Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 Ассоциативный аспект символического образа
1. История вопроса
2. Семантика фольклорного слова .
3. Ассоциации .
4. Коннотации
5. Стереотипные образы фольклора
6. Обрядово-лирический универсум
7. Методология исследования
8. Региональные аспекты изучения фольклорной образности
Глава 2 Устойчивые ассоциации стереотипных образов
1. Берёза 43
2. Дуб 83
3. Ель 101
4. Осина 121
5. Рябина 131
Заключение . 143
Библиография 146
Введение к работе
1. Обоснование направления исследования
Деревья как образы тематической группы «растения» являются одним из основных компонентов символики русской народной лирики. В качестве устойчивого символа традиционной культуры и ряда жанров фольклора они изучаются целым рядом смежных дисциплин: фольклористикой, этнографией, этнолингвистикой и лингвофольклористикой.
Традиционная символика фольклора издавна привлекала внимание исследователей. В частности, к исследованию символики деревьев обращались Н.И. Костомаров, А.А. Потебня, А.Н. Веселовский, Н.Ф. Сумцов, Я.А. Автамонов, В.А. Водарский, Е.В. Аничков, Н.П. Колпакова, С.Г. Лазутин, Л.А. Астафьева-Скалбергс, В.И. Ерёмина, Г.Г. Шаповалова, И.С. Климас, И.М. Денисова, Т.А. Агапкина, А.В. Кулагина. Однако сопоставление результатов, полученных в этой области учёными прошлого и настоящего, затруднено тем, что исследователи по-разному видят само понятие символа. Многозначность этого понятия представляет проблему не только для фольклористики, но и для других дисциплин .
Очевидно, что такие учёные прошлого и настоящего, как А.А. Потебня, Я.А. Автамонов, Н.П. Колпакова, В.И. Ерёмина и А.В. Гура, не просто предлагают разные способы изучения символа, но и по-разному представляют себе его сущность и содержание. В этой ситуации нужно признать, что, несмотря на интерес исследователей к символам фольклора и традиционной культуры в целом, не существует единого понимания их содержания и механизмов их функционирования. Этим обусловлена актуальность настоящего исследования.
Символ - синтетическое понятие, в нём слитно представлены информативный, эмоциональный и эстетический аспекты, которые могут восприниматься через рациональное познание, интуитивное понимание, ассоциативное сопряжение или традиционное соотнесение [Шейкин 1997, с. 407]. Неоднозначность и многоаспектность этого понятия затрудняют его использование, поэтому в основной части исследования избран терминологический инструментарий более узкого значения. Такой подход позволил сосредоточиться на одном из аспектов традиционной символики, а именно исследовать ассоциативное наполнение устойчивых образов русской народной лирики в контексте смежных жанров фольклора и ряда форм традиционной культуры. Исходной предпосылкой автора диссертации является признание факта не изолированного развития песенной символики в ( рамках фольклорной жанровой системы, а взаимовлияние и взаимопроникновение значений, присущих тем или иным символам в пределах традиционной культуры.
Новизна подхода состоит в том, что детальный анализ"! функционирования конкретного образа в фольклорных текстах разного [ жанра совмещён с исследованием функционирования одноимённой лексемы в языке (диалекте) и одноимённого объекта в бытовой и ритуальной формах традиционной культуры. С (осош»ш вниманием анализируется конструктивная и содержательная роль символических образов в поэтических текстах фольклора. Особенность нашего подхода состоит в том, что поэтика изучается в контекстных и этнографических связях, которые рассматриваются сквозь призму специфической семантики фольклорного слова. Специфику семантики фольклорного слова составляют стоящие за ним ассоциативные смыслы, не входящие в ejo лексическое значение, но регулярно реализующиеся в текстах фольклора. Ассоциативные смыслы . слова, по нашему убеждению, не рождаются в тексте песни, они привносятся словом извне, но играют заметную роль в композиции и содержании х фольклорного произведения.
Работа выполнена на материале фольклора Русского Севера, преимущественно Вологодского региона. В этом нам тоже видится своеобразие и новизна предлагаемого подхода, поскольку большинство исследователей рассматривают символику традиционной культуры на общерусском или даже на общеславянском фоне.
2. Проблематика исследования
Символический образ традиционного фольклора «закрыт» для понимания средним носителем русского литературного языка и нуждается в интерпретации. Одна из возможностей приблизиться к адекватности интерпретации - анализ семантики фольклорного слова. Под семантическим анализом в данном случае мы подразумеваем выявление в первую очередь тех смыслов, которые определяют художественную природу фольклорного слова, которые надстраиваются над номинативным значением лексемы говора и не входят в него непосредственно. К таким смыслам мы относим сферу устойчивых традиционных ассоциаций. Необходимо подчеркнуть, что они не сводятся ни к иносказательным соответствиям психологического параллелизма, ни к эмоциональной окраске образа.
