Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 . «Баловни» и «благонамеренные» С. 12 — 31
Глава 2. Концепции «самобытной» словесности и полемика «классиков» и «романтиков» в первой половине 1820-х гг . С. 32 — 69
Глава 3. «Успехи <...> поэзии романтической» («Байронические» поэмы. Полемика о «Бахчиса райском фонтане»). С. 70— 94
Глава 4. Преодоление оппозиции «классицизм» — «романтизм» и формирование историко -литературных концепций во второй половине 1820-х— начале 1830-х гг . С. 95 — 156
Заключение. С. 157 — 165
Библиография. С. 166— 191
Приложение.
Библиографический указатель
- . «Баловни» и «благонамеренные»
- Концепции «самобытной» словесности и полемика «классиков» и «романтиков» в первой половине 1820-х гг
- «Успехи <...> поэзии романтической» («Байронические» поэмы. Полемика о «Бахчиса райском фонтане»).
- Преодоление оппозиции «классицизм» — «романтизм» и формирование историко -литературных концепций во второй половине 1820-х— начале 1830-х гг
Введение к работе
Обобщающих работ, посвященных анализу отдельных периодов развития русской литературной критики, традиционно мало.
Среди дореволюционных исследований анализу критики «пушкинской» эпохи посвящены работы С. Весина — «Очерки истории русской журналистики 20-х и 30-х гг. (Спб., 1881), A.M. Скабичевского — «Сорок лет русской критики (1820-1860)» (Соч. в 2-х тт. Спб., 1890. Т. 1), И.И. Иванова — «История русской критики» (Спб., 1895-1900), Н.К Козмина — «Очерки по истории русского романтизма . Н.А. Полевой как выразитель современных направлений современной ему эпохи» (Спб., 1903), И.И. Замотина — «Романтизм 20-х гг. XIX века в русской литературе? Т. 1. Изд. 2-е. (М., 1911).
В отечественном литературоведении существует единственное в своем роде исследование Н.И. Мордовченко «Русская критика первой четверти XIX века» (М., 1959), в котором история русской критики («в конечном счете, история общественных идей»1) пушкинского времени рассматривается как органическая часть в общем движении культуры, «своеобразная ткань, в которой различные мнения, сложно переплетаясь друг с другом, образовывали целостное лицо эпохи, литературного направления, группы»2. Аналогичные принципы подхода к литературной критике (ссылаясь на Мордовченко) использовала О.О. Милованова в работе «Проблемы художественного историзма в русской критике пушкинской эпохи. 1825 — 1830 гг.» (Изд-во Саратовского университета. 1973).
Подход к изучению истории критики, избранный Н.И. Мордовченко, практически не встретил поддержки исследователей". Как до появления его книги, так и после основной корпус работ составляют академические издания и учебники, рассматривающие критику в отрыве от историко-
2 литературного контекста и ставящие целью общее ознакомление читателей с ее историей4.
Само собой разумеется, что литературные споры (полемики) часто оказывались и оказываются в центре внимания историков литературы, но, как правило, авторы обращаются к изучению более специальных вопросов (отдельных полемик, участию в них определенных сочинителей — А.С. Пушкина, О.М. Сомова, НА. Полевого, П.А. Вяземского, А.Е Измайлова — В.В. Гиппиус, Г.А. Гукасова, В.Э. Вацуро, О.А. Проскурин и др.)
Настоящая работа — опыт систематического описания истории русской литературной критики пушкинского времени (с середины 1810-х по середину 1830-х гг.).
Воссоздание широкого контекста литературных споров эпохи позволит ввести в научный оборот значительный корпус не привлекавшихся ранее критических текстов, существенно расширить круг имен критиков, многие из которых были незаслуженно забыты, иначе взглянуть на деятельность некоторых сочинителей, что позволит, с нашей точки зрения, наиболее полно воссоздать (реконструировать) «взгляд» сочинителей пушкинской поры на развитие русской литературы.
Постановку вопроса диктует сама специфика литературной критики 1810-х — 1830-х гг., разнообразной по формам и синкретичной в своей основе.
В начале XIX в. литературная критика находилась в состоянии становления. С одной стороны, начало процесса ее формирования (создания собственного языка понятий, выработки оценочных критериев), связанного, безусловно, с процессом интенсивного развития литературы, неизбежно сопровождалось появлением разного рода не собственно критических текстов: эпиграмм, памфлетов, журнальных и газетных объявлений, выполнявших функции критических статей (обратная сторона этого явления — личный характер собственно критических текстов); с другой — зачаточному состоянию критики соответствовал своего рода синкретизм, когда в
рамках одной журнальной статьи свободно уживались эстетические, публицистические, философские и собственно литературные (в том числе историко-литературные) искания авторов. Таким образом, в литературной критике пушкинской поры шло формирование русской эстетики, публицистики, философской мысли и истории литературы.
Мы предлагаем включить в спектр критических текстов не только собственно критические статьи и опубликованные в периодике полемические реплики сочинителей, но и рукописную литературу: эпиграммы, памфлеты, дублирующие критические высказывания: несерьезный пласт закреплял актуальные для эпохи представления. Мы также считаем необходимым рассматривать критику в литературно-бытовом контексте, поскольку полемические выступления А.Е. Измайлова, Ф.В. Булгарина, Н.А. Полевого, А.Ф. Воейкова и многих других не могут быть верно истолкованы без учета их взаимоотношений с оппонентами.
