Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Историография вопроса 12
1. История терминологии 12
2. Публикация присловий 15
3. Изучение локально-групповых прозвищ 16
Глава II. Функциональность и состав прозвищного фольклора 21
1. Контекстуальность ЛГИ 21
2. Функциональность 22
3. Структурная классификация ЛГП 37
Глава III. Мифология имени: прозвищное имянаречение 41
1. Коллективные прозвища как единица ономастической системы 41
2. Табулирование имени в народной культуре 42
3. Прозвищные мотивации и детская речь 45
4. Звукоподражание и прозвищная словесность 46
5. Иноэтнические прозвища и когнитивные стереотипы 47
6. Коннотации и мотивации локально-группового прозвища «чудь» 51
7. Ключевые локально-групповые прозвища Архангельского региона 55
Трескоеды 56
Водохлёбы 58
Икотники / колдуны 60
Лапотники 62
«Птичьи» прозвища 63
Глава IV. Лексико-семантические группы присловий 72
1. Терминологический аппарат и подходы 72
2. Географический код 76
Прозвища по географическим наименованиям и объектам 76
Бытовые катойконмы 78
«Чужие» этнонимы и топонимы 79
Прозвища неславянских этносов 81
3. Культурно-хозяйственный код 82
Профессиональный код 82
Кулинарно-гастрономический код 84
Прозвища, характеризующие особенности одежды и обуви 86
Поведенческие прозвища 87
Прозвища, высмеивающие особенности бытового уклада 88
4. Культурно-исторический код 89
Код, связанный с местной историей 89
Конфессиональный код 91
Эзотерический код 92
5. Антропологический код 92
Соматический код 92
Фонетико-лексический код 93
6. Природный код 94
Фаунический код 94
Орнитонимический 94
Зоонимический 98
Ихтионимический 98
Флористический код 99
Микологический код 99
Глава V. Корильные мотивы в песенном фольклоре 106
1. Корильные песни о разных по наименованиям деревнях 106
2. Песни с характеристиками жителей соседних деревень 115
3. Песни-диалоги о взаимоотношениях полов 126
4. Песни смешанного типа 142
5. Частушки с прозвищами и характеристиками жителей различных Деревень 147
6. Цепевидные структуры прозвищных песен и частушечных спевов 155
Глава VI. Прозвищные нарративы 172
1. Используемые подходы и терминология 172
2. Анекдоты о глупых и хитрых соседях и «инородцах» 174
3. Предания, объясняющие происхождение присловий-прозвищ 189
4. Повседневные рассказы 198
Глава VII. Локально-групповые прозвища в фольклоре речевых ситуаций 206
1. Прагматика 206
2. Жанровый контекст 218
3. Городская прозвищиая словесность 228
Заключение 236
Условные сокращения 240
- Изучение локально-групповых прозвищ
- Структурная классификация ЛГП
- Коннотации и мотивации локально-группового прозвища «чудь»
- Терминологический аппарат и подходы
Введение к работе
Объектом нашего исследования являются тексты, содержащие коллективные, или локально-групповые, прозвища и характеристики, которые даются представителям различных местных групп. Терминологически мы считаем возможным называть их «присловьями» (В.И. Даль, Д.К. Зеленин, И.Ю. Карташова и др.). Русской фольклористикой была заложена традиция их объединения с прозвищами-номинативами, которой мы и придерживаемся в своей работе.
Исследование предпринято на материале записей, сделанных на территории Русского Севера и северо-запада России (Архангельской, Вологодской, Кировской, Мурманской, Новгородской областей, Карелии и Республики Коми). Это позволило ввести в научный оборот новые ментифакты и тексты народной культуры. Большая часть материала была записана в Архангельской области. Это объясняется несколькими причинами. Прежде всего тем, что Архангельский Север был зоной активных этнических контактов, которые усиливали развитие прозвищной традиции в регионе. Кроме того, удаленность и труднодоступность ряда районов области привели к обострению субэтнического сознания их жителей и желанию сохранить ими свою инаковость. В Архангельской губернии коллективные прозвища и тексты, содержащие их, получили весьма широкое распространение, чему способствовала история заселения этого края русскими и особенности хозяйственного уклада местных жителей. Нередко на берегах одной и той же реки, а порой в расположенных по соседству группах деревень живут потомки переселенцев из разных областей России. На протяжении столетий они активно общаются и со своими соплеменниками, и с представителями коренных народов. Занимаясь охотой в лесу, зверобойным промыслом, рыбной ловлей, торговлей и лесосплавом, северяне издавна ведут мобильный образ жизни, хорошо осведомлены о поселениях, на сотни километров отстоящих от их родных деревень. Все это актуализирует противопоставление «своих» и «чужих», способствует не только созданию большого массива оригинальных произведений прозвищного фольклора, но и проникновению соответствующих мотивов и формул в другие жанры народного творчества. Эти факторы стимулировали создание «своих» текстов, понятных только локальным группам. В качестве сравнительного материала в диссертации привлекаются также тексты, относящиеся к другим регионам России.
В работе используются диахронный и синхронный методы анализа прозвищного фольклора, записи которого охватывают более чем полуторавековой период.
Первая фиксация прозвищ относится к 1830-м годам. Был осуществлен текстологический анализ материала. Собранный материал верифицировался путем повторных записей и фиксирования вариантов.
Диссертационное исследование явилось результатом многолетней работы. Материалы, легшие в его основу, собирались во время многочисленных экспедиций по Архангельской области, разысканий в архивах, анализа всего предшествующего теоретического материала по исследуемой проблеме.
