждения, подобного намечавшемуся, не существовало»; «...учреждение, являвшееся наиболее целесообразным, представлялось аналогичным Академии Наук, но с специальной задачей исследования памятников материальной культуры»18. Разумеется, реализация настолько смелого проекта, потребовала большой организационной работы в недрах Археологической Комиссии19. Н.И. Платонова выделяет не менее 4-х этапов. Первый из них завершился 17 октября 1918 г., когда А.В. Луначарским был утвержден новый устав Комиссии. Второй этап длился с конца 1918 г. по апрель 1919 г., когда разрабатывался проект новой академии. Следующие 4 месяца проходили выборы в академию, которые были окончательно проведены 5-7 августа. Четвертый этап - длительный период ее окончательного становления20.
Несмотря на активное участие в реализации проекта многих представителей ученого сообщества (А.А. Миллер, С.Ф. Ольденбург, Б.В. Фармаковский, С.А. Жебелев, А.А. Спицын, С.Ф. Платонов и др.), ключевой фигурой в этом процессе по праву можно считать Н.Я. Марра21, который был единогласно избран взамен скончавшегося Н.И. Веселовского штатным членом Комиссии в мае 1918 г., а уже в ноябре того же года стал ее председателем. К тому моменту ученый смог сделать завидную карьеру, став в 1911 г. деканом Восточного факультета Петербургского университета, а в 1912 г. ординарным академиком. Его раскопки в Армении принесли ему заслуженную известность и уважение среди коллег. Именно Н.Я. Марр уже в начале октября ставил перед А.В.Луначарским вопрос о преобразовании комиссии в академию, однако, узнав что это потребует много времени из-за необходимости проведения устава через СНК, совместно с коллегами принял решение оставить прежнее название Археологическая комиссия, устав которой нарком утвердил 17 октября22. Археологическая комиссия была преобразована в Российскую государственную археологическую комиссию -научно-исследовательский центр при Отделе по делам музеев и охраны памятников искусств и старины, на который были возложены функции административно-исполнительского характера23. Таким образом, был сделан важный шаг в сторону решения проблемы взаимодействия научного сообщества и власти в деле организации археологических исследований. 27 февраля 1919 г. на заседании Совета Комиссии ученый сообщил о возможности создания «Академии археологии» , для чего среди членов совета была образована специальная комиссия.
Предпосылки организации Института
В отличие от Академии истории материальной культуры, Яфетический Институт, возникший в 1921 г., являлся совершенно новым учреждением. Его блистательный путь, когда из крохотного центра по изучению мало кому понятной яфетидологии через 10 лет он стал «единственным академическим центром, в котором занимаются языкознанием»1, не может не вызвать интерес у историка. Яфетический Институт являлся одним из тех многочисленных проектов, которые с разной степенью успешности реализовывались в России после революции. Среди них можно назвать Институт социальных наук А.С. Лаппо-Данилевского2, Социобиблиологический институт, в работе которого активнейшее участие принимал П.А.Сорокин, Институт Труда А.К. Гастева и т.п. Конечно, предпосылки к созданию подобного учреждения были и до революции. В частности, создатель и вдохновитель Института Н.Я. Марр уже после Февраля 1917 г. хотел создать центр изучения яфетидологии, и отчасти у него это получилось. Кавказский историко-археологический институт, созданный в это время, являлся первым учреждением, во главу построения которого клалось яфетическое языкознание.
Тем не менее, авангардные представления Н.Я. Марра смогли начать серьезно воздействовать на «реальную жизнь» только после прихода к власти большевиков. Связь марризма и большевизма очевидна из того, что они являлись неотъемлемыми частями авангардной культуры , что было понятно еще до революции, и тем более до середины 1920-х, когда и власть и сам ученый объявили его теорию единственным подлинно марксистским учением о языке. Это не только стремление к кардинальному переустройству, готовность жить и творить «в великую эпоху электричества и перестройки земного шара» , но особый, «авангардный», стиль мышления, главными чертами которого являлись смелость, масштабность и абсолютная новизна, тотальная нестандартность, которая и делает явление авангарда в любой области культуры неприемлемым большинством, но тем не менее успешным.