Большинство фольклористов начинают исследование поэтического мышления от ритуала (мифо-ритуальной практики), полагая, что сфера практического мышления отграничена от искусства и неактуальна в поэтическом тексте. Мы же исходим из представления о целостности традиционной культуры и в своей работе попытаемся проследить, как взаимодействуют бытовая реальность, ритуальная практика, язык и поэтический текст2.
Исследование носит в большей степени синхронный, чем диахронный характер. В центре внимания оказывается не реконструкция мифологических представлений, застывших в структуре ритуала и поэтических формулах, а предметно-акциональныи ряд ритуала и лексическое наполнение текста в их взаимодействии и связи с нефольклорной действительностью: с жизнью предмета в быту, а слова - в языке. Автор стремится раскрыть механизмы взаимодействия форм традиционной культуры. В частности, ему интересно, как обрядовые, игровые и бытовые формы иносказаний поддерживают актуальность песенной символики и целостность лирического текста (взаимообусловленность его компонентов и мотивированность выбора художественных средств) и как жанровая природа лирики влияет на структуру переносных значений фольклорного слова.
Перед исследователем стоят следующие вопросы: насколько прочна связь фольклорного образа с языковыми тропами (в говоре исследуемого региона) и символами ритуала; можно ли считать, что поэтический образ вырастает из бытового языка и (или) из обрядовой реальности, и какой семантический сдвиг в этом случае сопровождает появление слова в составе поэтической формулы.
3. Цели и задачи исследования
Исследование преследует две цели:
1. Описать функционирование образов деревьев в текстах народной лирики.
2. Раскрыть ассоциативное наполнение устойчивых образов русского песенного фольклора, обусловленное их тесной взаимосвязью с языковыми образами диалектной фразеологии, ритуальными символами народных обрядов и бытовым восприятием одноимённых реалий на примере стереотипных образов дикорастущих деревьев в традиционной культуре Русского Севера.
По мере продвижения к целям исследования решаются следующие задачи:
1. Выявление конструктивной роли ассоциативных смыслов в организации поэтического текста.
2. Установление соотношения между ассоциативным наполнением символического образа и художественной проекцией этого образа в структуре фигуры параллелизма.
3. Интерпретация текстов фольклора с учётом ассоциативных смыслов лексем и изучение взаимосвязи содержательной структуры текста и лексического наполнения поэтических формул.
4. Методика и этапы исследования
Диссертация предполагает комплексный филологический анализ символических образов традиционной лирики, основанный на идее регулярности взаимосвязей между различными формами традиционной культуры. Комплексный характер методики обусловлен попыткой целостного рассмотрения функционирования лексемы в языке, соответствующей реалии в обрядовых и бытовых формах традиционной культуры и её образной реализации в поэтическом тексте фольклора. Помимо привычных для фольклорной текстолоши методов системного описания образности народной поэзии и сопоставительного исследования вариантов, там, где этого требует материал, автор прибегает к методам лексико-семантического и контекстуального анализа.
Иносказания лирических песен тесно связаны с иносказаниями других жанров народного творчества, поэтому перспектива исследования традиционной символики видится в установлении межжанровых и контекстных связей и в попытках выделить наджанровыи компонент ассоциативного наполнения иносказаний. Это требует привлечения значительного объема непесенного материала, в котором особое внимание обращается на обряды (где существенным для нас оказывается как вербальный, так и предметный ряд), игровые формы и малые жанры фольклора.
Основными этапами исследования явились: определение списка исследуемых лексем и необходимого объема материала; составление базы данных, которая структурирует фольклорный, этнографический и диалектологический материал вокруг избранных лексем; анализ диалектной фразеологии и выделение коннотаций исследуемых лексем говора; анализ ритуальных функций соответствующих реалий и их бытового восприятия и использования носителями исследуемой культуры; текстологический анализ вариантов народных песен; анализ контекста и выделение устойчивых ассоциаций исследуемых лексем в структуре образов деревьев; поиск семантических связей между языковой, ритуальной, бытовой и художественной ипостасями стереотипного образа и формулировка выводов.
5. Характеристика материала исследования
Работа выполнена на материале фольклора, языка и этнографии Русского Севера. В первую очередь это материалы всех районов Вологодской области и всех уездов Вологодской губернии, включая территории Вологодской губернии, отошедшие позднее соседним областям, и западные районы Вологодской области, ранее входившие в состав Новгородской губернии. Кроме того, привлекаются материалы других областей Русского Севера, а иногда и более отдаленных регионов. Выбор региона обусловлен наличием полного спектра богатых и доступных фольклорно-этнографических источников, поскольку уже в печатных материалах XIX века представлен широкий спектр жанров фольклора Вологодской губернии.