Источники нашего исследования можно разделить на несколько групп:
1) полевые записи, хранящиеся в архиве Лаборатории фольклора Поморского
государственного университета, в Фольклорном архиве Рукописного отдела Института
русской литературы РАН, в Научной картотеке топонимов Карелии и сопредельных
областей Института языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН и
собственные записи автора;
2) тексты, почерпнутые из книг И.П. Сахарова, И.М. Снегирева, СВ. Максимова,
П.С. Ефименко и др.; статей А.Ф. Можаровского, П.А. Дилакторского, В.Е. Верещагина,
Д.К. Зеленина, А.А. Чарушина, А.Н. Сергеева, К.М. Петрова и др.;
3) фольклористические, этнографические и лингвистические труды авторов,
которые публикуют и цитируют интересующие нас тексты;
4) словари говоров, пословиц и поговорок, диалектные, этнографические и др. (280;
343; 347; 309; 345; 349; 27; 344; 348; 221; 222).
Большая часть материалов собрана автором или под руководством автора студентами факультета филологии и журналистики Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова во время экспедиций по Архангельской области и фольклорной практики. Исследуются также студенческие самозаписи. Материалы, собранные преподавателями и студентами Поморского государственного университета, составляют около шестидесяти процентов общего количества текстов созданной нами базы данных «Локально-групповые прозвища и характеристики местных сообществ».
Методы собирательской работы были традиционными: беседа, интервью, опрос, а также метод включенного наблюдения, который позволял фиксировать тексты при работе среди знакомых. Собиратели работали по специальным программам и вопросникам, которые в процессе работы постоянно корректировались, расширялись, уточнялись. Благодаря этому стало возможным провести фронтальное обследование ряда районов Архангельской области (Пинежского, Мезенского, Приморского). Вопросники разрабатывались с целью фиксации самоназваний и названий (прозвищ) различных местных сообществ и их мотивировок. Преимущественное внимание в них уделялось
записи текстов, содержащих прозвища и характеристики сельских сообществ: песен, частушек, нарративов, паремий). Нами фиксировалась также городская прозвищная традиция (в городах Архангельск, Северодвинск, Новодвинск).
Среди информантов высок процент молодежи - почти треть от общего числа (в возрасте до двадцати лет - одиннадцать процентов, до тридцати лет - девятнадцать процентов). Это объясняется тем, что многие собиратели-студенты сами являлись носителями прозвищной традиции и в процессе сбора материала делали самозаписи. Наибольшее количество записей (сорок шесть процентов) - почти половина - получено от исполнителей старшего поколения в возрасте свыше шестидесяти лет. Записи от представителей среднего поколения в количественном отношении уступают названным выше возрастным группам. Анализ возрастного диапазона информантов позволяет сделать вывод об активном бытовании прозвищного фольклора в наши дни. Большая часть исполнителей проживает в сельской местности (семьдесят процентов). Развитая система прозвищ свидетельствует о том, что в ней отражается важная грань коллективного сознания. Через знание этих прозвищ эксплицируется принадлежность исполнителя к местному сообществу.
В диссертации в качестве примеров приводятся тексты присловий, находящиеся в фольклорном архиве Поморского государственного университета и составляющие отдельный фонд (далее - ФА ПГУ. Ф. 30). Материалы, собранные с 1978 по 1997 гг., находятся в тетрадях (далее - ФА ПГУ: Т. №...), с 1998 г. - в папках (далее - ФА ПГУ: П. № ...). Тексты, взятые из других источников (статей, книг, архивов), атрибутируются: на них делаются соответствующие ссылки. После текстов примеров указывается район их бытования. Если цитируемый пример был зафиксирован в материалах XIX - начала XX вв., мы сохраняем указание на существовавшую в тот период административно-территориальную единицу. Полная информация об административно-территориальном делении дается в списке «Условные сокращения». Прозвища-лексемы даются без сведений об информантах. Фамилия исполнителя и год его рождения указываются только после объяснений и развернутых текстов. Цифра, стоящая после имени исполнителя, означает год его рождения. Полная информация (место рождения и проживания) приводится в Приложении V. Сведения об исполнителях даются для того, чтобы показать степень аутентичности исследуемого фрагмента традиционной культуры.
Иллюстративный материал выделен курсивом, рядом с ним приводится сокращенное название района, название населенного пункта указывается лишь в том случае, если оно непонятно из контекста. При публикации сведений об исполнителях в примечаниях также
пишется только название района. В диссертацию включено большое количество новых
текстов. Это сделано для того, чтобы ввести в научный оборот материалы, находящиеся в
архиве Лаборатории фольклора Поморского государственного университета, их
использование дает возможность показать прозвищную традицию изнутри, сделать ее
анализ более репрезентативным.
* * *
Несмотря на то, что объект нашего исследования образует богатую и значительную сферу фольклора, он является недостаточно изученным в современной русской фольклористике. Индивидуальные и коллективные прозвища (присловья), песни, частушки, прозвищные нарративы фиксировались собирателями гораздо реже, нежели произведения «классических» жанров.
Во-первых, в науке недостаточно работ, где прозвищный фольклор рассматривался бы как целостное и многожанровое явление. Исключение составляют кандидатская диссертация И.Ю. Карташовой «Прозвища как явление русского фольклора», защищенная в 1985 году и написанная на уральском материале, а также некоторые работы этнологов и лингвистов: Т.А. Бернштам, Е.В. Ухмылиной, А.Ф. Журавлева, Н.Г. Гордеевой и др. [171; 53; 390; 130; 131; 133; 91; 92; 82]. В 2002 году Ю.Б. Воронцовой (Поповой) (г. Екатеринбург) была защищена кандидатская диссертация «Коллективные прозвища в русских говорах», представляющая собой лингвистическое исследование коллективных прозвищ как факта русского ономастикона. Лишь в последние годы XX столетия коллективные прозвища стали объектом целенаправленного собирания, о чем свидетельствуют статьи фольклористов Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова [160; 207; 163; 176].
Во-вторых, происходящие в наше время смена научных парадигм в гуманитарных исследованиях и тенденция к междисциплинарности в стремлении понять, как возникает и функционирует культура, позволяют осуществить комплексное фольклористическое исследование, взаимодействующее с такими научными дисциплинами, как этнология, лингвистика и с ее разделом - ономастикой.