Идея яфетических языков пришла к Н.Я. Марру не случайно, и корни ее надо искать в его личной биографии. Будущий ученый родился в Грузии в 1864 г. Он был сыном шотландца , не говорившего по-грузински, и грузинки, не говорившей ни на каком другом языке. «Общение на формально скрещенном языке... положило определенный отпечаток» на грузинский лексикон ребенка ... , но главной бедой жизни Н.Я. Марра стало сиротство всего его Muttersprache. К началу XX века большинство языков Евразии было распределено по дружным «семьям» с полным набором предков (праязыки), братьев и сестер (потомство одной матери) и их отпрысков (диалекты, развивающиеся в самостоятельные языки). Среди немногих исключений был родной язык Марра, у которого, по всей видимости, не было никаких родственников кроме соседних с ним мегрельского, лакского и сванского»7. С грузом подобных комплексов Н.Я. Марр приехал в столицу. Как справедливо отмечает Н.И.Платонова, «в 1884г. в Петербург приехал учиться юный грузинский националист, мятущийся подросток, переполненный до краев всякими смутными обидами: на судьбу; на правительство; на грузин, равнодушных к своему языку и истории; на собственную родню; на лингвистов, так и не сумевших связать грузинский ни с одним из языковых семейств с богатой историей» . В советской историографии периода марризма, созданной на волне борьбы с империализмом, даже утверждалось, что оба родителя ученого были представителями угнетаемых нации - шотландцев и грузин9.
Несложно заметить, что все теоретические манифесты ученого являлись попытками отмщения за личные и национальные унижения: «С дикого Кавказа явился дикий человек, вздумавший учить ученых, возомнил, что мало кому известный и еще менее кем-либо изученный некультурный грузинский язык может тягаться своим значением для учения об языке с такими богато культурными классическими языками, как санскрит, как греческий, как латинский или хотя бы древне- или среднеперсидский»10. Стремление освободить колониальную Грузию накладывало отпечаток и на отношение юноши к царизму: С.Н. Быковский писал, что гимназист Н.Я. Марр радовался, узнав об убийстве Александра II11. Достаточно справедливо и следующее утверждение автора: «В этой обстановке были заложены первичные основы яфетической теории, которая еще долгие годы своего развития являлась протестом молодого, националистически настроенного ученого против великодержавной науки»12. Стремление повысить престиж родного грузинского языка проявилось и в том, что ученый заставлял его учить своих учеников. В данном контексте интересно обстоятельство, что у самого Н.Я. Марра с русским языком дела обстояли не слишком замечательно: в его гимназическом аттестате зрелости отличные оценки портят четверки по логике и русскому языку и словесности13.
В годы революционного лихолетья Н.Я. Марр вел активную деятельность по организации Кавказского университета в Тифлисе. Однако к тому времени грузинский национализм уже стал пережитком молодости. После Февральской революции он говорил о недопустимости притеснения самовыражения народов, выступал за возрождение «Кавказского культурного мира», требуя от власти финансирования и поддержки реализации этих целей14. Ученый не стремился к научной локализации Кавказа (иначе как бы он требовал поддержки от центральной власти), наоборот, желал, чтобы в университете торжествовала «интернациональная» яфетидология, а не грузинский национализм, что привело к конфликту с представителями последнего15. Отныне Н.Я, Марр стремился создать центр по изучению своей родины непосредственно в Петрограде - для «изучения Грузии в естественно-историческом и культурно-историческом отношениях, а также для самостоятельной работы над теоретическими вопросами», для поддержки «связей грузинских ученых с Петроградом и Москвой»16.
Другим важным фактором, повлиявшим на особенности институциализации теории Н.Я. Марра, стала культурная среда эпохи, и, прежде всего, наиболее радикальные течения внутри нее. Идеи ученого возможно рассматривать исключительно в контексте эпохи авангарда, с которым они были тесно связаны. Н.Я. Марр являлся одним из активнейших авангардистских мыслителей, в связи с чем его часто сравнивают со многими деятелями культуры периода. В частности, исследователи обращали внимание на то, что ученого объединяли с В.В. Маяковским умение и манера выступать, а также вести острую полемику17. Также их объединяло стремление к радикальному обновлению «как в своей сфере, так и в мире»18. Многие писатели и поэты интересовались работами Н.Я. Марра и ценили их: О.Э.Мандельштам называл философию языка Н.Я. Марра «яфетическим любомудрием»; «это название раскрывает связь, существовавшую в сознании Мандельштама между марровской “яфетической теорией” и “любомудрами” — русскими романтиками 1820-30-х гoдoв»19. С симпатией к «новому учению о языке» относился В.Я. Брюсов и поддерживал с Н.Я. Марром дружеские отношения, посвящая яфетидологии стихи . Известно, что «Д. Хармса очень интересовало слово «яфер», что, возможно, связано с его интересом к яфетической теории Н.Я. Марра»21. Н.Я. Марра за новизну и масштаб теории также называли «Велимиром Хлебниковым науки». Интересно, что некоторые современные исследователи стремятся объяснить некоторые идеи Н.Я. Марра неким гениальным предчувствием. Так, грузинский исследователь Т.В. Гамкрелидзе полагал, что идея о четырех элементах «может служить иллюстрацией проявления в ученом интуитивных и неосознанных представлений о структуре генетического кода»22. Как замечает В.М.Алпатов, в «обстановке первых лет после революции появление «нового учения о языке» было естественным и соответствовало социально-культурным ожиданиям, пусть даже многие его элементы существовали и ранее»23.
