Содержание к диссертации
Введение
I часть : Феномен мультикультурализма и американский культурный контекст конца XX века 23
Глава I Мультикультура и мультикультурализм — преходящая мода или новая культурная парадигма ? Миф американской уникальности и определение национальной идентичности «от противного» 29
Глава II Ассимиляция или плюрализм ? Национальные культурные модели XIX—XX веков 50
Глава III Типы мультикультурализма. Клише и стереотипы общества и культуры разнообразия 79
Глава IV Мультикультурализм и проблема пересмотра культурного канона 122
II часть: Литература «пограничья» — художественные модели поликультурной реальности в литературе США конца XX века 140
Глава I От региональности к культурной многосоставности 141
Глава II Проблемы культурной и личностной репрезентации. От идентичности к индивидуальности 182
Глава III Время/пространство пограничья. Очужденная Америка глазами культурного путешественника 253
Заключение: Литература пограничья как элемент национальной традиции и формирование мультикультурной парадигмы 320
Примечания 330
Библиография 346
- Ассимиляция или плюрализм ? Национальные культурные модели XIX—XX веков
- Типы мультикультурализма. Клише и стереотипы общества и культуры разнообразия
- Проблемы культурной и личностной репрезентации. От идентичности к индивидуальности
- Время/пространство пограничья. Очужденная Америка глазами культурного путешественника
Ассимиляция или плюрализм ? Национальные культурные модели XIX—XX веков
Идея жития в будущем и представление о собственной стране, как мечте, которая лишь должна воплотиться, в истории американской культуры довольно рано дополняется и противоположной тенденцией — склонностью к периодическим, ностальгическим призывам «вернуть золотой век старой Америки» (или позднее, с начала XX века, более прикладным вариантом — извлечь уроки из прошлого, которое может быть использовано — в частности, из «пригодного к употреблению прошлого»1 Ван Вик Брукса). Культуролог У. Сасмен называет это вечным поиском американцами самооправдания и самообожествления через собственную национальную историю2. Этот идеал постоянно оказывается смещен на порядок или несколько порядков назад и по сути внеисторичен, ведь то, что он рисует, будь то аркадия южной плантации, еще не потревоженной Гражданской войной, или «честный капитализм» индивидуалистов, добивающихся своего богатства упорным трудом в духе Горацио Элджера, наконец, иллюзия культурного единства и целостности, которую рисуют сегодня апологеты монокультуры и незыблемого канона, ...никогда не существовало в реальности. Всякий раз, когда наступало великое будущее, выяснялось, что несовершенное прошлое-то как раз и было наиболее близким воплощением национальной мечты и идеала. Уже в XIX веке происходит слияние идеи истории, как инструмента «цивилизации», и идеи прогресса в различных материальных и духовных формах, что значительно упрощало и рационализировало представление об истории и будущем страны у «среднего» американца.
В XIX веке формируются и два основных, противоположных взгляда на американскую культуру, в той или иной мере просуществовавшие до сегодняшнего дня. Оба они основывались на обращенности в будущее и вере в уникальную миссию родной страны, в этом смысле кардинально отличаясь, скажем, от фронтирной модели культуры Фредерика Джексона Тернера, постулировавшей маскулинный характер американской цивилизации, вышедшей, по его выражению, «из леса», а не из церкви, но при этом, в какой-то мере, и пессимистической, поскольку с закрытием фронтира будущее всей цивилизации, так тесно с ним связанной, оказывалось под вопросом. Отсюда, кстати, и возникшее через некоторое время как реакция на теорию Тернера стремление «выдумать», создать взамен исчезнувшего, «реального» фронтира его заменитель, т.е. иными словами, опять-таки придать смысл национальному движению в будущее.