В-третьих, явление прозвищной словесности рассматривается нами в динамике; в работе исследуется не только то, как устроена прозвищная культура, но и то, как она устраивается. Комплексное исследование присловий позволяет реконструировать фольклорную «картину мира».
В-четвертых, нами предпринимается анализ культурной символики прозвищного фольклора. Мы полагаем, что помимо традиционного значения прозвища в каждом из жанров, в котором происходит его репрезентация (паремии, песни и частушки о
различных по наименованиям деревнях, парративы, фольклор речевых ситуаций), у него присутствует свое дополнительное значение. Для его выявления необходим многожанровый и кроссжапровый анализ фольклора, содержащего ЛГП и характеристики местных сообществ.
В-пятых, в своем исследовании мы пытаемся установить особенности репрезентации локальной идентичности жителей Архангельского региона, используя данные прозвищного фольклора
В диссертации мы исходим из расширительного понимания предметного поля фольклора, сложившегося в современной фольклористике [433, с. 1-3; 295, с. 24-34; 276, с. 45-46]. А.А. Потебня высказал мысль о том, что обряд или сюжет могут сворачиваться до одной поговорки или фразеологизма [284, с. 93-94]. Процесс экспликации сюжета поговорки в сказке исследовал в своей книге Г.Л. Пермяков [257]. Как отмечал Н.И. Толстой, в слове или полуфразеологизме может происходить максимальная конденсация фольклорного сюжета или мотива [375, с 25]. Такой полуфразеологизм представляет собой не только вербальный символ — параллельно с ним действует предметная и акциональная символика. Слово включается в микрообряд. Таким образом, и одно слово может быть предметом исследования фольклористики. На необходимость исследовать «гномические», или малые, тексты указывал Г.А. Левинтон. По его мнению, они «имеют значение словаря мотивов. В них более в эксплицированной форме выражены мотивы ритуала...» [193, с. 148]. О перспективности включения в сферу традиционной словесности всех вербальных форм фольклора писал Б.Н. Путилов [295, с. 24]. Он относил к фольклору все, что отмечено памятью традиции, типовой формой исполнения, вплоть до одного слова, имеющего привычную для конкретной группы людей семантику. Глубокое исследование, посвященное семантике фольклорного слова и предпринятое на богатом фактическом материале, извлеченном из различных жанров фольклора, осуществил А.Т. Хроленко. Он доказал, что в семантике фольклорного слова на первый план выходят знаковость, символичность, оценочность, иерархичность и др. Эти компоненты семантики и являются основой для различного рода парадигматических связей слов в устном народном творчестве [401].
Прозвища - краткие стереотипные формулы, которые занимают промежуточное положение, перебрасывая своеобразный «мостик» от языка к фольклору. Они могут создавать амплифицированную структуру, которая возникает благодаря их экспликации в различных жанрах устного народного творчества. Мы рассматриваем прозвищный фольклор в контексте обряда, где слово / фразеологизм обретает многоуровневые интертекстуальные связи, создавая возможности для появления отдельных жанров с
«прозвищной ориентацией» - нарративов и песен. Итак, речевая манифестация прозвищ может быть в виде (а) лексемы, (б) изречений пословичного и поговорочного типов, (в) поэтически организованного текста, (г) нарративов.
Пристального внимания заслуживают объяснения присловий, которые даются исполнителями. В науке они получили название «автохтонных толкований» [386, с. 242]. Целесообразности их использования учеными большое значение придавал Б. Малиновский. По его мнению, противоречивость толкований не должна пугать исследователя, так как она свидетельствует о многозначности символов [441, с. 25]. В. Тэрнер выделял у символа «экзегетический уровень», который актуализируется исполнителями в ритуальной системе и может быть раскрыт исследователями. Он указывал на то, что толкования нужны для адекватного перевода культурных символов на «наш язык» [386, с. 41]. Они позволяют точнее выяснить семантику культурных символов.
В работе обращается внимание на инклюзивность исследуемого материала, так как для него большое значение имеют контекстные связи. Для нас важен анализ самого коммуникационного процесса. Понятие performans (исполнение) и kommunication (общение) активно разрабатываются зарубежной фольклористикой [442; 331; 430; 439]. «Контекстуальный характер повествований (нарративов), нарратор (рассказчик. - Н. Д.) и повествование в перформансе, коммуникативная природа повествования, семантика нарратива не только в общем, но и в конкретно заданном времени и месте» [442, с. 72] — вопросы, над которыми активно работают финские и скандинавские исследователи. В исполнении присловий важна интонация, с которой они произносятся, мимика и жестикуляция. Прозвище может сопровождаться передразниванием. Наряду с «ситуативным контекстом» [439, с. 153-155], связанным с перформансом, нами исследуются дискурсивный, культурный (включающий в себя факторы, относящиеся к исполнителю и окружающей его культурной среде) и жанровый контексты.
Наименее исследованной оказалась поэтика этого явления, которую в отношении изучаемого в работе феномена традиционной культуры необходимо рассматривать как этнопоэтику, на что обращает внимание В.М. Гацак [86; 87]. Понятие традиции соотносится с понятием социальной, этнической и конфессиональной групп носителей традиции. Ядро прозвищ связано с этносом различными уровнями отношений: от микролокальных (прозвища жителей какого-то одного околотка или деревни) до межэтнических (прозвища соседних народов). Любое сообщество имеет свои, известные только ему тексты, которые, как пишет А. Дандес, «помогают группе осознавать группопос тождество» [434, с. 7]. «Следует также отметить, что определение термина
"народ", данное в XX веке, коренным образом отличается от узкой дефиниции народа как сельского, необразованного, неграмотного крестьянства. Современный ученый-фольклорист определяет народ как любую группу людей, объединенную каким-либо общим связующим фактором. Подобным связующим фактором может быть национальность, религия, этническая принадлежность, занятие, место жительства, семья. <...> Можно говорить о военном, рыбацком, фермерском (крестьянском) фольклоре. Каждая деревня или город также представляет из себя народ со своими собственными местными названиями и легендами (выделено нами. -Н. Д.)» [435, с. 1-2].
