Формирование образа Японии в российском общественном сознании, XVII - первая четверть XX вв. Попова Ариадна Александровна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. История русско-японских отношений до конца ХГХ в.: формирование представлений о Японии в России 32

1.1. Первые сведения о Японии в России: образ Японии в европейской картине мира 32

1.2. Накопление знаний о Японии в России. Первые японцы в России 41

1.3. Русские экспедиции к берегам Японии: первые впечатления 49

1.4. Опыт дипломатических отношений: российское «открытие» Японии 69

Глава 2. Формирование нового образа Японии в России в конце ХГХ— первой четверти XX в 92

2.1. Кризис в русско-японских отношениях и его преодоление на рубеже XIX—XX вв 92

2.2. Русская православная миссия в Японии 116

2.3. Развитие российского японоведения в первой четверти XX в 129

Глава 3. Образ Японии в русском искусстве начала XX в 154

3.1. «Мир искусства» и японская художественная культура 155

3.2 Японская эстетика и русская поэзия начала XX в 174

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 189

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

• Первые сведения о Японии в России: образ Японии в европейской картине мира
• Кризис в русско-японских отношениях и его преодоление на рубеже XIX—XX вв
• «Мир искусства» и японская художественная культура

Введение к работе

Япония и Россия являются близкими соседями, но на протяжении истории отношения между этими двумя государствами складывались непросто: военные конфликты и политические кризисы не раз приходили на смену сотрудничеству этих стран в культурной и экономической сферах. В наступившем XXI в. перспективы российско-японских отношений все еще четко не определены, они лишь намечаются. В разрешении вопросов дальнейшего взаимодействия двух государств представляется важным проследить влияние установок общественного сознания и культурных стереотипов в конкретных культурно-исторических условиях на ход истории.

В отечественном японоведении остается пока слабо изученной тема восприятия культурного наследия, политического, экономического и социального опыта Японии в России на разных этапах русско-японских отношений. Пути, которыми знания о Японии попадали в российское общество достаточно подробно изучены историками международных отношений. Тем не менее, без должного научного анализа оставались те формы, которые принимало это знание уже будучи частью общественно-культурного дискурса России, т. е. представления о Японии, ставшей частью русской культуры. На наш взгляд, причины малоизученности этой предметной области, лежащей на стыке японоведения и истории культуры России, заключаются не только и не столько в недостатке источникового материала или в отсутствии конъюнктурного спроса на подобные исторические исследования в прошлом, а, прежде всего, в ее пограничном положении на пересечении нескольких направлений исторической науки (история международных отношений, история России, история Японии) и даже различных гуманитарных дисциплин (история, японоведение, искусствоведение, культурология).

В современной науке совсем недавно появился интерес к изучению «чужого» в культуре и историческом процессе, при этом часто используется междисциплинарный подход, который с большей эффективностью может описать и подвергнуть анализу явления и феномены гетерогенные по своему происхождению. Наша диссертация призвана восполнить описанный пробел в исследовании «образа Японии» в России. В работе Япония рассматривается в качестве фактора, по отношению к которому в сознании российского общества конструируется система представлений как образ

другой страны, чужой культуры, но отражающая собственные эпистемологические установки. Освоение образа Японии в общественном сознании России влияло на ход и определяло содержание складывающихся российско-японских отношений.

Объектом исследования выступает общественное сознание россиян, которое рассматривается в культурно-исторических срезах XVII - первой четверти XX вв. Общественное сознание характеризует зависимость духовной жизни общества от объективных явлений, существующих вне отношений людей друг к другу и к природе. Вместе с тем, оно не может существовать без совокупности духовной деятельности людей прошлого и нынешнего поколения и в то же время не исчерпывается этой совокупной деятельностью. Важнейшей структурной характеристикой общественного сознания является социально-историческая память, которая обеспечивает сохранение обществом ранее накопленной информации и аккумулирование новой, вырабатываемой в ходе практической деятельности научного познания и духовного творчества отдельных индивидуумов и различных их объединений. По предмету отражения и социальным функциям выделяют следующие формы общественного сознания: политическую, правовую, моральную, эстетическую, религиозную, научную и философскую. Устойчивое соотношение различных компонентов общественного сознания и их динамичное взаимодействие проявляются в тех или иных знаковых системах (236, с. 225-227).

Понятию культурно-исторический срез соответствуют эпистемологические установки определенной эпохи, в которых скрываются условия возможности образования сознания и культуры. Мишель Фуко называет эпистемой особую конфигурацию «слов», «вещей» и «представлений», которая задает условия возможности взглядов, знаний, наук, характерных для определенной исторической эпохи (250).

Неотъемлемой частью объекта исследования является российское общество как социокультурная общность людей, обладающая устойчивым самосознанием в исторической перспективе и осознающая свое природное, социальное, культурное окружение. Эпистемологические установки в конкретных социальных и культурных условиях проецируются в мышлении, чувствах и действиях, как индивидов, так и общества в целом.

Чтобы определить предмет исследования в работе вводится понятие «образ Японии». Под «образом Японии» мы понимаем комплекс представлений о Японии

как географической номенклатуре, государственном устройстве, культурном облике цивилизации, истории взаимоотношений между странами. Для выявления этого образа мы обращаемся к системе понятий русского человека того времени, его миру воображения. Анализируя данные, из которых русское общество XVII — первой четверти XX в. черпало свои знания о Японии, мы апеллируем к внутреннему здравому смыслу самих участников исторического процесса, их субъектной мотивации в развитии межкультурных контактов, их личному, индивидуальному опыту столкновения с «чужим». Сведения о Японии доходившие до обывателей прошлых эпох, были востребованы ими как часть необходимого знания об окружающем мире и, в конечном счете, о себе. Знания эти становились основой для стереотипизированного представления о далекой стране или для романтического увлечения «загадочной» культурой, или для философского осмысления роли «восточной» цивилизации, но вместе взятые они формировали образ «другого» в «своем» сознании. Говоря об образе, мы подразумеваем интенциональное его содержание, т. е. данное в сознании в единстве всех его слоев.

Предмет исследования располагается в области социальной и культурной практики, где происходят непрерывные процессы воспроизведения представлений как социального опыта. Воспроизведение предполагает не только перенос, сохранение этого опыта, но и обновления его. Русская традиция образа Японии предстает как непрекращающийся процесс накопления сведений, освоения знаний, изменения представлений. В современной исторической науке открытия инновации внутри традиции является важнейшей проблемой. Исследуя формирование и изменение представлений о Японии, как процесс, включения инноваций в традицию, можно выявить закономерности складывания образа Японии в русском общественном сознании. Решение этой задачи лежит в области истории ментальности, так как рассматриваются стереотипы мнений и действий, процессы, в результате которых идеи становятся всеобщим достоянием и начинают определять массовое сознание. Исследовательский интерес направлен на разнообразие групповых менталитетов, изменчивость и противоречивость ментальной сферы.

Соответственно предмету исследования определены хронологические решки работы: нижняя граница - XVII в., когда сведения о Японии из западноевропейских и китайских источников Щгервые поступают в Россию; верхняя граница датировав^

6 первой четвертью XX в. Наибольшая интенсивность осознания собственного опыта

культурного и политического взаимодействия с Японией в России происходила на рубеже XIX и XX вв. К периоду начала революционных событий 1917 г. в России сложился более или менее устойчивый комплекс представлений о Японии, который можно представить как цельный «образ» страны Восходящего Солнца. Утверждения в России советского строя знаменовали завершение одного и начало принципиально иного этапа отечественной истории, это справедливо и для российско-японских отношений. В годы Гражданской войны Япония принимала участие в интервенции, ее войска с 1918 по 1922 гг. находились на территории российского Дальнего Востока, а в 1925 г. между советской Россией и Японией были установлены дипломатические отношения. Поэтому рамки нашего исследования ограничены не 1917 г., а первой четвертью XX в.

Тема исследования раскрывает своеобразие российского общества в сфере бытующих представлений о Японии в общественно-публицистической, художественно-культурной, научно-исторической мысли России XVII—первой четверти XX в. Образ Японии формируется как комплекс представлений о различных сторонах жизни восточного общества, распространенный в российской действительности.

Историография темы диссертации характеризуется малой численностью и узкой специализированностью работ, посвященных проблеме «образа Японии», что приводит к необходимости использовать труды более широкой историко-политической, историко-философской или историко-культурологической тематики.

В 1996 г. В. Э. Молодяков защитил диссертацию на тему «Образ Японии в Европе и России второй половины XIX - начала XX веков» (254). Автор определяет понятие «образ Японии» как многоаспектное, синтетическое видение и восприятие истории, современности, политики, культуры и быта Японии и японцев «со стороны», при этом сюжетные рамки диссертации ограничены тремя странами - Францией, Англией и Россией. Предметом своего изучения В. Э. Молодяков определяет «японский миф» - понятие синонимичное «образу Японии» (255, с. 2, 4). Миф трактуется автором в духе «Диалектики мифа» А. Ф. Лосева как философская категория, определяющая некий конечный продукт политической и философской мысли, культуры и массового сознания (255, с. 14). В «японском мифе», который сформировался

в Европе и России на рубеже XIX - XX вв. выделяется две составляющих - миф о «живописной Японии» и миф о «желтой опасности».

В. Э. Молодяков считает, что «образ Японии» начал формироваться в Европе и России лишь во второй половине XIX в., т. е. после ее «открытия». Этот образ определялся не политиками и учеными, чьи исследования о Японии были мало известны широким слоям европейского общества, а, прежде всего, художниками и писателями, создавшими образ или миф «живописной Японии». Другой аспект «японского мифа»

«желтая опасность» или представление Японии в образе врага всего европейского,

в западном обществе возникает хронологически позже, а именно после китайско-японской (1894—1895) и русско-японской (1904—1905) войн. Автор замечает, что вторая из ипостасей «японского мифа» хотя и противоположна первой по эмоциональному заряду, но столь же мифологическая по своей сути. В диссертации всячески акцентируется внимание на дистанции, которая существует между «японским мифом» и «японской реальностью», хотя автор и оговаривается, что сопоставление или противопоставление этих историко-философских концептов не входит в задачи исследования (255, с. 4).

Для темы нашего исследования важными являются выводы диссертационной работы В. Э. Молодякова, которые касаются проблематики «образа Японии» в России, хотя сюжетные рамки, включающие западноевропейские страны, позволяют автору поднимать более широкий круг вопросов. В. Э. Молодяков приходит к выводу, что «образ Японии» сформировался в России несколько позже, чем в странах Западной Европы, для его складывания характерна синхронность формирования его «живописной» составляющей и мифа «желтой опасности». Также интересным представляется вывод автора о большем, по сравнению с западноевропейскими странами, философском и литературном осмыслении Японии в «образе врага» в России. В. Э. Молодяков посвятил одну из глав своей диссертации анализу «японского мифа» в творчестве Владимира Соловьева, Валерия Брюсова и Андрея Белого; по его мнению, эти авторы стремились осмыслить русско-японские отношения с глобальной, геополитической и историософской точки зрения, пытались определить позицию России в меняющихся исторических условиях, делают футуристический прогноз о грядущем противостоянии Востока и Запада, при этом Япония для них - это знамя, идея «пробуждающеЯЙй Азии».