Второе ограничение материала касается набора исследуемых номинаций. Хотелось ограничить материал так, чтобы исследуемый сегмент был не разрозненным набором формально связанных позиций, а целостным фрагментом системы иносказаний. Нужно заметить, что символика лирической песни распадается на несколько своего рода семантических полей: животные, растения, явления природы, предметы быта и явления культуры. Для каждого из них характерны свои наборы имён и глаголов, которые лишь отчасти пересекаются. Причём если в параллелизме нередко основой сопоставления становится глагол, то семантические поля иносказаний, как видно, задаются именами; поэтому, хотя схема настоящего исследования допускает анализ ассоциативной семантики слов разных частей речи, работа формально строится вокруг нескольких имен существительных, называющих деревья. Тому есть не только формальные причины. Исследователи этнопсихолингвистического направления отмечают, что имена несут больше этнокультурной ассоциативной информации, чем слова других частей речи. Лингвофольклористы также пишут о том, что имена N существительные в наибольшей степени «задают семантическую модель мира и являются основным средством создания образов [Климас 1989, с. 3]. Впрочем, слова других частей речи, задействованные в семантическом поле «деревья», также неизбежно попадают в сферу внимания автора. Из списка дендронимов, встречающихся в поэтическом фольклоре, мы отобрали пять имён, руководствуясь принципом частотности и желанием показать разнообразие семантических истоков ассоциативных связей.
6. Обзор источников В исследовании используются источники разного плана: 1. Региональные сборники фольклорных текстов: «Сказки и песни Белозерского края» братьев Б. и Ю. Соколовых, «Вологодский фольклор» (1975), «Сказки и песни Вологодской области» (1955), «Народные песни Вологодской области» (1937), «Русская свадьба» Д.М. Балашова и его коллег, «Севернорусская причеть» Б.Б. Ефименковой, «Устьянские песни» и «Народные песни Вологодской области» A.M. Мехнецова, а также «Народные песни, собранные в Новгородской губернии Ф. Студитским» (1874), «Песни северо-восточной России...» А. Васнецова, «Обрядовая поэзия Пинежья» (1980), «Песни Печоры» (1963), серия «Ветлужская сторона», и другие издания. Помимо этого привлечены публикации фольклорных текстов в периодических изданиях: «Этнографическое обозрение», «Живая старина», «Вологодские губернские ведомости». В качестве вариантов к анализируемым песням указываются тексты, опубликованные в региональных сборниках, которые выходят за пределы территории Русского Севера [Гацак; Новикова 1981; Новикова 1989; ФГО].
2. Межрегиональные сборники текстов (песен, частушек, пословиц и т.п.). Сюда относятся такие авторитетные издания, как «Великорусе...» П.В. Шейна, «Великорусские народные песни» Соболевского, «Поэзия крестьянских праздников» И.И. Земцовского, «Обрядовая поэзия» Ю.Г. Круглова, «Русская свадьба» А.В. Кулагиной и А.Н. Иванова, «Лирика русской свадьбы» Н.П. Колпаковой, «Русская народная поэзия: Лирическая поэзия» А. Горелова, «Русская народная поэзия: Обрядовая поэзия» К. и Б. Чистовых. Издание «Песни, собранные П.В. Киреевским» не включено в основной фонд источников, песни из этого источника лишь указываются в качестве вариантов к тем, которые привлечены как основной массив текстов. При этом записи П.И. Якушкина из собрания Киреевского, изданные отдельно, включены в основной массив.
3. Привлечены в качестве источников такие комплексные фольклорно-этнографические своды, как «Народный быт Великого Севера» А.Е. Бурцева и «Быт русского народа» А. Терещенко.
4. Ценные сведения почерпнуты из региональных фольклорно-этнографических описаний обрядов. Использованы материалы, опубликованные в разное время такими собирателями, как Ф.А. Арсеньев, И.В. Волков, Г.А. Воронов, П.А. Дилакторский, М.Б. Едемский, М. Зверов, М. Куклин, А.Д. Неуступов, Н.Г. Ордин, Е.Б. Островский, А. Попов, Г.Н. Потанин, И.О. Разова, а также региональные сборники «Праздники и обряды Череповецкого района в записях 1999 года» (2000) и «По заветам старины: Материалы традиционной культуры Вожегодского края» (1997).
5. Использованы этнографические описания быта вологодских крестьян, составленные И.А. Иваницким, этнографические заметки Г.Н. Потанина и книга И.М. Денисовой «Вопросы изучения культа священного дерева у русских» (1995).
6. Ценные этнографические сведения почерпнуты из этнолингвистического словаря «Славянские древности» и этнодиалектного словаря «Духовная культура северного Белозерья».