Ученый, в свою очередь, активно интересовался современной ему поэзией, причем этот интерес распространялся на поэтические направления, для которых в наибольшей степени характерен отказ от традиции, поиск новых путей. Достаточно сказать, что его сын Юрий (1893-1935) был поэтом, близким к группе тифлисских футуристов-заумников «41 »24. Сын ученого не раз говорил о том, что его вдохновляли работы отца, которому он посвятил стихотворение, и в своих работах называл «Лылыбаем»25. Одновременно в своих воспоминаниях об отце Юрий говорил, что именно его детские наблюдения за сходством басков и грузин впоследствии были взяты на вооружение отцом26. А ведь именно родство этих языков явилось определяющим пунктом в начальном этапе развития яфетической теории. В связи с этим, не кажутся странными выводы исследователей о допустимости предположения, что, «хотя бы отчасти, исключительный интерес Н.Я. Марра к словотворчеству и скрещению языков мог быть вызван и футуристическими увлечениями сына»27.
От Н.Я. Марра к марризму
Борьба Н.Я. Марра с оппонентами за торжество своей теории велась и до негласного объявления соревнований за марксистскую лингвистику. Если в 1921 г. он еще говорил о необходимости с уважением относиться к индоевропеистике171, а в 1923 г, о ценности сотрудничества с «сочувствующими» яфетической теории172, то уже в 1924 г., выступая по поводу состоявшегося 27 марта заседания Восточного Отделения Русского Археологического Общества, Н.Я. Марр «высказал уверенность, что представители яфетидологии будут неустанно продолжать свою работу в принятом ими направлении, не считаясь с нападками представителей других направлений, в частности теряющего под собой почву индо-европеизма» . При этом он категорически отрицал существовавшую среди своих соратников тенденцию воспринимать закат европеизма как естественный процесс. В своем отзыве о докладе Р.О. Шор, прочитанном в феврале 1925 г. на заседании научной ассоциации востоковедов, посвященном кризису, переживаемому индо-европейской наукой, он заявил, что «не согласен с тем, что школа индо-европеистов чувствует переживаемый ею кризис»174.
НЛ.Марр был убежден в необходимости активной борьбы со своими оппонентами, одновременно признавая, что «яфетическое языкознание -продолжение индоевропейской лингвистики, ее дальнейшее развитие»175.
Есть основания полагать, что среди сотрудников Института было два направления: одни выступали за усиление борьбы, а другие за поиск компромисса. На заседании общего собрания членов, сотрудников и консультантов Института случился следующий обмен мнениями между А.Н Генко и Ф.А. Розенбергом: «А.Н. Генко огласил полученную из Москвы записку Н.Я. Марра о последних работах по чувашскому языку и о вставаемых в связи с этим вопросах о дальнейшем отношении Института к работам индо-европеистического направлении, вызывающих раскол среди ученых мира и вынуждающим яфетидологов на открытую с ними борьбу, а также указывающим на необходимость подготовки при Яфетическом Институте начинающих научных работников, учитывающих материалы, выдвигаемые яфетическим языкознанием». «Ф.А. Розенберг указал на то, что явно враждебного расхождения между индо-европеистами и яфетидологами не наблюдается, так как, даже из только что прочитанных им рецензий явствует, что первые склонны учитывать материалы, выдвигаемые последними»176.