Прозвищный идиолект может существовать на уровне жителей одного дома (в городе) или околотка/конца деревни, села и бытовать на уровне целого ареала. Присловья одинаково интерпретируются и воспринимаются только ограниченной группой индивидов, определенным «языковым сообществом» [39, с. 120]. Прозвищный фольклор — одна из многочисленных групповых форм фольклора. Групповое сознание находит выражение в развитой прозвищной традиции. Каждая группа характеризуется общностью речевого поведения, своими формами словесной коммуникации и набором клишированных текстов, своими культурными текстами и своим прозвищным тезаурусом.
Термин «текст» употребляется нами в различных значениях. Во-первых, под «текстом» мы традиционно понимаем отдельную запись, вариант. Во-вторых, понятие «текст» используется нами в семиотическом ключе и включает в себя вербальный, кинетический, предметный, акциональный и другие коды.
Характер исследуемого нами материала, необходимость рассмотрения одних и тех же текстов в разных аспектах приводят к неизбежным повторам, но мы старались свести их к минимуму.
Мы рассматриваем прозвищную парадигматику в динамике. Привлекаются материалы XIX века и летописей.
Целью нашей работы является проведение комплексного этнопоэтического исследования одной из областей традиционной культуры, связанной с использованием локально-групповых прозвищ и характеристик местных групп.
Эта цель определяет следующие задачи:
раскрыть историю собирания, публикации и изучения локально-групповых прозвищ;
показать контекстуальность, функциональность и состав фрагмента традиционной культуры, содержащего локально-групповые прозвища;
разработать лексико-семантическую классификацию присловий;
выявить область значений текстов, связанных с мотивацией коллективных
прозвищ;
представить корпус фольклорных текстов, репрезентирующих устную традицию
выделения местных сообществ, и проанализировать жанровую специфику:
а) корильных песен и частушек о различных по наименованиям
деревнях;
б) прозвищных нарративов;
в) фольклора речевых ситуаций, содержащего локально-групповые
прозвища и характеристики местных сообществ;
осуществить анализ культурной символики жанров, в которых происходит
речевая манифестация локально-групповых прозвищ.
выявить особенности локальной идентичности жителей Архангельского региона.
Терминология соответствует задачам и методам.. Мы считаем возможным
называть население одной деревни или села локальной микрогруппой, так как население многих из них представляет собой специфическое культурное пространство с особым самосознанием. В отношении группы деревень или сел, существующих в большом временном отрезке, нами используется термин «поселенческая группа».
Изучение локально-групповых прозвищ
Как показывает предыдущий анализ публикаций ЛГП, на протяжении XIX —XX веков накопилось большое количество иллюстративного материала, требующего научного осмысления. Начало изучению присловий было положено в 1905 году исследовательской работой Д.К. Зеленина [150; 152; 140; 139; 141] (в 1994 году его труды, посвященные коллективным прозвищам, были переизданы) [151]. В 1901-1903 годах ученым была начата публикация самих текстов [137; 138; 141; 143; 144]. Значение коллективных прозвищ Д.К. Зеленин видел в том, что они дают возможность устанавливать «целый ряд мелких и крупных этнографических групп, на которые делится великорусское племя» [150, с. 43]. Исследователь не всегда различал этнографические и лингвистические сведения, что было обусло лено спецификой самого материала4. В 1913 году в Санкт Петербурге вышла его монография «Великорусские говоры с неорганическим и непереходным смягчением задненебных согласных в связи с течением позднейшей великорусской колонизации» [146]. Автор связал особенности великорусских говоров с процессами колонизации различных регионов России; характеризуя диалектные особенности отдельных групп, он широко привлекал присловья. Многожанровость этого явления впервые была отмечена им в 1905 году в статье «Великорусские народные присловья как материал для этнографии» [150]. Д.К. Зеленин разработал первую в русской филологии классификацию присловий, основанную, во-первых, на их значении, а во-вторых, на характерном признаке локальной группы, положенном в основу номинации. Исследователь писал о связи текстов, содержащих ЛГП, с диалектологией, этнографией и психологией, опережая тем самым свое время и намечая перспективы изучения текстов в XX веке. Проанализировав целый ряд присловий, к некоторым из них он нашел параллели в обрядовом фольклоре. В статье «Народные присловья и анекдоты о русских жителях Вятской губернии» им была предпринята попытка раскрыть через присловья историю заселения Вятского края и особенности диалекта местных жителей (вятчан) [152].
Прозвища принадлежат языку и речи, системе и тексту, поэтому этнолингвистическое направление их изучения оказалось наиболее продуктивным (А.Ф. Журавлев, Ф.Д. Климчук, А.С. Гердт) [130; 131; 133; 129; 174; 88; 278]. Ученые этого направления относят коллективные прозвища к языковым стереотипам. Их исследования касаются лексического значения стереотипа, его коннотаций, семантической деривации, синтаксиса, идиоматики, языковых тропов и нарративов [346]. В изучении локально-групповых прозвищ особенно велика роль А.Ф. Журавлева, который в своих статьях подчеркивал не только их лингвистическую, но и этнологическую природу, привел большой иллюстративный материал и детально проанализировал некоторые из прозвищ.
В 1960-1990-е годы локально-групповые прозвища стали предметом исследования ономастики. Работы В.А. Никонова положили начало новому этапу в ее развитии. Ученым поднимались и разрабатывались широкие теоретические вопросы, связанные с изучением возникновения и функционирования этнонимов [247; 248]. К изучению КП обращались Е.В. Ухмылина, Н.Г. Гордеева, В.А. Потиха, Т.А. Гончарова, Ю.Б. Попова (Воронцова) и др. [390; 91; 92; 286; 83] Вышли сборники, посвященные этнической ономастике [21; 424; 422].