Сочинители 1810-х — 1830-х гг. видели в критике одновременно и средство воздействия на литературу (она должна была указывать на «красоты» и «погрешности» в сочинениях, формировать «вкус публики» и «общее мнение») и «зеркало» литературно-общественного развития эпохи: «Журнал есть род архива, в коем <.. > потомство будет искать документов нашей литературной деятельности»5; «состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы», «<...> она (критика — О.Г.) дает понятие об отношениях писателей между собою, о большей или меньшей их известности, наконец о мнениях, господствующих в публике»6; «журналы, критику не должны ли отчасти причислить к разряду записок? Не показывают ли они также многообразных сторон своего времени, страстей
его, мнений, подробностей быта?» .
Данные высказывания, в принципе справедливые для любой эпохи, дают повод для рассмотрения истории литературы сквозь призму критики. Причем критики, как мы уже отметили, понимаемой очень широко, включающей в свою сферу одновременно суждения о художественных произведе-
ниях, отношения писателей между собой (журнальная и литературная конкуренция, «партийная» принадлежность, личные неудовольствия) и мнения более общего порядка (например, о взаимоотношениях русской и европейской литератур, о выборе своего пути и т. д.), которые начиная с 1820-х гг. наполняются не только собственно литературным, но и философским, публицистическим и историческим содержанием.
Взгляд на историю критики как на историю литературных полемик диктуется «полемическим характером» (Н.И. Надеждин, Н.В. Гоголь) журналистики «пушкинского» времени. Можно сказать, что полемичность свойственна критике вообще, и русской тем более. Но в 1820-х — начале 1830-х гг. полемические высказывания осознавались как литературообразующие, служащие идее создания новой русской словесности. Интенсивность и непримиримость литературных споров усиливались из-за стремления утвердить свой вариант развития словесности. В этой связи возрастала роль журналов и литературной критики, с помощью которых было необходимо завоевать «непросвещенную» публику: сформировать «вкус» и «общее мнение» (точнее, превратить свое мнение в общее)*.
Не слишком лестное мнение об уровне читающей публики9 и, следовательно, «просветительский» характер журнально-критической деятельности свойственны практически всем сочинителям пушкинской эпохи.
Очевидно, что формирование вкуса и создание «общего мнения» — требования к критике идеологического порядка, содержание которых зависит целиком и полностью от мировоззренческих установок сочинителей.
Критика объединяет, синтезирует многоликую картину литературной жизни. Литературная критика любой эпохи предлагает историкам литературы свои версии развития словесности: ее истории, настоящего и возможного будущего. Но пушкинская эпоха была наиболее благоприятным временем для порождения «мифов творения», поскольку именно тогда (на рубеже 1810-х — 1820-х гг.) русская светская литература впервые достигла
5 той степени развития, когда появилась необходимость осмыслить пройденный путь и наметить дальнейшие.
Поэтому, обращаясь к критике, необходимо помнить, что мы прежде всего будем иметь дело с легендой, или скорее — легендами, отражающими представления отдельных сочинителей или литературных групп о том, каковым долэюно быть (могло бы быть) развитие словесности (попытками моделирования возможных вариантов развития литературных процессов), а не с реальностью литературной эволюции.
Последнее соображение тем более существенно, что литературно-критическая мысль «пушкинской» эпохи служила источником формирования литературоведческих концепций едва ли не для всех последующих эпох: от поколения В.Г. Белинского до современного поколения литературоведов10. В центре их внимания оказалась одна из литературных легенд пушкинской поры, которая в процессе вторичной мифологизации превратилась в единственно возможную и приобрела статус реальности. Поэтому устойчивый интерес исследователей к полемике «классиков» и «романтиков» представляется вполне закономерным11. За вниманием к спору стоит давняя традиция — рассматривать литературный процесс конца 1810-х — начала 1830-х гг. как борьбу между классицизмом и романтизмом. Начало этому подходу положено в критике второй половины 1830-х — 40-х гг. А уже с 1850-х — 60-х гг. литературно-критические определения, которыми оперировали современники А.С. Пушкина (особенной популярностью у исследователей неизменно пользовались такие термины, как «классики», «классический», «классицизм», «романтики», «романтический», «романтизм», «школа словесности», «направление литературы»), переносимые из области литературных споров в обобщающие труды по истории русской литературы, утрачивая свой конкретно-исторический смысл, превращались в абстрактныетеоретшед^понятия. Абсолютизация академической наукой литературно-критических определений пушкинской поры приводила к тому, что в работах, основанных на достаточно широком привлечении перво-
6 источников (И.И. Замотин, Н.К. Козьмин), фактографический материал использовался лишь для доказательства справедливости установленной схемы литературного развития первой трети XIX в.: от «классицизма» через «романтизм» к «реализму». В рамках этой концепции написано большинство трудов по истории русской литературы и критики.
При таком подходе конкретно-исторические реалии подменялись абст-рактнымитеор&тиъйа^гсонятиями, которые, несмотря на их емкость, все же далеко не были тождественны значениям, бытовавшим в русской литера-турной критике . Исследователями игнорировался и тот факт, что для литераторов 1810-х — 1830-х гг. данная схема отнюдь не являлась единственной. Напротив, оппозиция «классицизм» — «романтизм» нередко рассматривалась как явление, не свойственное русской литературе. Строго в рамках оппозиции «классицизм» —«романтизм» мыслили немногие критики (А.А. Бестужев, Н.А. Полевой). Позиции других были разнообразнее и сложнее.
