Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Топос нищеты в фольклорной и христианской традициях 14
1.1. Понятие нищеты в русской логосфере 14
1.2. Нищенство в народных воззрениях и обрядах 19
1.3. Антиномия «нищета - богатство» в богословии 29
1.4. Тема нищеты в проложных сказаниях 43
ГЛАВА 2. Образное воплощение нищеты в жанрах фольклора 54
2.1. Обездоленные и нищие герои в сказках 54
2.2. «Нищая братия» в духовных стихах 66
2.3. Образы калик перехожих в эпосе 75
ГЛАВА 3. Нищая Русь в литературе русского Средневековья 91
3.1. Мир нищих и «милостивцы» в литературе XI—XIII вв 91
3.2. Драма обнищания Русской земли в памятниках XIII-XV вв 101
3.3. Нищенство в духовных поисках православия XV-XVI вв 106
ГЛАВА 4. Инверсионные трактовки нищенства в памятниках XVII - начала XVIII в 125
4.1. Идея нищелюбия, деятельного милосердия и служения ближнему в литературе XVII века 125
4.2. «Вольная» и вынужденная бедность литературных героев XVII века 145
4.3. Негативное восприятие нищенства писателями прогосударственного направления 156
Заключение 172
Приложение к диссертации 181
Список литературы 207
Правила публикации текстов 224
Список сокращений 225
- Понятие нищеты в русской логосфере
- Обездоленные и нищие герои в сказках
- Мир нищих и «милостивцы» в литературе XI—XIII вв
- Идея нищелюбия, деятельного милосердия и служения ближнему в литературе XVII века
Введение к работе
В современном мире фигура нищего человека по сути маргинальна. Нищий утратил присущую ему роль в культуре, о чем свидетельствует изменившееся отношение к нему общества: с нищим человеком не принято связывать надежды, ожидания, перспективы, он обречен на одиночество и отчужденность, за исключением прицерковного и кладбищенского нищего, подаяние которому фактически входит в богослужебный ритуал.
Описанная ситуация прямо противоположна той, которая существовала в русской средневековой культуре. Русское Средневековье демонстрировало совершенно иной тип сочувствия к нищим, убогим, неимущим людям. В представлении древнерусского человека они никогда не были изгоями, напротив, своим присутствием (и символическим значением в глазах народа) нищие создавали особую атмосферу, которой было проникнуто древнерусское общество.
Возникновение и существование самого института нищенства связывается с системой христианских верований. Христианство оказало решающее влияние на все сферы жизни древнерусского общества, в том числе и на восприятие нищих, убогих, бедных людей, сформировав особое отношение к ним как к людям, причастным святости. Состояние нищеты в христианстве обрело силу духовной ценности, своеобразной доблести, позволяющей приблизиться к «Царствию Небесному». Нищета стала нравственным идеалом, ведущим к вечному спасению.
Наивысшим образцом, достойным подражания, был провозглашен образ жизни Сына Божьего, который, будучи Царем Небесным, явился на землю в образе нищего. Согласно евангельскому мифу Христос был первым нищим на земле, не имел никакого имущества, не знал, где голову преклонить и при этом призывал не заботиться о пище и одежде, жить, как «птицы небесные», которые «не сеют, не жнут, не собирают в житницы» (Мф. 6:26). Христос не говорил, что земные нужды человека - пища, питье, одежда - сами по себе есть зло, не-
что дурное, но он учил, что не следует обременять душу заботами об их удовлетворении: «Ищите же прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам», ибо «душа не больше ли пищи, и тело - одежды?» (Мф. 6:33). Забота о нуждах плоти - это прерогатива Господа, Отца Небесного, который знает, в чем человек имеет нужду, и сам позаботится об ее удовлетворении, пример тому - «полевые лилии», которых Бог сам одевает так, как не одевался и Соломон во всей славе его (Мф. 6:28).
В проповедях Иисуса Христа утверждалась самоотверженная готовность к отказу от материальных благ, различных выгод и преимуществ в качестве решающего критерия духовной жизни. Сурово осуждалась жажда обеспеченной, благополучной жизни. Милостыня нищему, убогому, бедному, призрение сирых, сострадание к недужным, слабым, больным представали главными добродетелями христианина, являлись неотъемлемой чертой религиозного поведения.
Подобное отношение к нищенству христианство противопоставило античности: греки и римляне старались по возможности избегать самого вида нищеты, которая внушала им отвращение и ужас. По словам С. С. Аверинцева, «жалость, понимаемая не как временный аффект, а как непреходящее состояние души и притом как путь одухотворения, «уподобления Богу», - этот идеал был чужд античной культуре»1.
Своего рода предшественником Христа в его нищенской ипостаси являлся Адам, который, по библейскому сказанию, пришел в этот мир нагим, ничего не имея. Однако если нищета, нагота, страдания, болезни были ниспосланы Богом Адаму вследствие его грехопадения, утраты им благодатного состояния, то Иисус Христос - «новый Адам», «второй Адам» - изначально предстал перед миром в образе нищего, спасая своим состоянием человечество, искупая грехи падшего человека и примиряя его с Богом. Добровольная нищета, нищета по велению духа - черта, которая особенно выделяется и мифологизируется в образе Иисуса Христа - стала его вольной жертвой, которую он приносил всей своей жизнью. Отмечая чрезвычайную значимость для русского национально-
го самосознания этой ипостаси Христа, С. Булгаков проницательно писал: «Не образ Христа распинаемого вошел в душу православного народа и более всего овладел ею, но образ кроткого и смиренного Христа, Агнца Божия, вземлющего грех мира и умалившего Себя до смиренного человеческого образа, пришедшего в мир, чтобы послужить всем, но не Себе принять служение, безропотно приемлющего хулы, поношения и заплевания и на них отвечающего любовью. Путь нищеты духовной, в которой предсодержатся уже все другие «блаженства», более всего открылся пред православною душой. Святость, которой она ищет, предстала пред ней в образе высочайшего смирения и самоотвержения. Поэтому для православия, особенно русского, так характерны так называемые «Божьи люди», люди не от мира сего, не имеющие «здесь пребывающего града», странники, бездомные, Христа ради юродивые. <...> Конечно, этим не исчерпывается православная святость, но здесь проявляется то, что в ней есть самое интимное, а вместе и героическое: вся сила религиозной воли и подвига направлена к тому, чтобы совлечься своего естественного образа и облечься во Христа»2.