О борьбе внутри Института не могли не написать ученики Н.Я. Марра, для которых она была необходимой составляющей легенды об ученом. Л.Г. Башинджагян описывал ее следующим образом: «Чем энергичней высвобождалась «яфетическая теория из «пелен буржуазного мышления», отбрасывая одни за другим столетние фетиши индоевропейской лингвистики, чем более жадно впитывала творческие революционные идеи, врывавшиеся с могучим дыханием Октября во все уголки загнивающей буржуазной науки, тем враждебней начинали относиться к ней консервативные, упорствующие представители буржуазного языкознания.
Окончательный разрыв с ним по всем фундаментальным теоретическим вопросам, становится неизбежным с начала 1924-го года, когда материалистическое понимание истории языка находит свое выражение в работах Н.Я. Марра в форме четких и ярких утверждений определенных требований, предъявляемых к науке о языке»177. В описаниях истории борьбы Н.Я. Марра с оппонентами можно встретить явные параллели с историей борьбы В,И. Ленина со своими политическими противниками среди социал-демократов. В частности, Н.Я. Марру приписывались представления о том, что малое число абсолютно преданных сторонников лучше большого числа «сочувствующих», способных в любой момент предать: «Н.Я. Марр намеренно заострял вопрос о том - за или против «яфетической теории», стремясь сплотить таким образом, кадры яфетидологов»178. Свою лепту вносило и самоощущение Н.Я. Марра как одинокого борца со старой лингвистикой: «Самоуверенность и ощущение гонений со стороны «истэблишмента», приведшее к попыткам любыми средствами этот «истэблишмент» разрушить»179. К этому добавляется отмеченная входившим в языкофронт Я.В.Лоя «самовлюбленность, доходящая порой уже до нападок на языковедов-марксистов, не желающих «заменять» или «дополнять» марксизм - марризмом»180.
Обострение борьбы с оппонентами начинается как раз с активным введением идеологической составляющей в работу Института. Тот же Л.Г. Башинджагян, не совсем удачно используя закрепившееся в литературы выражение, называет период с 1926 по 1931 гг. «эпохой «бури и натиска» в истории яфетической теории»181. Дискуссии перестают быть научными, скатываясь до уровня взаимных политических обвинений. Не случайно в орьбе с «Языкофронтом» марристов поддержал Л.Л.Авербах: способы критики оппонентов в изданиях сторонников Н.Я. Марра и журнале «На литературном посту» практически совпадают.
Как отмечает А,Дмитриев, ««Незаполненность» в 1920-е годы марксистского канона на уровне частных гуманитарных дисциплин часто открывала большой простор для интерпретационных увязок конкретных исследовательских программ с общими марксистскими постулатами» . И лингвистика являлась в этом плане самым ярким примером. Борьба за марксизм в данной области для марристов была наиболее серьезной: «Лингвистика была единственной дисциплиной, в которой юные марристы встретили серьезный отпор со стороны других претендентов на марксистские регалии»183. К концу 1920-х годов в лингвистике сложилось положение, когда для любого учения «скорейшее объявление себя «единственно марксистским» было вопросом выживания» .
Учение Н.Я. Марра о языке было далеко не марксистским, во многом абсурдным и бездоказательным, на что указывали его оппоненты. Е.Д. Поливанов уподобил Н.Я. Марра химику, утверждающему, что вода состоит не из водорода и кислорода, а из четырех таинственных элементов185. Но надо понимать, что в дискуссиях конца 1920-х годов победы одерживались не на научном фронте, а на идеологическом, и одерживались теми, чьи идеи признавались научными и марксистскими, а не являлись таковыми. При этом, даже сторонники Н.Я. Марра, в частности заведующий секцией литературы в Комакадемии, В.М. Фриче, отмечали, что яфетическая теория при всех ее многочисленных достоинствах содержит «некоторые не совсем марксистские положения»186.
Молодое поколение (не только непосредственно ученики ученого, но и представители учащейся молодежи в целом) в значительно большей степени стремилось увидеть в яфетидологии марксизм, и именно под этим знаменем возглавить борьбу против «буржуазного языкознания». Возможно, оно своими громкими заявлениями подтолкнуло ученого к привязке нового учения о языке к марксизму. Например, в тетради отзывов почетных посетителей яфетического кабинета читаем пожелание от студентов ЛГУ: «Теория Н.Я. Марра должна стать тем новым современным рычагом который перевернет учение буржуазных идеологов «индо-европейскую лингвистику», и найдет широкое применение в научном объяснений происхожд. языков, среди ученых и начинающих научных работников и студентов-восточников СССР»187.