Понятия «классицизм», «романтизм» не имели и не могли иметь в пушкинскую эпоху характера устоявшихся научных терминов. Перенесенные из западноевропейской литературы, на русской почве они приобрели весьма широкий и подвижный спектр значений. При анализе полемики «классиков» и «романтиков», абстрагированном от сложившейся в научной литературе традиции, становится очевидным, что современников Пушкина интересовали не только и не столько преимущества и недостатки «классической» или «романтической» поэзии; они не столько выбирали между двумя способами подхода к художественному творчеству, сколько спорили о возможных путях развития русской словесности, причем количество этих путей отнюдь не было предопределено. Понятия же «классицизм» и «романтизм», фигурировавшие в их построениях (литературных концепциях), были лишь формой, которая наполнялась самым разнообразным содержанием, зависящим от взглядов того или иного сочинителя на развитие отечественной словесности, иными словами, термины «романтизм» и
7 «классицизм» служили своеобразным языком для описания процесса развития русской литературы.
Поскольку в центре нашего исследования находится спор «классиков» и «романтиков», одной из своих основных задач мы полагали выяснить объем содержания понятий «классицизм» и «романтизм» на русской почве и проследить, что подразумевали под ними сочинители с различными творческими ориентациями и как эти понятия использовались ими при построении концепций развития русской литературы.
В критике пушкинской поры вступление русской словесности на западный путь развития интерпретировалось как «рождение» повой русской литературы, или, по крайней мере, как поворотный момент в ее истории. Такая точка зрения подводила сочинителей к мысли о подражательном, отчасти искусственном характере полемики «классиков» и «романтиков» на русской почве. По словам Н.И. Надеждина, «брань между Романтизмом и Классицизмом» в России «<...> в отношении к великой пре, разделяющей <...> ученую Европу, есть не более, как жалкая пародия — то же, что Бат-paxoMVOMCtxm в отношении к Илиаде»13. Столь же категорично (правда спустя много лет — в 1876 г.) отозвался о полемике и кн. П.А. Вяземский, один из самых ревностных поборников «романтизма» в 1820-е гг.: «У нас не было ни средних веков, ни рыцарей, ни готических зданий с их сумраком и своеобразным отпечатком; греки и римляне, грех сказать, не тяготели над нами. Мы более слыхали о них, чем водились с ними. Но романтическое движение, разумеется увлекло и нас. Мы в подобных случаях очень легки на подъем»14. В приведенных высказываниях речь идет о механическом применении западноевропейских эстетических категорий к русской литературе. Поскольку начало XVIII в. мыслилось исходной точкой развития русской словесности, понятия европейского «романтизма» русской литературной критикой осваивались в рамках представлений, воспринятых русской культурой именно со времени петровских преобразований: выбор
8 осуществлялся между своей и чужой моделью культурного и литературного развития.
Оппозиция «классический» — «романтический» в русской литературе второй половины 1810-х — начала 1830-х гг. вступает в сложные взаимодействия с более общими по отношению к ней оппозициями: «старый» («прежний») — «новый» («новейший», «новомодный»); «древний» — «новый».
Современниками Пушкина полемика «классиков» и «романтиков» рассматривалась в контексте литературных споров XVII — начала XIX веков: ее сравнивали со «знаменитым состязанием Буало с Перольтом (Ш. Перро — О.Г.) о преимуществе древних и новых писателей <...»> («войной Пер-рольта и Ла-Мотта против Депрео и Горация»'5) во французской литературе; «войной Ломоносова, Сумарокова и Тредьяковского» и «состязанием о старом и новом слоге»16 в русской словесности.
Если принять за точку отсчета спор древних и новых, суть которого сводилась к выяснению вопроса «об отличительных достоинствах тех и других»17, то полемику о старом и новом слоге можно считать частным проявлением данной оппозиции, связанным с вопросом о языке, «материале» литературы, полемику «классиков» и «романтиков» — с вопросом о путях развития собственно литературы.
Продолжая этот ряд, полемику славянофилов и западников следует интерпретировать как вариацию спора древних и новых о путях исторического развития России.
Поскольку со времени петровских преобразований русская культура постоянно находилась в состоянии выбора между своей (отечественной) и чужой (западноевропейской) моделью развития, в литературной жизни XVIII — первой трети XIX в. выбор между «древней» и «новой», «классической» и «романтической» поэзией (словесностью) означал не только предпочтение тех или иных эстетических норм, но и выбор ориентации либо на западноевропейские, либо на отечественные образцы: поэтому на
9 ^ русской почве полемики «древних» и «новых», «классиков» и «романтиков», «славянофилов» и «западников» тесно связаны с вопросом о путях развития отечественной культуры.
В конечном итоге, полемика «классиков» и «романтиков» стимулировала самопознание русской словесности и способствовала созданию первых концепций ее истории. Поэтому основной целью нашей работы является реконструкция взглядов современников А.С. Пушкина на историю и развитие отечественной словесности.
1 Лотман Ю.М. Николай Иванович Мордовченко. Заметки о творческой индивидуаль
ности ученого. //Историографический сборник 1 (4). Изд-во Саратовского ун-та. 1976.
С. 207.
2 Там же.