7. В качестве языковых источников привлечены «Толковый словарь...» В.И. Даля и диалектные словари: [СРНГ, СППП, СРГНП, СВГ, СРГКиСО].
8. Помимо печатных изданий XIX и XX веков, автор обращается к материалам архива кафедры РУНТ филологического факультета МГУ.
7. Структура работы
Первая глава основной части посвящена разработке теоретических вопросов. Наличие этого раздела, предваряющего основную часть, продиктовано необходимостью дифференцировать, с одной стороны, ассоциативные смыслы фольклорного слова, попадающие в поэтический текст извне, и, с другой стороны, более или менее регулярные соответствия, которые предоставляются в самом тексте фигурой параллелизма и которые обусловлены жанровой спецификой народной лирики.
Кроме того, поскольку термин «ассоциация» не является однозначно определённым и используется разными научными • дисциплинами, необходимо обозначить степень сужения этого понятия, принятую в нашей работе, а также дифференцировать в его объёме лингвистические и художественные явления.
В первой главе также обосновывается необходимость рассмотрения ассоциативных смыслов в комплексе жанров фольклора и вводится понятие обрядово-лирического универсума.
Методологический раздел первой главы призван обосновать комплексный филологический подход, применяемый в нашей работе, и описать исследовательский инструментарий.
Вторая глава представляет собой изложение результатов анализа, организованное по словарно-семантическому принципу. В неё вошли пять статей, посвященных ассоциативному наполнению таких стереотипных образов фольклора, как дуб, берёза, ель, осина, рябина.
Для удобства восприятия каждую статью предваряет таблица, в которой представлены итоги анализа, и завершают выводы о характере ассоциативного поля исследованного стереотипного образа.
Семантика фольклорного слова
В европейской культуре Нового времени внимание к символическим системам традиционного фольклора растет одновременно с ростом интереса к народному творчеству в целом, поскольку и то, и другое было следствием романтического направления мысли и творчества. Первые отечественные работы о поэтике народных песен относятся к началу XIX века и находятся " под значительным влиянием возникших в немецкой науке концепций «национального колорита» и «народного духа». Эти концепции во многом определили характер исследования фольклорного материала в работах А. Глаголева, Н. Цертлева и особенно М. Максимовича [Глаголев 1818, 1821; Цертлев 1818, 1820, 1827; Максимович 1927]. Природу народной символики Максимович объясняет потребностью народного духа в самовыражении. «Дух, — пишет он, - не находя ещё в себе самом особенных форм для полного выражения в его глубине зарождающихся чувств, невольно обращается к природе, с которой по своему младенчеству ещё дружен, и в её предметах видит, чувствует подобие своё гораздо явственнее и вероятнее. Посему-то находите столь частые сравнения с окружающей безукоризненной природой, столь частые беседы с буйным ветром, дробным дождем, чёрными тучами» [Максимович 1827, с. 195 - 196].
Н. Цертлев формулирует основы языковой концепции символики народной поэзии, высказывая предположение, что символы и другие тропы в далёком прошлом были нормами родного языка [Цертлев 1818, с. 135]. Это положение, развитое впоследствии А.А. Потебнёй, созвучно нашим наблюдениям над взаимосвязью песенной и обрядовой символики с диалектной фразеологией.
Систематическое филолого-фольклористическое исследование символики восточнославянских народных песен начинается в 40-е годы XIX века работами Н.И. Костомарова [Костомаров 1843, 1872]. Он определяет символ как «образное выражение нравственных идей посредством некоторых предметов физической природы, причём этим предметам придается более или менее определённое нравственное свойство» [Костомаров 1872, кн. 4, с. 20]. Уже в работах Н.И. Костомарова обнаружилась основная проблема, препятствующая научному изучению символики - неоднозначность в понимании содержания символа. От неопределённости в этом вопросе страдают многие исследования символики народных песен. Сам Н.И. Костомаров, хотя и определял символ как «образное выражение нравственных идей», но не избегал писать, что «берёза — также женский символ; она особенно означает замужнюю женщину» [Костомаров 1872, кн. 8, с. 25], а дуб - мужчину, преимущественно молодца [там же, с. 33]. При всей справедливости этих наблюдений, остаётся неясно, подразумевает ли автор то, что персонажная проекция образа тоже относится к числу «нравственных идей». Несмотря на некоторое недоумение по этому поводу, мы должны признать, что работа [Костмаров 1872] является очень интересным и вдумчивым исследованием, состоящим из ценных и впервые высказанных наблюдений над функционированием конкретных устойчивых образов украинской народной песни.
