Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Основные узлы соперничества Японии и Советской России во второй половине 20-х гг. ХХв 28
Глава 2. Японо-советское соперничество на Дальнем Востоке в 30-е - начале 40-х гг. ХХв 67
2.1. «Маньчжурский инцидент» и его последствия (1931-1936 гг.) 67
2.2. «Горячая» фаза японо-советского соперничества (1936-1939 гг.) 96
2.2.1. «Монгольский вопрос» во взаимоотношениях Японии и Советского Союза 96
2.2.2. Японо-китайское противостояние и Советский Союз 120
2.2.3. «Малая» пограничная война. Хасан 137
2.2.4. «Большая» пограничная война. Халхин-Гол (Номонхан) 150
2.3. Нормализации отношений (сентябрь 1939 - апрель 1941 гг.) 163
Заключение 194
Сноски и примечания 205
Библиографический список источников и использованной литературы 212
- «Маньчжурский инцидент» и его последствия (1931-1936 гг.)
- «Монгольский вопрос» во взаимоотношениях Японии и Советского Союза
- «Большая» пограничная война. Халхин-Гол (Номонхан)
Введение к работе
Актуальность и научная значимость темы. Проблема японо-советского соперничества в 1925-1941 гг. является одной из наименее исследованных в исторической науке. Этот факт нельзя объяснить отсутствием интереса со стороны отечественных и зарубежных исследователей к самим японо-советским отношениям данного периода. Именно в эти годы закладывались основы взаимоотношений Японии и Советского Союза, реанимировались и обострялись взаимные противоречия.
Впервые данной работой предпринимается попытка исследовать содержание японо-советских отношений 20-30-х гг. XX в. через призму соперничества обеих тихоокеанских держав, прежде всего, в Маньчжурии и Монголии. В японо-советском соперничестве, как и во всяком соперничестве подобного рода, наряду с противостоянием, конфронтацией и враждебностью проявлялись элементы обоюдного прагматизма, сотрудничества и даже партнерства.
В условиях стремительно изменяющегося мира, отсутствия сколько-нибудь внятной стабильности во внешнем окружении, падения престижа и ослабления военно-политического могущества и социально-экономического потенциала демократической России будет не лишним вспомнить о совместных интересах, когда-то не только разделявших, но и соединявших наши страны, об опыте, пусть кратковременного, но столь плодотворного и судьбоносного для обеих стран партнерства рубежа 30-х начала 40-х гг.
Произошедшие в судьбе нашей страны изменения, при всей их неоднозначности, способствовали возникновению новых возможностей для отечественных исследователей, выразившихся в открытии многих, ранее не доступных архивных фондов, публикации сборников ценнейших и информативных документов и материалов, в интенсификации контактов и сотрудничества с зарубежными, в том числе и японскими, историками. Открылось
поле для творческой деятельности, для осуществления своеобразной «ревизии» истории японо-советских отношений с учетом новых документов и фактов, с использованием новых методов и подходов.
Ставшие доступными в последнее время документы и иные источники позволяют ставить вопрос о наличии отношений соперничества между Японией и Советским Союзом на Дальнем Востоке и, особенно, в Китае. Требуются более глубокое изучение теперь не только конфронтационной составляющей японо-советских отношений, как это было принято ранее, но и исследование многочисленных фактов и свидетельств компромиссной, даже с элементами партнерства политики двух тихоокеанских держав в отношении друг к другу, без чего соперничество подобного рода немыслимо.
Степень изученности темы. Тема японо-советских отношений 1925-1941 гг. одна из ведущих в отечественной историографии, однако подобный аспект - соперничество - для отечественных исследователей нехарактерен и звучит по-новому.
Большинство же отечественных исследователей, признавая сам факт соперничества начала века и вполне объективно оценивая японо-русское соперничество 1900-1917 гг., последующий период уже японо-советских отношений под таким углом вообще не рассматривали, а сами эти отношения оценивали, по крайней мере, однобоко и предвзято.
Широкое распространение в советских публикациях периода первой половины 20-х гг. получила практика сравнения настоящего положения дел в японо-советских отношений с периодом русско-японского противостояния начала XX века, закончившегося, как известно, разгромом царской России. Причем царская Россия в этих работах не в меньшей степени, чем Япония, представлялась в роли зачинщика и виновника войны.
До «маньчжурских событий» отношения с Японией регулировались и строились в соответствии с Пекинской конвенцией 1925 г., устанавливавшей основы взаимоотношений между странами. Отношения эти были дале-
ки от дружественных, но были вполне корректными и стабильными. Все это находило свое отражение в советской литературе. Япония рассматривалась как крупнейшая и сильнейшая империалистическая держава, но не как наиболее вероятный соперник и противник.'
После событий 18 сентября 1931 г. в освещении интересующих нас моментов советскими авторами появились новые существенные изменения. Для публикаций начала 30-х гг. характерно появление утверждения о том, что мир находится на пороге новой мировой войны, и запалом этой войны станет американо-японское столкновение из-за Маньчжурии. Эти утверждения на страницах работ советских авторов выглядели настойчивыми до навязчивости.2
Факт наличия японо-американских противоречий, а также явная угроза, якобы исходившая от Японии для советской страны, по мнению советских авторов, создавала условия для советско-американского сближения на антияпонской почве. Эти соображения были небезосновательны, и признание СССР со стороны администрации Ф. Д. Рузвельта в ноябре 1933 г. явилось тому подтверждением.
Примерно в это же время, и вполне может быть, как следствие улучшения отношений между СССР и западными демократическими государствами и изменения тактической линии советского руководства, И.В.Сталин дал вполне четкие указания насчет начала кампании дискредитации Японии как фашистского, агрессивного государства. В качестве классического образчика подобного рода продукции послужили яркие и талантливые работы О. Иоганна (О.С. Тарханов) и Е. Танина (Е.С. Иолк).3 Указанные авторы, прежде всего, обращали особое внимание на анализ и описание различных форм и проявлений японского фашизма.
В этих работах, а также и в последовавших публикациях, советские исследователи в еще большей степени подчеркивали агрессивный, антисоветский характер внешнеполитического курса правящих кругов Японии.
Кампания дискредитации Японии и Германии как агрессивных, фашистских государств достигла своего апогея к середине 30-х гг., в прямой связи с решениями VII Конгресса Коминтерна. Пропагандируя и используя тактику единого фронта, претендуя на определенное лидерство всеми антияпонскими и антигерманскими силами, СССР уверенно шел на сближение с западными демократическими государствами на почве боязни со стороны последних «ревизионистских» государств.
Резкая активизация антияпонской и антигерманской пропаганды и деятельности СССР всемерно ускорили наметившееся еще ранее сближение нацистской Германии и милитаристской Японии, завершившееся подписанием «Антикоминтерновского пакта» в ноябре 1936 г.
Содержание советских публикаций по теме японо-советских отношений стало более агрессивным и напористым. На первый план вышла военная проблематика, анализ состояния вооруженных сил Японии, изучение операций уже шедшей японо-китайской войны и характеристика пограничных японо-советских конфликтов у озера Хасан и на реке Халхин-Гол.4
Необходимо отметить, что при оценке характера столкновений СССР и Японии у Хасана и Халхин-Гола, публикации, написанные по свежим следам событий, не содержат и намека на существование какого-нибудь агрессивного глобального замысла со стороны японских милитаристов, а сами эти столкновения в подобного рода исследованиях оценивались, прежде всего, как имевшие локальный, приграничный характер.
Обвинения японских правящих кругов в подготовке и попытке реализации широкомасштабных экспансионистских замыслов в отношении СССР и МНР возникли в послевоенное время и стали лейтмотивом исследований советских и российских авторов по данной тематике.