Исключение составляют вышедшие недавно «Очерки истории русской литературной критики». Спб., 1999. Т. 1., в которых отдельные главы базируются на материале книги Н.И. Мордовченко (Гл. 1. Предромантические тенденции в критике 1800-х — 1820-х гг.; гл. 5. Эстетические воззрения и литературная критика декабристов (автор обеих глав —А.В. Архгтова)).
4 В настоящее время нет смысла говорить о тенденциозности большинства имеющихся
трудов по истории журналистики и критики. Мы ограничимся перечнем: Очерки по
истории русской журналистики и критики. Л., 1950. Т. 1-2; Очерки по истории русской
журналистики и критики. Л., ЛГУ, 1965. Т. 2; Соболев П.В. Очерки русской эстетики
первой половины XIX века, Л., 1975; Березина В.Г. Русская журналистика второй чет
верти XIX века (1826-1839). Л., 1965 и др.
5 Надеждин Н.И. Литературная критика. Эстетика. М., 1972. С. 121.
6Пушкин А.С. ПСС. Т. 11. С. 90.
7 Полевой Н.А. Очерки русской литературы. Спб., 1839. С. VIII.
3 См., например, мнение А.С. Пушкина о роли критики: «Если бы все писатели, заслу
живающие уважение и доверенность публики, взяли бы на себя труд управления об
щим мнением, то вскоре критика сделалась бы не тем, что она есть. Не любопытно ли
было бы, например, читать мнение Гнедича о романтизме или Крылова об нынешней
элегической поэзии ? Не приятно ли было бы видеть Пушкина, разбирающего траге
дию Хомякова ?» («Разговор о критике». ПСС. Т.П. С. 90); С точки зрения В.Т. Плак-
сина, критика — «суд, который должен карать литературные преступления, оценивать достоинства, останавливать и вразумлять бездарность, ободрять и вести к совершенствованию истинный талант, утверждать общее мнение, образовать чувство изящного, очищать общий вкус и исправлять истину и знания от предубеждений и предрассудков <...>» («Руководство ...», с. 353).
9 Ср., например, мнение о публике Ф.В. Булгарииа: «Лице ее было свежее и прекрасное, стан стройный, но странность ее одежды поразила меня. Она была в длинном немецком платье, на голове имела модный французский чепец, на ногах английские высокие башмаки, и сверх платья русскую душегрейку, подбитую сибирским мехом». Булгарин изобрел «фифиологию, или науку, необходимую журналисту и всякому артисту», имеющему дело с публикой. «Название сие происходит от слова pfiffig (хитро), и как все новые имена для старых вещей, изобретено в Германии». Журналист, по мнению Булгарина, может хотеть от публики либо уважения, либо благосклонности («Публика и журналист». СП, 1826, № 18); СП. Шевырева: «Знатный барин» не читает объявлений о журнале, «юный полуученый сынок» барина интересуется только «маскарадами», «рассеянную Эмилию» в журнале занимают только моды, «зажиточный эконом» «не держит ничего бумажного у себя в кабинете, кроме ассигнаций», «лихой наездник, скотолюбивый bon vivant», «как дочитался до какой-то теории и практики, то в один миг закурил им трубку, обвиняя тебя в излишнем педантизме», ученый, прочитав объявление, безмолвно положил его на свой столик. Равнодушие ученого — «следствие недоверчивости, внушенной ему опытом жизни». Но зато на издателя «обратили взоры» журналисты и «вдовцы парнасские, которые хотят приютить у него сирот своих, отчужденных непризнательным миром», «старые искатели всего новенького» и «пестрая толпа любителей пестрой смеси» (MB, 1827, № 1, с. 77, 78).
Возникновение русской науки о литературе. М., 1975. 11 Весни С. Очерки истории русской журналистики 20-х и 30-х годов. Спб., 1881; Скабичевский A.M. Сорок лет русской критики (1820 — 1860). — В кн.: Скабичевский A.M. Соч. В 2-х тт. Спб., 1890. Т. 1; Козмин Н.К. Очерки по истории русского романтизма. Н.А. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. Спб., 1903; Замотхт ИМ. Романтизм 20-х годов XIX века в русской литературе. Т. 1. Изд. 2-е. М., 1911; Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. Л., 1959; ТыняновЮ.Н. Архаисты и Пушкин.— В кн.: Пушкин и его современники. М., 1968; Гнллельсон М.И. Вяземский. Жизнь и литературное творчество. Л., 1969; Соболев П.В. Очерки русской эстетики первой половины XIX века. Л., 1975; Каменеют З.А.
Московский кружок любомудров. М., 1980; Вацуро В.Э. Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989; Песков A.M. Буало в русской литературе XVIII — первой трети XIX века. М., 1989. С. 92-97; Его лее. К вопросу о литературных направлениях. Зачем нам нужны «измы» ? // «Вопросы литературы», 1991, № 11 и 12.
12 На это обращал внимание Ю.Н. Тынянов в статье «Архаисты и Пушкин»: «Подходя с
готовыми критериями «классицизма» и «романтизма» к явлениям тогдашней русской
литературы, мы прилагаем к многообразным и сложным явлениям неопределенный
ключ, и в результате возникает растерянность, жажда свести многообразные явления
хоть к каким-нибудь, хоть к кажущимся простоте и единству» (Указ. соч. С.51).