Н.Я. Марр всегда активно искал учеников, стараясь сделать из них преданных поклонников своей теории и нового учения о языке. И.А. Орбели вспоминал, что его «молодость и свежесть влекли его к тем, кто молод и годами, но трудно себе представить Николая Яковлевича иначе, как окруженным молодыми»188. Б.Б. Пиотровский вспоминал, что Н.Я. Марр настоятельно предлагал ему отказаться от изучения Египта и заняться Кавказом. Будучи студентом, будущий глава Эрмитажа, приглашался Н.Я. Марром на занятия в Яфетический институт189. С этим связана и требовательность ученого к посещению своих лекций, которою отмечал И.И. Мещaнинов190. Впоследствии это сыграло с ним злую шутку.
От «тяготения к марксизму» до «бехтеревщины». Институт Мозга в условиях идеологической борьбы 1920-х годов
В условиях тотальной социально-политической и культурной революции в стране, пожалуй, наиболее актуальной задачей являлось исследование психологии коллективов. В решении этих задач была явно заинтересована и новая власть139. Кроме этого, три революции, русско-японская и Первая Мировая войны. Гражданская война предоставляли ученым колоссальный фактический материал.
К социально-психологической проблематике В.М.Бехтерев впервые обращается в своей речи на годичном торжественном собрании в Военно-медицинской академии в 1897 г.140 Темой выступления тогда стали вопросы внушения и его роли в общественной жизни, изучение которых (кстати, на базе обширного исторического материала) было продолжено в работе «Внушение и его роль в общественной жизни», вышедшей в свет в 1898 году.
Дальнейшие исследования В.М.Бехтерева социальной психологии позволяют нам теперь говорить о нем как о разработчике учения о коллективе. Коллектив рассматривается им как нечто целое, как «собирательная личность», имеющая свою индивидуальность, проявления которой «подчиняются такой же закономерности, какая открывается при строго объективном рефлексологическом изучении проявлений личности»141.
В.М. Бехтерев полагал, что «социальный или надорганический мир должен быть изучаем столь же объективно, как и мир биологических явлений, без всяких экскурсий в область неосязаемой и неуловимой народной или коллективной души или так называемого народного сознания»142. Предметом коллективной рефлексологии В.М.Бехтерев видит «проявления соотносительной деятельности общественных или социальных групп вообще независимо от их характера и цели»143. В дальнейшем подобные группы он называет коллективом, «соотносительную деятельность которого изучает коллективная рефлексология», и в основе которого всегда лежит «связующее нечто, как, например, общее настроение, общее наблюдение, общее сосредоточение, общее обсуждение, общее решение или постановление и общность или единство цели и действий»144. Примером коллектива, связываемого одним настроением, Бехтерев называет толпу, примером коллектива, связываемого общим наблюдением и сосредоточением - театры, концерты и вообще зрелища.
Предыдущие исследования, касающиеся данной темы, В.М. Бехтерев признает неудачными или неполными. Очень интересна его критика работы В.Вундта «Vlkerpsychologie», тем более, что она созвучна с критикой немецкого ученого Г.Г.Шпетом в его работе «Введение в этническую психологию»145. Несмотря на то, что В. Вундтом сделан существенный шаг вперед в изучении коллективной творческой деятельности, говорить об изучении народного сознания, на которое претендует немец, по мнению В.М. Бехтерева, не приходится.
В изучении толпы многое было сделано и до В.М. Бехтерева, но автор «Коллективной рефлексологии» видел в толпе хоть и очень интересный предмет исследования, но лишь отдельный вид общественных форм, притом наиболее элементарный из них, представляющим все особенности стадного характера. Таким образом, «толпа является лишь одним из объектов исследования науки, изучающей общественные проявления человеческой деятельности»146.
Все коллективы В.М. Бехтерев разделял на неорганизованные и организованные: «Коллективы, связующим звеном которых служит по преимуществу настроение или наблюдение, не нуждаются в особой внутренней организации, ибо они не имеют вперед предустановленной цели. Здесь нет ни заранее определенных устремлений, ни заранее определенного плана действий, а потому и внутренняя организация является излишней, тем более, что такие коллективы бывают недолговременными. ... Все другие коллективы, которые имеют определенные задачи, обязательно должны иметь свою организацию, целью которой является планомерность и порядок коллективной работы, а также установление связи между собой отдельных индивидов коллектива»147. Также В.М. Бехтерев выделял коллективы, которые не представляют отдельных собраний, но тем не менее образуют собою значительные группы лиц, связанных теми или иными общими интересами. Таковыми он видел народ, племя, союз народов и все человечество.
