Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Методология рассмотрения проблемы 15
1.1. Метафора как культурный феномен 15
1.2. Структурные характеристики суда как основание структуры культурных метафор суда 39
ГЛАВА 2. Традиционная культура: метафора Высшего суда 62
2.1. Мифологические образы суда и правосудия Судьбы 62
2.2. Христианский Высший суд как олицетворение справедливости 85
ГЛАВА 3. Посттрадиционная культура: метафора Суда Совести 108
3.1. Нововременная культура: Суд без Бога 108
3.2. 20 век: проблема совести и Суд собственного «Я» .131
Список литературы
- Структурные характеристики суда как основание структуры культурных метафор суда
- Мифологические образы суда и правосудия Судьбы
- Христианский Высший суд как олицетворение справедливости
- Нововременная культура: Суд без Бога
Структурные характеристики суда как основание структуры культурных метафор суда
Понятие метафоры в теории культуры является той единицей смысла, пространство существование которой стало местом соединения традиций и новаций.
Данное понятие имеет древнее происхождение: оно встречается уже у Аристотеля. Великий философ сформировал базу концептуального построения, из которой выросла традиция трактовки метафоры как риторического приема замены одного слова другим, имеющим более определенный смысл. Механизмами этой замены является сравнение, уподобление, аналогия1.
Трактовка метафоры с подобной позиции осуществлялась в античности, во французской риторике 18-19 вв. В современной лингвистике этот подход находит воплощение в стилистическом анализе метафоры, рассматривающем ее как неотъемлемый элемент речи. Осуществляется художественно-эстетический анализ данного феномена. При этом, метафора (от греч. metaphora — перенос) определяется как литературный троп или механизм речи, придающий поэтичность обычному и литературному языку.
Аристотель. Поэтика. Риторика. СПб. 2010. С. 290-292. Метафора, заключенная в слове, обозначающим некоторый класс предметов, номинирует или характеризует либо объект, входящий в другой класс, либо класс предметов, в чем-то родственный данному классу. «В расширительном смысле термин «метафора» применяется к любым видам употребления слов в непрямом значении»,- пишет В.А.Марков1.
Действительно, язык наполнен метафорами, и они придают любому тексту или речи живость, яркость, образность, позволяют понять объект, выделенный в слове, опираясь на ассоциации и собственный, подчас наглядный опыт восприятия мира. Такие метафорические лексемы – слова или ассоциативные группы, составленные из слов – во множестве применяются в правовой речи, в частности в судебной риторике (например, диалоги участников процесса могут быть названы словесной дуэлью).
Язык метафоры позволяет изложить мысль коротко и выразительно, транслировать смыслы, которые иначе не могут быть переданы. Этим, например, пользуется известный американский социолог и правовед Д.С.Ауэрбах, разъясняя свою мысль: «Право - это наша национальная религия,.. адвокаты - это наш клир, дворцы правосудия - наши соборы, где представлены современные страсти»2.
Более того, первичное метафорическое значение многих лексем со временем стирается, и они приобретают самостоятельное значение. Они ста-1 Марков В.А. Миф. Символ. Метафора. Модальная онтология. Рига, 1994. С. 169; см. также исследования, проводимые в данном ключе: Леоненко Л.Л. Метафора: логическая структура, абдуктивные аспекты, контекст.// Уч.записки Таврического национального ун-та имени В.И.Вернадского. Серия «Философия. Культурология. Политология. Социология». Том 23 (62).2010. № 2. С.241-246; Симоненко М. А. Архитектурная метафора в языке и речи: диссертация ... канд. филол. наук. Курск. 2009; Д. Дэвидсон чрезмерно упрощает данное понимание, усматривая в метафоре лишь случай приобретения словами нового или «расширенного» значения: Дэвидсон Д. Что означают метафоры новятся терминами, применяемыми, в частности, в процессе судопроизводства: «поединок», «защита», «показания» (имеется в виду свидетельские показания, в ходе которых свидетель отнюдь не «показывает» событие, а сообщает о нем), «сторона» (защиты или обвинения). Собственно, даже термин «закон» имеет метафорическое происхождение.