В других работах он анализирует образ «живописной Японии» в творчестве ведущих мастеров европейского искусства (227, 228), рассматривает «японскую моду» на произведения искусства и предметы быта в России, показывает наличие японского фактора в политической публицистике (226).

Отличие нашего исследования от работ В. Э. Молодякова заключается в том, что мы прослеживаем традицию формирования образа Японии с начала зафиксированного в источниках поступления информации об этой стране в российское общество, т. е. с XVII в. Мы пытаемся проследить весь спектр представлений о Японии, формируемый государственной политикой, публицистикой, наукой, православной церковью, писателями и художниками. Образ Японии рассматривается с позиции «чужого» в собственной культуре, используются исторические методы и подходы, которые сформировались в смежных дисциплинах (этнологии, социологии, исторической антропологии).

О мифологизированном восприятии Японии на Западе и его последствиях размышляет С. Б. Маркарьян в своей статье «Эволюция взаимовосприятия в отношениях Японии и Запада» (221). С. Б. Маркарьян приходит к вьшоду, что многие книги о Японии были написаны под исключительным влиянием японской экзотики, одни из «вежливости», но основная масса — «с милостивым снисходительством». Примерами такого восприятия было игнорирование реальной действительности (в частности, восприятие японцев в общем контексте других азиатских народов), предубеждение, предвзятость, снобизм (отношение учителя и учеников), поскольку Восток в целом рассматривался как периферия, а люди его населяющие, как низшая раса.

Такие авторы как А. Сгибнев (95), С. Знаменский (205), Л. С. Берг (185), А. В. Ефимов (204) посвятили свои научные труды истории географических открытий и мореходства в Тихом океане, связывая с этими процессами установление и развитие контактов с Японией. Освоение тихоокеанского побережья вплоть до Амура, открытие и присоединение Курильских островов и Сахалина сделали Россию соседом Японии. Свидетельства русских землепроходцев, посетивших Камчатку и Курильские острова и слышавших рассказы местных жителей или видевших самих японцев, приплывавших к японских берегам, явились одним из основных каналов, по которым в это время сведения о японцах поступали к русским.

Ряд фундаментальных работ по анализу международных отношений на Дальнем Востоке был создан советскими учеными Б. А. Романовым (242), А. Л. Гальпериным (190, 191), П. П. Севостьяновым (243), С. С. Григорцевичем (194), А. Л. Нароч-ницким (230, 231). В 1951 г. вышел в свет труд группы советских историков «Международные отношения на Дальнем Востоке в 1871-1945 гг.», под редакцией член-корреспондента АН СССР Е. М. Жукова (222), в 1973 г. аналогичный труд под редакцией А. Л. Нарочницкого (223). Впоследствии выходили и другие дополненные издания. Основу этих работ составили документальные источники - архивные материалы. Не разделяя идеологических установок эпохи, в которую были написаны эти работы, мы попытались наиболее полно представить фактическую сторону русско-японских отношений и обращаться к mm для раскрытия наиболее, по нашему мнению, существенных вопросов, касающихся темы исследования.

В монографии К. Е. Черевко «Зарождение русско-японских отношений. XVII-XIX века» (251) исследуется история взаимного ознакомления русских и японцев, уточняются данные по истории русско-японских отношений с ранних контактов (XVII в.). Мы разделяем позицию автора в вопросе об обусловленности связи внешней политики Русского государства и развития отечественного востоковедения, в том числе японоведения, а до его возникновения - историко-географического и этнографического изучения Японии. Научный труд К. Е. Черевко в значительной степени позволяет проследить поступление сведений о Японии в Россию и формирование первоначальных представлений об этой стране.

Представление о Японии в российском обществе формируются и претерпевают изменения в процессе культурного взаимодействия между двумя странами. Поэтому для нас представляют интерес литература, посвященная этим процессам. Однако пока еще не имеется специального историографического исследования проблемы культурных связей России и Японии. Отдельные фрагменты из истории русско-японских культурных связей освещены в работах отечественных историков, таких, как М. Ве-нюков (53, 54), Н. В. Кюнер (69, 70), С. И. Новаковский (82), Д. М. Позднеев (88), К. М. Попов (237), Э. Я. Файнберг (249), Л. И. Кутаков (214, 215), Г. Д. Иванова (207, 208) и др.

Галина Дмитриевна Иванова — кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института востоковедения РАН (СПб), является автором ряда книг по

истории и литературе Японии нового времени, статей в японоведческом сборнике «100 лет русской культуры в Японии» (1989). Для нас наиболее интересна ее работа, вышедшая в 1993 г. «Русские в Японии в XIX - начале XX веков», где автор приводит сведения о просветительской деятельности русских дипломатов, врачей, художников, ученых.

В процессе работы нами привлекалась зарубежная историография русско-японских отношений. Профессор истории Г. Д. Ленсен является автором научных трудов по истории русско-японских отношениях («The Russian Push Toward Japan. Russo-japanese relations. 1697-1875») (257) («Russian Diplomatic and Consular Officials in East Asia») (256). Он проводил исследования и в Японии и в Советском Союзе, привел в своих исследованиях большой фактологический материал, выявляя значимость российских экспедиций в Японию и различных фактов взаимодействия россиян с японцами.

Книга японского ученого Накамуро Синтаро «Японцы и русские» (229) также посвящена истории взаимоотношений Японии с Россией и культурных контактов двух соседних стран. Хронологически работа «Японцы и русские» охватывает большой промежуток времени. Накамура начинает повествование с первых сведений о Японии в России в XVII в. Заканчивается книга описанием жизни в Японии русских военнопленных и влияния русско-японской войны 1904-1905 гг. на ход развития русско-японских культурных контактов. Накамуро Синтаро в живой, популярной форме на основе многочисленной, преимущественно японской, литературы пытался проследить основные пути первоначального знакомства японцев с Россией, восприятия ими достижений русской культуры и проявления как позитивной, так и негативной направленности в изучении России и Японии.

Для освещения отдельных фрагментов русско-японских отношений, связанных с историей освоения Сахалина и Курильских островов, нами привлечена книга историка, профессора Гавайского университета, специалиста по российскому Дальнему Востоку Джона Стефана (261).

О влиянии художественной традиции Японии на творчество представителей модерна и культуры «серебряного века» писали П. Белецкий (186), Н. С. Николаева (232), И. П. Кожевникова (212), В. Э. Молодяков, С. Серова (244), К. М. Азадовский, Е. М. Дьяконова (184) и др.

11 Анализ влияния японского искусства на творчество русских художников стиля

модерн дан в работе Н. С. Николаевой «Япония - Европа. Диалог в искусстве. Середина XVI — начало XX веков» (232). В произведениях «мирискусников» выявляются мотивы японского происхождения, схожие внешние и внутренние ассоциации с произведениями японских художников.

В работе С. А. Серовой «Театральная культура Серебряного века в России и художественные традиции Востока (Китай, Япония, Индия)» (244) мы находим интересные сведения о творческом воспроизведении и применении новатором русского театра В. Э. Мейерхольдом методов, приемов театральной традиции Японии.

Описание историографии темы исследования показывает степень ее изученности, что позволяет четко определить цель диссертационной работы, задачи, которые необходимо решить для ее достижения, а также методологические подходы, наиболее адекватные поставленным в исследовании проблемам.

Целью исследования является анализ образа Японии в общественном сознании и культурной жизни России XVII — первой четверти XX вв. Нас интересует процесс наделения смыслами, значениями различных историко-культурных феноменов, исходящих из страны Восходящего Солнца, что тождественно процессу познания другой страны через осознание собственной культуры и пройденного исторического пути.

Для достижения цели исследования в работе поставлены следующие задачи:

раскрыть историю формирования представлений о Японии в контексте русско-японских отношений с первых контактов до первой четверти XX в.;

показать каким образом сведения о японском обществе и культуре накапливались в русском общественном сознании в изучаемый период;

проанализировать особенности описания различных сторон жизни японского общества в русской публицистике XIX - первой четверти XX в.;

охарактеризовать специфику восприятия Японии и «японского» в различных социальных слоях русского общества;

проанализировать генезис и развитие представлений о Японии в научно-философских концепциях российских ученых и общественных деятелей;

выявить роль русской православной церкви в становлении образа Японии;

показать, как интерес к японскому искусству в обществе повлиял на развитие русского модерна в изобразительном искусстве и литературе «Серебряного века».

Обращаясь к понятию «образ», мы осознаем, что имеем дело с результатом субъективных интерпретаций действительности. Апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса рассматривает семиотический подход к истории. По мнению Б. А. Успенского «такой подход предполагает реконструкцию системы представлений, обусловливающих как восприятие тех или иных событий, так и реакцию на эти события. В семиотической перспективе исторический процесс может быть представлен, в частности, как процесс коммуникации, при котором постоянно поступающая новая информация обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны общественного адресата (социума)... В качестве кода выступает при этом некоторый «язык» (в широком семиотическом смысле), определяющий восприятие тех или иных фактов — как реальных, так и потенциально возможных — в соответствующем историко-культурном контексте. Таким образом, событиям приписывается значение: текст событий читается социумом» (248, с. 10). Функциональное значение «язьша», которым пользуется социум как коллективный адресат событийной информации, заключается также в его двояком унифицирующем воздействии на среду, в которой он используется. С одной стороны, общий «язык/языки» выступает фактором единства общества, которое можно рассматривать как коллективную личность, обусловленную примерно одинаковыми реакциями его членов на происходящие события. В тоже время, язык организует информацию, что связано с отбором значимых фактов и установлением той или иной связи между ними. Применительно к нашей предметной области можно сказать, что «образ» получает свое выражение на «языке», с помощью которого социум как коллективный адресат в конкретно исторических условиях получает и осваивает культурно значимую информацию. «Образ» при этом обуславливается как единством коллективной ментальной среды, в которой он существует, так и внутренней «грамматической» взаимосвязью составляющих его элементов.

Методологически важно для нашего исследования понятие «история менталъ-ностей» как определение научного направления, изучающего сферу формирования, развития и функционирования «образа», в нашем случае образа Японии в России.

Термин «история ментальностей» введен в историческую науку представителями школы «Анналов» и используется исследователями, которые определяют свою область научных интересов как историческая антропология. Немецкий медиевист П.