Довоенные советские публикации, посвященные теме японо-советских отношений, завися тесным образом от внутри- и внешне политической ситуации и взглядов советских вождей, тем не менее, обладали рядом досто-
инств и несомненных преимуществ перед работами последующего послевоенного периода. Конечно, и они были несвободны от умолчания, идеологических клише и штампов, но, по крайней мере, прямая фальсификация событий и фактов в них отсутствовала. Естественно, что не было и намека на то, чтобы рассматривать японо-советские отношения под углом соперничества, при этом всячески выдвигалось на первый план японо-американское соперничество, которое расценивалось как объективное основание для складывания «дальневосточного очага второй империалистической войны».
Хронологически к этому ряду исследований примыкает и творчество германского и советского коммуниста, едва ли не самого известного не только в СССР, но и во всем мире разведчика - журналиста Рихарда Зорге. Зорге по праву считался в свое время одним из лучших знатоков культуры, истории и психологии японского народа. Горячо любя своё отечество -Германию, он, будучи настоящим коммунистом, являлся не меньшим патриотом своей второй родины СССР и при том до самых последних дней своей жизни питал чувство глубокой привязанности к Японии, в которой волею судеб провел последние годы своей яркой и насыщенной жизни и встретил свой смертный час. Именно столь редкое сочетание - переплетение судеб трех стран в одном человеке - придавало творчеству Р. Зорге неповторимый и особый характер.
Считаясь по праву одним из лучших политических аналитиков той эпохи, он активно сотрудничал с германской прессой. Его публикации во влиятельных германских изданиях «Франкфуртер Цайтунг» и «Зейтшрифт фюр Геополитик» (последний журнал редактировался знаменитым К. Хаусхофе-ром) о японской армии и ее политической роли, о психологии сражавшейся и тянувшейся к «обновлению» японской нации, о Маньчжурском «эксперименте» и «инциденте 26 февраля» должны быть отнесены к «золотому» фонду японоведения.5
Будучи очень влиятельным в Японии журналистом и политологом, а также функционером местной нацистской организации, Р. Зорге был вхож в самые высокие правительственные круги этой страны. Благодаря деятельности своего мужественного друга и соратника О. Ходзуми, принявшего смерть в один день с ним и бывшего одним из лучших японских политологов и публицистов, другом и приближенным принца Коноэ, легендарный советский разведчик был в курсе самых сокровенных тайн японского государства. Использование большого количества конфиденциальной информации из дипломатических, военных и политических кругов отличало его работы не только мастерством и глубиной анализа, но и исключительной осведомленностью.
Будучи журналистом германских изданий, он был более свободен в своем творчестве по сравнению со своими советскими коллегами.
Творчество Р. Зорге долгое время в нашей стране оставалось неизвестным, ибо информация о Р. Зорге являлась секретной и не подлежала разглашению. Даже Н.С. Хрущев, будучи уже руководителем партии и государства, узнал о личности и деятельности Зорге из зарубежного кинофильма. Взгляды и воззрения советского разведчика присутствовали в различного рода выступлениях, публикациях и отчетах по проблематике, прежде всего, японо-советских отношений, в так сказать, снятом виде. К сожалению, и до сих пор творчество Р. Зорге в нашей стране представлено неполно и довольно однобоко, хотя и при таких обстоятельствах, несомненно, оказало свое воздействие на развитие советского японоведения периода 60-70-х гг.
Одним из наиболее информированных людей о деятельности Р. Зорге и его взглядах на существо японо-советского противостояния являлся советский вождь и руководитель мирового коммунистического движения И.В.Сталин. Сталинские оценки взаимоотношений СССР с Японией, несомненно, опирались на информацию Зорге, так как это был самый информа-
тивный и масштабный источник. Но многое из передаваемого Зорге в Москву не устраивало и даже раздражало Сталина. По одной из ныне популярных версий, именно И.В. Сталин стал виновником провала группы Зорге, распорядившись сдать японцам этого, по его мнению, даже не двойного, а тройного агента.6 По крайней мере, советское правительство не сделало абсолютно ничего для того, чтобы спасти Р. Зорге, хотя к ноябрю 1944 г. у него такие возможности явно существовали.
Нуждаясь в обосновании действий Советского Союза в нарушении со-хранявшего силу до апреля 1946 г. пакта о нейтралитете с Японией, и, как бы подводя итог под периодом почти полувекового соперничества, именно И. В. Сталин в своем знаменитом обращении к советскому народу 2 сентября 1945 г. по поводу победы в войне с милитаристской Японией предпринял первую попытку массированной фальсификации истории японо-советских отношений. В этом обращении советский руководитель высказал ряд соображений относительно всего периода японо-российского соперничества, хотя и избегая этого определения, которые в дальнейшем были положены в основу всех без исключения публикаций, научных трудов и исследований по теме японо-советских отношений 20-40-х гг.
Во-первых, Сталин связал захват Японией Курильских островов с поражением царской России в войне 1905 г. Он отмечал, что Япония воспользовалась своей победой для того, чтобы «отхватить от России Южный Сахалин, утвердиться на Курильских островах и таким образом закрыть на замок для нашей страны на Востоке все выходы в океан».7 Кстати, сам Сталин здесь еще не допускал категоричного утверждения о захвате Японией Курильских островов, употребив формулировку «утвердилась», что в принципе соответствовало исторической правде, но декларированная связь этого «утверждения» с плачевными для России итогами войны создавала у послевоенных советских исследователей прочное убеждение в том, что именно
тогда Япония захватила Курилы и использовала этот захват в антирусских целях.8
Во-вторых, советский руководитель коренным образом переоценил масштаб японо-советских столкновений 1938-1939 гг., придав им характер широкомасштабных японских захватнических акций, якобы имевших своей целью захват Владивостока и даже отрыв Дальнего Востока от России.
Массовая кампания дезинформации в отношении Японии началась в 1946 г. с Токийского процесса над главными японскими военными преступниками, для которого по специальному заданию ЦК ВКП(б) Министерство иностранных дел СССР, Генеральный штаб Советской Армии, МГБ, Прокуратура СССР, а также различные научно-исследовательские институты подготовили многие десятки справок, документов и карт, в которых искажались цифры, подтасовывались факты, в целом фальсифицировалась история японо-советских отношений.
Эти материалы были обобщены и изданы в виде отдельных книг в Советском Союзе и превратились фактически в своеобразные источники, ибо изучение самих материалов трибунала в нашей стране всегда было вещью достаточно затруднительной. Использование материалов токийского трибунала и, соответственно, содержавшихся в них документов, свидетельств и фактов затруднено и по соображениям вполне объективным. Задумывавшийся и проводившийся как показательный процесс японских милитаристов в силу своей явной тенденциозности трибунал был не склонен принимать к сведению и изучать любую объективную информацию, отрицавшую как наличие какого-либо «заговора против мира», так и существование агрессивных широкомасштабных планов в отношении Советского Союза.
Представления о Японии как агрессивном государстве неизменно поддерживались советскими исследователями. Агрессивность Японии и ее политики считалась азбучной истиной, в качестве же доказательства непре-
менно всплывал пресловутый «меморандум Танака», в подлинности которого существовали сомнения еще в 30-е гг.
Хрущевская «оттепель», как известно, существенным образом отразилась на развитии советской исторической науки. Отечественное японоведение, несомненно, также получило толчок в своем развитии. Наиболее значительным событием 60-х гг. для советского японоведения стали исследования Л.Н. Кутакова и особенно его монография «История советско-японских дипломатических отношений».10 Вышеуказанный автор много лет проработал в МИД СССР, где имел доступ к архивным документам, которые он широко использовал в своих работах.