Этимология русского слова «за-конъ» ведет к слову «конь», означающему «начало» и «конец», которые обозначены колом, столбом (служащим для различных целей, например, как веха земляного участка или для коновязи). За-кон, таким образом, первоначально понимался как «предел». На типологически сходные смысловые связи опирались англосаксы: в X в. (согласно постановлениям короля Этельреда) человек, отлученный от своей общины, изгой, выводился «за пределы» закона (utlah), а законодательство приравнивало это лицо к оборотню в образе волка как символу, олицетворяющему существо без рода и земли1.
Но все же, трактовка метафоры как особой лексической фигуры, придающей речи выразительность и уточняющей смысл слова, не раскрывает в полной мере природу данного феномена, его глубокую связь с познающей мыслью, с культурой. Дело в том, что, изначально, метафора не связывалась с мышлением, изучаемым философией как рациональный процесс. Данному явлению, в силу его подчас непостижимой иррациональности, места в понимаемом таким образом мышлении не находилось. Видимо поэтому Аристотель не мог отнестись к данному феномену как к форме мысли. Он рассматривал метафору как результат «созерцания подобия», то есть в качестве явления, выходящего за пределы рассудка и разума, сферы познания в целом.
Однако современная теория метафоры идет дальше сложившихся в риторике традиций и подходов, реализуемых науками о языке, в ней появляются новации. Философы открывают метафоричность уже как свойство мыш 1 Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.. 1997. С.428-429. ления. Последнее рассматривается уже не только со своей формальнологической стороны и как исключительно рациональный процесс. Теперь внимание сосредотачивается и на вне -, а также на ир-рациональных моментах мышления.
А.Ричардс, М.Блэк, П.Рикер, Д.Лакофф и М.Джонсон – авторы масштабного сборника статей, содержащего работы крупнейших теоретиков метафоры – рассматривают метафору как взаимодействие мыслей о различных вещах, и эти мысли, как считают авторы, бьют в одну точку. При этом одна мысль заключает две, а вторая - это конкретный угол зрения, под которым представляется первая. Такая мысль метафорически упорядочивается в терминах другого понятия. Более того, целая система понятий может быть организована по образцу некоторой другой системы. Отмечается, что связь мыслей в метафоре есть, на самом деле, связь образов, и она существует на границе между семантикой метафорических высказываний и психологией воображения. Выражение, построенное на метафоре, переходит границу между вербальным и невербальным. «Смысл новообразованной метафоры,.. заключается в возникновении нового семантического согласования, или уместности, из руин буквального смысла, разрушенного семантической несовместимостью или абсурдностью»1.
Мифологические образы суда и правосудия Судьбы
Х.Й.Зандкюлер приводит в пример замечание Ю.Хабермаса о том, что «в конечном счете, частным субъектам права не удается насладиться равными субъективными свободами, потому что они не могут сами, сообща осуществляя свою политическую автономию, выяснить правомерные интересы и критерии и сообща прийти к соответствующим отношениям, при которых равное рассматривалось бы как равное, а неравное как неравное»1. Настоящая проблема, пишет Х.Й.Зандкюлер, возникает в связи с тем, что «субъекты морали и права не имеют собственного суждения и не могут отличить правое от неправого (и своим преступлением доказывают, что, в самом деле, не различают их) – каковы бы ни были индивидуальные или коллективные, патогенные или социогенные основания для этого»2. В связи с этим наблюдением у автора возникает вопрос: может ли способ поведения данного рода субъектов, подчас преступный, вменяться им в вину, подводиться под рациональные нормы и наказываться?
Мы видим, что проблема реализации справедливости и в правовой, судебной сфере, и в демократическом обществе в целом, далека от полного решения. Однако то, что не может сделать теоретическая мысль и практика демократического строительства, оказывается под силу метафорическому сознанию. Оно мыслит о человеке как о существе, действительно способном к суждению. Библейский человек создан по образу и подобию бога, - но что это значит,- ведь Бог не обладает физической природой? Подобие заключается именно в способности судить о добре и зле. Бог, по существу, есть метафорический образ этой великой способности.
Крайне острая проблема справедливости наказания также решается весьма по-разному метафорическим сознанием, с одной стороны, и правовой мыслью и судебными практиками, - с другой. В метафорических концептах
Высшего суда и Суда совести идея наказания прорабатывается в своих крайне жестких формах: душа человека карается за грехи вечными муками после смерти и проклятием при жизни, либо самоотчуждением, когда человек выносит приговор самому себе, утрачивая душевный мир и спокойствие, бесконечно терзаясь укорами совести.