А.И. Попов исследовал механизм называния жителей СССР, который оказался во многом тождественным прозвищному [277]. Процессам образования патронимической лексики, функционально близкой КП, посвящено исследование Е.А. Левашова [190]. А.А. Минкин касался калькирования саамских прозвищ русскими и находил в этом отголоски тотемизма [224]. Проблема этнических самоначканий поднималась в работах М.В. Крюкова [186]. В лингвистических работах, посвященных присловьям, исследуется характер их образования, предлагаются различные классификационные системы: по семантическому принципу (Е.В. Ухмылина); в зависимости от типа номинации (Н.Г. Гордеева). Лексикографы составляют описания прозвищных наименований жителей различных областей России. Среди указанных выше работ выделяется диссертация Ю.Б. Воронцовой (Поповой) «Коллективные прозвища в русских говорах» [82] как единственное пока исследование, посвященное ЛГП. В нем глубоко проанализированы процессы номинационной дистрибуции ЛГП, выявлены зоны их повышенной и пониженной номинативной плотности. Выводы, к которым приходит автор, базируются на обширном фактическом материале, большая часть которого впервые введена в научный оборот.
Гораздо реже к изучению прозвищпого фольклора обращались этнологи. В их работах локальные группы населения и их названия рассматриваются как природно-структурные единицы [420]. Наибольший интерес вызывают работы Т.А. Бернштам, И.Н. Белобородовой и др. [53; 43] Этнологи включают коллективные прозвища в состав этнических стереотипов, через которые определяются характеристики и свойства локальной и региональной самоидентификации. Этнические стереотипы открывают перспективы для изучения процессов народного самосознания. Наличие самоназваний свидетельствует о развитом самосознании микрогруппы. Основным эмпирическим содержанием исследований подобного рода является анализ этнических авто- и гетеростсреотипов. Кроме того, присловья рассматриваются этнологами как устные источники, закрепившиеся в народном самосознании, отражающие характер историко-этнографического районирования [370; с. 71]. Их работы развивают мысль Д. К. Зеленина о том, что при помощи присловий из этноса можно выделить его группы.
В фольклористике к изучению коллективных прозвищ обращались В.П. Блажес, B.C. Бахтин, И.Ю. Карташова, А.А. Иванова [54; 41; 170; 171; 160; 207; 208]. Среди этих исследований следует выделить диссертацию И.Ю. Карташовой «Прозвища как явление русского устного народного творчества». Это пока единственное фольклористическое исследование, полностью посвященное прозвищному фольклору Уральского региона. В.П. Блажес, развивая мысль Д.К. Зеленина о многожанровости присловий, останавливался на анализе прозвищных песен.
А.А. Иванова, опираясь на методику культурного ландшафта, разработала таксономическую шкалу этнонимов Пинежского района Архангельской области, соответствующую территориально-селенческим единицам, и рассматривала фольклорные жанры (к числу которых отнесла КП) как «индикаторы» местных сообществ. Изучением коллективных прозвищ занимались польские лингвисты. Как явление стереотипии их рассматривает Jacek Schmidt в книге «Granica і stereotyp. Pogranicze zaborow w mentalnosci wspolczesnych Wielkopolan» [445]. Его исследование посвящено процессам функционирования коллективных прозвищ на границах бывшей Великопольши.
До сих пор исследованию подвергались отдельные стороны прозвищного фольклора. Не было работы, которая систематизировала бы накопленные наблюдения и представила ЛГП как комплексное этнокультурное явление. Характеризуя новые тенденции в изучении фольклора, Л.Н. Виноградова отмечала: «Долгое время вне сферы внимания фольклористов оставались своеобразные "малые" фольклорные формы: благопожелания, просительные и благодарственные формулы обходных обрядов, формулы угроз, проклятий... и др.» [72, с. 104]. К «малым» формам, выделенным исследовательницей, можно отнести всю сферу прозвищного фольклора. В современной науке актуальна проблема этнографии речи. Только междисциплинарный подход позволяет изучить традиционное речевое поведение в соотношении с архаической картиной мира.
Структурная классификация ЛГП
Фрагмент традиционной культуры, являющийся предметом нашего исследования, включает в себя локалыю-групповые прозвища и различные тексты, в которых происходит экспликация прозвища (оно расшифровывается и объясняется). Прозвище-номинатив можно рассматривать как минитекст. Целесообразно предложить следующую классификацию, основанную на структуре прозвищ: однословные прозвища (номинативы); прозвищные устойчивые словосочетания и фразеологизмы; предложения, свободные словосочетания и паремии (дразнилки, пословицы, поговорки, афоризмы, стереотипные суждения, иногда -загадки, скороговорки и др.); предания, анекдоты и другие нарративы; стиховые формулы и песни корильного характера. Присловья - явление многожанровое и кроссжанровое. КП могут встречаться в произведениях большинства фольклорных жанров, а содержащие их тексты являются особой жанровой разновидностью частых песен, анекдотов и речевых жанров. Они являются тезаурусом, или сводом, местных анекдотов, преданий, дразнилок и т. д. КП содержит в себе свернутый сюжет и может разворачиваться в самостоятельный песенный или нарративный текст.
Высокой частотностью обладают прозвищные дразнилки, которые могут выступать в форме приветствия. К дразнилкам-прозвищам близки и имеющие широкое хождение на Русском Севере корил ьные песни и частушки о деревнях. Присловья встречаются в концовках былин, где их употребление функционально близко песенным [266, т. 2, с. 194, с. 208; 252, т. 1, № 60].
ЛГП - стереотип, который может быть нарративом, а может им не быть, если это номинатив или речевое высказывание, пословица. В этом случае оно содержит потенциальный сюжет. Нарратив неявно присутствует в присловьях.