Теория языкового происхождения символики была разработана в рамках русской мифологической школы. Оригинальная мифо-лингвистическая концепция символа оформилась в работах А.А. Потебни, который связывает происхождение и развитие символики с закономерностями развития языка в целом. Слово для него уже само по себе есть символ понятия, во всяком случае в исторической перспективе, поэтому происхождение символики неотделимо от происхождения языка [Потебня 1860, Потебня 1880, Потебня 1883]. Наиболее детально А.А. Потебня интерпретировал такой распространенный символ фольклорной традиции, как переход через воду. Символике деревьев посвящены целые разделы некоторых из его работ [Потебня 1883, с. 152-159; Потебня 1887, с. 211-245, 768].
А.А. Потебня рассматривал символы поэтического фольклора как в составе параллелизма, так и вне него. Исследователь отмечал, что образ зачина, даже если он находится вне фигуры параллелизма и представлен как элемент обстановки, может являться символом, «находящимся в более тесной внутренней связи с дальнейшим» [Потебня 1883, с. 160]. Наши наблюдения над образностью поэтического фольклора лишний раз подтверждают справедливость этого положения.
Языковедческий ракурс, по мнению Потебни, способствует более объективному описанию символики, поскольку «только с точки зрения языка можно привести символы в порядок, согласный с воззрениями народа, а не с произволом пишущего» [Потебня 1860, с. 8].
Среди работ исторического направления следует отметить труд Н.Ф. Сумцова «О свадебных обрядах, преимущественно русских» (1881), в котором он делает попытку описать значение деревьев в свадебном обряде и песнях [Сумцов 1996, с. 139-143]. Н.Ф. Сумцов приводит примеры мифологических представлений, ритуальных действий и художественных образов, связанных с деревьями и другими растениями, на индоевропейском материале широкого охвата, что само по себе интересно, но ввиду малой степени изученности локальных традиций делает научное обобщение наблюдений над отдельными фактами практически невозможным. Действительно, как следует из материалов Н.Ф. Сумцова, в традициях различных индоевропейских народов представлены столь разнообразные факты, что едва ли их можно связать воедино.
Стереотипные образы фольклора
Те особого рода семантические ассоциации, о которых мы говорим, теоретически соотносятся с понятием коннотации в современной семантике. Ю.Д. Апресян и его коллеги используют как равнозначные синонимы термины «коннотация» и «семантическая ассоциация» [Апресян 1995, с. 67, 178] и понимают под ними «те образные представления, которые связываются в сознании носителей языка с объектом, обозначенным данной лексемой, но не входят непосредственно в её значение» [Новый объяснительный словарь, с. XXI-XXII]. Отмечаются коннотации у таких названий животных, как лиса (хитрость), овца (покорность) и т. п.
Нужно заметить, что на практике те ассоциации (коннотации), которые выделяются лексикографами этого направления, не тождественны тем ассоциациям, которые играют такую важную роль в конструкции поэтического текста фольклора. Коннотации лежат в основе иносказаний языковых тропов и паремий, они могут быть связаны семантически с фольклорным ассоциативным полем (ёлочка зелёная — молодость, неопытность) или никак с ним не связаны. Например, языковая коннотация лексемы дуб (примитивность, глупость), которая существует как в литературном русском языке, так и в диалектах, никак не отражена в поэтическом фольклоре. Мы предлагаем оставить термин «коннотация» для этих, специфических ассоциаций, актуальных для понимания образности бытовой речи (в том числе диалектной). Будем считать, что присутствие коннотации диагностируется наличием устойчивого идиоматического выражения, в котором данная лексема выступает в функции предиката, а субъект, как правило, имеет значение лица. Иными словами, осмысленность и устойчивость в исследуемом этно-лингво-культурном сообществе выражения «Некто дуб/лось/петух!» говорит о том, что коннотация присутствует. Характер коннотаций помогает выявить контекст типа «Некто здоровый/здоровенный/тупой как дуб».
Далеко не у всех имён существительных (даже за вычетом собственных и абстрактных) есть такие коннотации (ср. клён, черёмуха). У лексем берёза и ель в говорах вологодского региона коннотация возникает, видимо, только при поддержке определений белая и зелёная, которые, кстати, соответствуют их постоянным эпитетам в фольклоре.
Коннотация устойчивого сочетания зелёная ёлочка — неопытность, молодость — проявилась в образном высказывании носителей одного из вологодских говоров: «Девки против баб ёлочки зелёные» [ФЭ-1954, тетрадь 152, №162]. Коннотация сочетания белая берёза связана с положительной оценкой внешних качеств. Пословица «И бела берёза, да дёготь чёрен» [Иваницкий 1960, с. 184], по всей видимости, противопоставляет внешнюю красоту (этикетное поведение?) внутренним качествам или поступкам человека9. Нужно заметить, что в этих сочетаниях основной коннотативныи потенциал заложен не в имени, а в эпитете. Впрочем, близкое ассоциативное значение лексемы берёза стоит за диалектно-фольклорным сравнением распуститься берёзой — о ставшем очень приветливом, ласковым и улыбчивым человеке: «Дуняша от матушки горошком откатилась, а перед свёкром берёзой распустилась» [СППП, с. 86; СРНГ, вып. 2, с. 197]. Это значение тоже довольно далеко стоит от тех устойчивых ассоциаций, которые нам удалось выделить на материале поэтического фольклора. Таким образом, имеет смысл различать языковые коннотации и устойчивые образные ассоциации фольклорного дискурса.