В основу метафорических концептов заложена мысль о войне абсолютов - Добра и Зла, Бога и Дьявола. Идея и практика правосудия, напротив, строятся на том, чтобы всякая война, трактуемая в буквальном либо в переносном смыслах, должна уступить место процессу восстановления достоинства и возвращения субъекта – через испытание наказанием - к утраченной внутренней целостности.
Однако есть еще одно, весьма весомое отличие. Суд не награждает – как, впрочем, и не наказывает: суд выносит решение в пользу какой-либо стороны или о какой-либо мере пресечения действий другой на основании определенных статей закона. Однако метафорическое сознание мыслит суд как инстанцию, способную и карать, и вознаграждать. Так, Высший Судья карает нечестивого и вознаграждает праведника по делам их, говорящих о состоянии их души.
Дело, по-видимому, в том, что в мире культуры суд выполняет роль объективно-реального медиатора полярностей единичности и всеобщности. Своей деятельностью он обеспечивает процессы взаимопроникновения этих противоположностей, утверждая и их тождество, и различие.
Но метафоры являются лишь одной из сторон познания культурной реальности мышлением, уходящим в своих основах в глубокие и древние слои сознания. А сами метафорические концепты суда возникают на одной из ступеней развития культуры - видимо, на фазе ее первичного синкрезиса и приходящей ему на смену культурной дифференциации. Поэтому, по крайней мере, в метафоре Высшего суда, и в достаточно поздней версии концепта Суда совести момент поляризации культурной оппозиции единичности и все 57
общности начинает доминировать над моментами их тождества и взаимопроникновения. Способность к конечному суждению присваивается либо Богу, персонифицирующему всеобщность, либо частям расколотой души человека в суде совести.
Тем не менее, в метафорических концептах суда уже можно обнаружить момент связи сторон рассматриваемой культурной оппозиции. Хотя Бог карает и прощает, и Высший Судия не является инстанцией, представляющей высшее начало (он - само высшее начало), все же, в его образе единичное вырастает до уровня всеобщего. Здесь человеческая способность к суждению преобразуется в способность Божественной власти осуждать и вознаграждать. И, напротив, в метафоре Суда совести (в ее религиозных версиях) способность к человеческому суждению интерпретируется как подобие божественной способности к суду.
Какие выводы позволяет сделать проведенный анализ сущностных характеристик феномена суда и его структурных составляющих, к которым относятся субъектные и объектные стороны процесса осуществления деятельности суда, справедливость, являющаяся фундаментальным основанием этого процесса, наказание как важный компонент структуры суда?
Осмысление суда в контексте теории бинарного строения и развития культуры позволяет прийти к пониманию того, что суд в своем объективно-реальном существовании встроен в механизм развертывания бинарных оппозиций культуры. Сущностная природа этого явления связана с медиацией фундаментальной социокультурной оппозиции единичного и всеобщего.
Христианский Высший суд как олицетворение справедливости
Метафоры огня, воды и истязания плоти стали важнейшим инструментарием сознания, конструирующего образцы, которым должен был следовать суд Великой Инквизиции. Этот важнейший социальный институт, ставший карательным органом Ватикана, был призван локализовывать и уничтожать любые очаги ереси. Исходной в его деятельности была идея божественного карающего воздаяния, которое постигнет общину, позволившую ереси возникнуть и распространиться. Смыслы существования этой «Мировой руки» строились на базе концепта Вселенской справедливости как учрежденного богом порядка, нарушение которого укоренившейся ересью могло принести в мир неисчислимые беды.
Инквизиция возникла на рубеже 12-13 вв. и – в качестве подразделения института папства – существовала до 1967 г. Однако именно 13 век стал апогеем ее зверств, которые, впрочем, продолжались и позже. Даже в 17 в. инквизиция организовала в Севилье аутодафе из сотни осужденных. Масштабы ее деятельности шокируют: сотни тысяч сожженных на кострах людей, изувеченных, умерших в тюрьмах после пыток и многих лет страданий в застенках.
Инквизиция внесла новации в деятельность суда. Они были связаны с переходом от Божьего суда, построенного на системе суждений, исходящей из идеи божьего промысла, к суду, предполагающему проведение следствия и выстраивание рациональной системы суждений. А потому рассудительность считалась качеством, необходимым инквизитору, позволяющим видеть истину в том, что кажется невероятным на первый взгляд. Таким образом, был сделан шаг к созданию рациональной системы судопроизводства.