Первый идеал был весьма охранительным и «исключающим» по своей природе, стремившимся оградить Америку от дальнейших посягательств на ее и без того весьма условное культурное единство. Позднее он в наиболее законченном виде выразился в обретшей к концу XIX века массовый секуляризованный характер «Доктрине явственной судьбы». С этим идеалом связаны в частности историки — творцы и пропагандисты демократически-националистического по своему пафосу варианта национальной доктрины, направленной против сепаратистских тенденций в культуре и за возможно более полное единение и централизованную власть. Прежде всего речь идет об У.Х. Прескотте, Ф. Паркмене и, конечно, Дж. Бэнкрофте, авторе влиятельной «Истории США от открытия Американского континента до настоящего времени» (1834—1875). Второй идеал отличался большим плюрализмом, известной терпимостью, упором на различные модели смешения этнических, религиозных, лингвистических элементов, в результате «замеса» которых и должен был получиться новый американец. Следы последнего идеала можно в разрозненном виде встретить у таких мыслителей, как Р.У. Эмерсон , или, к примеру, в поэтическом идеале «нации наций» У. Уитмена. Не случайно, наследие обоих сегодня активно эксплуатируется критиками, занимающимися проблемами разнообразия и культурной открытости. Уже в 1845 году Эмерсон со свойственной ему восторженностью писал, что на «американском континенте все нации смешаются, чтобы произвести на свет новую расу, новую религию, новое государство, новую литературу и культуру — такие же жизненные, как новая культура Европы, родившаяся из темных веков Средневековья»3. Уитмен вторит Эмерсону в своей знаменитой метафоре «расы рас» , отказываясь «от всего, кроме собственного разнообразия»4. Эти настроения, как выяснилось, не сводились в целом к романтическому пафосу XIX века, но благополучно дожили до сегодняшнего дня, сохранившись в идее Америки, как вечно нереализованной возможности, страны, которая «будет, а не есть», говоря словами поэта уже XX века — Ленгстона Хьюза.
Типы мультикультурализма. Клише и стереотипы общества и культуры разнообразия
В последнее десятилетие мультикультурализм, политика культурного разнообразия, постколониальный проект в целом подвергались такому огромному количеству различных определений и интерпретаций, что даже просто перечислить все выделенные разными комментаторами типы новой мультикультурнои «чувствительности» не представляется возможным. Как состояние или один из важных атрибутов современной культуры, мультикультурализм ускользает от однозначного определения. Он может быть описан феноменологически, можно охарактеризовать способы выражения состояния культурной многосоставности, предложить периодизацию зарождения, развития и расцвета основных поликультурных моделей. Мультикультурализм включает широкий спектр социальных практик, идеалов, художественных поисков, разнообразие которых нередко застывает в навязанном, «формальном» единстве, фиксируется в таких идеологизированных формах, как, скажем, пресловутая «политическая корректность»1, заражаясь неоуниверсализмом и превращаясь в ту самую «норму», в новый канон, от которого стремятся уйти, во всяком случае, на словах, приверженцы «политики разнообразия» и «всеобщего включения».
Повторим, что в сферу интересов мультикультурализма в разных его проявлениях попадают прежде всего, в наиболее широком смысле взаимоотношения «я» и «другого» или «других», шире — субъектно-объектные взаимоотношения, проблемы релевантности познания, истины, полемика по поводу релятивизма и универсализма, политика и структура власти, причем, эта проблематика находит выражение, как говорилось выше, в междисциплинарных исследованиях, на границах и стыках которых и существует мультикультурная теория. Этно-расовое многообразие и полилингвизм являются одним из самых ярких проявлений мультикультуры в современной Америке, будучи связаны с переосмыслением таких категорий как раса, этнос, культурная идентичность. Однако, было бы неправомерно свести понятие культурной многосоставности лишь к элементам постколониального проекта. Поскольку, как указывалось выше, в контекст культурной «политики разнообразия» входит и регионализм, и женская «инаковость», нередко опять-таки во взаимодействии с этно-расовым фактором, и различные отклонения от общепринятых норм осмысления истории, национального идеала, образа жизни, специфически американский феномен экспатрианства, как один из формообразующих факторов генезиса национальной традиции, с недавнего времени, опыт сексуальных меньшинств и еще многое другое, вплоть до внутренней маргинальности и самоочуждения в онтологическом смысле. Все более сознательный характер культурного выбора в современном мире переводит проблему многосоставности и разнообразия в интенциональный, внутриличностный пласт, где полифоническая «инаковость» обнаруживается не только и не столько в других культурах, индивидах, системах ценностей, но и в самой личности рефлексирующего субъекта, традиционно испытывающего страх перед «другим». Последнее обстоятельство, как известно, отметило собой едва ли не всю современную культуру. Однако, пограничное состояние по отношению к собственной идентичности, воспринятое сознательно как часть поликультурного дискурса, в какой-то мере все же отлично от хрестоматийной неравности себе современного «человека без свойств». Я постараюсь показать это ниже, обратившись к конкретным примерам литературы как мультикультурного феномена.