Накопленная в достатке Л.Н. Кутаковым документальная база позволяла ставить и решать новаторские по тем временам вопросы, но дух его книг и оценки, и заключения в них предназначены исключительно для оправдания действий советского правительства в отношении Японии, и эта особенность своеобразно повлияла на содержание. Так, одной из важнейших задач исследовательской деятельности Л.Н. Кутакова стало желание удобоваримо для советского руководства объяснить как причины напряженности в отношениях СССР и Японии в 1935-1939 гг., так и причины последовавшего улучшения отношений в 1939-1941гг.
В первом случае, по Л.Н. Кутакову, агрессивная и империалистическая сущность побуждала японские правящие круги стремиться к захвату МНР и дальневосточного региона СССР, причем не только в 1935-1939 гг., но и гораздо раньше. Действия советской стороны под Хасаном и Халхин-Голом трактовались Л.Н. Кутаковым как вынужденные, но необходимые, имевшие своей целью защитить от японских поползновений территорию как СССР, так и МНР.
Именно демонстрация советской силы, с одной стороны, и осознание своей слабости, с другой, по мнению Л.Н. Кутакова, являлись причинами,
заставившими японское руководство отложить планы нападения на Советский Союз на будущее, которое впрочем, так и не наступило.
Естественно, что подобная канва событий не оставляла место для японо-советского соперничества, да и о самом факте последнего просто-напросто даже не упоминалось. При таком подходе к японо-советским взаимоотношениям автору приходилось особо изощренно трактовать наиболее сложный период в отношениях двух стран с сентября 1939 по июнь 1941 гг., когда противостояние стремительно сменилось нормализацией и улучшением отношений.
Здесь и советско-германские договоренности августа-сентября 1939 г., и переговоры В.М. Молотова в Берлине 1940 г. о присоединении СССР к тройственному пакту, и советско-японский пакт о нейтралитете от 13 апреля 1941 г. выглядели, прежде всего, как продукт миролюбивой, конструктивной деятельности советской дипломатии, прилагавшей все усилия для того, чтобы оградить социалистическое отечество от пожара мировой войны.
Однако именно такая трактовка японо-советских отношений периода 1939-1941 гг. создавала определенные трудности как при анализе характера и содержания так называемого «тройственного пакта», так и при анализе причин, побудивших Японию сохранить свой нейтралитет после нападения Германии на Советский Союз.
Трудности, проистекавшие из приведенной трактовки событий, не позволяли объективно и беспристрастно исследовать как существо японо-советских отношений, так и содержание международных отношений в целом. Не случайно именно этот период в истории как, так и международных отношений оказался самым фальсифицированным и малоизученным. Так, например, пакт трех держав от 27 сентября 1940 г. у Л.Н. Кутакова приобретал прежде всего антисоветское содержание и острие, хотя и история переговоров по пакту, и реальное, а не якобы предполагавшееся содержание
этого документа с его секретными приложениями противоречили этой версии.
Отсылка к трактовке автором «тройственного пакта» не случайна, поскольку Л.Н. Кутаков едва ли не первым в отечественной историографии предпринял столь серьезную попытку анализа этого документа в контексте как международных, так и японо-советских отношений, которые являлись неотъемлемой частью последних, но именно здесь искусно сконструированные искусственные схемы давали сбой и не желали вмещать в себя истинное содержание процессов.
Советские историки 70-80-х гг., в целом, все более ухищренно аргументировали тезис об агрессивности Японии и, особенно, о планах нападения на Советский Союз, о провокациях японских военных периода 1941-1945 гг., заставляя поверить советских людей в то, что действия СССР в августе 1945 г. (в частности, нарушение пакта о нейтралитете) были справедливы и безупречны со всех сторон. Особое значение имели усилия советских исследователей обосновать агрессивностью и враждебностью Японии факт захвата и оккупации советскими войсками Курильских островов.12
История японо-советских отношений в отечественной историографии неполна и во многом фальсифицирована именно по соображениям сокрытия истинных целей и намерений СССР на Дальнем Востоке и, особенно, в Китае, ибо именно Китай и его отдельные части стали ареной противостояния Японии и Советского Союза в 20-30-е гг. Естественно, что сам факт соперничества даже не признавался, а всякое вмешательство СССР в китайские дела расценивалось как осуществление интернационального и классового долга СССР, предпринимаемого всякий раз по просьбе китайской стороны.
Для советских публикаций 60-80-х гг. по дальневосточной проблематике 20-30-х гг. было также характерно разведение в качестве изолированных исследований сюжетов из истории советско-японских, советско-китайских, японо-американских, и китайско-японских взаимоотношений, а также, ис-
тории КПК вышеуказанного периода. Такая постановка вопроса не позволяла вычленить в качестве самостоятельной проблемы ситуацию, связанную с японо-советским соперничеством на китайской земле. Подобный подход был вполне допустим в качестве альтернативного, но никак не единственного. Однако попытка комплексного изучения всей совокупности аспектов и сюжетов дальневосточной проблемы неумолимо вынуждала бы исследователей сосредоточиться на проблеме японо-советского противостояния и соперничества, чего они сделать по соображениям как внешней, так, в большей степени, и внутренней цензуры не могли.
Заслуживает быть упомянутым, в дополнение ко всему отмеченному, еще один момент. Общепризнанным являлось признание наличия глубоких японо-американских противоречий, в том числе и по вопросу эксплуатации Маньчжурии и, именно, в интересующий нас период. Сюжеты же японо-советского соперничества на этом фоне как бы стушевывались, отходили на задний план, а то и вовсе исчезали. Японо-американское противостояние 20-30-х гг. минувшего века имело, конечно же, глубокую основу и было принципиальным. Это было противостоянием демократии и тоталитарного общества, и уже в силу этого оно носило именно принципиальный характер.
Японо-советское противостояние было иного свойства. В чем то оно сродни японо-британскому противостоянию. Это было противостоянием двух империй, а империалистам, как известно, всегда проще договориться, причем, за счет другого, и выход на первый план именно японо-американского противоречия нисколько не отменял факт того, что японо-советское соперничество существовало.
Наконец, объективному анализу японо-советских отношений препятствовало и препятствует существующее и по сей день представление, определяющее довоенный мир post factum, т. е. исходя из хода и итогов Второй мировой войны. В таком ключе Япония почти безальтернативно определялась как фашистское, агрессивное, милитаристское государство и сателлит
нацистской Германии. На фоне этого «монстра» даже сталинский режим выглядел респектабельным.
Вообще, крушение ялтинско-потсдамской системы послевоенного мироустройства, произошедшее в последние полтора десятилетия XX в., по всей видимости, требует и создает условия для плодотворной ревизии всей истории довоенного и послевоенного мира, ибо, по словам известного французского общественного деятеля и публициста Р. Гароди, «история, чтобы избежать интеллектуального терроризма проповедников ненависти, требует непрерывной «ревизии». Или она «ревизионистка», или замаскированная пропаганда»13.
Более чем десятилетний период, прошедший после краха СССР, свидетельствовал, исходя из анализа степени изученности данной проблемы (как в количественном, так и в содержательном плане), что не только соображения идеологического порядка оказывали определяющее воздействие на взгляды советских исследователей. Интересующий нас период японо-советских отношений в итоге породил проблему так называемых "северных территорий". Тот факт, что посткоммунистическое руководство России ничуть не изменило свою позицию по Курильским островам, объясняет, во многом, почему уже в условиях падения советской идеологии российские исследователи, за редким исключением, остаются на прежних позициях.
Не призывая раздавать или распродавать земли России, лишь хотим отметить, что данная проблема является, во многом, детищем сталинской империалистической политики и, следовательно, с насущными интересами демократической России ничего общего иметь не должна. Парадоксальная вещь, но большинство отечественных исследователей и в постсоветский период, признавая бесчеловечность и реакционность сталинской внутренней политики, внешнюю политику продолжают считать примером, с одной стороны, как мудрости и государственности, так и сдержанности и чуть ли не бескорыстия, с другой. Естественно, что при таком подходе никаких
серьезных изменений в оценках как сталинской внешней политики в целом, так и ее отдельных аспектов в данных работах не наблюдается.