И все же это был рационализм, построенный на имманентной иррациональности пронизанного религиозными образами сознания, на зыбкой основе метафорических переносов. Образ судьи сливался с образом священника и священник на исповеди должен был выполнять функции судьи; священник, в свою очередь, ассоциировался с врачом, вскрывающим гноящуюся рану; грешник воспринимался в качестве преступника и символического мертвеца, а исповедь рассматривалась как некое предвосхищение Суда.
Исследующая религиозные и правовые метафоры средневекового сознания О.Тогоева, пишет о параллелизме восприятия церковной исповеди и инквизиционного процесса. Священник исторгал признания в прегрешениях от кающегося так же, как судья от обвиняемого. Сами понятия «признание» и «исповедь» обозначались на старофранцузском языке одним словом «сonfession». И их требовалось выпытывать. Признание обвиняемого в суде или осужденного у подножия виселицы воспринималось как исповедь перед смертью, в которой прорывалось вовне желание «облегчить душу», «не брать на душу свои грехи», «не уносить их с собой»1.
Обречение людей на страшные мучения, принявшее в средневековом и постсредневековом обществе массовый характер, было, безусловно, связано с отнюдь не аллегорическим, но буквальным толкованием метафорических образов Высшего суда и Вселенской справедливости. «Очищающая», согласно вере, сила огня и воды использовалась в реальной практике судебного расследования и исполнения приговоров – и эти стихии воздействовали на реального человека, его живую плоть разрушительным образом. Пытая еретиков, священники-судьи ощущали себя исполнителями великой миссии восстановления божественного порядка в земной жизни.
Метафоричным был не только образ мыслей, переживаний, но и характер действий человека. В целом происходило отождествление реальности и метафор. Причем это отождествление было настолько полным, что возникала ситуация, при которой уже не удавалось различить стороны этого тождества.
В западноевропейской культуре примеры такого отождествления дают исследования деятельности Инквизиции, но наиболее яркое проявление этот феномен получил в России 16-го века во времена Ивана Грозного о чем невозможно не упомянуть несмотря на то, что диссертационное исследование в целом ориентировано на культуру европейского Запада.
Дело в том, что деяния царя во многом опирались на концепцию Высшего суда. В казнях, осуществленных им, просматривалась не алогичность, но повторяемость, в определенной мере объясняемая эсхатологическим видением мира. Собственно говоря, сами современники в приближении Страшного Суда усматривали целевые ориентиры деятельности царя, в частности знаменитый оппонент Ивана Грозного A.M. Курбский.
А.Л.Юрганов в посвященном этой теме исследовании, обращает внимание на то, что на Руси проводилось множество расчетов Дня Великого Суда и в 15-16 вв. началось напряженное его ожидание в связи с некоторыми «правильными» определениями этого события. Что касается Ивана IV, то его положение было исключительным: религиозным сознанием придавалось особое значение великокняжескому, царскому статусу. Роль Великого князя ассоциировалась с ролью отца в семье, он воспринимался как государь-пастырь, заступник перед Богом, о чем не мог не думать сам царь.
Иван Грозный усматривал смысл своих деяний в наказании зла «в последние дни» перед Страшным судом. Он не мог пассивно ждать, будучи убежденным в своей особой миссии – ведь зло в мире нарастало! Ощущение своих пастырских обязанностей привело его к мысли начать собственную борьбу со злом (в том понимании, которое было ему присуще).
Нововременная культура: Суд без Бога
И все же сомнения в отшлифованности и гуманистической «чистоте» идей французских экзистенциалистов остаются, причем очень сильные. Но не в связи с их пониманием феномена совести как такового, а в связи с их трактовкой важнейшей составляющей совести – ответственности.
Идея ответственности в экзистенциализме является одной из самых важных: утверждается, что индивид отвечает за все, свершенное им. Но это «все», как оказывается, рассматривается в аспекте не столько последствий, к которым приводят действия и не их допустимости или содержательных предпочтений, их определяющих, сколько под углом зрения способности человека признать, что он является «автором» этих действий.