Динцельбахер считает, что предметом исследования истории ментальностей являются «сочетания способов и содержаний мышления и восприятия, которое является определяющим для данного коллектива в данное время». Он утверждает, что описание определенной ментальносте можно получить лишь как общий результат изучения интеллектуальных концепций элит или отдельных мыслителей, истории идеологии или религии, истории эмоций и представлений. По мнению Динцельбахера, следует изучать процессы, в результате которых идеи становятся всеобщим достоянием и начинают определять массовое сознание (216, с. 98-99).

В фокусе этого направления исторической науки находится менталъностъ, тем не менее, среди самих анналистов и ученых, работающих в области исторической антропологии, не сложилось четкого определения этого понятия, и даже подвергается критике сама возможность такового. Один из новаторов в изучении ментальностей, Жорж Дюби, отказывается употреблять это понятие из-за чрезмерной его расплывчатости. Кроме того, он не согласен с намерением некоторых исследователей превратить его в существенное понятие причинности в истории, пренебрегая экономикой, социальными отношениями, политикой и т. д. (209, с. 162). Неопределяемость понятия «ментальносте», его расплывчатость является распространенным мнением, в тоже время далеко не все историки готовы вслед за Ж. Дюби отказаться от его использования. Английский ученый Питер Бёрк предлагает в качестве выхода из кризиса дефиниции «ментальносте» рассматривать ее как сумму или пересечение разных «сеток» (микропарадигм, стереотипов), которые не только взаимоувязаны, но и могут приходить в противоречие (225, с. 59).

Чешский медиевист Франтишек Граус, признавая, что понятие «менталитет/ментальность», так же неопределимо, как понятие «культура» или «идеология», не исключает возможности его описания. Он дает такое описательное определение: менталитет — это «общий тонус» долговременных форм поведения и мнений индивидуумов в пределах групп; он никогда не монолитен, часто противоречив. Граус указывает несколько свойств ментальносте: она обладает внутренним многообразием и противоречивостью, не поддается формулировке и упускается во время саморефлексии ее носителями, изменяется со временем, причем изменения ее различных элементов (мнений, образцов поведения) протекают неодинаково. Он считает, что поскольку менталитет есть нечто невербализованное, он не может быть

«выписан» из текста источника, он может быть только «выявлен» в высказываемых мнениях и типах поведения, о которых источник сообщает (217, с. 79).

Жак Ле Гофф, руководитель журнала «Анналы» с 1962 г. и президент этой научной школы, выдвигает тезис: «сильная сторона истории ментальностей заключается именно в том, в чем ее часто упрекают — в расплывчатости ее предмета, в ее попытках уловить упускаемый другими науками «осадок» исторического анализа, отыскать нечто, от него ускользающее». Ментальность, в его понимании, это то, что было выдвинуто исторической наукой как альтернатива бестелесным механизмам и бледным абстрактным схемам, которые господствовали в экономической и социальной истории. Ментальность в истории проявляется как модели поведения, конденсирующие в себе определенные представления, и являющиеся своего рода духовными полюсами культуры (225, с. 40, 43.).

Несмотря на такое многообразие мнений и определений предмета своего исследования, большинство историков ментальностей едины в том, что благодаря обращения к менталитету людей отдаленных эпох в современную историческую науку вводится видение мира самих участников истории. А. Я. Гуревич называет щ «стереоскопичностью» картины истории такое наложение и координацию «внешнего» описания через современную категориальную сетку исторической науки и «внутреннего» восприятия жизни людьми изучаемого прошлого. «Эти две в принципе не могущие совпасть картины должны быть, тем не менее, между собой координированы. Правильно поняты они могут быть только вместе, но не порознь. Лишь их взаимное соотнесение сделает картину истории убедительной и отвечающей специфике предмета исторического познания (200, с. 291-292).

В подходе к предмету исследования и анализе источников мы близки к методологическим установкам историков ментальности и представителей школы «Анналов»: «Историк изучает источник; этот источник, точнее, памятник, возведенный историком в «ранг» источника (и соответственно препарированный, перестроенный и осмысленный им, исходя из целей исследования), есть продукт человеческой мысли, и первое, с чем имеет дело исследователь, — это именно мысли и представления автора памятника и его человеческого окружения, это язык (в семиотическом смысле) эпохи, когда был создан памятник, ныне сделавшийся историческим источником» (200, с. 16). Таким образом, понятна необходимость работы с индивидуаль-

ными источниками, личными свидетельствами, если они выражают широко распространенные установки.

Порождаемый языком эпохи текст являет собой социальное пространство в модусе знакового общения. Роже Шартье рассматривал проблему конструирования читателем смысла прочитанного и пришел к вьшоду, что тексты как таковые не имеют устойчивого, универсального смысла, разные читатели в разных обстоятельствах понимают их по-разному. Возможности «единства интерпретации» ограничены множественностью культурных расслоений (203, с.74-78).

Таким образом, в нашей работе предпринимается анализ различных источников как текстов культуры, которые наделялись современниками разнообразными смыслами. В центре же нашего внимания находится весьма узкая область этого смыслонаде-ления - образ Японии.

Образ Японии в России представляется возможным рассматривать с позиции образа «чужого» в собственной культуре. Исследование «чужого» - это направление в социальных науках, которое приобретает особую важность при изучении принципов культурного процесса. По своей природе любая культура не может существовать в замкнутом пространстве, она неизбежно предполагает столкновение с «чужим», сравнение которого со «своим» становится фактом духовной жизни.

Один из ярчайших представителей московского семиотического круга, лингвист В. Н. Топоров называет «чужое» такой же неотъемлемой частью культуры как и «свое» в ней. Каковы бы ни были отношения между этими частями целого - союз или столкновение - они составляют процесс культуры. Культура, как таковая, поэтому всегда апеллирует к сопоставлению, сравнению; она не только то место, где рождаются смыслы, но и то пространство, где они обмениваются, «проводятся». По мысли В. Н. Топорова, любая культура «смыслопроводна» в отношении смыслов другой культуры. «Соотнесение-сравнение того и этого, своего и чужого, ценностей разных культур составляет одну из основных и вековечных работ культуры. Сравнение самым непосредственным образом связано с бытием человека в знаковом пространстве культуры, которое имеет своей осью проблему тождества и различия» (246, с. 7-8).

Процесс сравнения своих и чужых культурных ценностей осложняется взаимонепереводимостью «языков» различных культур, поэтому для успешного ведения диалога возникает нелюдимость выработки механизма интерпретации. Работа по

16 переводу чужого культурного опыта на понятный для своей культуры язык сводится

к превращению «чужого» в «свое». Например, в истории первых русско-японских контактов обычным явлением было крещение пленных японцев, при этом они получали православные имена, русские фамилии, зачислялись на государственную служ-бу.

В тоже время часть своей культуры становится как бы «чужой», ей приписывается тождественность внешним и принципиально не понятным феноменам другой культуры. Мы можем встретить в научных исследованиях русских историков конца XIX в. сравнение реалий современной им Японии с европейским средневековьем. Конечно же, русские ученные считали себя людьми как минимум европейски образованными, а часто вовсе не отделяли себя от европейской культуры. Свое же историческое прошлое в силу удаленности во времени легко превращается в «чужое» настоящее.

Основатель тартуско-московской семиотической школы Ю. М. Лотман считал, что в процессе взаимодействия культур можно вьщелить только две побуждающих к восприятию «чужого» причины: это 1) «нужно, ибо понятно, знакомо, вписывается в известные мне представления и ценности»; 2) «нужно, ибо не понятно, не знакомо, не вписывается в известные мне представления и ценности». Первую из описанных причин Ю. М. Лотман определяет как «поиски своего», второе — «поиски чужого» (219, с. 111.) Пространством «поиска своего и чужого» в процессе взаимодействия культур становится некая маргинальная по отношению к принятым в культуре ценностям зона, она вьшолняет двоякую функцию: буфера и перехода. С одной стороны она берет на себя «чужое», встречается с ним; с другой стороны она делает его «своим» адаптирует к своим культурным ценностям.

Таким образом, «свое», собственное, внутреннее как бы осознается и проявляется через встречу с «чужим» и внешним. Представления о чужой культуре полностью строятся на материале собственной культуры, поэтому и «образ чужого» получает характеристики несвойственные той культуре, которая послужила внешним толчком для его формирования. Историк и востоковед Р. М. Шукуров во введении к сборнику «Чужое: опыты преодоления. Очерки из истории культуры Средиземноморья» пишет, что «представление о чужом — всегда истолкование его на своем, непременно понятном для нас языке, независимо от того, насколько «свой» и «чужой»

языки совместимы» (252, с. 12). Итак, наше представление о чужой культуре, ее образ - это всегда творение нашей собственной культуры, «модификация собственного опыта» (189, с. 77-94).

В работе применяется междисциплинарный подход, поскольку исследование феноменов сознания и их развития невозможно в рамках отдельно взятой научной дисциплины. Используются данные и методологический аппарат общественно-политической мысли, военно-политической истории, литературы, искусства, социальной психологии, истории философии. В то же время достижения этих научных дисциплин, равно как и отдельных научных школ и направлений, использованы в работе не сами по себе в своей полноте, а, прежде всего, применительно к раскрытию главной темы исследования.

Социальный опыт взаимодействий с Японией рассматривается как процесс включения традиции познания этой страны, ее культуры в длящийся диалог культур, социальных общностей, художественных, научных направлений, религиозных движений. В работе актуализируется тема сочетания всех этих субъектов процесса, систем и направлений деятельности людей, ставится вопрос о формах их взаимодействия, о языке их взаимопонимания.

При организации изложения содержательной части работы нами использовались хронологический метод. Излагая материал, связанный с формированием представлений о Японии, мы выстраиваем его в хронологической последовательности.

Описанные выше теоретические подходы и методологические установки проясняют предлагаемые нами понимание предмета исследования и путь к его изучению. В нашей работе образ Японии - это комплекс представлений и знаний о чужой культуре, а также действий, соотнесенных с ними, который имплицитно существовал в менталитете людей конкретных культурно-исторических эпох - представителей различных социальных слоев России XVII — первой четверти XX в. Образ Японии в России как часть ее культуры, прошел различные этапы развития, которые не отделимы от истории России. Образ Японии принимал внешние формы выражения, которые понятны только лишь через прочтение внутренних смыслов культуры России.

Складывание представлений о Японии в России является частью интеллектуального и социального опыта всего русского общества, хотя в силу гетерогенности этого общества разные его слои и группы, в него входящие, накапливают и осваивают

этот опыт неодинаково. Поэтому в работе предпринимается попытка реконструировать «образ Японии» в России как комплекс представлений об этой стране у разных слоев общества. Этим нашим стремлением объясняется привлечение широкого круга источников, воссоздающих картину эпистемологических установок российского общества в различных его аспектах.

Наше исследование построено на обширной источниковой базе. Используемые в исследовании источники в различной степени введены в научное обращение, некоторые из них впервые привлекаются в качестве исторических источников, другие были ранее неизвестны в кругу специалистов, занимающихся японоведением или историей России.