Предлагаемое нами узкое понимание коннотации является далеко не единственным в современной лингвистике и лингвофольклористике10. А.Т. Хроленко в своей работе [Хроленко 1992] опирается на другую точку зрения, в книге помещён раздел11 «Коннотативный аспект фольклорного слова», в котором толкование коннотации тяготеет к традициям лингвокультурологии [Хроленко 1992, 5, особенно с. 106-107]. В этом широком понимании термина «коннотация» ассоциативный тезаурус входит в его объём как составная часть. В исследовании [Климас 1989] коннотация толкуется в традициях стилистики, где этот термин имеет другое значение: под ним понимают совокупность эмоциональных, оценочных и экспрессивных компонентов семантики слова [Климас 1989, с. 12-13].
Стереотипные образы фольклора Коллективные (устойчивые, предсказуемые) ассоциации усваиваются вместе с языком, традициями быта, в практической деятельности и составляют когнитивную базу носителей языка. Заметим, что когнитивная база русского крестьянина XIX - начала XX в. значительно отличается от когнитивной базы современных носителей русского языка13, несмотря на относительную языковую общность. Это связано с тем, что комплекс ассоциаций формируется не только в речевой практике, которая в современной городской культуре, впрочем, тоже иная, но и в других видах деятельности . В первую очередь я имею в виду хозяйственно-культурные особенности крестьянского быта и ту огромную роль, которую играют в нём регулярно воспроизводимые ритуальные формы, большая часть которых ныне утрачена. Когда мы говорим об ассоциативном наполнении фольклорного слова, мы должны, в соответствии с культурно-историческим подходом, учитывать дистанцию между когнитивным пространством исследователя и когнитивным пространством носителя традиционного фольклора. Необходимо понимать, что существующее относительное единство языка исследователя и носителя может именно в сфере ассоциаций оказаться мнимым, поэтому наше исследование содержит элементы реконструкции коллективного когнитивного пространства15 русского крестьянина XIX - начала XX веков.
Далеко не все ассоциации, входящие в когнитивную базу, актуальны при анализе содержания фольклорного текста. Нас будет интересовать лишь тот небольшой круг ассоциаций, который имеет отношение к художественному языку фольклора. В процессе анализа мы столкнулись с весьма любопытным явлением: большая часть таких специфически фольклорных ассоциаций при той или иной лексеме выстраивается в единый комплекс, и, даже если представить их в виде списка значений, будет заметно их семантическое родство. Поэтому мы стремимся представить художественные ассоциации фольклорного слова как единое ассоциативное поле (АП), единицы которого находятся в отношениях семантической производности по отношению друг к другу. Вообще, ассоциативным полем обычно называют «наиболее широкое лексическое образование, включающее слова, объединённые ассоциативными связями в самом пространном диапазоне (по социальным, историческим, психологаческим, образным ассоциациям по сходству, контрасту, аналогии и т. п.).
Дуб
При переносе коннотативной семантики лексемы дуб ( крепкий ) на сферу человеческих качеств и свойств возникают две новые родственные коннотации: здоровый и сильный . Они проявляются в фразеологии. Здоровый как дуб — о сильном, здоровом, большом мужчине [СППП, с. 95]. Нужно заметить, что в этом случае не совсем понятно, идёт ли речь о здоровье или о росте, но тем не менее все четыре слова в толковании, которое предлагают авторы словаря (мужчина, сильный, здоровый, большой), имеют непосредственное отношение к коннотативной семантике и ассоциативному полю образа дуб. Примеры, которые даны в словаре на это сравнение, показывают, что актуальны все три признака. «Бальшэй да здароеый как дуб». «Все здаравячии как дубы были, а типерь я адна всех пережила, все памёрли». «Такой малъчыно [мальчик] вышадиш как дуб» [СППП, с. 95]. Те же коннотации развивает лексема дубьё. Как дубьё — о сильных, крепких и здоровых людях [СППП, с. 95]. Три эти признака — сильный, здоровый и большой — довольно тесно увязываются друг с другом в традиционном сознании. Но тем не менее они могут и противопоставляться. «Велик дуб, да дупляст, а мал дуб, да здоров», — говорит пословица из собрания В.И. Даля [Даль, т. 1, с. 498]. То, что в этой пословице, как ни странно, в обеих частях фигурирует дуб (логично ожидать, что в пословичной антитезе вместе с признаками будут противопоставляться и имена)58, лишь доказывает актуальность для этой лексемы обеих коннотаций. Можно поставить эту коннотацию в связь с тем своеобразным значением, которое в лирических песнях принимает в сочетании с дубом мотив шатания. Здесь соответствие имеет такую форму: дуб шатается (или разгорается) милый болеет («перемогается») [Соб. т. 5, № 707; Шейн, № 445; Гацак, № 177 = Киреевский, № 2932; Воронов, с. 207; Воронов, с. 207; Традиционные обряды, № 367, 368].