13 Надеждин Н.И. «Замечания против замечаний, помещенных в «Московском вестни
ке» (1830, № 9) на рассуждение о происхождении, свойствах и судьбе Поэзии, так на
зываемой романтической». — ИР ЛИ (Пушкинский дом), ф. 199, оп. 2, № 26, л. 2. Ав
тограф. Ср. позднейшее высказывание Надеждина в «Автобиографии»: «Жаркая битва
между так называемым романтизмом на Западе, преимущественно во Франции» —
«явление естественное», «оно имеет смысл не в одном только приложении к литерату
ре. В России же не было ничего подобного: не было классицизма, потому что не было
строгого классического образования в том смысле, как это понимала Западная Европа;
тем более не было романтизма, ибо это так же было чуждо России. Но по привычке
называть все свое именем Европейским, слова эти зашли к нам, и тотчас утвердилось
мнение, что и у нас есть свои классики, т. с. все те писатели, которые признавались об
разцовыми» (Ломоносов, Державин). «<... > Есть и романтики, в число которых поме
щались писатели новые, в особенности Жуковский и Пушкин» («Русский вестник»,
1856, март, т. 2, кн. 1, с. 57-58).
"Вяземский П.А. ПСС в 12-ти тт. Т. 1. Спб., 1878. С. 56.
15 03, 1824, № 52, с. 254-255; BE, 1824, № 22, с. 151.
16 ЛГ, 1830, №43, 30 июля.
17 В.А. Жуковский. Эстетика и критика. М., 1985. С. 292.
. «Баловни» и «благонамеренные»
Постановка знака равенства между спорами «классиков» и «романтиков» в конце 1810-х — 1830-х гг. и литературоведческой конструкцией, рассматривающей литературную жизнь этого времени как борьбу классицизма с романтизмом, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. В научной литературе может обсуждаться, например, правомерность сведения литературной жизни пушкинской эпохи к борьбе классицизма и романтизма (Ю.Н. Тынянов, М.И. Гиллельсон), но принципиальное различие между конкретно-историческим и литературоведческим значением терминов во внимание, как правило, не принимается.
То, что сама по себе схема литературного развития (от классицизма через романтизм к реализму), закрепившаяся в отечественном литературоведении с 1850-х — 1860-х гг. и на протяжении своего почти полуторавеко-вого существования соответствующим образом идеологизированная, в последнее время мягко говоря не популярна, удивляться не приходится. Сказывается, в конечном счете, неизбежное стремление к поиску новых форм как в литературе, так и в критике и литературоведении, эту литературу истолковывающих и изучающих.
Но одно дело — непопулярность научного инструмента (метода); и совсем другое — непопулярность объекта изучения. Полемика «классиков» и «романтиков», послужившая источником упомянутой литературоведческой схемы, но, в действительности, имеющая с ней мало общего, по-прежнему — «любопытнейшее явление»1 пушкинской эпохи, хотя бы потому, что, послужив источником для единственно верной литературоведческой концепции (а, скорее всего, именно поэтому), ни разу не была описана как конкретно-историческое явление2.
Полемика «классиков» и «романтиков» любопытна во многих отношениях. Наверное, самое любопытное в ней — то, что полемики (полемика, как известно, предлагает наличие сложившихся литературных групп, отстаивающих определенные принципы (ср., например, полемику о старом и новом слоге)) как таковой не было. Подразделив, разумеется, условно ее на два этапа — с конца 1810-х по середину 1820-х гг. (собственно полемика) и с середины 1820-х по начало 1830-х гг. (подведение итогов полемики, спор о споре), — будет несложно заметить, что на первом этапе (ему посвящен данный раздел) ввиду отсутствия реальных смысловых соответствий между понятиями и их обозначением полемика носила по преимуществу литературно-бытовой характер; когда же наступил этап более серьезных историко-литературных и теоретических изысканий, то обсуждались и подвергались критике уже не явления, обозначенные понятиями «классицизм» и «романтизм», а сами термины, с помощью которых оказалось сложным описать происходящие в русской литературе процессы.
Литературная полемика (любая) всегда многослойна: выяснение «положительных» истин (теоретических, историко-литературных) в силу своей потенциальной значимости для будущих историков и теоретиков литературной и общественной мысли оказывается в центре внимания исследователей, заслоняя литературно-бытовые аспекты спора (отношения писателей между собой, журнальную конкуренцию, игровой характер полемических выступлений и т.п.). Недостаточное внимание к литературно-бытовым реалиям неизбежно приводит к искажению как «положительных» истин, вырабатываемых в ходе спора, так и исторического облика изучаемой эпохи. Насколько эти соображения справедливы в отношении полемики «классиков» и «романтиков» мы надеемся показать в ходе нашего исследования.
Понятие «романтический» в русской литературе и критике стало широко использоваться начиная с сер. 1810-х гг. Само же слово «романтический» известно с конца XVIII века. В «Прибавлении к «Московским ведомостям»» за 1784 г. в очерке, посвященном путешествию по Америке, описывались «романтические места около порогов»3 . В 80 — 90-е гг. XVIII в. употребление этого слова было подсказано Т.А. Болотову «английской теорией садов, столь популярной в России»4. С начала XIX века в периодической печати начинают появляться статьи о «романтических творениях»3 . Это связано с проникновением в русскую литературу отголосков литературной борьбы в Европе. С 1815 по 1817 год в «Духе журналов» (см. Библиографический указатель, пп. 1—5) был опубликован ряд переводных статей, посвященных «новейшим теоретикам литературы, А. Шлегелю и Г-же Сталь», в которых означенные сочинители именовались «раскольниками» литературы. «Курс драматической литературы» А.-В. Шлегеля, «цель которого постановить новый род, названный романическим («Дух журналов», 1816, № 33, с. 282), был объявлен процессом «против французского театра» («Дух журналов», 1815, № 3, с. 148). Деятельность защитников «романического рода»6, основными признаками которого признавались «независимость» и «воображение» («Дух журналов», 1817, № 23, с. 140), называлась «заговором против здравого ума и прямого вкуса» («Дух журналов», 1816, №33, с. 281).