Тем не менее, падение прежних идеологических барьеров и препятствий создало условия для объективного изучения истории японо-советских отношений, чем и воспользовался целый ряд отечественных исследователей. К последним, безусловно, можно отнести Б.Н. Славинского, исследовавшего целый пласт во взаимоотношениях СССР и Японии. Его исследования особенно важны, поскольку затрагивают «белые пятна» в отношениях обеих стран. Это касается, прежде всего, истории заключения пакта о нейтралитете между двумя странами, а также проблемы вступления Советского Союза в войну против Японии в августе 1945 г.14
Последнее исследование указанного автора «СССР и Япония - на пути к войне: дипломатическая история, 1937-1945гг.» можно рассматривать как попытку автора пересмотреть весь комплекс японо-советских взаимоотношений на протяжении, как минимум, двух десятилетий, поскольку реальное содержание монографии гораздо шире, чем заявлено в наименовании, и не ограничивается периодом 1937-1945 гг.
Последовательно выступая с позиций критики отживших свое время исторических концепций, сам Б.Н. Славинский, тем не менее, часто оказывается на позициях критикуемых им авторов. Так, активно используя в своих исследованиях «китайские сюжеты», увязывая их с картиной японо-советских взаимоотношений, он останавливался на полпути к признанию объективной основы японо-советского противостояния, а многие сюжеты из этой картины (противостояния) даже толковались им, исходя из прежних схем и оценок (Хасан, Халхин-Гол).
По сути дела аналогичная попытка была предпринята другим отечественным исследователем К. Е. Черевко в его последней монографии «Серп и молот против самурайского меча».15 Книга известного специалиста по проблемам российско-японских отношений - первое комплексное исследование
военно-политической истории взаимоотношений СССР и Японии с середины 1920-х до середины 1940-х гг. Многие выводы и положения, содержащиеся в данной монографии, сформулированы впервые в отечественной историографии.
Подробно, объективно и обстоятельно описывая и анализируя всю историю японо-советского противостояния, автор обращает внимание, прежде всего, на его военно-политический аспект, также избегая выявления причин самого этого противостояния, используя термин «соперничество», но, не раскрывая его содержание.
Довольно подробно и объективно рассматривает сюжеты, связанные с японо-советским противостоянием, правда в качестве подчиненных моментов, в своих исследованиях В.П. Сафронов.16
Необходимо отметить и творчество талантливого и плодотворного исследователя весьма широкого профиля от филологии до истории В.Э Молодя-кова. Его фундаментальная монография «Консервативная революция в Японии: идеология и политика» произвела настоящий фурор в заинтересованных кругах и заставила, в том числе и самого вышеуказанного автора, напрямую обратиться к теме и японо-советского противостояния. Последняя монография В.Э. Молодякова напрямую посвящена исследованию всего комплекса японо-советских отношений накануне гитлеровского нападения на СССР.18
Восприятие и оценка данным автором всей совокупности японо-советских взаимоотношений выглядят довольно радикальными даже на фоне смелого и объективного творчества Б.Н. Славинского, В.П. Сафронова и К.Е. Черевко. В.Э. Молодяков анализирует японо-советские отношения как важнейший аспект международных отношений 30-х гг., причем, в большей степени обращая внимание на период конца 30-х начала 40-х гг. Автор заявляет о своей принадлежности к так называемой «ревизионистской» школе в историографии, оппозиционной «генеральной линии».
Ссылаясь на видного представителя «ревизионистской» школы американского историка Г.Э. Барнеса, данный исследователь определяет цель деятельности ревизионистов в приведении истории в соответствие с фактами. «Исторический ревизионизм», с точки зрения В.Э. Молодякова, это и степень свободы историка, и в своем творчестве автор действительно беспрецедентно для отечественной историографии свободен.
Представляется, действительно очень важным и одновременно плодотворным провести своеобразную «ревизию» исторической науки, очистив ее от идеологически - мифологических конструкций и наслоений предыдущих десятилетий, и деятельность исследователя в этом направлении является, пожалуй, самым ярким образчиком такой попытки.
Однако вызывает определенные сомнения эмоциональная оценка перспектив складывания альянса Рим — Берлин — Москва — Токио. Автор словно сожалеет о том, что СССР не смог в силу разного рода обстоятельств причем, не всегда зависевших от советского руководства, оказаться по одну сторону баррикад с нацистской Германией, фашистской Италией и милитаристской Японией в период Второй мировой войны.
Не вызывает сомнения необходимость ревизии истории международных отношений межвоенного периода и, особенно, кануна войны, но границы такой ревизии кажутся вполне определенными и внятными. Мир, в котором победили бы союзные Германия, Италия, СССР и Япония (а в таком составе, скорее всего, и победили бы) был бы очень похож на мир оруэлловского бессмертного романа «1984» с его печально знаменитыми лозунгами «Война — это мир», «Свобода - это рабство» и «Незнание — сила». Мир, символом которого являлся бы не крест, ни звезда и не свастика, а «сапог, топчущий лицо человека - вечно».1
Вряд ли о такой утерянной возможности стоит жалеть, хотя, и здесь вполне можно согласиться с В.Э. Молодяковым и всей «ревизионистской» школой, мотивы, действия и желания союзников по антигитлеровской коа-
лиции далеко не всегда были безупречны и бескорыстны, а послевоенный мир был очень далек от идеала, но все же гораздо ближе к нему, чем тоталитарная химера держав «оси».
Несмотря на то, что проблемы международных отношений на Дальнем Востоке в 1920-1941 гг. привлекают большое внимание американских и английских историков, американская и английская историография взаимоотношений Японии и СССР не может похвастаться обилием исследований по данной проблеме. Это понятно и закономерно, поскольку для зарубежных авторов, особенно британских и американских, вопросы, связанные с взаимоотношениями Японии и Советского Союза, всегда имели подчиненный, второстепенный характер на фоне куда более принципиальных японо-британских и, особенно, японо-американских противоречий. Западные историки не без весомых оснований считали, что именно Запад внес основной вклад в дело разгрома японской империи, а вклад Советского Союза в общую победу над азиатским агрессором зачастую сравнивался с позицией «вора на пожаре». Исследований европейских и американских авторов на тему происхождения и сущности японского милитаризма, формирования тоталитарного режима в Японии, а также причин и происхождения Тихо-океанской войны великое множество , чего не скажешь о работах по вопросу японо-советского соперничества.
Кроме того, непропорционально большое внимание при освещении международной истории конца 30-х начала 40-х гг. уделялось попыткам формирования «тоталитарной оси», участником которой, по мнению ряда зару-бежных исследователей, мог стать и Советский Союз. Такая трактовка событий зачастую также мешала объективному и полному исследованию истории японо-советских отношений. Хотя будет не лишним напомнить, что именно для западной историографии характерно рассматривать существо японо-советских отношений 20-40-х гг. в аспекте межгосударственного со-перничества со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Особо хоте-
лось бы выделить работы Э. Кукса, представляющие собой подробнейшие исследования предыстории и истории японо-советских конфликтов в 1938 и 1939 гг.23, а также Дж. Ленсена и Д. Хэслема24.