Коннотация большой , обнаружившая себя в предыдущих примерах, может проявляться и за пределами иносказательного соответствия дуб=человек. Так, в пословице: «Замахнулся на дуб, а сломил былинку», — дуб на основе коннотации большой отсылает к какому-либо крупному, серьёзному делу, которое не удалось сделать в полном объёме. Здесь,
58 От яблонки яблочки, от ёлки шишки. безусловно, главную роль играет контраст между размерами дерева и травинки59, но, как обычно в таких случаях, лексическое наполнение устойчивого выражения осуществляется не случайно, а за счет слов с соответствующими коннотативными семами. (Ср. невозможное в этом значении Замахнулся на ель, а сломил крапиву?) Признаки дуба как крупного и качественного дерева задействованы в пословице В лесу дуб рубль, а в столице по рублю спица (Даль). Здесь антитеза также построена на противопоставлении размеров. Почти то же в пословице с метафорическим образом дубины: «Не бей в чужие ворота плетью, не ударили бы в твои дубиной» (Даль). В пресуппозиции пословицы ( уДаР дубиной сильнее, чем плетью ) сема сильно приходится как раз на коннотативную сферу слова дубина. Это показывает, что лексемы интересующего нас словообразовательного гнезда развивают и другие близкие коннотации в рамках лексической функции magn. Только этим можно объяснить абсурдное сравнение темно как в дубине [Даль, т. 1, с. 498].
Думается, что с этой же функцией связано преимущественное на исследуемой территории появление образа дуба в составе устойчивого для сиротских60 песен параллелизма: «Много у сыра дуба ветья-паветья, нет только золотой вершиночки \\ много у... (невесты или жениха)роду-племени, нет только батюшки/матушки» [РТК, № 7 а, б, в; Соколовы, № 261, 262; Александров (№ 6), с. 16-17; Воронов, с. 206; Васн, с. 257; Круглов 2, № 750; Колпакова, № 201, 203; ПП, с. 210, № 49; Чистовы, № 400; Шейн, № 1711, 1864; Киреевский, № 8, 28, 41, 167, 347, 353]. Лексическое наполнение формулы именно таким дендронимом мотивировано актуальностью семы большой (род большой, «много роду-племени»), которая противопоставлена отсутствию родственника первой степени. Необходимо подчеркнуть, что, по замыслу автора, изложенная точка зрения не противоречит известной диахронической трактовке этого образа, происхождение которого обычно связывается с поклонением родовым деревьям и культом священных рощ [Агапкина 1988; Денисова 1995, с. 64].
В ЛЯ слово дуб активно развивает коннотацию глупый , занимающую в традиционной русской культуре тоже заметное, хотя, может быть, и более скромное место. Переносное значение лексемы дуб, которое фиксирует [MAC], - нечуткий, тупой человек [MAC, т. 1, с. 611]. См. также переносное значение прилагательного дубовый и идиому дубовая голова — недалекий, тупой человек [MAC, т.1, с. 613]. Дубовина — дубина, дурак, дуралей [Даль, т. 1, с. 499]. Дубоватый — глупый, тупой [Даль, т. 1, с. 499]. У слова дубина и его дериватов близкие коннотации. Дубина — бестолковый, тупой человек [MAC, т. 1, с. 612], тупой, глупый, упрямый человек [Даль, т. 1, с. 499], дубина стоеросовая - глупый несообразительный человек [СППП, с. 36]. Дубиноватый, дуботолковатый - глуповатый, мужиковатый [Даль, т. 1, с. 498]. В том же ключе могут развиваться переносные значения других производных. Дубае61 - дурак, балбес, дубина: «И охота тебе с дубасом -. связываться» [СРНГ, т. 8, с. 233, Вологодск.].
Эта коннотация становится ассоциативной основой внешне абсурдного текста поговорки, характеризующей речевое действие: «Сдуру, как с дубу» [Иваницкий 1960, с. 193], то же см.: [СППП, с. 95] или «Ври сдуру, что с дубу» [Даль, т. 1, с. 498].