Современные типы мультикультурализма развились во многом как отклик на все шире распространявшийся и все меньше ставившийся под сомнение идеал культурного единообразия, окончательно утвердившийся в США к середине XX века. При этом, как показал целый ряд ученых, в недрах условно единообразной американской культуры Новейшего времени существовали всегда ростки мультикультурного мироосмысления, хотя они и не получали достаточного развития и не были авторитетны. Так, Дж. Кан справедливо отмечает, что «ошибка теоретиков постколониализма в том, что они ассоциируют западный дискурс лишь с технорациональностью, особенно в форме социалдарвинизма XIX века, согласно которому традиционная культура уступает западной и должна и может быть цивилизована по западному образцу. Но помимо социалдарвинизма существовали и иные, скрытые тенденции в проекте модерна, многие из которых были антиутилитаристскими и даже антипросветительскими, из них, по видимому, и смог вырасти современный постколониальный проект, лишь продолжающий проект модерна, но не отказывающийся от него полностью»2. Можно не согласиться с исследователем в его трактовке мультикультуры как внутренне присущего модерну свойства, лишь развившегося количественно в конце XX века, но он, вероятно, прав в том, что практически все типы мультикультурного осмысления отталкиваются от представлений, концепций, идей, выработанных в недрах западного сознания XVIII—XIX веков. Более того, протестуя против бинарных оппозиций, приверженцы мультикультурной политики все равно не способны сами их избежать и по-прежнему строят, за очень небольшим исключением, свои модели культурной эволюции на основе оппозиции — культурный империализм/ антиимперское противостояние порабощенной культуры.
Многочисленные варианты мультикультурализма, какими бы яркими названиями они не прикрывались, могут быть разделены, как ни странно, прежде всего по политическому признаку. Так называемый «либеральный» вариант мультикультурализма, активно отторгающий ассимиляцию, своей центральной задачей ставит постулирование и сохранение разнообразия культурных групп и возможность их сосуществования на основе равных прав и свобод. Тем самым он стремится инкорпорировать мультикультурную модель в западное либеральное сознание и социо-культурную и политическую систему координат, к которой привыкло мышление западного человека.
Проблемы культурной и личностной репрезентации. От идентичности к индивидуальности
Для большинства литературных субтрадиций, как тех, которые сегодня лишь обретают свое место внутри многосоставного поля американской словесности, так и тех, которые уже на протяжении довольно длительного времени существовали в ней или рядом с ней, идентичность и связанная с ней более широкая проблематика культурной репрезентации приобретают важнейшее значение.