Образ локальной микрогруппы раскрывается в анекдотах. Прозвищные анекдоты чаще всего содержат сюжетные типы «О глупцах и простаках» (СУС 1200-1349). Реже среди них встречаются сюжеты «О хитрых и ловких людях» (СУС 1525-1639). Первые из них являются экзонимичными текстами и соотносятся со сферой «чужого», вторые -эндонимичными и характеризуют свое сообщество.
Мотивировка прозвища может меняться от анекдотичной до более реалистичной, что хорошо видно на примере присловья за юльники [335, с. 223; Даль, т. 2, с. 40]. В XIX "еке его происхождение связывали с приездом Петра І в село Холмогоры: местные жители, по имеющимся публикациям, якобы смотрели на царя из-за угла. В XXI веке происхождение КП уже возводят к особенностям быта и нравов жителей Холмогор, которые были очень необщительными и прежде чем пустить кого-то в дом рассматривали его из-за угла (окна) [Приложение П. № 134]. Некоторые стереотипные суждения восходят к анекдотам о глупцах. Итак, прозвище может быть стержнем целого анекдота или выступать в виде намека на нарратив. Среди присловий встречаются «бродячие» сюжеты, лежащие в основе устного рассказа/анекдота, сопутствующего ЛГП-лексеме.
Кроме нарративов, существует богатый фольклор речевых ситуаций, содержащий ЛГП. Это пословицы и поговорки, устойчивые выражения или прагматические клише, характеризующие представителей различных сообществ и пр. Пинежан характеризуют свойственным им изречением: «Оногдысъ на передызъе было порато студено» (В.Н. Рухлов, 1960). Приведенное выражение означает: «Вчера в сенях было очень холодно». В ЛГП заключен свернутый сюжет. Он может развертываться и раскрываться в любом тексте. Прозвищная аллюзия возникает в фольклорных текстах различной жанровой природы: от частушки до дразнилки, от анекдота до предания. По сути своей прозвище -намек на какое-то событие, особенности психосоматики и бытового уклада местного сообщества и др. Обратимся к конкретным примерам. Жители деревни Кузюг Вологодской области - ножо вики (носят с собою всегда ножи, хулиганят). Это прозвище разворачивается в частушечный спев: Я на пляску собирался — (Кижг.) Мне наказывал отец: «На тебя ребята сердятся -Возъми-ко складенец». Я на пляску собирался — Тятька финский нож: дает. Сестра револьвер заряжает, Мамка гирю подаёт. (П.В. Третьякова, 1982) Подобные частушки исполняются под пляску, поются в более быстром темпе, чем другие частушечные модификации, имеют хорошо организованную ритмическую структуру. Образная система их бытовая и сниженная, что соответствует семантике и коннотациям самого прозвища. Нами уже отмечалась повторяемость прозвищ и текстов, в которых они реализуются, в смежных ареалах. Широко известна характеристика жителей Олонецкой губернии: «.Наша олонця, добра молодця; не рветци, не поритци, а тридцать пирогов с пирогом съист» [Куликовский, с. 71]. Семантически она близка аподиктическим утверждениям, адресованным владимирцам и вологжанам: «Владимирцы: и наши молодцы ни бьются, ни дерутся, а кто больше съест, тот и молодец» [Даль, т. 2, с. 30]. Прозвищные лексемы существуют параллельно с жанрами, в которых они эксплицируются. Одновременно с упомянутой выше песней «Ходит Ваня по угору» бытуют прозвища жителей деревень Лешуконского района, отчасти повторяющие строки песни: чулащёла — коневалы (д. Чуласа, Лешук.), русомцы - бахвалы (д. Русома, Лешук.) и т.д. В архангельской прозвищной традиции существовали не только корильные песни и частушки о деревнях, но и колыбельные песни. Функционально и композиционно они близки первым. Отделить их от дразнилок и песен на уровне содержания позволяет рефрен, типичный для колыбельных песен.
Коннотации и мотивации локально-группового прозвища «чудь»
Функционирование КП чудь заслуживает специального рассмотрения. В современной традиции произошел метонимический перенос этого этнонима на обрусевшее население. Чудью I чудью белоглазой / чучкарями в Архангельской области называют жителей различных деревень и целых ареалов: население верховьев реки Пинеги и всего Верхнетоемского района и, конкретнее, — жителей деревни Залесье этого района, второе название которой — Чудской порог (И. Кульнева, 1982); а также жителей Каргопольского и Устьянского районов Архангельской области. В Северной Норвегии чудью [tjsude(r)] называли русских разбойников, приходивших с Кольского полуострова грабить местное население7.