Рябина
В результате нашего исследования мы приходим к выводу, что фольклорный сегмент АП стереотипных образов может формироваться на базе разного рода реальностей. Ассоциации формируются в связи с ритуальной практикой (использование берёзы в семицко-троицких обрядах, ели - в похоронном и в свадебном обряде), в связи с языковым клише (коннотации лексемы дуб), или в связи со сферой легендарных рассказов и мифологических представлений (например, объясняющих, почему осина проклятое дерево). При этом во всех случаях ассоциативные смыслы так или иначе восходят к определённым признакам дерева как биологического рода. Плотность и прочность дубовой древесины и крупный размер дерева, белый цвет наружного слоя коры берёзы и раннее яркое распускание, колючая хвоя и густота зарослей ели, трепетание листьев осины, горький вкус рябиновых ягод - вот те основные признаки, которые получили в русской традиционной культуре особый семантический статус и, преображённые коллективным сознанием, выступают в качестве основания для серии ритуальных, языковых и художественных образов. Художественный образ фольклора не является изолированным элементом народной культуры; напротив, его рождение обусловлено семантикой смежных форм, ассоциативная связь с которыми в поэтическом тексте сохраняется. Он базируется на стереотипном восприятии реалии носителями культуры и стоит в ряду аналогичных форм реализации метафорической потенции имени: языковой фразеологии и символики обрядовых атрибутов. 2. Рассмотренные стереотипные образы деревьев сопоставимы по объёму основных ассоциаций. Впрочем, при другом подходе к выделению устойчивых фольклорных ассоциаций их число может значительно возрасти или, наоборот, редуцироваться до одной, центральной семы. На фоне рассмотренных дендронимов дуб заметно отличается развитой системой языковых коннотаций, что обусловило большое разнообразие фразеологических сочетаний на основе этого образа. В то же время берёза обладает развитым фольклорным АП, что должно быть следствием той особой роли, которую играют в русской традиционной культуре семицко-троицкие обряды, и причиной высокой частотности формул с берёзой в русском необрядовом фольклоре. 3. Обобщим наблюдения над взаимодействием общефольклорного АП с эстетикой попавших в орбиту нашего исследования поэтических жанров. Обрядовые и лирические необрядовые песни характеризуются широким спектром реализации ассоциативного наполнения образов в проекции на обрядовую и бытовую реальность. При этом необрядовая лирика может провоцировать более широкий спектр семантических модификаций ассоциативного значения, чем свадебная и календарная поэзия, в силу того, что тематика необрядовой лирики несколько шире и в ней больше возможностей для сюжетной комбинации мотивов. В частушке образ настолько индивидуализируется, что начинают размываться границы его устойчивости. Семантическая связь с общефольклорным АП во многих случаях может быть прослежена, но нужно признать, что для жанрового канона частушки характерна большая доля оригинальности и неожиданности в отборе художественных средств и в решении традиционных для фольклора или нетрадиционных тем. Для игровых песен характерна менее прочная смысловая связь между частями текста, чем в других жанрах обрядовой и необрядовой поэзии, поэтому реализация ассоциативных смыслов не всегда может быть в них убедительно прослежена. «Срамные» песни, как правило, не поддерживают общефольклорную символику деревьев. Дендронимов в них вообще довольно мало, а те, что есть, не реализуют всего потенциала своей ассоциативной семантики. Это связано, видимо, с тем, что эстетика этой поэзии, принадлежащей «антимиру» русского фольклора, в чём-то близка эстетике абсурда. 144 4. Ассоциативные поля синонимичных дендронимов частично перекрываются (пересекаются), поэтому не удивительно, что не только одна поэтическая формула иногда получает в разных текстах вариативное лексическое наполнение, но даже в близких вариантах порой встречаются разные дендронимы. Однако в целом преобладает тенденция предпочтительного распределения дендронимов по разным формулам и сюжетным типам, а вариативность лексического наполнения, даже семантически оправданная, носит окказиональный характер. 5. Параллелизм, подобно языковому или художественному тропу, преимущественно соотносит объекты из разных сфер с миром человека. Форма психологического параллелизма носит характер, обусловленный поэтикой песенных жанров, однако основанием для художественного сопоставления в параллелизме становятся ассоциативные связи слова, которые в меньшей степени обусловлены эстетикой жанра и обладают относительным единством в различных формах культуры. Перспектива исследования видится нам не только в том, чтобы описать ассоциативное пространство других стереотипных образов русского фольклора и сравнить, например, дикорастущие деревья с садовыми или сопоставить ассоциативные поля соответствующих лексем в разных славянских культурах, но главным образом в том, чтобы, включив в орбиту исследования диахронический аспект, изучить процессы формирования ассоциативных признаков культурно значимых стереотипов на материале различных по времени сложения жанров.