Вероятно, по отношению к русской литературе первым понятие «романтический» употребил кн. П.А. Вяземский. В 1816 г. в статье-предисловии «О жизни и сочинениях В.А. Озерова» он писал, что трагедии Озерова «уже несколько принадлежат к новейшему драматическому роду, так называемому романтическому»7.
Концепции «самобытной» словесности и полемика «классиков» и «романтиков» в первой половине 1820-х гг
Проблема необходимости создания собственной (самобытной, национальной) словесности, противопоставленной западным, волновала русских сочинителей с начала XIX столетия. Об этом с различных позиций писали Андрей (И). Тургенев, А.Ф. Мерзляков, А.С. Шишков, С.Н. Глинка, Н.И. Греч, Ф.В. Булгарин, П.П. Свиньин, Б.М. Федоров, О.М. Сомов, А.А. Бестужев, В.К. Кюхельбекер, П.А. Катенин, Н.И. Бахтин, В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов, Н.И. Надеждин и др.
Решалась проблема построения «самобытной» культуры в соответствии со сложившимися к этому времени представлениями об особенностях ее формирования. Самое непосредственное влияние на литературное сознание пушкинского времени и, в частности, на представления современников об истории и развитии отечественной словесности оказал миф, порожденный екатерининской эпохой, о Петре как царе-преобразователе, сотворившем новую Россию: в царствование Петра «Россия подвинулась вперед более нежели прежде того в два века. ... Россия вошла в состав государств просвещенных, сделалась деятельною участницею в происшествиях Европы и получила сильное влияние на ее равновесие». «Россияне стали посещать чужие земли для приобретения полезных знаний. Умные ученые и благомыслящие иностранцы принесли в юношествующую Россию свои таланты и сведения; между тем и всякий опыт дарований отечественных находил поощрение и награду. Науки и художества поселились в России» (Греч Н.И. «Опыт краткой истории русской литературы», Спб., 1822, с. 90, 91)1.
Активно воздействовать на историко-литературные искания современников Пушкина он стал только со второй половины 1820-х гг., но сами представления (как констатация факта) формулировались ими с начала XIX столетия.
Представления о «рождении» новой русской культуры в петровскую эпоху порождали противопоставление древнего и нового периодов в ее истории и подралсателъного и самобытного путей ее развития.
В рамках этих оппозиций проходили споры о языке в XVIII (между Ломоносовым, Тредьяковским, Сумароковым) и начале XIX (между шишко-вистами и карамзинистами) столетия.
Важнейшим рубежом для литературного сознания конца 1810-х — первой половины 1820-х гг. было признание возможности компромиссного решения спора о старом и новом слоге: современниками осуждались как «слепые подражатели» Н.М. Карамзина, так и «не менее слепые его неприятели», которые увлекали литературу на ложный путь; А.С. Шишков «остановил сие опасное борение двух враждовавших партий, удержав красноречивым рассуждением «О старом и новом слоге российского языка» разлитие галлицизма, германизма, излишней плаксивой чувствительности и безразборчивого введения напыщенного славянизма»; «История Государства Российского» Н.М. Карамзина, «соединив мужество и силу славянского наречия с просвещенностью Европейских обработанных языков, показывает степень, до коей доведена Русская Словесность» (П.П. Свиньин, 03, 1826, № 74, с. 451, 452) Ср. суждение Н.И. Греча, в отличие от Свиньина, ставившего достижение согласия между двумя «партиями» в заслугу Карамзину: «От сего (шишковистов и карамзинистов — О.Г.) противоборства произошли было у нас две партии: Московская, следовавшая Карамзину, и Петербургская, превозносившая слог старинный и слова вновь скованные. Споры обеих сторон были сильны и продолжительны, но наконец, кажется, наступает их примирение (курсив мой — О.Г.); слог новый, образованный Карамзиным, но очищенный от пятен, которыми хотели его украсить подражатели сего прозаика, сделался господствующим образцом в русском языке: обороты славянские, выражения Сумарокова, слова дикие и составленные по прихоти удаляются, как уродливые вымыслы Тредья-ковского и его братии удалялись от пламенника, которым в половине XVIII столетия, Ломоносов осветил темную дотоле храмину нашей словесности». «Язык «Истории Государства Российского» представляет пример истинного русского, ясного, чистого, благородного и приятного слога» («Опыт...», Спб., 1822, с.249).
«Успехи <...> поэзии романтической» («Байронические» поэмы. Полемика о «Бахчиса райском фонтане»).