В настоящее время в Архангельской области в качестве этнонима чудь зафиксировано употребление слов чухарь, чуча, чукча, чучкаръ [57, с. 59]. Как полагали Д.К. Зеленин, Д.В. Бубрих, В.В. Пименов, А.И. Попов, Р.А. Агеева, Е.А. Рябинин и др., чухарями и чудью называли вепсов [149, с. 34; 56, с. 25-26; 270, с. 82-83; 277, с. 79; 12, с. 102; 316, с. 13-42; 74, с. 27]. Н. Первухин в 1888 году распространял наименование чудь на вотяков [256]. М. Фасмер писал о том, что чухарь - «название близкородственного карельцам населения в у. езде Лодейное поле» [391, с. 388]. В словаре В.И. Даля чудь названа народом-дикарём, жившим, по преданию, в Сибири, и оставившим по себе одну лишь память в буграх (курганах, могилах) [99, т. 4, с. 594]. Чухарями именовали жителей деревень Сояны (Мез.), расположенной на притоке реки Кулоя, Нюхчи (Пин.), находящейся в самых верховьях Пинеги, а также всех жителей реки Пёзы (притока Мезени) и отдельно - деревень Сафоново и Бычье, расположенных по Пёзе. М. Фасмер считал, что наименование «чухарь» возникло в результате преобразования финно-угорского названия глухаря [391, с. 388]. Его основное объяснение - глухарь, «глухой тетерев» [99, т. 4, с. 612]. Р.А. Агеева высказала предположение, что «название древнего племени чудь... связано с обозначением глухаря в саамском и некоторых других языках территории Севера» [11, с. 199]. Вывод Агеевой подтверждает тот факт, что жителей Сояны (Мез.) наряду с чухарями называли глухарями, что является калькой с саамского. У саамов существует слово «чудде»/«чутте», которое означает «враг», «противник» [277, с. 79]. Прозвище чух.іри употреблялось в бранном смысле и по отношению к группе людей, отставшей в социокультурном отношении. Отрицательное значение имело слово чудь и в норвежском языке. В Холмогорском районе существовало стереотипное выражение в форме вопроса: Что за чудь такая1? Оно использовалось в отношении недостаточно сообразительных людей. Широкое распространение КП чухарь подтверждается его функционированием в качестве других онимов — топонимов и антропонимов. «В 1858 году в д. Устькымская (Мезенский уезд Архангельской губернии. - Н. Д.) появляются два околотка Якшины и Чухари» [249, с. 61]. Околоток с таким же названием существовал в деревне Почезерье Пинежского района (Арх.); сельчан, проживающих на его территории, называли чухи . Большой пласт топонимов из различных районов Архангельской и Вологодской областей, ассоциирующихся с этнонимом чудь, приводит в своей публикации Е.Л. Березович [50, с. 2; 49, с. 459-465]. Как и топоним, семейное прозвище чухарь имело распространение в среднем течении рек Мезени и Пинеги. Поскольку все индивидуальные и локально-групповые прозвища обладают широкими межтекстовыми связями и высокой паремиологической продуктивностью, антропоним явился своеобразной «пружиной» Голова - тетеря. (С. Юклеевская, 1980) Пропя Чухарь - Прокопий Павлович Григорьев, проживавший в деревне Кушкопале Пинежского района и давно уже умерший. В деревне Азаполье Мезенского района Чухарями называли род Падрухиных. К этнониму «чудь» восходят распространенные в Архангельской области фамилии Чудиновы, Чухины и некоторые другие.
В присловьях нашли отражение антропологические особенности местных групп, явно унаследованные от некогда проживавшего здесь этноса. Д.К. Зеленин рассматривал ЛГП чудь белоглазая как присловье, имеющее антропологическое значение. Он писал, что это прозвище «очень верно и метко характеризует финский тип» [150, с. 49]. За определением «белоглазая» стоят мифологические представления о слепоте иномирного существа. Это же значение в народной культуре имел вариант приведенного выше КП чудь голубоглазая, которым называли жителей Верхнетоемского района. Представители «чужого» мира могут находиться в «своем» пространстве (колдуны, иностранцы, коновалы, кузнецы и др.). Как отмечали Ю.М. Лотман и Б.М. Успенский, свойства «чужого» переносились на монахов [203, с. 110-112]. В этом же мифологическом ряду стоят народные представления о том, что чудь белоглазая — это полуслепые монахи Соезерской пустыни (Верхн.) (И.Н. Попов, 1918) или же каторжники, ссыльные, которых в прошлом было много на территории Верхнетоемского уезда.
В фольклорной картине мира жители верховий и притоков наделяются культурной и социальной отсталостью. На Русском Севере финно-угорское население дольше всего оставалось именно по верхнему течению и притокам рек. Это подтверждается коллективным наименованием жителей рек Пёзы (притока Мезени) и Сояны (притока Кулоя, Мез.) чухарями. На социокультурную оппозицию «верха» / «низа» обращает внимание Т.А. Бернштам [53, с. 218] [Приложение III. № 20-21, 68-69]. Жителей реки Пёзы население бассейна реки Мезени называло дика Пёза, реки Суры в бассейне Пинеги — Сура-дура [Подвысоцкий, с. 168]. Выделенный культурный стереотип репрезентируется в следующих выражениях: верхота-дикота (Пин.), Не народ, а пёзена; не товар — железина10 (Мез.), - подобным образом отзывалось о жителях реки Пёзы все остальное население Мезенского района. Также о них говорили: Хорошее бревно с Пёзы не принесет (С.А. Аникеева, 1984).
Население верховий Пинеги жители среднего и нижнего течения реки пренебрежительно называли крохоборами за то, что они постоянно просили милостыню [118]. Отношение к ним было двойственным: с одной стороны, они вызывают насмешку, с другой - опасение. Характерно, что население ни одной из деревень, расположенных в верхнем течении реки, не относит себя к жителям верховий. В самой верхней деревне Пинежского района (Нюхче) был записан диалог, в котором местная жительница говорила о том, что она ездила вверх, на Выю, — село, находящееся на одноименном притоке Пинеги11. Жители нижней Устьи называли жителей верховий вшивые, лапотники, колдуны, нищие. Население, проживавшее по нижнему течению реки, наоборот, именовали русыо — д. Бестужево, Уст.[53, с. 223]. В верхней Устье был распространен обычай захоронения в лаптях и корневое плетение. Как пишет Т.А. Бернштам, «берестяной признак - свидетельство архаичной и нерусской традиции» [53, с. 223]. Негативная оценка сообщества приводила к формированию внутри него стереотипов, связанных с понятиями «доброта» и «отзывчивость», поэтому жители верховий считали себя более гостеприимными и отзывчивыми в общении.
Терминологический аппарат и подходы
Мы рассматриваем КП как речевой стереотип, имеющий лексическое значение и символические коннотации [371, 346]. Лексическое значение репрезентирует номинационный уровень стереотипа. На парадигматическом уровне это позволяет выделять лексико-семантические группы (далее - ЛСГ), которые следует понимать как группы КП, близких друг другу в лексическом и семантическом планах. Выделенные нами ЛСГ соответствуют культурным темам в народной традиции. Чаще всего основанием для выделения ЛСГ служит важный этнодифференцирующий признак. Называя местное сообщество, локально-групповые прозвища вьщеляют его в ряду других микроколлективов.