Признание в этом авторстве должно даже предшествовать реальному поступку. На это указывает Э.Ю.Соловьев, подчеркивая, что он не одинок в своих оценках, и отмечая, что многие работы Ж.-П. Сартра построены по логике беспощадного судебного процесса, который имеет откровенно инквизиторскую направленность. Исследователь акцентирует тот момент, что «сарт-ровская ригористическая мораль знает одну-единственную обязанность - готовность сознаться, готовность отвечать за все, что совершилось при твоем (пусть даже бессознательном) участии. Сартр высокопарно называет это решимостью «взвалить на себя бремя бытия», или «выбором»»1.
Главное в экзистенциализме – способность индивида устремиться в глубины собственного «Я» и раскрыть их. Важно четкое осознание того, что Я, именно Я совершил нечто, но не осмысление итогов содеянного. Поэтому и Орест в драме Ж.-П.Сартра покинул город после свержения тирана: он добился свободы, превозносил ее, но даже не поставил вопроса о том, что с ней надо делать. Для этого ему надо было бы совместить свою жизнь с жизнью общества, но оно – для экзистенциального героя – было миром неподлинного бытия, миром, в котором нельзя было оставаться.
Экзистенциализм критиковали и критикуют многие теоретики, погруженные в сферу социогуманитарной проблематики. Однако столь же многие обращались к этому учению, находя в нем проработку тем, актуальных в 20 веке. Главное, чем привлекал экзистенциализм – утверждениями самоценности человеческой личности, ее свободы и недопустимости избегания ею ответственности. Такие утверждения было своевременным и даже, в определенном смысле, опережающим ответом на многие «вызовы эпохи».
Среди этих «вызовов» важнейшим является противоречие между разрушением авторитарных систем власти и в то же время сохранением возможности создания новых подобных систем. «Вызовы эпохи» создаются также противоречием между ростом творческих возможностей человека в индустриальном и постиндустриальном обществе и угасанием этих способностей в ситуациях превращения человека в функцию технических систем, в лишенного смысловых ориентиров игрока в компьютерные игры. Эти «вызовы» конструируются также возобновляемой опасностью инверсии суверенной, самой выбирающей социальные связи, личности в «человека массы».
Все стороны жизни общества, в том числе область права, система судопроизводства реагируют на «вызовы» времени; они развиваются, отражая инновации, вносящие в жизнь человека бесконечные изменения. Сфера единичного существования человека, связанная посредством суда с всеобщностью правовых норм, выраженных в законе, становится бесконечно расширяющимся универсумом растущего многообразия человеческих интересов, потребностей и конфликтов.
Видный ученый, бывший судьей в прошлом, А.Гарапон пишет, что «перед правосудием встают вопросы, затрагивающие личностные стороны человека: когда начинается человек? Можно ли считать эмбриона человеческой личностью? Где конец человеческого существования? Можно ли заниматься экспериментами над личностью, находящейся в коматозном состоянии?... Следует ли разрешать предприятию отказывать в работе молодому 147 человеку двадцати пяти лет на том только основании, что у него обнаружена предрасположенность к раковым заболеваниям или к шизофрении?.. Которого из близнецов должен выбирать врач, когда спасти можно только один зародыш?.. Должны ли выбирать родители? Или в конечном счете лучше положиться на случай?»1.
Французский юрист отмечает, что судьи сегодня начинают сталкиваться с метафизическими проблемами, для разрешения которых позитивное право еще не предлагает оснований. А мы видим, что перед судом возникает дилемма: как судить в ситуации, в которой и человеческое единичное, и нормативное всеобщее подвергаются бесконечному изменению. Становится заметным также, что движущей стороной развертывания этой оппозиции является именно единичное – человек, расширяющий спектр своих интересов и потребностей, стремящийся к самоактуализации.
Социогуманитарная мысль, осваивая новые области своей широчайшей сферы осмысления, все активнее обращается к темам личности, совести, ответственности.
В.Франкл пишет, что характеристикой нашего времени является чувство смыслоутраты, которое распространяется все шире. Старые ценности разрушаются, новые противоречат друг другу и человек утрачивает ощущение нравственного долженствования и понимание того, что ему нужно.
В итоге он либо желает того же, что другие и становится конформистом, либо подчиняется желаниям других и начинает жить по правилам тоталитарной системы. Преступность, социальные болезни, самоубийства во многом являются результатом невозможности для человека найти в жизни позитивные смыслы.