В революции идентичностей конца XX века проблема репрезентации выдвигается закономерно на первый план, причем, как в своем теоретическом аспекте, так и в конкретных культурно-политических вариантах распределения власти и влияния в современном обществе и культуре. Не случайно, средства репрезентации — от телевидения и газет до академической среды и литературы — становятся ареной особенно ожесточенных культурных битв. Западная традиция либерализма, связанная с риторикой Просвещения и строившаяся на идее признания равных прав отдельных индивидов (или различных классов), сводит проблему репрезентации, главным образом, к расширению сферы признания (сегодня эта традиция по-прежнему лежит в основе политико-культурных теорий упоминавшихся выше либеральных мультикультуралистов, в частности, Чарльза Тейлора, написавшего в 1992 году книгу «Мультикультурализм и политика признания», вызвавшую активные дебаты и неприятие мультикультуралистов протеста). Репрезентация в том смысле, какой в нее вкладывают многие современные теоретики американской культуры, в отличие от простой идеи признания, которая к тому же несет некий хотя бы остаточный оттенок превосходства того, КТО признает, кому даровано такое право, идет несколько дальше по пути приближения к возможной объективности, помещая ключевые вопросы политики идентичностей, власти, контроля и познания в более широкий и децентрированный контекст. Основной единицей в современных теориях репрезентации, представленных в работах Г. Жиру, Г. Джея и др., оказывается поэтому уже не просто индивид, и не межличностные взаимоотношения, но скорее отношения культурных групп, также имеющих и реализующих свое право на репрезентацию. Если «признание» оперирует в сфере закона, норм и сугубо политических прав, то «репрезентация» касается в современном употреблении сферы культурной скорее, нежели сугубо политической, по существу становясь набором культурных практик. Таким образом, проблема репрезентации может быть рассмотрена на многих уровнях, начиная с метатеории и заканчивая сугубо практическими, материальными, экономическими и политическими сферами. При этом, знаковые системы, к которым прибегают различные культурные группы с тем, чтобы быть представлены в культурно-политическом смысле, основываются на определенной риторике, сюжетах, символике, идеях, аллюзиях, и умелое или неумелое их использование и определяет в конечном счете успех или неуспех репрезентации в семиотическом смысле. С другой стороны, материальный аспект, а именно, система средств репрезентации, таких как медиа, церковь, образование, культурная индустрия и т.д. также заметно влияют на конечный результат в борьбе за сохранение старых или новые принципы репрезентации.
Грегори Джей в книге, посвященной анализу роли и места современной американской литературы в культурных войнах последних десятилетий, так характеризует эту особенность: «Литература — прекрасная сфера для практической проверки идеалов и противоречий репрезентации, потому что она занята главным образом изучением и пересозданием идентичностей и различных возможностей самовыражения. Не случайно, поэтому репрезентация стала ключевым понятием едва ли не всей литературной критики, начиная с 60-х годов. Теперь спорят не о том, что представляют из себя, но скорее о том, как и посредством чего представлены те или иные явления и понятия. Средство выражения часто становится важнее самой выражаемой идеи или вовсе подменяет ее»1.
Проблемы политической репрезентации, которые нередко ставятся во главу угла в многочисленных спорах по поводу мультикультуры и мультикультурализма, часто заслоняют собой культурную репрезентацию, являющуюся гораздо более сложным и противоречивым феноменом, выходящим на первый план в произведениях писателей «пограничья», в противовес 60-м годам XX века, когда риторика политического манифеста оказывалась нередко столь самодовлеющей, что лишала литературу и искусство неких важных, изначально свойственных им качеств, в том числе и чувствительности к многосмысленности и неоднозначности «плавающего» понятия «идентичности», многоликих «я», не сводимых к одному смыслу, единственному образу, наконец, осмысленных уже сравнительно недавно «шизофренических дискурсов» и связанного с известной книгой М. Фуко болезненного интереса к сумасшествию и маргинальное2.
Мультикультурализм, как говорилось выше, представляет собой, помимо всего прочего, определенную, пока еще достаточно аморфную, идеологическую основу для новой модели репрезентации, в которой претензии на «представленность» основаны на культурной идентичности различных групп и субтрадиций, а не на личностной, индивидуальной стороне, как это было принято в западной традиции и в культуре США ранее. Однако, литература в лучших своих проявлениях, не соотносится столь однозначно с политикой, в том числе и культурной. Она просто не способна существовать долгое время, опираясь лишь на групповое сознание и ставя себе главной целью защиту и выражение его интересов.
Время/пространство пограничья. Очужденная Америка глазами культурного путешественника
«Промежуточное» сознание, особенности которого ярче всего выявляются в (авто)биографиях «пограничья», это, по определению, — персона аутсайдера или чужака, существующего на реальной и воображаемой «границе», той особой черте, за которой происходит изменение реальности, ее привычных координат и «норм». Граница, даже в таком предельно символическом смысле, может и должна быть рассмотрена как координата пространственная (или скорее межпространственная), хотя и выходящая напрямую к проблеме формирования сознания пограничья, связанного с культурной, личностной, этно-расовой и иной идентификацией.