В работе широко использовались различные по характеру содержания архивные материалы, которые собирались нами в процессе работы в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА), Архиве внешней политики Российской империи (АВПРИ), Российском государственном архиве древних актов (РГАДА), Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

Материалы, хранящиеся в фондах РГАДА, о первом этапе складывания русско-японских отношений в XVIII в. привлекаются в нашей работе для исследования формирования отечественной традиции накопления знаний о Японии. Особенно важными, на наш взгляд, являются записки участников первых непосредственных контактов с жителями Японских островов: например, «Морской журнал капитана Шпанберга поездки его в Японию в 1738 и 1739 годах» (18) или Записка монаха Игнатия Козы-ревского о Камчатке и Курильских островах, в которой есть описание японского государства (17). Содержание образа Японии в русском обществе XVIII в., во многом определялось источниками, откуда черпались знания об этой стране. Поэтому представляют интерес находящиеся в РГАДА русские переводы выдержек из китайских книг, сделанные в этот период (16).

Так как характер российской государственной политики во многом определял отношение к Японии, для нашего исследования представляют интерес сведения военных агентов, донесения и инструкции русских посланников из Японии, которые хранятся в фондах РГВИА. Агенты российского Генерального Штаба, выполнявшие разведывательную миссию на Дальнем Востоке - капитан Соковнин (его донесения относятся к 1895 г.), полковник К. Вогак (был военным агентом в Китае и Японии в

1896 г.) - в своих донесениях описывают модернизацию японского общества, дают характеристику японской армии и флоту, предостерегают от недооценки военной мощи Японии и эффективности ее вооруженных сил (20, л. 17, л. 109.). Об эскалации гонки вооружения в Японии и конфликтном потенциале Дальневосточного региона писал в «Иностранном военном обозрении» русский ученый-географ, публицист, генерал-майор Михаил Иванович Венюков (21, л. 26). Аналогичные данные поступали и от военных агентов в других иностранных государствах. Например, военный агент в Париже барон Фридерикс указывает на предельно сжатые сроки, в которые в японской армии был введен «новый порядок» (20, л. 21). Интересно, что для сбора разведывательных данных Генеральный Штаб прибегал к анализу публикаций в японской периодике. Так в фондах РГВИА хранятся переводы статей из японской газеты «Ниппон» (19, л. 169).

Многочисленную группу источников составляют документы внешнеполитического ведомства Министерства иностранных дел, сосредоточенные в АВПРИ, - это письма посланников в МИД о текущих делах миссии, характеристики ее членов, инструкции, в том числе секретные, копии с верительных грамот дипломатам, письма дипломатического корпуса, депеши, переводы выдержек из японских газет. Среди архивных материалов важное место составляет служебная переписка русских послов в Японии Р. Р. Розена (возглавлял посольство в Токио в 1897—1899 гг., 1903—1905 гг.), А. П. Извольского (1900—1902 гг.), Ю. П. Бахметьева (1906—1908 гг.), Н. А. Малевского-Малевича (1909—1916 гг.), в которых не только дается проницательный анализ японской действительности, но и критикуется незнание Японии в России и не желание российского общества освобождаться от предвзятого мнения об этой стране (10—15; 3—8). Некоторые служащие Русской миссии в Токио внесли весомый вклад в становление отечественного японоведения, например, чиновник МИД Н. А. Распопов составил один из первых японско-русских словарей (7, л. 59), а посол А. П. Извольский, позже министр иностранных дел России, являлся председателем Японско-Российского общества и занимал пост директора Восточного Института, старейшего в России центром востоковедения (4, л. 16).

Отдельно следует отметить данные о непосредственных контактах русских и японцев, они предоставляют нам возможность реконструировать один из каналов трансляции информации о Японии в российское общество того времени. В фондах

АВПРИ такая информация содержится в отчетах и депешах дипломатов о командировках российских студентов и ученых (этнографов В. И. Иохельсона и В. Н. Васильева, лингвистов В. М. Мендрина и О. Розенберга, инженера, профессора Института инженеров путей сообщения Тимонова) (12, 13); русских студенческих и ученических экскурсиях в Японию и японских в Россию (10); из этих же документов мы узнаем о посещениях Владивостока, Москвы и Санкт-Петербурга японскими профессорами и студентами, например, о состоявшейся в 1910 году экскурсии японского училища иностранных языков (10, л. 50). Архивные документы проливают свет на биографию людей, которые многое сделали для популяризации сведений о Японии в России, например из служебной записки внешнеполитического ведомства мы узнаем, что публицист и историк русско-японских отношений С. И. Новаковский, впервые посетил Японию в 1911 г., будучи студентом Киевского коммерческого института (12, л. 40).

Наиболее последовательные и тесные контакты с японским обществом, а не только с представителями государственного аппарата Японии, сложились у Русской духовной миссии. В АВПРИ находятся документы миссии почти с момента ее основания в Японии в 1861 г., большая их часть посвящена деятельности начальника Русской духовной миссии архимандрита Николая (Касаткина) Японского (2, 8, 9). Сам архимандрит Николай в своих рапортах совету Миссионерского общества дает характеристику миссионерской деятельности русской православной церкви на Японских островах, указывает на меры, которые следовало бы предпринять для более успешного ведения ее, описывает своих прихожан-японцев (9, л. 44, л. 68-69). Сведения из области религиозной жизни японцев содержатся в депеше русского посланника в Токио в 1889—1892 гг. Д. Е. Шевича (9, л. 83-86). Русская духовная миссия в Японии играла важную роль в распространении данных об образе жизни японцев, их нравах, религиозных верованиях и литературе в России. Инструкция Ведомства православного исповедания Святейшего Синода от 1869 г. рекомендовала священникам, проповедующим среди японцев, собирать и публиковать перечисленные вьппе сведения в русской периодической печати и других изданиях (9, л. 25).

В РГАЛИ хранится несколько документов, свидетельствующих о влиянии японского искусства на русских литераторов, в частности, автограф стихотворения поэта-футуриста В. Хлебникова «Ни хрупкие тени Японии...» (22), статья поэта-

символиста К. Д. Бальмонта «Огонь спасающий» (24). О японском искусстве рассуждал один из ярчайших представителей поэзии «Серебряного века» поэт, акварелист и художественный критик М. А, Волошин в своей статье 1906 года «Лики творчества», которая также использовалась нами во время работы в архиве (23).

По жанру и характеру информации можно выделить следующие группы опубликованных источников: сборники документов; свидетельства очевидцев и современников, мемуары, дневники и труды путешественников (полевые исследования); научные труды востоковедов (российских и зарубежных); литературные и философские произведения, в том числе сборники художественной японской литературы, переведенной на русский язык; научно-популярная и публицистическая литература.

Данные о первых контактах русских с японцами содержатся в опубликованных в различные периоды сборниках документов. Г. Ф. Миллер в 1758 г. подготовил к изданию описание морских путешествий россиян по Ледовитому и Тихому океанам (25). В 1882 и 1885 гг. в Санкт-Петербурге вышел сборник «Памятники Сибирской истории XVIII века», в который вошли донесения землепроходцев, наказы последним со стороны местных воевод, переписка воевод с Москвой (26). Историками советского периода были составлены и изданы сборники «Русская тихоокеанская эпопея» (27), «Русские открытия на Тихом океане и Северной Америке в XVIII в.» (28), в которых в большом объеме представлены первичные и обобщенные источники: шканечные журналы, письма, рапорты, челобитные участников экспедиций, инструкции, проекты ученых государственных деятелей, морских офицеров и купцов, отчеты и картографические материалы, данные о внешней торговле в Сибири и на Дальнем Востоке, материалы о плавании в Японию И. П. Козыревского, М. П. Шпанберга, А. К. Лакс-мана и др.

В русских изданиях впервые сведения о Японии появляются во второй половине XVII в. В 1670 г. архиепископом Холмогорским и Важеским преосвященным Афанасием был подготовлен получивший самое большое распространение в России список «Космографии 1670 г.», по сути это компилятивное произведение, опирающееся на различные западноевропейские издания, восходящие к «Книге Марко Поло». «Книга, глаголемая Козмография, сиречь описание сего света земель и государств великих» была переиздана в Санкт-Петербурге в 1878—1881 гг. (37). Другимиранними источниками, в которых содержатся сведения о японских островах, являются два тру-

да русского посла Н. Г. Спафария «Описание первые части вселенныя, именуемой Азией, в ней же состоит Китайское государство с прочими его городы и провинции» (48) и «Путешествие через Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границу Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 г.». Широкое распространение эти источники получили лишь в конце XIX - начале XX вв. «Путешествие» было опубликовано Ю. Арсеньевым в Записках Русского географического общества по отделению этнографии в 1882 г. (29), а в 1910 г. в Казани издано отдельной книгой «Описание».

Наибольший успех среди опубликованных произведений о Японии и оказавших огромное влияние на формирование представлений и пробуждение интереса к Японии до и после «открытия» ее в середине XIX в. имели «Записки флота капитана Головніша и приключения его в плену у японцев в 1811, 1812, 1813 годах» (первое издание, 1816) и очерки И. А. Гончарова.

Василий Михайлович Головний оставил о Японии книгу, написанную с уважением и симпатией к истории Японии и ее народу: «Описание моих приключений, содержит в себе, кажется, слишком убедительные доводы, что японцы совсем не таковы, каковыми их представляют себе просвещенные жители Европы... Японцы умны и проницательны. Честность их мы имели случай испытать много раз, равным образом уверились по опыту и в сострадательности их к несчастиям ближнего; гостеприимны» (33, с. 346). Книга В. М. Головніша, впервые вышедшая в свет в 1816 г., несколько раз переиздавалась во второй половине XIX в. и в начале XX в.

Через сорок лет после В. М. Головніша И. А. Гончаров посетил Японию на фрегате «Паллада», сопровождая дипломатическую миссию адмирала Е. В. Путятина в 1853—1854 гг. Он был первым из русских писателей, побывавших на островах, и описал свои наблюдения в очерках «Фрегат «Паллада», в двух главах «Русские в Японии» (121).

Также читателям были известны близкие по жанру к описанным выше произведениям работы П. И. Рикорда «Записки флота капитана Рикорда о плавании его к японским берегам в1812и1813 годах, и о сношениях с японцами» (47), В. Махова «Фрегат «Диана». Путевые записки бывшего в 1854 и 1855 гг. в Японии протоиерея Василия Махова» (38).