Сложнее всего дело обстоит с работами японских авторов, в той или иной степени затрагивающими интересующие нас вопросы. Есть некоторое количество японских переводных работ общего характера, посвященных прежде всего причинам возникновения и ходу тихоокеанской войны.25 Достаточно подробно в каждой из них рассматриваются ключевые темы: оккупация Маньчжурии, японо-китайская война, военные конфликты в районе оз. Хасан и р. Халхин-Гол, советско-японский пакт о нейтралитете. Заметным вкладом в изучение обстоятельств оккупации Маньчжурии японскими войсками являются работы Т. Ёсихаси и С.Огаты26. В последние десятилетия на страницах советских, а затем и российских журналов стали появляться статьи и исследования видных японских историков о внешней политике императорской Японии, об отношениях довоенной Японии с Советским Сою-зом. Наконец важным событием в этом смысле стала публикация работ на русском языке дружественно расположенного к России современного японского исследователя проблемы тоталитаризма и фашизма, профессора Токийского университета X. Вада.
Предмет исследования. Отметим, что сущностью японо-советских взаимоотношений 1925-41 гг. являлось японо-советское соперничество на Дальнем Востоке. Эти отношения соперничества и являются предметом диссертационного исследования. Взгляд на японо-советские отношения под углом соперничества позволяет помимо изучения и использования смежных исторических сюжетов, напрямую не относящихся к проблеме японо-советских отношений, в то же время отсекать и не рассматривать вопросы, не имеющие, на наш взгляд, отношения к данному аспекту японо-советских отношений. В частности, проблема использования японской стороной рыбных богатств прибрежных районов советского Дальнего Востока,
несомненно, накладывавшая свой отпечаток на обоюдные отношения указанного периода, в данном исследовании может быть практически безболезненно обойдена, тем более, что эта область японо-советских отношений достаточно освещена отечественными исследователями еще советского пе-
риода.
Необходимо отметить, что содержание японо-советского соперничества не сводилась к одному лишь военно-идеологическому противостоянию. Речь шла о соперничестве на чужой для обеих держав земле. Объектами японо-советского соперничества в 20-30-е гг. XX в. являлись, прежде всего, части Китая, а именно: Маньчжурия, Внешняя и Внутренняя Монголия. Подобное соперничество «обогащалось» помимо обоюдного противостояния — противостоянием, как внешним силам в лице иных великих держав (США и Великобритания), так и внутреннему врагу - китайскому национализму. Именно последние моменты объясняли наличие в японо-советском соперничестве и элементов компромисса, и согласованности действий, и даже, партнерства.
Хронологические рамки исследования. Панорама японо-российских отношений на Дальнем Востоке в 1900-1945 гг. впечатляет и завораживает. Не многие конфликты в новейшей истории затягивались на столь длительный срок, а если учесть, что плоды этого противостояния мы пожинаем до сих пор, то понятен и интерес к данной проблеме в целом, и интерес к данному периоду в отношениях России и Японии. Однако при всей полувековой продолжительности русско-японского противостояния XX в. предметом особого изучения определяется период с 1925 по 1941 гг., определивший историю дальнейших более чем полувековых отношений между Россией (СССР) и Японией. Верхняя граница диссертационного исследования связана с установлением в январе 1925 г. японо-советских дипломатических отношений; нижняя — с событием, имевшим исключительное значение в
судьбах обеих стран - заключением 13 апреля 1941 г. японо-советского пакта о нейтралитете.
Цель и задачи исследования. Автор ставит перед собой цель исследовать содержание японо-советских взаимоотношений 20-30-х гг. минувшего века на предмет соперничества в Китае, обращая внимание, прежде всего, на те моменты, которыми это соперничество определялось.
Изучение японо-советских отношений под углом соперничества требует рассмотрения в комплексе проблемных вопросов, касающихся как китайско-советских, так и американо-советских отношений, военного аспекта японо-китайских и японо-советских отношений 20-30-х гг., а также сюжетов из истории китайского как националистического (на примере гоминдана), так и коммунистического движения.
В качестве важнейшей задачи предпринятого исследования определяется изучение ситуации в Маньчжурии в аспекте японо-советского соперничества со всеми его проявлениями и последствиями.
Достаточно подробно исследуется история такого экзотического образования как МНР, бывшего ранее китайской провинцией и ставшего к концу 30-х гг. фактически советской полуколонией. Внешняя Монголия, превратившаяся в начале 20-х гг. по воле российских большевиков в некое подобие государства, традиционно являлась ареной столкновения России и Японии, и именно здесь японо-советское противостояние достигало наивысшей степени напряжения.
Методологическая основа диссертации. Данное исследование осуществлялось с помощью таких общеизвестных принципов исторической науки, как принцип объективности, историзма, системного социологического и межклассового подхода к изучению военно-исторического процесса.
Учитывая, что методология по своей сути не только учение об основах научно-исторического познания, его исходных, принципиальных положениях, но и совокупность, система определенных методов исследования рас-
сматриваемых проблем, автор диссертации целенаправленно применил некоторые из них в своей работе.
Метод движения «от конкретного к абстрактному» - абстрагирование -позволил на основе конкретных фактов, документов, событий, процессов и пр. выделить содержание, характерные черты японо-советских взаимоотношений, а также проследить эволюцию последних под углом зрения соперничества.
Метод движения «от абстрактного к конкретному» - конкретизация -помог проследить влияние международного положения, политики Советского государства на развитие отдельных, частных процессов и явлений, составить более связное и непротиворечивое мнение о сущности японо-советских отношений, исходя из базисных принципов и установок советской внешнеполитической доктрины.
Метод системного анализа дал возможность рассматривать основные аспекты диссертационного исследования как систему взаимосвязанных и определенных отношений, подчиненных общей цели.
Проблемно-хронологический метод составил основу структуры исследования в единстве ее общей сути, не разрывающей общей логической и хронологической последовательности.
Метод диалектического «снятия» позволил использовать многое положительное из того, что накоплено отечественной историографией по теме исследования.
Сравнительно-исторический метод обусловил многие продуктивные сопоставления однопорядковых и противопоставления несхожих показателей, приводил к новым существенным выводам; помогал объективно оценивать данные, полученные другими исследователями.
Статистический метод открыл возможность использования массовых и суммарных показателей, позволил выявить некоторые закономерности и количественные характеристики определенных процессов и явлений.
8. В качестве еще одного метода, используемого при исследовательской работе над темой японо-советского соперничества, отметим метод исторической реконструкции. Тем самым подразумевается не просто концептуальное описание, но максимально полная (насколько это возможно в рамках темы), внутренне согласованная модель исследоваемой исторической реальности. В подобной модели обязаны присутствовать географический и этнический компоненты, простейший статистический анализ и психологическое представление личностей, ответственных за стратегический и тактический расклад ситуации.
Источниковая база исследования. Работа основана на широком круге источников. Первую группу составляют архивные материалы. Во вторую -включены официальные издания, сборники документов, дипломатическая переписка. В третью - личная переписка, мемуары, дневники государственных деятелей, дипломатов, военных. Наконец, прессу можно отнести к четвертой группе.
Среди архивных документов главный интерес представляют материалы Архива внешней политики МИД Российской Федерации (АВП РФ). Фонды «Монгольская референтура» и «Японская референтура» содержат в себе богатый фактический и аналитический материал: бюллетени советского представительства р МНР, аналитические сводки, докладные, информационные записки. Весьма любопытна и информативна содержащаяся в указанных фондах переписка советских дипломатических представителей в Китае, Внешней Монголии и Японии (Л.М. Карахана, А.Я. Охтина, В.Л. Коппа, А.А. Трояновского) с руководителями центральных внешнеполитических ведомств СССР.
Серьезным подспорьем при изучении внутриполитической ситуации во Внешней Монголии (МНР) в 30-е гг. и ее влиянии на формы и проявления японо-советского соперничества являются документы из «Архива Прези-
дента РФ» (коллекция рассекреченных материалов), содержащиеся в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ).