В отличие от «немецкого мистицизма», признанного пагубным для раз вития русской словесности, байронические поэмы, появившиеся на русской почве стараниями А.С. Пушкина и В.А. Жуковского, оценивались так на зываемыми «классиками» вполне благосклонно. Причиной этому, как нам кажется, [IOCAMWTO, что байронизм был для русской словесности принципи ально новым эстетическим явлением и никак не связы с комплексом представлений, изначально приписываемых на русской почве «романтиз му» («злоупотребления» карамзинстов и шишковистов). Кроме того, жанр поэмы предполагал возможность вместить национальное содержание (ме стные описания, обычаи, совпадал по смыслу со стремлением создать на циональную эпопею). В начале 1820-х гг. представление о том, что такое «романтическая поэма», было закреплено в «Учебной книге русской словесности» Н.И. Греча («Романтическая, или Рыцарская Поэма есть пиитическое повествование о чудесных происшествиях времен Рыцарства ... В Романических Поэмах господствует чудесное, т.е. содействие духов, волшебников, фей, исполинов, гномов, и т.п., которых в старину почитали виновниками всего чудесного и необыкновенного в Природе и в мире» /1820. ч. III (ц. р. 1 мая 1820 г., с. 304/) и «Словаре древней и новой поэзии» Н.Ф. Остолопова («Поэма Романическая есть стихотворческое повествование о каком-либо происшествии Рыцарском, составляющем смесь любви храбрости, благочестия и основанном на действиях чудесных»; «содержание в ней бывает всегда забавное, лица, производящие в Романической Поэме чудесное, суть: духи, волшебники, волшебницы, гномы, исполины и т.п.» /1821. ч. III, с. 28, 29/), воспроизводящем формулы Н.И. Греча1. В качестве примеров «романических» поэм в русской литературе были названы «Душенька» И.Ф. Богдановича и «Руслан и Людмила» А.С. Пушкина. В переизданной в 1830 г. «Учебной книге...» в числе «лучших в сем роде («романтическом» — О.Г.) произведений» уже были названы «Кавказский пленник» и «Цыганы» А.С. Пушкина (с. 264). В 1820 г. (май — сентябрь) состоялась полемика о «Руслане и Людми-ле» , в ходе которой обсуждались в том числе вопросы о генезисе и жанровом своеобразии поэмы. Она воспринималась одновременно и как попытка создания русской национальной эпопеи, и как жанровая форма, противоположная классической эпопее. Житель Бутырской Слободы (А.Г. Глаголев), автор первого критического отклика на «Руслана и Людмилу», обращал внимание редактора «Вестника Европы» на « ... новый, ужасный предмет, который, как у Камоэнса Мыс бур, выходит из недр Морских и показывается посреди Океана Российской словесности». «Новым, ужасным предметом» А.Г. Глаголев называл «поэмы, писанные в подражание Еруслану Лазаревичу». Замечание критика «Сына Отечества», что «род сочинений», к которому относится «Руслан и Людмила», « ... мог назваться новым до Одиссеи, Роланда, Налоя, Оберона», Житель Бутырской Слободы отказывался назвать «иначе как шуткой». Со своей стороны, он утверждал, что «образцы, по которым она (поэма — О.Г.) писана, известны всякому: кто не слыхал о Бове Королевиче, об Игнатье Царевиче, об Иване Царевиче, о Силе Царевиче, о Була-те Молодце и о знаменитом Иванушке Дурачке » . Д.П. Зыков подверг критике попытки А.Ф. Воейкова сравнивать (не в пользу пушкинской поэмы) «Руслана и Людмилу» с образцовыми эпопеями Гомера и Вергилия: «Зачем, разбирая «Руслана и Людмилу», говорить об «Илиаде» и «Энеиде» Что есть общего между ними Как писать (и кажется серьезно), что речи Владимира, Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Гомеровыми »4 Воейков, разбирая «Руслана и Людмилу» по «правилам» классической эпопеи, тем не менее противопоставляет «эпическую» поэму «романтической». Заявляя, что «речи» в «Руслане и Людмиле» уступают (с его точки зрения) Гомеровым, он объяснял это тем, « ... что «Илиада» есть Поэма Эпическая, а «Руслан и Людмила» — Романтическая. Совсем некстати было бы заставлять в ней говорить длинные в сто стихов речи, когда вся поэма состоит только из шести песен и написана четырехстопным размером»5. Попытка Воейкова дать жанровое определение «романтической» поэмы вызвала насмешки со стороны его оппонентов. А.Е. Измайлов (несмотря на свою полемику с «новошкольниками-пии-тами» отдававший должное таланту Пушкина) в «Известиях о новых книгах» («Благонамеренный», 1820, № 11, с. 405-406), высмеяв пространную критику А.Ф. Воейкова в «Сыне Отечества» (1820, №№ 34-37), дал высокую оценку «Руслану и Людмиле»: «Не сравнивая молодого поэта ни с Гомером, ни с Ариостом, ни с Тассом, ниже с Вольтером, несмотря на неуважение его к Зоилам, плоские, натянутые остроты, вялые стихи, мужицкие рифмы, иностранные слова, каково, например, фонтан, недостаток логики и прочие столь же важные недостатки и погрешности, замеченные беспристрастным рецензентом В., скажем, что богатырская, волшебная, шуточная, т.е. романтическая поэма «Руслан и Людмила» есть прекрасный феномен в нашей словесности. Главное достоинство этой поэмы, или — как другие, не менее строгие критики, говорят, — повести, сказки, составляют, по нашему мнению, картинное описание, живость и приятность рассказа и легкая, непринужденная версификация».