Образ Японии органично входит в русскую культуру уже в начале XX века, об этом могут свидетельствовать частое использование его в художественных и литера-

турных произведениях этого периода. Открытие японского искусства, впечатления от знакомства и последствия этого открытия описывают в своих воспоминаниях, автобиографических записках А. Бенуа (30), М. В. Добужинский (35), А. П. Остроумова-Лебедева (41, 42), М. Волошин (120), К. Д. Бальмонт (113), С. А. Щербатов (49), К. С. Петров-Водкин (43). Знакомство с этим видом источников позволяет нам выявить смысл и значения, которыми рассказчик наделяет эти события, сущностные характеристики, культурные традиции, поведенческие образцы. Ценность этого типов источников заключается в наиболее глубоком отображении внутреннего духа эпохи.

Важную группу источников составляют опубликованные дневники россиян, которые часть своей жизни провели в Японии. Дневники как исторический источник является наиболее ярким образцом автокоммуникации, автор дневниковых записей обращается к себе и в меньшей степени ориентируется на широкую аудиторию. Поэтому в дневниках мы знакомимся с миром впечатлений и эмоциональных переживаний очевидца от встречи с чужой культурой, образ чужого приобретает интимные и личностные черты.

Книга «Дневники Святого Николая Японского» (34) впервые опубликована на русском языке в Саппоро в 1994 г.; она дает чрезвычайно обширный и богатый материал для исследований по истории православия в Японии, Это записки основателя и организатора японской православной церкви архиепископа Николая (Касаткина) Японского. Они содержат также ценные сведения о роли и позиции православной церкви в Японии, об отношении к культурным ценностям японцев христианских миссионеров.

Другой пример источника такого рода - дневник офицера русской армии Ф. Ф. Рейнгарта, попавшего в японский плен во время войны 1904-1905 гг. (46). В. Г. Болдырев, профессор Академии генерального штаба, генерал, оказался в Японию во время Гражданской войны в России. В его дневниках, изданных в 1925 г. много бытовых картин из жизни Японии и ее армии. В. Г. Болдырев писал, что он видел много такого, что недоступно для обычного туриста. Дневники представляют для нас особый интерес еще и потому, что их авторы оказались в Японии без знания языка и жили, «исключительно зрительными впечатлениями» (31, с. 138).

На протяжении двухсотлетних контактов с Японией в России, с первых же известий об этой таинственной стране вплоть до конца XIX в., появлялась научная ли-

тература, посвященная географии, истории и культуре японских островов, а в конце XVIII и в начале XIX в. снаряжались даже хорошо подготовленные экспедиции с целью научных исследований природной и хозяйственной жизни Японии. Серьезные исследования были проведены М. Верном (55), В. Я. Костылевым (65), А. Н. Красновым (67), М. И. Венюковым (53, 54), Л. Мечниковым (79) и др. Книга географа, ученого М. И. Венюкова (1832-1901) «Путешествие по Приамурью, Китаю и Японии» впервые была издана в 1896 г. О своих исследовательских приоритетах автор писал: «Я больше интересуюсь экономической статистикой страны и вопросами, относящимися к ее общественному и умственному перерождению, чем борьбой партий при дворе микадо» (54, с. 198).

Однако расцвет научных знаний о дальневосточной соседке пришелся на начало XX в., когда был учрежден во Владивостоке Восточный институт, имевший кафедру японского языка, и особенно после русско-японской войны 1904—1905 гг. Уже после японо-китайской войны 1894—1895 гг. и тем более после русско-японской в российской публике наметился усиленный интерес и спрос на серьезные сочинения и точные факты, лишенные занимательной беллетристической формы и окраски. Назрела необходимость не просто выпускать библиографические заметки по японоведе-нию, но критически оценить состояние европейской литературы о Дальнем Востоке и указать перспективы ее развития. Эти темы стали центральными в исследовательской деятельности преподавателя Восточного института Н. В. Кюнера. В 1902 г. он выступил с лекцией в Восточном институте «Взгляд на современное состояние европейской литературы, в частности географической, о Дальнем Востоке», которая в 1903 г. вышла отдельной брошюрой во Владивостоке (71). Ему же принадлежит одно из первых учебных страноведческих пособий «Географический очерк Японии. Составленный к руководству студентов Восточного института. 1903-1904 академический год» (69). Судить о развитии научных знаний и правительственной политики по отношению к дальневосточным странам (Китаю и Японии) дает возможность сжатый исторический очерк Н. Кюнера «Сношение России с Дальним Востоком на протяжении царствования Дома Романовых» (70).

Претендуют на объективность, беспристрастность, серьезное изучение Японии в рамках развития науки того времени исследования немногочисленной когорты уче-

ных-востоковедов: Л. Мечникова, Н. В. Кюнера, Д. Позднеева, С. И. Новаковского, О. О. Розенберга, Н. А. Невского, Н. И. Конрада.

В книгах В. Костылева «Очерки по истории Японии» (65), А. А. Николаева «Очерки по истории японского народа» (81), Д. М. Позднеева «Материалы по истории Северной Японии и ее отношений к материку Азии и России» (88), С. И. Новаковского «Япония и Россия» (82) имеются фактические сведения по истории взаимоотношений японцев с европейцами.

С. И. Новаковский побывал в Японии в 1911 г., куда был направлен Киевским коммерческим институтом в качестве стажера. Одним из результатов научной стажировки стала небольшая статья «Сельское хозяйство Японии», опубликованная отдельной брошюрой в Киеве в 1913 г. (83). Позже С. И. Новаковский подготовил лекционный курс «Япония. Факты и личные впечатления», программа которого вошла в сборник «Публичные лекции, посвященные изучению Востока и Англии», который был выпушен в Саратове в 1916 г. (84). Пожалуй, основным в научной деятельности Новаковского стал труд «Япония и Россия» (82); в нем он акцентирует свой исследовательский интерес на развитии географических знаний и литературы о Японской империи в связи с историей русско-японских отношений.

Н. И. Конрад, О. О. Розенберг, Н. А. Невский также стажировались в Японии. Исследование культуры японского народа Н. И. Конрад начал с изучения народного образования в Японии (62). Затем ученый обращается к японской литературе. Он начинает с перевода и исследования двух произведений, представляющих два из наиболее показательных для японской классической литературы жанров, - «дзуйхицу» (букв.: вслед за кистью», японской разновидности эссе) и лирической повести - «ута моногатари» (букв.: «песня-повесть»). Первое из этих произведений «Записки из кельи» (1921), автором которого является монах Камо-но Тёмэй. Второе - «Исэ-моногатари» (1921), авторство приписывается Аривара Нарихиро (классический период) (233, с. 7). Н. И. Конрад последовательно развивал свою концепцию культурного равноправия народов Востока и Запада, резко выступая против характерных для 20—30-х гг. и имевших место и в более позднее время попыток преуменьшения роли стран Востока в истории развития человеческого общества и его культуры (63).

Темой стажировки Н. А. Невского был синтоизм, он также занимался изучением народных веровЦлий, японского фольклора и всевозможных обычаев, главным об-

разом религиозных или связанных с историей семьи (80, с. 137). Н. А. Невский прожил в Японии до 1925 г., после возвращения в Россию он занимался преподавательской деятельностью, но его знания япониста оказались не востребованы. В 1937 г. Н. А. Невский был репрессирован и расстрелян НКВД. В отечественной науке японо-ведческие штудии Н. А. Невского оказались открыты лишь в 1960-е гг.

В марте 1912 г. Императорский Петроградский Университет командировал приват-доцента О. О. Розенберга в Японию. По поручению факультета Восточных языков он осуществил издание буддийского словаря, который был напечатан в японской типографии в Токио Шуэйша в конце 1916 г. (13, л. 43). Результатом научной работы О. О. Розенберга явились знаменитые исследования, посвященные проблемам буддийской философии (94).

Несмотря на очевидные успехи и прогресс в японоведении русских востоковедов, отечественные ученые были едины во мнении, что в России чрезвычайно мало оригинальных исследований о Японии, а труды европейских ученых не переведены на русский язык. Серьезный труд русского ученого Л. И. Мечникова «L'Empire Jahonais», вышедший на французском языке в Женеве в 1881 г. (108), не был доступен для широких кругов русского общества. Тем не менее, работы европейских японоведов были известны специалистам, писателям-публицистам, они упоминают их в своих очерках. Наиболее часто встречаются ссылки на классические труды европейских авторов о Японии.

Вплоть до начала XX в. широкой популярностью пользуется трехтомник Ф. Зибольда «Путешествие по Японии, или описание Японии в физическом, географическом и историческом отношении» (61). Филипп Франц фон Зибольд был сотрудником голландской торговой фактории в Японии. В 1823 г. он прибыл в Нагасаки в качестве врача, там он преподавал японцам естественные науки, в том числе медицину, в частности хирургию и фармакологию. В Европе Зибольд стал известен как первый профессиональный японовед, обладавший глубокими и разносторонними знаниями об этой стране. В тридцатые годы XIX в. всему миру стал известен его труд «Япония» (111).

В России были известны работы В. Андерсона: «The Pictorial Arts of Japan» (1889), «Landscape Painting in Japan» (опубликована в «Art Journal» в 1889, 1890, 1901 гг.) и «Japanese Wood Engraving» (1895). В частности на них делал ссылки художник

круга «мирискусников» И. Грабарь (148, с. 23). Популярностью пользовалась книга немецкого исследователя Э. Гессе-Вартега «Китай и Япония. События, изучение, наблюдение» (106). В 1902 г. на русский язык была переведена другая его книга «Япония и японцы. Жизнь, нравы и обычаи современной Японии» (58). В. Зейдлиц написал интересный труд об истории японской цветной гравюре по дереву (ПО). Другой немецкий исследователь А. Фишер в книге «Wandlungen im Kunstleben Japans» (105) освещал более широкий спектр художественной жизни японцев, подробно останавливаясь на влиянии японского прикладного искусства в Европе.

В начале XX в. были переведены работы В. Г. Астона «История японской литературы» (50), Б. Г. Чемберлена «Вся Япония» (101), П. Леруа-Болье «Япония. Обновление Азии» (74), А. Бельсора «Японское общество» (51), И. Лаутерера «Япония. Страна восходящего солнца прежде и теперь» (73), Садакити Гартмана «Японское искусство» (57).

Важную политическую и идеологическую роль как средство выражения плюрализма общественного мнения играла публицистика. Значительный блок источников относится к этому роду произведений, которые всегда посвящены актуальным проблемам и явлениям жизни общества. Это заметки путешественников, миссионеров, российских служащих в Японии, политические обозрения, статьи о различных сторонах общественно и культурной жизни Японии в периодических изданиях, таких как «Русский вестник», «Русская школа», «Вестник воспитания», «Современник», «Мир искусства», «Аполлон», «Весы», «Золотое руно», «Морской сборник», «Северное сияние», «Исторический вестник», «Вестник Европы», «Вестник всемирной истории», «Новый журнал литературы, искусства и науки», «Нива», «Вопросы всемирной истории», «Новое время» и др. Особую значимость востоковедная публицистика приобретает в связи с тем, что в ней преломлялись те или иные явления жизни восточного общества через призму российской действительности.