Из отечественных опубликованных источников в диссертации использован ряд сборников документов, носящих характер официальных. Официальный характер изданий призван гарантировать их аутентичность, но в то же время делает их зависимыми от конъюнктурных интересов государства или партии. Это относится, прежде всего, к таким изданиям документов, как «Документы внешней политики СССР»; «СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны»; «Накануне. 1931-1939. Как мир был ввергнут в мировую войну»; «Коминтерн и китайская революция»; «Советско-китайские отношения. 1937-1945гг». Во многом альтернативный подход при подборе и публикации документов, способствующий объективному исследованию в пределах определенной темы, представлен в сборниках документов «ВКП(б), Коминтерн и Япония. 1917-1941 гг.» и «Канун и начало войны».
Обширна база американских официальных документов. Это серия «Внешняя политика Соединенных Штатов» за 30-е - 40-е гг., из которой в диссертации использованы тома за отдельные годы. Полезными также оказались материалы Брюссельской конференции 1937 г. по Дальнему Востоку. При работе над диссертацией использовались публикации японских документов, изданных в США на английском языке: стенограммы совещаний японской правящей верхушки в 1940-1941 гг., а также дипломатическая переписка Токио со своими посольствами за границей, перехваченная и дешифрованная американской разведкой. Наконец, использовался сборник дипломатических документов Великобритании.
Большая информация была почерпнута в мемуарах, дневниках государственных деятелей, дипломатов, военачальников: советских (В.М. Молотов, Г.К. Жуков, В.И. Чуйков, П. А. Судоплатов, С.Л. Берия и др.); американских (К. Хелл, Г. Стимсон, Дж. Грю,); японских (М.Сигемицу, С.Того,
Т.Касэ); китайских (Пу И, Чжан Готао, Го Шаотан); германских (Г. фон Дирксен, В. Шелленберг).
Полезным источником явилась периодическая печать. Из числа зарубежных периодических изданий особо хотелось бы выделить издававшийся в Шанхае в 20-30-е гг. под редакцией Дж. Б. Ри ежемесячный журнал "Far East revue". Несмотря на обвинения, раздававшиеся с советской стороны в отношении редактора издания как платного японского агента, номера журнала содержат в себе большое количество объективной и важной информации по всему формату дальневосточной проблемы, в том числе и по японо-советской ее составляющей.
Достаточно информативны, хотя и не всегда объективны, сообщения японской и китайской прессы и различного рода информационных агентств, содержащиеся в бумагах АВП РФ.
Советская же пресса в качестве источника использовалась очень ограничено, в силу крайней ангажированности и тенденциозности.
Научная новизна. Показателен тот факт, что в аспекте соперничества японо-советские отношения советскими и российскими исследователями практически не рассматривались. Признание наличия отношений соперничества между СССР и Японией в дальневосточном регионе требовало и признания, что, во-первых, существовал некий объект притязаний с обеих сторон как причина противостояния и, во-вторых, обе стороны были способны оказывать реальное влияние на ситуацию в оспариваемом регионе, ибо без этого соперничество невозможно. Причем, выигравший получал бы не столько новые территориальные приобретения, сколько возможность стратегического влияния и бесконтрольного хозяйничанья в этом регионе.
Тот факт, что объектом соперничества были земли, не входившие никогда ни в состав российского, ни в состав японского государства, а именно Монголия (как Внешняя, так и Внутренняя) и Маньчжурия, никогда не афишировался и не осмыслялся отечественными исследователями. В дан-
# ном исследовании впервые предпринимается попытка изучения существа
японо-советских отношений периода 20-30-х гг., исходя не только из кон-фронтационных моментов, но и из вычленения и анализа моментов сотрудничества и партнерства, что также несет в себе значительные элементы научной новизны.
Апробация и практическая значимость работы. Основные положения и выводы диссертационного исследования были изложены и обсуждены на международных научных конференциях «Россия и Китай на дальневосточных рубежах», проходивших в г. Благовещенске в Амурском государственном университете в 2001-2003 гг., а также на межрегиональных научных
»
конференциях «Социальные институты в истории: ретроспекция и реальность», проходивших в Омском государственном университете в 1999-2003 гг.
Практическая значимость диссертации заключается в возможности использования ее материалов при создании трудов по истории японо-советских, китайско-советских и монголо-советских отношений, а также при подготовке лекционных курсов, спецкурсов и семинарских занятий по новейшей истории Японии, Монголии и Китая.
4»
class1 Японо-советское соперничество на Дальнем Востоке в 30-е - начале 40-х гг. ХХв class1
«Маньчжурский инцидент» и его последствия (1931-1936 гг.)
Именно советско-китайский конфликт 1929 г. во многом подтолкнул Японию на решительные действия в Маньчжурии. Япония в дни конфликта убедилась (или убедила себя) в слабости как гоминьдановского Китая, так и СССР, ибо последний в течение полугода позволял вытворять над своей собственностью и персоналом что угодно, прежде чем взяться за оружие. Хотя Япония во время конфликта на КВЖД и заняла позицию благожелательного нейтралитета по отношению к СССР, но эта благожелательность распространялась лишь на противодействие планам китайских националистов и США.
Новый националистический Китай предъявлял претензии на верховенство и доминирование в Маньчжурии не только в отношении Советского Союза. Почти три года, прошедшие с того момента, когда «молодой маршал» Чжан Сюэлян поднял в Мукдене гоминьдановский флаг, привели к существенному изменению в статусе северо-востока страны. Исход советско-китайского конфликта, в некоторой степени, укрепил уверенность и надежды китайских националистов, связанные с тем, что удастся покончить с влиянием России и Японии в этом регионе или, по крайней мере, существенно его ослабить. Ведь Россия, даже нанеся военное поражение Китаю, тем не менее, соглашалась обсуждать вопрос о продаже КВЖД. У Японии серьезных же коммерческих и экономических интересов в Северной Маньчжурии не было. «Особые» интересы Японии на континенте не воспринимались ни в Китае, ни другими державами как легальное оформление японского присутствия в Маньчжурии.
Правительство Чан Кайши рассматривало Маньчжурию как китайский край и всячески поддерживало Чжан Сюэляна в его националистической, антииностранной политике, а посему компромисс путем дипломатических переговоров для Токио был весьма затруднителен. В первые месяцы 1931 г. японское правительство в очередной раз предложило маньчжурским властям начать переговоры для решения вопроса о ЮМЖД, которые также закончились безрезультатно.109 Если к убийству Чжан Цзолиня и были при-частны японцы, то они ничего не выиграли. «Молодой» маршал отказался выполнять какие-либо условия заключенных ранее с японцами договоров. Ненависть Чжан Сюэляна к японцам - предполагаемым убийцам своего отца вполне понятна. В организации антияпонской кампании Чжан Сюэлян далеко превзошел своего отца. Действия Чжан Сюэляна фактически нарушали договорные права Японии в Южной Маньчжурии, определенные портсмутским мирным договором 1905 г. и подтвержденные Китаем (правда, под принуждением) в 1915 г.
Г. Стимсон, госсекретарь США в администрации К. Кулиджа, определял обстановку в Маньчжурии следующим образом: «Агитация в Южной Маньчжурии против японцев продолжалась со все усиливавшейся интенсивностью. Систематически оказывалось давление на проживавших там японцев, чтобы сделать их жизнь неудобной».110
Весной 1931 г. на заседании Нанкинского правительства было принято важное решение, согласно которому все арендованные территории, концессии и специальные права в Маньчжурии должны быть возвращены Китаю. В том числе речь шла о Дайрене, Порт-Артуре, Квантунской области и ЮМЖД.111 Интересам Японии и ее поданных в Маньчжурии грозила уже нешуточная опасность.
Немаловажным обстоятельством, толкнувшим представителей наиболее радикальных кругов японской военщины на развязывание так называемого «инцидента 18 сентября», был крах экономической политики прежнего десятилетия, явившийся в свою очередь, следствием мирового экономического кризиса, нанесшего сильный удар по Японии. Захват богатств Маньчжу рий виделся очень привлекательным и многообещающим выходом из этой безрадостной ситуации.