Этого вопроса касаются многие исследователи, оперирующие на междисциплинарном уровне. В частности, постколониальный теоретик Хоми Бхабха в статье «О неустранимом остранении инакового бытия»1, вторя Дерриде, утверждает, что в современном техно-теле-информационном обществе, где часто главенствует «дислокация», сама национальная онтология, лежащая в основе определения этно-расового комплекса, ставится под сомнение, поскольку в основе тенденции современности лежит безместность, детерриторизация, символическое лишение культурной территории, «локала», топоса. Тем самым исследователь закономерно связывает этно-расовую проблематику с этической и онтологической. В постсовременном мире для Бхабхи не только «время вышло из пазов», но и пространство во времени — то есть «хронотоп» (1; р. 34). Он не случайно привлекает внимание к неустоявшемуся пространству «в проеме», между различий, которое создает или стирает в конечном счете эпистемологические границы между культурами (1; р. 35).
Как же воспринимает окружающий мир сознание пограничья, какие модели осознания себя в этом мире оно создает, каким образом происходит осмысление различных вариантов «реальности» и «культуры» в произведениях писателей «пограничья», озабоченных уже не столько самоопределением по наиболее простому и непосредственному типу (авто)биографического повествования, но и выходом в более широкий мир. Подобная творческая задача неизбежно подводит писателей к необходимости пристального внимания к тем образам Америки, которые создаются сознанием пограничья в качестве идеала или его противоположности, в виде утопий, дистопий, «гетеротопий», замкнутых и разомкнутых мифо-поэтических пространств, где происходит не только переосмысление моделей ассимиляции и иных способов мультикультурного существования — от «криптоэтничности» и мимикрии доагрессивного неприятия господствующей культуры, но и моделей осмысления национальной культуры как целостности, выходящих на первый план в произведениях наиболее интересных авторов «пограничья», отмеченных, как не трудно догадаться, пафосом «всемирности». Мультикультурное художественное сознание при этом несомненно остается центральным элементом в «литературе пограничья», посредством которого авторы и решают задачи восприятия, пересоздания и смены типов реальности и образов Америки и мира.
Образы Америки в «литературе пограничья» чаще всего оказываются предельно остраненными пограничным сознанием «чужака», часто героя-гротеска, причем, как в традиционном для американской литературы смысле — своего, «одомашненного» аутсайдера, так и в смысле совсем «чужого» сознания, рассматривающего окружающий мир как бы с точки зрения «иностранца», не принадлежащего этому миру. Подобная модель конечно не нова и характерна для многих культур. К примеру, об этом пишет исследователь латиноамериканской культуры А.Ф. Кофман, указывая, что «интеграция в латиноамериканское «иное», особое пространство подразумевает полное восприятие всех его характеристик и координат», что оказывается «недостижимым для чужака, поскольку ему не дана полная ориентация в латиноамериканском пространстве»2. В США, как отмечалось выше, все происходит с точностью до наоборот, хотя культурная многосоставность, пока еще лишь стремящаяся к синтезу, отличает и североамериканское культурное пространство. Аутсайдер часто оказывается носителем подлинной нормативности, а человек, ранее осознававший себя совершенно своим в американской культуре, обнаруживает в ней тревожные знаки повсеместного очуждения.
Прежде чем перейти к анализу нескольких наиболее характерных произведений, где представлены различные попытки создания мифопоэтических пространств, находящихся как бы на стыках различных культур, времен, моделей мироосмысления, хотелось бы кратко остановиться на примере совсем «другой» американской литературы последних лет, книге, где сознательно выбранное автором иное, незнакомое ему культурное пространство сыграло довольно злую шутку. Его «непринадлежность» определенному топосу и связанной с ним культурной модели и, вместе с тем, стремление создать — во многом, следуя повсеместной в последнее десятилетие моде на культурное разнообразие, художественный мир на их основе, привели, закономерно, к творческой неудаче. Речь идет о романе признанного американского прозаика Джона Апдайка «Бразилия»3 (1994).