В рассматриваемый период различными издательствами публикуются книги очерков об истории, государственном устройстве, быте и искусстве Японии. Авторы таких очерков (Т. Богданович (137), Е. И. Булгакова (141, 142), Д. Н. Анучин (134), Д.И. Шрейдер (180), П. А. Алексеев (132) и др.) полны желания разобраться в преобразованиях японского общества и понять «истинно ли Япония культурная страна», можно ли ее назвать «цивилизованной страной». Д. И. Шрейдер посетил Японию

дважды (в 1891 и 1893 гг.) и, как и его товарищи по перу, не мог скрыть своего изумления перед огромными успехами этой «подвижной и энергичной нации», успехами, достигнутыми ею с поразительной быстротой и в очень короткое время (180, с. 3).

Итог всем этим, во многом публицистическим, исследованиям подвело пространное издание Брокгауза и Ефрона, опубликованное в трех выпусках в серии «Библиотека самообразования» — «Япония и ее обитатели. С картой Японии, Маньчжурии, Кореи» (182). В ней охарактеризованы самые разные стороны японской жизни. Книга претендует на достоверную фактографию, тонкие наблюдения филологического, философского и психологического свойства. Автор очерков о языке и литературе Японии с древнейших времен Г. Востоков попытался рассмотреть миросозерцание японца в сравнении с европейцем. Обзор литературы Г. Востокова охватьшает мифы Японии, драму театра Но, средневековые повествования-моногатари, поэзию танка (146).

В 1900-е гг. пользовался успехом очерк Г. А. Рачинского «Японская поэзия», который опирался на работы западноевропейских ученых-японистов. Г. А. Рачинский (переводчик, историк литературы и философ) был близок к кругу московских символистов. Впервые его труд был опубликован в 1908 г. в журнале «Северное сияние» (164). Переводы пятистиший, трехстиший, «длинных песен» нагаута сделаны Рачин-ским через язык-посредник — немецкий и в целом воссоздают своеобразный образ японской поэзии.

Влияние «живописной Японии» было связано с «новым искусством» (символисты в литературе, «мирискусники» в изобразительном искусстве и дизайне). На страницах журналов «Мир искусства» и «Аполлон» часто встречаются статьи полемического характера, утверждаются новые эстетические представления. Художники и поэты пишут о японском искусстве, своих впечатлениях и о влиянии этого искусства на их творчество.

В начале XX в. огромной популярностью у русских читателей пользовалась художественная проза об экзотике Востока, которая выходила в Западной Европе. Подобные романы на европейских языках и в русском переводе можно было часто встретить в домашних библиотеках просвещенных слоев российского общества. В нашей работе в качестве источников используются произведения французского романиста П. Лоти (126, 127, 128), как пример литературы, которая оказывала влияние на

формирование художественного, эмоционального и романтического образа Японии у образованных слоев России начала XX в. Впервые романы Лоти были переведены на русский язык в 1901 г.: в Санкт-Петербурге вышло его собрание сочинений в пяти томах, затем в 1909-1911 гг. в Москве издатели осуществили выпуск его двенадцати-томника (126).

Описанная выше историографическая и источниковая база диссертационной работы выводит нас на новый уровень исторического исследования, который характеризуется привлечением новых методологических подходов в изучении «образа Японии» в России в определенный нами исторический период - XVII — первая четверть XX в.

Научная новизна исследования заключается, во-первых, в определяаиых в работе хронологических рамках. Мы показываем традицию складывания «образа Японии», начиная с XVII в. Таким образом, впервые в отечественном японоведении предпринимается попытка комплексного изучения представлений о Японии в российском общественном сознании с момента поступления первой информации о стране Восходящего солнца.

Во-вторых, оригинальным и новым выступает метод анализа образа Японии с точки зрения существующего в культуре противопоставления «свое - чужое». Предлагаемый нами подход меняет перспективу изучения истории русско-японских отношений, которые рассматриваются нами не только как последовательность контактов, политических акций, международных конфликтов и мирных договоров между двумя государствами, но и как складывающаяся традиция освоения культурой (в центре нашего внимания культура России) «чужого» исторического опыта.

В-третьих, в нашей работе уделяется особое внимание личностям, чей опыт знакомства с Японией раскрывает процесс формирование образа этой страны в России, что впервые предпринимается в исследованиях подобного рода. При этом в диссертации описываются явления из различных областей общественно-культурной жизни России XVII - первой четверти XX в.: развитие дипломатических отношений, становление отечественного японоведения, деятельность Российской духовной миссии в Японии, инокультурные влияния в творчестве художников кисти и слова.

В-четвертых, новизна исследования заключается в ряде выводов, к которым мы пришли в процессе работы: 1) формирование образа Японии в России находилось,

зо несмотря на собственный богатый опыт взаимоотношений и оригинальных произведений, под влиянием европейской традиции представлений о Японии как в сфере искусства, так и в области политики и науки; 2) периферийный характер «образа Японии» для политической элиты России повлиял на упрощенное понимание феноменов японской культуры, невнимание к ним, что сказалось в проведении непоследовательной политики в дальневосточном регионе и приводило к конфликтам между двумя странами; 3) интерес к японской художественной культуре в конце XIX - начале XX вв. был связан с поиском нового, отказом от устаревших консервативных форм в искусстве, он способствовал освоению чужого культурного опыта.

Наконец, необходимо отметить, что наша работа вводит в научный оборот также новые, ранее не использовавшиеся специалистами источники, прежде всещряд архивных документов. Возможно, для коллег-историков, занимающихся близкой нам проблематикой, это нововведение покажется наиболее ценным.

Практическая значимость работы определяется актуальностью темы и широкими возможностями применения обозначенных методологических подходов. Работа представляет интерес для понимания процессов, которые шли в российском обществе на протяжении почти трехсотлетнего периода истории в отношении восприятия Японии как части собственного культурного опыта. Сам подход исследования культуры и истории через бытующие в обществе представления о «чужом» открывает новую перспективу в самых разнообразных социально-исторических исследованиях.

При написании диссертации был привлечен обширный круг материалов, которые могут представлять интерес для специалистов востоковедов, а также ученых, занимающихся исследованием истории и культуры России нового времени, историков международных отношений. Другим аспектом практической значимости работы является то, что она может использоваться для подготовки лекционных курсов по истории России и Японии нового времени, истории международных отношений, истории культуры стран Дальнего Востока и мировой художественной культуре, а также по история российского японоведения.

Наша работа может послужить отправной точкой для дальнейшего исследования образа Японии, бытовавшего в общественном сознании россиян в последующие периоды, в том численна современном этапе отечественной истории.

Диссертация выполнена на кафедре истории древнего мира и средних веков

Кубанского государственного университета. Основные положения диссертации прошли апробацию в форме публикаций (всего 7, около 2,8 п. л.) в научных журналах и сборниках, они были также изложены в докладах на научных конференциях, посвященных взаимовлиянию культур России и Востока (Ярославль 1998 г., Новосибирск 1999 г., Краснодар 2000 г.). Автор использует материалы, вошедшие в диссертационную работу, в лекционном курсе «Культура стран Восточной Азии в новое и новейшее время», который читается на факультете Востоковедения Института экономики, права и естественных специальностей (г. Краснодар).

Структура работы включает следующие части: Введение, три главы, Заключение, Список использованных источников и литературы и Приложения. Первая глава раскрывает традицию формированию представлений о Японии в России, начиная с XVII до конца XIX вв. Она состоит из следующих параграфов: «Первые сведения о Японии в России: образ Японии в европейской картине мира»; «Накопление знаний о Японии в России. Первые японцы в России»; «Русские экспедиции к берегам Японии: первые впечатления»; «Опыт дипломатических отношений: российское «открытие» Японии».

Вторая глава показывает калейдоскоп представлений о японском обществе и культуре в России конца XIX - первой четверти XX вв. В этот период формируется новый образ Японии как «цивилизованной страны» с глубокой самобытной культурой. Три параграфа, из которых состоит глава, освещают наиболее важные, на наш взгляд, факторы, повлиявшие на становление этого образа: внешнеполитические события, деятельность Российской духовной миссии в Японии, развитие отечественного японоведения.

Последняя глава диссертации, включающая два параграфа, посвящена анализу образов «живописной» и «литературной» Японии в русской художественной культуре начала XX в. Эстетика японского искусства нашла свое отражение в творчестве художников-модернистов и литераторов «Серебряного века», став важной частью духовной жизни российского общества этого периода. Стихи поэтов-символистов, посвященные Японии, а также их опыты в традиционных японских поэтических жанрах (танка и хокку), вошли в Приложения к работе.

Первые сведения о Японии в России: образ Японии в европейской картине мира

Основная информационная, образовательная, культурная, идейная база русского общества «московского периода» сосредоточивалась в руках сравнительно узкого круга светской и церковной аристократии, которая была втянута в орбиту Западной цивилизации, ориентируясь на европейские культурные импульсы. Поэтому, несмотря на факт постоянного взаимодействия России с восточными регионами, которое во многом определяло ее социокультурное и политическое устройство, в Россию информация о далеких восточных странах поступала первоначально из Европы. В этой связи необходимо искать предысторию формирования первых сведений о Японии в России в западноевропейских источниках. Сведения о Японии в Европе стали распространяться после публикации в 1298 г. составленной по рассказам итальянского путешественника Марко Поло его знаменитой «Книги». В 1271-1295 гг. он совершил путешествие в Восточную Азию, где первым из европейцев собрал довольно подробные и конкретные сведения о Японии, стране Чипингу, во время своего долгого пребывания при дворе монгольских правителей, в частности в их столице Хамбалык (Пекин).

Сведения о Чипингу, как Марко Поло называл Японию, в которой он никогда не был, основывались на китайских источниках (Марко Поло прожил в Китае около 17 лет) и на работе арабского ученого аль-Идриси. Марко Поло представлял Японию следующим образом: «Остров очень велик: жители белы, красивы и учтивы; они идолопоклонники, независимы, никому не подчиняются». Читателям «Книга» Япония представлялась страной огромных богатств, которые некуда девать. «Жемчугу и золота тут обилие... Есть у них и другие драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства» (44, с. 249).

Рассказы Марко Поло о таинственном острове взволновали умы географов и мореходов, сыграли немаловажную роль в истории Великих географических открытий. Известно, например, что Христофор Колумб, отправляясь во главе испанской экспедиции на поиски кратчайшего морского пути из Европы в Индию, надеялся отыскать и этот загадочный остров.