Кризис и его последствия окончательно похоронили надежды политической элиты Японии 20-х гг. на то, что страна сможет развиваться и оставаться великой державой за счет лишь только экономической экспансии. В течение 20-х гг. японская политика имела своей целью мирную экономическую экспансию (подобно другим ведущим капиталистическим державам мира). Япония пыталась сохранить существовавшие договорные права и интересы за границей, расширить миграцию, развивать экспортную торговлю, создавать новые возможности для капиталовложений, поднять уровень благосостояния населения собственно на японских островах. Всему этому соответствовали и общественно-политическая ситуация, и последовательно демократизировавшаяся политическая структура страны.
Кризис же подхлестнул процессы «национализации» экономик, разрыва существовавших интернациональных связей. Экономический интернационализм быстро съеживался под напором политического национализма. Великобритания со своими доминионами, США, Франция создавали свои тор-гово-экспортные зоны, прилагая все усилия для ограждения их от конкуренции, прежде всего, со стороны Японии.
На смену рационализму и прагматизму барона Сидехара с классической формулой капитализма «lesser faire» пришел неомеркантилизм Ё. Мацуока, который уже в январе 1931 г. заявил, что «нет ничего мирного в интернациональном экономическом соперничестве».112 Мацуока полагал торговлю формой войны и считал, что нации обязаны охранять, защищать и распространять свои интересы за пределы страны, даже не останавливаясь перед силой, если это необходимо. В ситуации 30-х гг. взгляды Мацуока казались более реалистическими, чем политика Сидехара, не приносившая, как казалось, никаких осязаемых результатов. Оккупация Маньчжурии и создание там «независимого государства маньчжур» (Маньчжоу-го) явилось рубежным событием, обозначившим переход от Японии - члена мирового сообщества (со всеми вытекавшими отсюда правами и обязанностями гаранта послевоенного мироустройства) к ревизионистской державе, подрывавшей стабильность и нарушавшей статус-кво. После событий 18 сентября 1931 г. Вашингтонская договорная система, одним из гарантов которой была и Япония, была отвергнута правящей ее верхушкой в угоду так называемой «доктрине Монро» для Азии. Это был конец политики экономического экспансионизма Японии, но это было не только началом краха Японии, но и началом краха всей Версальско-Вашингтонской послевоенной системы мироустройства.
«Монгольский вопрос» во взаимоотношениях Японии и Советского Союза
Продажа Советским Союзом КВЖД маньчжурскому правительству, как выяснилось вскоре, все же не привела к прекращению соперничества и конкуренции между двумя дальневосточными державами. Ставя своей целью предотвращение войны с Японией как посредством минимизации своего присутствия в Маньчжурии, так и созданием определенных резервов для сотрудничества с Западом (прежде всего, США) на антияпонской основе, Советский Союз не упускал из виду ситуацию в регионах Китая, являвшихся по-прежнему объектами советско-японского соперничества. «Потерявши Маньчжурию, - оценивала ситуацию китайская газета «Бейпин Чэньбо», -безусловно, нельзя не взять возмещения в другом месте».151 И далее там же делался вывод о том, что «Япония и СССР ставят задачей всемерное избежание столкновения».152
Французская пресса («Тан» - «Монголия и дальневосточная политика» от 7 февраля 1935 г.) оценивала существовавшие на тот период отношения между СССР и Японией как сговор за счет Китая. «Что идет в счет, так это политика отступления России по направлению к Западу и югу и на Западе эта форма укрепления в виде компенсации во Внешней Монголии, по ту сторону от приморской провинции и от Маньчжурии, которая раньше также тайно была поделена с Японией».153
Анализируя ситуацию вокруг Внешней Монголии, автор приходил к аналогичному с китайской прессой суждению: «Мы делаем вывод, что роль Монголии, могущая, мы охотно это признаем, иметь первостепенное значение в дальневосточной политике, как только эта роль будет урегулирована заинтересованными странами, что сейчас как раз и происходит, является, по нашему мнению, противоположной опасному фактору для дела мира, как это ни кажется парадоксальным».154 Большое видится издалека: и французская, и китайская пресса оценивали японо-советское соперничество с объективных позиций (китайской стороне в силу понятных причин это давалось труднее). Последующая нормализация японо-советских взаимоотношений в 1940-1941 гг. свидетельствовала об имевшихся объективных условиях для сговора двух стран, хотя на первый взгляд ситуация середины 30-х годов опровергала подобную постановку вопроса.
Советский Союз, невзирая на утрату Маньчжурии, сохранял и расширял свое влияние и присутствие в Синьцзяне и во Внешней Монголии и делить это влияние с Японией (как на то намекали японские военные и политики) не собирался. Продажей КВЖД Советский Союз рассчитывал не столько урегулировать отношения с Японией, сколько не дать втянуть себя в невыгодный в тех условиях военный конфликт. Где воевать, когда и с кем должен был решать кремлевский властитель, но никак не империалистические государства, а уж тем более Китай.
С января 1935 г. инциденты на монголо-маньчжурской границе приобрели новое звучание и содержание. Об этом свидетельствовали и увеличившееся число инцидентов на монголо-маньчжурской границе и изменившееся качество самих этих инцидентов. Количество инцидентов, по сравнению с прежними годами, возросло в несколько раз, а из редких нарушений монголо-маньчжурской границы мелкими отрядами пограничных стражей с обеих сторон инциденты переросли в настоящие сражения, достигнув своего максимума и апогея к маю - августу 1939 г.
Официальная советская историография однозначно возлагала ответственность за эскалацию напряженности на монголо-маньчжурской границе именно на японо-маньчжурскую сторону, однако есть основания усомниться в подобной однозначности. Прежде всего, необходимо вспомнить, что государственной границы между МНР и остальной частью Китая никогда не существовало, ибо Внешняя Монголия издавна была частью китайского государства и в подобных границах не нуждалась. Речь в данном случае могла лишь идти о неких административных границах, которые во многом носили условный характер, и довольно произвольно обозначались на различных немногочисленных картах.
По всей видимости, пользуясь своим монопольным и массированным присутствием на рубежах, монгольские пограничные части тут и там достаточно вольно трактовали линию границы, которая таковой вообще никогда, в строгом сталинском, советском смысле, не являлась. Естественно, что и японо-маньчжурские части, появившиеся на западных границах Маньчжоу-го в массовом порядке с января 1935 г., также по-своему трактовали линию границы.
Сам характер границы между двумя фактически марионеточными государствами предполагал постоянные стычки и инциденты, которые каждая из сторон в равной степени могла трактовать как нападение на себя и, как минимум, нарушение государственной границы. По мнению японской стороны, «...пограничные знаки расположены по весьма неопределенной линии и отстоят друг от друга на расстоянии 20-30 км., а река Халка, которая представляет из себя часть границы, часто меняет русло».155 Добавим сюда и фактор экономический, ибо, как признавалась японская пресса, «северовосточный сектор берега озера Буир-нор, лежащий к северу от устья реки Халхин-Гол, представляет собою весьма богатые зимние рыбные участ-ки».156
К середине 30-х гг. японо-маньчжурская сторона пришла к выводу о необходимости определения и укрепления границы, естественно, в свою пользу. Отсутствие официально признанной обеими сторонами границы в той ситуации более устраивало советско-монгольскую сторону, оставляя собственно Китай и Маньчжоу-го открытыми для советского проникновения извне. Со стороны Внешней Монголии граница была уже давно «на замке». Важнейшей функцией пограничной стражи МНР было не столько недопущение нарушения государственной границы, сколько предотвращение побегов населения из «народного» государства. «Сплошная охрана на западной границе Маньчжоу-го пугает внутренних и внешних монголов. Через границы там абсолютно невозможно проходить. Связь полностью прервана, и картина напоминает безлюдную пустыню», - описывала ситуацию на границе китайская пресса.157
Образование на северо-востоке Китая, в регионе непосредственно примыкавшем к Монголии и населенным родственными халхасцам племенами, нового государства грозило существенным осложнением внутриполитической ситуации в МНР и вызывало самую серьезную тревогу у монгольских руководителей и их советских покровителей. Японские военные в своих агрессивных действиях не просто ограничились оккупацией или даже аннексией части Китая. На захваченной территории было провозглашено новое маньчжурское государство, и с марта 1932 года на китайской земле существовало уже два государственных образования, оспаривавших право на объединение в своем составе всех неханьских народов севера Китая.