В.М. Бехтерев также указал на то, что «существует известный предел для непосредственного общения в целях коллективной деятельности. Чем элементарнее цель и задачи коллектива, тем больших размеров он может достигать»148. В связи с этим, способы общения отдельных членов того или другого коллектива в зависимости от его размеров и характера не могут быть одинаковыми: «В одних случаях дело идет о непосредственном общении отдельных членов коллектива, в других случаях общение осуществляется только через представительство, в третьих случаях только путем письменного или печатного слова»149.
Во второй части исследования он постарался вывести некие универсальные законы развития человечества, «выяснить те законы, которые открываются в отношении деятельности коллектива, ибо всякая наука не должна довольствоваться одним описанием подлежащих ее рассмотрению явлений, но и обязана выяснить зависимость этих явлений от тех или других условий»150. Среди прочих законов, он выделяет закон сохранения энергии, закон отталкивания, тяготения, периодичности или ритма, относительности, эволюции, дифференцирования, экономии, зависимых отношений. Любое историческое событие по В.М. Бехтереву не происходит вдруг, а имеет исторические предпосылки. В.М.Бехтерев, опираясь на данные коллективной рефлексологии, показывает закономерность социалистической революции. В уже упоминавшейся статье «Об основных законах мира при объективном рассмотрении соотносительной деятельности человека и его социальной жизни с точки зрения рефлексологии» в главе «Закон исторической последовательности», под которым он понимал, что «ни одно явление не может обнаруживаться в мировом процессе, ранее нежели выявятся все необходимые для него предпосылки»151, он писал: «Современный пролетариат не мог появиться раньше открытия паровой машины, сделавшей рабочего вполне зависимым от работодателя. Социалистический строй идет ныне на смену капиталистического после того, как благодаря эксплуатации фабричного и заводского труда капиталистический строй достиг своего апогея, и выявились все отрицательные стороны экономического рабства и кабалы, в особенности в связи с великой мировой войной» с другой стороны, в книге нет никаких восхищений большевизмом и теми процессами, которые происходят в стране. Интересны приводимые автором слова Г. Лебона, утверждавшего в своей «Психологии социализма» о том, что социализм может восторжествовать, но не продержится долго, и режим, который ему наследует, будет режимом давления, которое надолго даст обратный ход цивилизации той страны, где он водворится . В.М. Бехтерев не отрицает эту мысль, а замечает: «Можно не соглашаться с автором по существу его взглядов на социализм, но отрицать за ним знания общественных условий нельзя. Суть в том, что за крайним уклоном общественной жизни в одном направлении обычно следует уклон в другом направлении, ему противоположном»154. Вероятно, через 15-20 лет ни сам В.М.Бехтерев, ни кто-либо из его учеников, нн такие слова бы не отважились.
Позиция В.М. Бехтерева в отношении власти могла приводить и к конфликтам со своими коллегами. Весьма интересно в контексте интересующего нас вопроса складывались отношения ученого с П.А.Сорокиным. Молодой П.А.Сорокин одно время учился в Психоневрологическом Институте, сотрудничал с редактируемым В.М.Бехтеревым журналом «Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма». Ученых связывали не только профессиональные, но и дружественные отношения155. Интересно, что «Систему социологии» критиковали за то же, за что и многие поздние работы В.М. Бехтерева. Критики социолога, среди прочего, указывали на «сциентизм, методологические возможности которого явно завышались Сорокиным в эти годы», обвиняли в «увлечении аналогиями из области естествознания, механистичности конструкций, ... нарочитом игнорировании психологической стороны общественной жизни»156, то есть в активном раскрытии идей междисциплинарного синтеза. М. Рейснер упрекал П.А. Сорокина в том, что он окончательно упразднил «различие между естествознанием и общественными науками»157. После организации Института Мозга П.А.Сорокин являлся руководителем лаборатории коллективной рефлексологии (по его собственным словам - «Отдела социальной рефлексологии»). Тем не менее, между учеными существовали достаточно сильные научные разногласия. В «Коллективной рефлексологии» В.М. Бехтерев достаточно критично отнесся ко многим положениям работы П.А. Сорокина «Система социологии»158.