Преодоление оппозиции «классицизм» — «романтизм» и формирование историко -литературных концепций во второй половине 1820-х— начале 1830-х гг
С середины 1820-х гг. в критике все настойчивее обсуждался вопрос о непродуктивности спора «классиков» и «романтиков» в русской литературе: несмотря на долголетние баталии ни те, ни другие « ... не дали ясного определения романтизму (курсив мой — О.Г.), которым интересовались и академии, и журналы, и люди светские и деловые» (СО, 1826, ч. 108, № 14, с. 179). Представление о «романтизме» как «нарушении правил» или «протесте против правил» (т.е. признание субъективизма основополагающим принципом «романтической» поэзии) очевидно не могло послужить отправным пунктом для построения теории и истории строящейся словесности. Сочинители (с различными творческими ориентациями), воспроизводя модель спора начала 1820-х гг. (противопоставление «классиков» «романтикам» как учителей, призванных исправлять недостатки и искоренять пороки, «неучам» и «раскольникам», порвавшим со здравым смыслом и законами морали (в восприятии «классиков»), и как «педантов», добровольно налагающих на себя оковы, свободно творящим гениям (в восприятии «романтиков»), утрачивало свою актуальность, постепенно отходя на периферию литературного спора, либо наполняясь иным содержанием (ср., например, спор о «литературной аристократии»)), единодушно признавали ее несостоятельность для решения теоретических и историко-литературных задач, стоящих перед русской словесностью:
П.А. Вяземский: «Надеюсь, что вы не покоряетесь слепо суждениям поверхностных Аристархов и вслед за ними не признаете господственного различия между классицизмом и романтизмом или просто старою (а не древнею) и новою литературою в отступлении сей последней от всех законов и правил существующих. Различие их не может ограничиться одними формами и должно таиться глубже, в началах коренных и независимых» (МТ, 1826,ч. 12, отд. 2, с. 55).
«Ты спрашиваешь меня о Московских Классиках и Романтиках, — писал редактор «Московского вестника» МЛ. Погодин в «Письме другу в Петербург»,— Мне кажется, что люди, понимающие различие между классицизмом и романтизмом до сих пор не говорят об оном печатно (курсив мой — О.Г.), а из прочих — классиками себя называют те, которые бранят, не читая, все новое, а романтиками — которые не знают ничего старого. Первые повторяют свои далекие зады и думают, что род человеческий остановился вместе с ними, а последние мечтают, что род человеческий ими только что начинается» (MB, 1827, ч. II, № 6, с. 214).
П. А. Катенин: «С некоторого времени в обычай вошло делить поэзию надвое: на классическую и романтическую, разделение, совершенно вздорное, ни на каком ясном различии не основанное. Спорят, не понимая ни себя, ни друг друга; со стороны приметно только, что на языке некоторых іиіассик — педант без дарования, на языке других романтик — шалун без смысла и познаний» ((1830) Размышления и разборы, с. 50).
А.А. Дельвиг: «На зло благомыслящим читателям борьба русских классиков и романтиков не утихает. Вряд ли Троянская война столько длилась и была сопровождаема подобным жаром. Нельзя даже предвидеть окончания сим прениям. В наших Ахиллесах заметно более остервенения, чем знания дела. ... Наши классики лет с тридцать учат литературе по одним и тем же тетрадкам; наши романтики, справедливо осуждая их неподвижность, несправедливо гордятся незнанием оных тетрадок, без коих две-три хотя и новые, но не пережеванные мысли ни к чему им не служат, разве к большему омрачению слабого ума, дарованного им не всегда щедрою природою» (ЛГ, 1830, т. II, № 43, 30 июля).
Литературные споры второй половины 1820-х гг..— начала 1830-х гг. со всей очевидностью подтверждают справедливость суждений А.С. Пушкина, П.А. Вяземского, Н. И. Надеждина об отсутствии так называемой «классической» оппозиции в русской литературе. На фоне теоретических и историко-литературных проблем, решаемых русской критикой этого периода, выступления А.Е. Измайлова и П.Л. Яковлева в «Календаре муз» против «новейших слов и выражений», статьи о «романтизме» в «Дамском журнале» и комментарии к ним П.И. Шаликова, уже упоминавшаяся статья «О Сумарокове» в «Отечественных записках» (князь НА. Цертелев по прекращении «Благонамеренного» более не бранил «романтиков»; Б.М. Федоров, издававший в 1827-1828 гг. альманах «Памятник отечественных муз», уравнял их в правах с «классиками». Сам А.Е. Измайлов впоследствии печатался в «Литературной газете»), оставаясь на уровне литературно-бытовых споров начала 1820-х гг. (см. пп. 273, 317, 320, 328, 329, 350, 352 Библиографического указателя )уже выглядели анахронизмами.
Кроме того, как мы уже отмечали ранее (см. глава 1о «баловнях» и «благонамеренных»), применявшиеся для осуждения «романтиков» полемические формулы также широко использовались в других литературных спорах эпохи (т.е. «романтик» — всего лишь одно из обозначений литературного оппонента). Например, Ф.В. Булгарин и его сотрудники (В. А. Ушаков) при помощи аналогичных формул дискредитировали своих литературных и журнальных конкурентов: любомудров (см. гл.2), Н.А. Полевого (см. п. 278 Библиографического указателя); а позднее уже в союзе с Н.А. Полевым — «литературных аристократов» (см. ниже).