Измученное конфискациями, коллективизацией, поборами, арестами, расстрелами и издевательствами над религией население Внешней Монголии получило гипотетическую возможность избрать иную судьбу, иного покровителя. Вспыхнувшее в начале 1930 года восстание переросло к лету 1932 года в настоящую народную войну, «охватив, - по словам высокопоставленного «инспектора» из Москвы Ш.З. Элиавы, - 45% населения, вклю-чая середняков, бедняков и колхозников».
В этом, на наш взгляд, и суть монгольского вопроса во взаимоотношениях СССР и Японии. Обе дальневосточные державы претендовали на монопольное доминирование в этом регионе. Япония - более открыто и агрессивно, СССР - менее явно, но не менее активно, причем с момента образо вания Маньчжоу-го в игру вступил ранее мало учитываемый фактор национализма неханьских народов севера Китая.
«Большая» пограничная война. Халхин-Гол (Номонхан)
«Малая» пограничная война 1938 г. не внесла какой-либо внятной определенности в отношения соперничества двух дальневосточных держав. С одной стороны, явное нарастание агрессивных тенденций в позиции Советского Союза, с другой - явная недооценка возможностей и потенциала советской страны японскими военными и политиками. При наличии подобных позиций в военно-политическом руководстве обеих стран столкновение двух соперничавших держав становилось лишь вопросом скорого времени. В мае 1939 г. возник новый пограничный конфликт между Японией и СССР, теперь, правда, на монголо-маньчжурской границе.
Столкновение между советскими и японскими войсками на монгольской земле в 1939 г. не имело характер случайного. Командование Квантунской армии давно испытывало озабоченность по поводу использования Монголии как базы для «большевизации» Внутренней Монголии, Маньчжоу-го и всего Китая через советские районы, прилегавшие к границе МНР. Военное, а в большей степени дипломатическое поражение островной империи у Ха-сана в августе 1938 г. также требовало известного реванша, теперь уже, правда, на монголо-маньчжурской границе, ибо неприступность советских рубежей была продемонстрирована наглядно и в полной мере. Демонстрация определенных, явно недружественных намерений в отношении СССР должна была, по замыслам квантунских военных, способствовать успешному ходу переговоров с Германией и Италией о заключении Тройственного антисоветского пакта.
Еще в марте 1938 г. из оперативного отдела штаба Квантунской армии в район Номонхана (Номон-Хан-Бурд-Обо) на границе между МНР и Маньчжоу-го, на левобережье р.Халхин-Гол (Халха), была направлена исследовательская группа для подготовки варианта Б (по-японски «Оцу») опера тивного плана М 8, ставившего своей целью нанести удар по МНР и перерезать в случае войны с СССР Транссибирскую железнодорожную магистраль восточнее озера Байкал с тем, чтобы отрезать Дальний Восток от центральных районов Советского Союза и облегчить позднее захват советского Приморья, так как его оккупация в результате лобовой атаки в связи с укреплением обороноспособности СССР была бы сопряжена с большими труд-ностями, если вообще возможна.
Это хорошо известный факт, но на основании его отечественные исследователи приходят к различным выводам. В советской историографии традиционно считалось, что этот конфликт был скрупулезно подготовлен и одобрен высшими руководителями Японии в качестве важнейшего звена не только по захвату МНР (что было оговорено еще в так называемом «меморандуме Танака»), но и советского Забайкалья. Последними из работ такого рода являются монографии Е.А. Горбунова «20 августа 1939» и «Крах планов «Оцу». В том же контексте рассматривали халхингольские события отечественные японоведы И.А. Латышев, Л.Н. Кутаков, А.А. Кошкин. Данные исследователи при определении характера халхингольского конфликта основывались, прежде всего, на материалах Дальневосточного международного военного трибунала, трактовавших действия квантунских военных в мае-августе 1939 г. именно таким образом.
В исследованиях В.П. Сафронова, Б.Н. Славинского и К.Е. Черевко присутствуют более осторожные и взвешенные оценки, на наш взгляд, способствующие уходу от односторонности при характеристике данного конфликта. Так, В.П. Сафронов полагает, что данный конфликт возник как очередной пограничный инцидент ввиду расхождения сторон в определении границы. К.Е. Черевко особо отмечает, что план, разработанный в 1938 г., имел сугубо оперативный характер и не был рассчитан на немедленное примене-ние независимо от обстановки.
Однако определенная часть руководства японской Квантунской армии и, в частности, командующий 23-й дивизией генерал-лейтенант М. Комацуба-ра, поддержанный руководством оперативного отдела квантунской армии, решительно выступала за его претворение в жизнь. В итоге было принято решение об активном противодействии советским войскам в районах Мань-чжоу-го с неопределенной линией границы и об установлении ее по собственному усмотрению с возможностью нанесения удара по советским войскам и временного занятия части территории Внешней Монголии.
По сути дела, этот вариант развития событий на границе внешне напоминал действия советской стороны под Хасаном в 1938 г. Считалось, что занятие твердой позиции, как это было в конфликте у Константиновских островов в 1937 г., позволило бы и на этот раз рассчитывать на успех. Ха-санские события 1938 г. также подтверждали эти предположения, так сказать, с «обратной» стороны.
Ситуация, сложившаяся в МНР к весне 1939 г., также способствовала замыслам японских милитаристов. Чистки и репрессии, обрушившиеся на головы сторонников национального развития Монголии впервые ВІ936 г., не унимались вплоть до весны 1939 г., причем после ввода советских войск на территорию МНР в августе 1937 г. (что очень напоминало оккупацию этой формально провинции Китайской республики) они приобрели систематический и тотальный характер.
Руководители МНР, по сути дела, превратились в простых марионеток, от воли и желания которых мало что зависело. Естественно, что такое положение вызывало возмущение у монгольской верхушки и желание как-то изменить эту унизительную ситуацию. «Освободительный» поход во Внутреннюю Монголию и Баргу, на который так рассчитывало националистическое руководство во главе с А. Амаром и ради которого было готово сми риться с присутствием советских войск на своей земле, так и оставался лишь красивым посулом кремлевских правителей.
По информации главы советского полпредства в МНР Златкина, Амар оценивался как «активный сторонник СССР во внешней политике и ярый противник Японии». За Амаром, по мнению советского чиновника, стояли зажиточная часть, интеллигенция, чиновничество, ламство. В силу и первого, и второго обстоятельств «приходилось с ним сильно считаться». Эта характеристика относилась к апрелю 1938 г., а уже в сентябре того же года по информации нового полпреда в Монголии Голубчика, Амар определялся как «один из наиболее крупных идеологов панмонголистского движения, мечтавший об объединении монгольских племен Центральной Азии и создании «Великого Монгольского государства».232 До поры до времени такие планы терпелись советским руководством, ибо имели очевидную антияпонскую и антикитайскую направленность, но теперь тот же самый Голубчик замечал к предыдущему: «Антисоветски настроен, в узком кругу высказывает опасения, что МНР может пойти по стопам Советского Союза».233