Книга знаменитого венецианского путешественника была впервые напечатана в Нюрнберге в 1477 г. В дальнейшем она послужила источником для изображения Японии на различных европейских географических картах мира - круговой карте мира Фра-Мауро 1459 г., глобусе Бехайма 1492 г., карте Леонардо до Винчи 1515 г., карте А. Ортелия (Ортелиуса) 1570 г., морской карте мира Г. Меркатора 1569 г. и его Атласа 1596 г., переизданном после его смерти в 1606 г., с новым приложением -описанием Японии Петра Монтануса, литератора и географа (251, с. 11). Атлас 1606 г. с многочисленными картами и описаниями стран и народов всего земного шара выдержал в Западной Европе до 50 изданий и в одном или нескольких экземплярах был завезен также в Москву.

Географические описания из завезенного «Атласа» (до 800 листов рукописного текста) в 1637 г. были переведены, по царскому указу. Впоследствии делались и другие переводы. Но с богатым описательным материалом «Атласа» московские люди и правящие круги знакомились не столько по его полным русским переводам, сколько по его русским же переработкам (205, с. 18). Впрочем все эти переводы и переработки «Атласа», как и хронографы, существовали только в рукописных списках и потому были доступны ограниченному кругу читателей.

Самым известным описанием Японии, заимствованным из «Атласа» и восходящим к «Книге Марко Поло» было описание, изложенное в наиболее популярном списке русской «Космографии 1670 г.» (описании главнейших государств мира) завершенной 4 января 1670 г. в Холмогорском монастыре неподалеку от Архангельска, как полагают, преосвященным Афанасием, первым архипастырем Холмогорским и Важеским. Обширный труд представлял собой компилятивный свод со стремлением к согласованию разновременных и разноречивых источников. «Космография» вошла в широкий круг чтения. В ней целая глава («О Иапонии или Япон-острове») была посвящена Японии. Здесь приводились данные о географическом положении страны, ее климате, флоре и фауне, естественных ресурсах, системе управления, занятиях, религии, нравах и обычаях народа и т. п. Ряд сведений были неточным и соответствовал уровню знаний того времени. Для нас представляются интересными некоторые фразы из этого сочинения: «Японские люди многосмышлены... природою жестоконравны». В книге отмечается, что португальцы и испанцы приезжают в Японию для торговли, иезуиты основали семинарии и изучают христианские книги (37, с. 379-389).

Сведения о Японии оставил знаменитый фламандский путешественник Виллєм Рейсбрук. В 1255 г. в Каракоруме побывал в качестве посла короля Франции монах Виллєм Рейсбрук (Гильом Рубрук). Он писал, что в столице великого хана один китайский священник рассказал ему о низкорослых волосатых карликах, которые обитают за Китаем в пещерах на островах, и что дальше за этими островами лежит «земля песьеголовцев» (45, с. 68). Из этих сообщений вырисовываются туманные сведения об обитателях собственно Японии - айнах, которые в древности жили на острове Рюкю и действительно отличались густой «растительностью» на теле и низким ростом, а также о японском союзе Куну на о. Хонсю.

До конца ХУЛ в. в русских хронографах и космографиях-картах на месте Японии в восточном море изображались какие-то сказочные острова «Близ Блаженного рая», из которого «залетают птицы Гамаюн и Феникс», где живут «человецы», имеющие «главы песьи», «родит червь песок золотой» (251, с. 12). Возможно, упоминания о людях с собачьими головами в древнерусских рукописях были позаимствованы из западноевропейских источников и восходят к «песьеголовцам» В. Рейсбрука.

В отечественной историографии русско-японских отношений преобладает точка зрения, что первыми сведениями о Японии, полученными от ее жителя, была «скаска» Дэмбэя Татыкава, крещенного японца, записанная в Москве в январе 1702 г. (точка зрения Н. Н. Оглоблина, Э. Я. Файнберг, Л. Н. Кутакова). Считается, что он был первым японцем, побывавшем в России после того, как был выброшен тайфуном на Камчатку в 1695 г., и рассказывающим о Японии. Однако К. Е. Черевко приводит факты и доказательства мнения, что не Дэмбэй, а появившийся в России в 1599 г. (или 1600 г.), японец, известный под своим христианским именем Николай Августинец, был первым в России японцем, который и сообщил первые сведения о Японии.

Известный специалист в области русско-японских отношений Л. Н. Кутаков считает, что «пребывание этого первого японца в России никак не обогатило представлений русских о Японии» (214, с. 352). Он утверждает, что в 1600 г. в Москву прибыл японец, при крещении нареченный Николаем, из ордена св. Августина. Его подлинное имя установить не удалось. Известно только, что он родился в конце XVI в. в небольшой колонии японцев в Маниле, на Филиппинах. В юности принял католичество и христианское имя Николай. В 1599 г. вместе со своим духовным наставником Николаем де Мело отправился в Рим через Индию, Персию и Россию. В нашу страну Николай попал в составе персидского посольства, оказался замешанным в делах Лжедмитрия и был отправлен в ссылку на Соловецкие острова, а затем в Борисоглебский монастырь под Ростовом. В России Николая принимали за «индусского принца». Русские не подозревали, что имеют дело с японцем (214, с.352).

Кризис в русско-японских отношениях и его преодоление на рубеже XIX—XX вв

На конец ХГХ — начало XX вв. приходятся в русско-японских отношениях крупные политические события. Связи между двумя странами на экономико-политическом или официальном уровне отмечены взаимными визитами высокопоставленных лиц, противостоянием в северо-восточном Китае и в Корее, русско-японской войне 1904—1905 гг., подписанием политических, военно-морских и экономических соглашений, союзническими отношениями в Первой мировой войне.

В 1886 г. крупная английская эскадра была направлена для нападения на Владивосток. Конфликт был улажен мирным путем, но русскому правительству стало ясно, насколько опасно оставлять Дальний Восток беззащитным перед английской угрозой. Было решено ускорить осуществление принятой в 1882 г. программы сооружения большого Тихоокеанского флота, строительства Транссибирской железнодорожной магистрали, укрепление береговой обороны (251, с. 196). Д. Позднеев считал, что вопрос о сооружении Сибирской железной дороги возник под влиянием коммерческих кругов России только в начале 1890-х, но «было уже слишком поздно», так как в 1894 г. Япония начала войну с Китаем и выиграла ее (92, с. 68).

Японская кафедра в Петербургском университете была открыта в 1898 г., а в Восточном институте во Владивостоке - в 1900 г.; в этих учебных заведениях формировался кадровый потенциал российского японоведения, накапливались и получали научное осмысления знания о восточной соседке. Однако отсутствие у политических кругов России интереса к Дальнему Востоку и Японии оставляло академическую науку невостребованной до конца XIX в.. В российском обществе бытовали неадекватные представления о японцах и японском государстве, что, вероятно, также сказалось на политических просчетах и военных неудачах Российской империи на Дальнем Востоке.

Официальные визиты членов императорских семей обеих империй осуществлялись, начиная с 70-х гг. ХГХ в. В 1872 г. на фрегате «Светлана» под командованием адмирала К. Н. Посьета ряд японских портов посетил великий князь Алексей Алексеевич, имевший встречи с императором Мейдзи. В 1882 г. Петербург посетил с официальным визитом японский принц Арисугава-но-мия Тарухито, он передал Петербургскому университету 3500 томов японских книг.

Не всегда посещение императорских особ соседних стран приносили приятные впечатления и воспоминания. В 1891 г. наследник российского престола Николай Александрович присутствовал на церемонии открытия Уссурийской ветки Сибирской железной дороги. Позже со своим племянником, греческим принцем Георгиусом, он совершил путешествие на Восток и через Индию, Таиланд, Китай в мае прибыл в Японию. Прибытие русского наследника в сопровождении семи военных кораблей вызвало большое беспокойство и тревогу среди японского населения. Общая нервозность обстановки, в которой проходил визит наследника, вылилася в инцидент 11 мая, когда в городе Оцу полицейский Цуда Сандзо ранил русского наследника, нанеся сабельный удар по голове (229, с. 243). Такие эпизоды не способствовали скорейшему установлению дружественных, искренних отношений между двумя странами.

Многочисленные взаимные визиты официальных лиц Японии и России, как писал В. Мендрин в начале XX в., весомой роли в установлении прочных и полномасштабных отношений все же не играли, «ибо не служили тогда еще проводником национальных идей той и другой страны» (77, с. XIII).

Характер российской внешней политики во многом определял отношение к Японии в обществе. Политическая элита считала Японию либеральной страной, идущей по пути реформ. Во второй половине ХГХ в. в России было распространено мнение, что Япония слабый и дружественный сосед, не стремящимся к экспансии, занятый только внутренними преобразованиями.

К концу ХГХ в. Япония освобождается от серии неравноправных договоров с западными державами. Реформы позволили модернизировать вооруженные силы островного государства: по французскому образцу была организована армия, по английскому — военный флот. Результаты этих преобразований проявились в агрессивной внешней политики Японской империи, которая в 1876 г. силой навязала Корее неравноправный договор, в 1894—1895 гг. развязала войну с Китаем.

После победы Японии в японо-китайской войне 1894—1895 гг. в России начинают осознавать потенциальную угрозу, исходившую от этого государства. Русский публицист Булгакова в 1904 году писала, что Япония в войне с Китаем «вдруг поразила европейцев умением вести войну по всем правилам военного искусства... выставила отлично обученную армию, дисішплинированную и выдержанную по образцу западноевропейской» (141, с. 18).

17 апреля 1895 г. был подписан Симоносекский мирный договор между Японией и Китаем. Китай признавал полную независимость и суверенитет Кореи, передава-лЯпонии «в вечное владение» Ляодунский п-в с портами Порт-Артур и Далянь (Дальний) по линии от устья р. Ялу до Инкоу и устья р. Ляохэ. К Японии переходил также о-ва Тайвань и Пэнху (Подр. см.: 245, с. 537-539).

В апреля 1895 г. посланники России, Германии и Франции в Токио потребовали от Японии отказаться от Ляодунского п-ва. Удостоверившись, что поддержки со стороны других держав нельзя получить, а Россия настроена весьма решительно, Япония вынуждена была уступить. 10 мая японское правительство заявило о возвращении Китаю Ляодунского п-ва. Русская дипломатия добилась эффектной победы. 27 мая 1895 г., сразу же после завершения японско-китайской войны в Петербурге был подписан Русско-японский договор о торговле и мореплавании. По договору было уничтожено право экстерриториальности с 1899 г. для русских подданных (и вообще для иностранцев) в Японии, взамен чего они получили право селиться и торговать по всей стране. Торговые отношения между обоими государствами были окончательно сформулированы, но политические отношения принимали менее благоприятный оборот.

Копия с верительной грамоты от 4 декабря 1899 г., связанной с назначением А. П. Извольского российским посланником в Японии, раскрывает характер русской политики в отношениях с Японией. Из документа следует, что Россия видела свою задачу в необходимости прочно утвердиться на дальневосточной окраине, в первую очередь усилить свое военно-морское могущество. Осуществление этой задачи обосновывалось «исторической миссией России на берегах Тихого океана», которая стала наиболее актуальной после японско-китайской войны. Сооружение Великого сибирского пути, приобретения Порт-Артура и Дальнего однозначно определили приорете-ты дальневосточной политики империи. Российское правительство обозначило как обязательное условие спокойное течение событий, сохранение «нормальных отношений со всеми соперничающими на почве Дальнего Востока державами», в первую очередь с Японией (4, л. 4).