Наряду с термином «лексико-семантические группы» мы используем термин «код». В понимании его мы опираемся на существующее в науке определение: код — «совокупность правил или ограничений (в нашем исследовании - лексико-семантических. - Н. Д.), обеспечивающих функционирование речевой деятельности, естественного языка или какой-нибудь знаковой системы: иными словами, код обеспечивает коммуникацию» [351, 457]. Мы исходим из того, что любой пласт языка, объединяющий в себе единицы с общей денотативной направленностью, кодирует информацию об одной из сторон мира.
Прозвище - вербальный знак, заключающий в себе культурный смысл. Прозвищная номинация связана с понятием этнического сознания. Прозвище объединяет группу и территорию, на которой оно распространено, в «природно-структурную единицу» . Благодаря номинационным процессам происходило духовное освоение пространства.
Мы различаем собственно номинатив и номинативность. Номинатив является результатом номинации, номинативность - это свойство любой языковой единицы, которая образована в результате номинации. По своей грамматической форме ЛГП-лексемы выступают как номинативы. Номинативностью обладают пословицы, поговорки, стереотипные выражения, встречающиеся в различных жанрах фольклора. КП могут как входить в состав текстовой единицы фольклора, так и употребляться отдельно. В работе используются термины «номинационная парадигма» и «парадигма названия». Мы рассматриваем номинационную парадигму как группу КП, объединенных синонимичными и антонимичными лексико-семантическими отношениями и являющихся различными модификатами (номинативными вариантами). Парадигма названия объединяет группу модификатов одного локально-группового прозвища. Лексико-семантическая группа включает в себя большое количество семантически близких номинационных парадигм.
В науке существуют различные типы классификаций ЛГП. Классификацию, основанную на семантическом принципе, предложила Е.В. Ухмылина (1970). Н.Г. Гордеева (1985, 1991) разработала классификацию КП, в основе которой лежит ономасиологический аспект [390; 91; 92]. Она выделила катойконимы, релятивные и квалификативные прозвища. В диссертации Ю.Б. Воронцовой, защищенной в 2002 году в Екатеринбургском университете, предложено разграничивать коллективные прозвища по мотивационному контексту [82].
Мы отмечаем мотивацию и ремотивацию ЛГП. Ремотивация возникает, когда забывается первоначальное значение присловья и появляется его новое объяснение, носящее вторичный характер. Одно и то же КП может обладать полимотивацией и входить в состав различных ЛСГ. Некоторые из мотиваций характеризуются диффузностью и могут быть одновременно отнесены к нескольким ЛСГ.
Народная филология отличается избирательностью. Не все явления жизни вошли в прозвищный фольклор. Семантическим ядром КП становился какой-то один отличительный признак местного сообщества. Реже название группы представляло собой только рефлекс на неожиданное поведение соседей, изменения в их одежде, профессиональной деятельности и т. п. Импульсом к образованию ЛГП часто служили фонетические особенности речи мелких групп населения. Существует большая группа прозвищ, высмеивающая их: скороговоры (д. Сылога, Пин.), чарлаки — говорят быстро: "чал-чал-чал " (с. Лапино, Белом.), тараболы (тараторят) — жители Пинежского района и т. д. Осознанию в прозвищной словесности подвергались поведение и быт местных сообществ. Высокой частотностью в ней обладают прозвища, восходящие к лексеме «вор»: воры (м-н Соломбала, Арх.; с. Ворзогоры, Онеж.; д. Чублак, Конош.; г. Вытегра, Кар.; с. Нюхча, Белом.); воровка (д. Кеслома, Лешук.) и др.
В отдельную группу выделяются КП, раскрывающие особенности культурно-хозяйственного уклада населения, проживающего на Русском Севере. Специфические черты быта локальных групп нашли отражение в многочисленных прозвищах: сажееды (Мез.) — в домах было много сажи; дымпики (д. Одинцовская, Шен.) — избы топились по-черному. В словаре В.И. Даля дымник — «отверстие в потолке, в стене черной избы, для выхода дыма; дымовое оконце» [99, т. 1, с. 564]. Присловья включают в себя наименования по роду занятий: поморы-наважъи головы (Пом.) - добывали навагу; красноборцы-кушачники (Краен.) — ткали пояса; тимощелъцы-горшки (Мез.) - занимались гончарным промыслом и др. Отдельные подгруппы составляют ЛГП, отражающие пищевые пристрастия местных групп населения: кислы(ё) шаньги (Арх.), простокишники (д. Ялгуба, д. Шуньгский Бор, Медв.), штешшки (Мез.) (шти — мучной суп. — Н. Д.), а также — особенности одежды или обуви: галошники (пос. Биржа, Прим.).
На парадигматическом уровне внутри ЛСГ выделяются номинативные парадигмы и парадигмы названий. В состав первых входят как самостоятельные присловья, так и их модификаты, или номинативные варианты. Единую ЛСГ «гончарный промысел» составляют ЛГП горшели, горшки, черепаны, черепки, горшечники, клепики. Номинационную парадигму «берестяное плетение» образуют ЛГП коробовпики, бурачники и др.
Присловья обладают аксиологической нагруженностыо и эксплицируют высокую или низкую оценочность групп, к которым они относятся. В формах самосознания и осознания других преобладают различные формы отношения к объекту номинации: от насмешки, издевки, презрения, враждебности до опасения и уважения. Множественности форм самосознания в фольклоре посвящена статья Ю.И. Смирнова [353].
Идентификация локальных групп чаще всего осуществляется как словесный вызов или дразнение. Через произнесение прозвища происходит осмеяние какой-то определенной группы населения. «Осмеяние - это средство создания этнического образа, - писал Я.В. Чеснов, - и способ освоения мира» [407]. Благодаря смеху снимается противоречие между «чужим» и «своим».