В донесениях царских дипломатов, работавших в Японии на рубеже ХГХ—XX вв., говорится о серьезном внимании Японии к своему торговому флоту. Русские дипломаты усматривали в этом желание Японии «стать Британией крайнего востока» и вступить в борьбу со своими конкурентами (19, л. 50). Агенты российского Генерального штаба, выполнявшие разведывательную миссию на Дальнем Востоке, капитан Соковнин (его донесения относятся к 1895 г.), полковник К. Вогак (был военным агентом в Китае и Японии в 1896 г.), полковник Б. П. Ванновский (служил в Японии с 1898 по 1903 г.), в своих донесениях описывают модернизацию японского общества, дают общую характеристику японской армии и флоту, предостерегают от недооценки военной мощи Японии и эффективности ее вооруженных сил. Так, в обзоре офицера для поручений при Штабе Приамурского военного округа Генерального штаба капитана Соковнина от 23 августа 1895 г. о состоянии вооруженных сил Япония делается вывод о том, что «...будущий противник японцев встретит перед собой не азиатов, нахватавшихся ростков европейской цивилизации, а европейскую армию. Все виденное наводит также на мысль, что японские войска не останутся в том виде, в каком они есть теперь, а будут прогрессировать и все более и более совершенствоваться» (20, л. 17).

Аналогичные данные поступали и от военных агентов в других иностранных государствах. Например, военный агент в Париже барон Фридерикс указывает на предельно сжатые сроки, в которые в японской армии был введен «новый порядок» (21, л. 21). Интересно, что для сбора разведывательных данных Генеральный штаб прибегал к анализу публикаций в японской периодике, в частносчти изучались материалы, помещенные в газете «Ниппон» (19, л. 169).

Анализ японской периодической печати позволил полковнику К. Вогаку заявить о серьезности намерений Японии играть преобладающую роль на Дальнем Востоке: «Сведения, заимствованные из японских газет, и проект бюджета на финансовый год с 1 апреля 1896 по 31 марта 1897 г. подтверждают принятое японским правительством решение дать вооруженным силам такое развитие, которое позволило бы Японии играть преобладающую роль на Крайнем Востоке. Необходимо обратить внимание, что значительнейшие расходы по усилению вооруженных сил Японии предполагаются по обоим Министерствам произвести в продолжении ближайших трех лет» (20, л. 109).

«Русский вестник» в 1900 г. опубликовал консульские донесения вице-консула в Хакодатэ Н. А. Роспопова о потенциальной угрозе Японии интересам России на Дальнем Востоке. Н. А. Роспопов около пяти лет изучал японский язык в Японии, литературу и промышленность этой страны, представлял в Министерство иностранных дел различные труды: японо-русский словарь, систематический обзор японской прессы, отчет о промышленной выставке в Токио и др. В то же время, судя по различным инцидентам, описание которых находим в материалах, хранящихся в АВПРИ, Роспопов был недоволен своим статусом, низким вознаграждением, был обидчив, не ладил с сослуживцами, просил нового назначения вне Японии. Однако, находясь потом на службе в консульском представительстве в Сеуле, ходатайствовал о возвращении в Японию (7, л. 59).

«Мир искусства» и японская художественная культура

Традиционное японское искусство начало интенсивно проникать в Европу, покоряя самых утонченных эстетов и ценителей прекрасного, после проведения Лондонской выставки 1862 г. Парижская выставка 1867 г. стала откровением для французской художественной интеллигенции. В Париже и Лондоне складывались богатые коллекции предметов японского искусства (260). В Германии увлечение новым течением привело к формированию в Гамбургском художественно-промышленном музее великолепной выставки предметов японского быта и художественных произведений (109, s. 393).

Японское искусство начало распространяться в эпоху, когда в философии и общественной мысли безраздельно господствовал позитивизм, а в литературе — натурализм. Позднее культура Японии (как и культура Востока в целом) станет достоянием "нового искусства" — символистов в России и во Франции, прерафаэлитов в Англии. Но первыми пророками японского искусства в Европе стали теоретики и корифеи натурализма — Эмиль Золя и Эдмон де Гонкур.

М. Волошин в «Ликах творчества» анализирует основные вехи процесса культурное влияние Японии на Европу, которое «было так громадно, благотворно и радикально, что мы, еще переживающие его, не можем оценить всю его грандиозность 119, с. 215). Он определяет его начало - 1-го декабря 1851 г., - когда вышел первый роман Э. Гонкура под заглавием «En 12...». В нем одна глава была посвящена описанию парижской гостиной, обставленной японскими вещами. Такие гостиные, утверждает Волошин, появились в Париже через 15 лет. По словам того же Волошина, несколько месяцев спустя один из критиков требовал, чтобы Гонкура за пропаганду японского искусства посадили в сумасшедший дом (23, с. 2). Последние работы Э. Гонкура - монографии, посвященные японским художникам Утамаро и Хокусаи "Утамаро, художник зеленых домов" (1891) и "Хокусаи. Японское искусство XVIII века" (1896), - в начале XX в. не переводились на русский язык.

Книги Гонкура появились в конце XIX в., когда ключевые позиции в культуре заняло "новое искусство", а его представители — европейские модернисты — во многом отрицали наследие своих предшественников. И, тем не менее, они внимательно и интенсивно изучали и осваивали японское искусство, освобождаясь от давившего Возрождения. О влиянии японских художников на европейское изобразительное искусство русский художник И. Грабарь писал: «Хокусай и Хирошиге — вот последние слова японского искусства, вот то, что легло в корень большинства новейших движений европейского искусства» (148, с. 22).

В. Э. Молодяков в одном из своих исследований демонстрирует эстетические параллели в творчестве художников прерафаэлитов и традиционной японской культуры. Прерафаэлиты — группа английских художников и писателей середины XIX в., которые стремились подражать итальянскому искусству раннего Возрождения. Он утверждает, что в сфере эстетической прерафаэлиты раньше всех и ближе всех в Европе подошли к осознанию динамической гармонии мира и пониманию его недуальности, непрерывной изменяемости (228, с. 110-115). Развитие подобных взглядов подготовило благодатную почву для утверждения самобытности и высокой художественной значимости японской культуры. Во Франции дань "японизму" отдали Феликс Бракмон и Клод Моне, Дега и Писсаро, Поль Гоген и Ван Гог, Росетти, Тулуз-Лотрек и многие другие (197, с. 89).

В это же время в России публика по-своему реагировала на культурные импульсы Востока. Художник С. Щербатов писал, вспоминая об этом времени: "Культ китайского и японского искусства, который благодаря братьям Гонкурам охватил Париж и весь Запад, в то время еще не успел проникнуть в Россию, казалось бы в силу исторических традиций и географического положения призванную интересоваться столь утонченным древневосточным искусством. У нас покупались ковры, редко фарфор, безвкусные аксессуары для курительной комнаты и мужского кабинета с их неизменными отоманками, китайские сервизы и яркие ткани, большей частью дурного сорта и вкуса, всякая мишура, но о китайской изумительной живописи по шелку, персидских миниатюрах, не имеющих себе равных по изяществу, о японских гравюрах по дереву у больших мастеров в России, насколько мне известно, не было и помину" (49, с. 174).

Пристальный интерес к японскому искусству в России стал заметен только в конце 90-х годов, несмотря на то, что книги с высокой оценкой японской изобразительной культуры, появлялись в России значительно раньше, например, "Живописная Япония" - монография Э. Гюмбера (1870), посвященная японской художественной школе, была переведена на русский почти одновременно с французским изданием (59). В конце 1890-х гг. последователи модерна в России объединились в творческое общество "Мир искусства". Представителям этого направления принадлежит заслуга открытия самоценности японского искусства и высокая оценка значимости его для художественных поисков «нового искусства» в России.

Начало "Мира искусства" было положено организацией "Общества самообразования", на заседаниях которого читались лекции, исполнялись музыкальные номера и просматривались сообща вьпшсанные из-за границы журналы и книги. А. Бенуа вспоминал: "Нас инстинктивно тянуло уйти от отсталости российской художественной жизни, избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному Западу, к чистохудожественным исканиям иностранных школ, подальше от литературщины, от тенденциозности передвижников, подальше от беспомощного дилетантизма квази-новаторов, подальше от нашего упадочного академизма... Мое длительное пребывание в Париже помогло затем усвоить учение импрессионистов, постичь прелесть Дега и красоту Делакруа, Коро, Домье и Курбэ" (30, с.21).

Бывая в Париже, А. Бенуа, Л. Бакст, Е. Лансере, М. Волошин, А. Остроумова-Лебедева, В. Борисов-Мусатов соприкоснулись с атмосферой увлечения японцами, которая сохранялась там уже несколько десятилетий, начиная с импрессионистов. А. Остроумова-Лебедева в своих "Автобиографических записках" писала: "Мой великий учитель в то время в Париже, Уистлер, всю жизнь был страстно влюблен в японское искусство, и это увлечение очень сильно отразилось на его творчестве. Он первым из художников внес в европейское искусство японскую культуру: тонкость, остроту и необыкновенную изысканность и оригинальность в сочетании красок. И, конечно, свое увлечение он передал и нам, своим ученикам" (41, с. 181).

Похожие диссертации на Формирование образа Японии в российском общественном сознании, XVII - первая четверть XX вв.

Религиозный фактор в управляемых локальных конфликтах: Южный Вьетнам в период колонизации и индокитайских войнКолотов Владимир Николаевич

Либеральная элита Великобритании в первой четверти XX в.Тартыгина, Ольга Олеговна

Государственная политика США в отношении высшей школы во второй четверти XX векаЛадонина Елена Юрьевна

Радикальный исламизм в Египте : На примере идеологии и деятельности организации "Аль-Джихад" в последней четверти XX векаРажбадинов Марат Заурович

Балканский вопрос во внешней политики Соединенных Штатов Америки в первой четверти XX векаЖуковская Наталья Владимировна

Движение за эмансипацию женщин в Египте (Начальный этап; вторая половина XIX - первая четверть XX в.) Турк Светлана Нальбиевна

Трансформация осмысления символики празднования традиционного нового года в современном Китае. последняя четверть XX в.Захарова Мария Владимировна

Президентские выборы в США: исторические тенденции и эволюционные изменения : Последняя четверть XX векаСерегин Николай Сергеевич

Проблема наказания военных преступников в международных отношениях второй половины XIX - первой четверти XX в.Котенев Владимир Алексеевич

Новозеландско-китайские отношения в последней четверти XX - начале XXI векаОлейников Илья Васильевич