В древнерусской письменности и народной словесности были активно задействованы и другие образы христианской словесности, воплощающие различные аспекты нищенского топоса : образ страдающего праведника Иова, которому нищета, болезнь были ниспосланы Богом как испытание, образ убогого Лазаря, нищетой и смирением стяжавшего себе Царство Небесное, образ Алексея человека Божия, отрекшегося в юности от богатства и мирской суеты и до
Современное понимание топоса предполагает комплекс устойчивых глубинных представлений в национальной культуре, имеющих соответствующее сюжетное или мотивное оформление в литературе. Эти представления (топосы) отражают в конечном итоге специфику национальной культуры. Определение дано О. Д. Журавель в статье «К изучению топики старообрядческой литературы: ситуация «отшествие на безмолвие» // Культурное наследие средневековой Руси в традициях Урало-Сибирского старообрядчества: Материалы Всерос. научн. конф. Новосиб. гос. консерватория им. М. И. Глинки. Новосибирск. 1999. С. 74-84.
последних дней своей жизни совершавшего подвиг добровольного нищенство-вания.
Вера в святость нищих, спасительность нищеты и необходимость милосердия очень прочно вошла в сознание древнерусского человека, став неотъемлемой частью его «модели мира», сформировав во многом идеалы, жизненные ценности, формы и стратегии поведения.
Характерный для русского народа дух милосердия, нищелюбия, сострадания к ближнему отмечался многими отечественными мыслителями. Исследователь русской религиозности Г. П. Федотов относил милосердие к числу основных, наиболее глубоких черт русского народа. «Милостыня, - утверждал он, - проходит красной чертой сквозь все формулировки морального закона. Без милостыни нельзя представить себе русского пути спасения»3. В. О. Ключевский видел в нищелюбии главный показатель нравственного здоровья общества Древней Руси: « Благотворительность, - по наблюдениям историка, - была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, сколько необходимым условием личного нравственного здоровья: она больше была нужна самому нищелюбцу, чем нищему. <...> Нищий был для древнерусского благотворителя лучшим богомольцем, молитвенным ходатаем, душевным благодетелем. В силу такого взгляда на значение благотворительного дела нищенство считалось в Древней Руси не экономическим бременем для народа, не язвой общественного порядка, а одним из главных средств нравственного воспитания народа»4. Писатель, фольклорист, этнограф конца XIX века С. В. Максимов, отмечая чрезвычайную значимость милосердия, нищелюбия в системе духовных ценностей русского человека, писал: «Христианскому учению о любви к ближнему, о милостыни и о преимущественной любви к неимущим на Руси было достаточно простора. Подача просящим, благотворение неимущим, помощь страдающим стали коренным народным свойством. <...> С тех самых пор, как завелась Христова вера на святой Руси, взяла она убогих и странных под свою крепкую защиту и сказала твердо и решительно, что это -первые и ближние друзья Христовы»5.
Вместе с тем, идеал евангельской нищеты, бессребреничества, не озабоченности завтрашним днем никогда полностью не соответствовал противоречивой реальности. Как показывает исторический опыт, в периоды глобальных социально-экономических трансформаций, всегда сопровождавшихся появлением большого количества людей и даже целых общественных групп, не вписавшихся в крутой поворот общественного развития и находящихся в состоянии глубокой социальной депрессии, актуализировалось отличное от евангельского идеала представление о нищете как драме, трагедии, проклятии. Это представление нередко обострялось и за счет таких внешних, стихийно-природных факторов, как пожары, неурожаи, недороды, падеж скота, являвшихся неотъемлемой частью жизни общества, а также за счет внутренних, индивидуально-личностных причин нуждающихся - неизлечимой болезни, умственных или физических дефектов, возрастной слабости, дряхлости и т.п.
И представление о нищете как духовном спасении, и восприятие нищеты как социальной драмы, трагедии, проклятии - обе этих грани в осмыслении нищенства всегда сосуществовали вместе, при этом на различных этапах исторического развития одна из них становилась доминантной, определяя особенности художественного воплощения, выбор сюжетов, характеристику образов в памятниках древнерусской литературы и народной словесности.
Истоки двойственного восприятия нищеты в русской культурной традиции во многом определялись спецификой русского национального характера, его принципиальной дуальностью, которая отмечалась многими философами, как русскими, так и зарубежными. В частности, Н. Бердяев полагал, что неразгаданная тайна России заключается в ее противоречивости, антиномичности: «Подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, - по мнению философа, -можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость», где «безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество - вечным застоем, потому что мужественная свобода не овладевает женственной национальной стихией в России изнутри, из глубины»6. Б. А. Успенский видел в бинарности русской культуры специфику русского на-
ционального мышления. Исследователь объявил принцип организации мира в соответствии с логикой бинарных (дуальных) оппозиций характерной ментальной чертой российского сознания от эпохи средневековья до конца XVIII века, связав его со спецификой православного мышления, когда «основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) в системе русского средневековья располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны» . Английский ученый-русист Джеймс Биллингтон представил этот бинарный характер русской культуры в виде двух основных артефактов России: иконы и топора, которые демонстрируют одновременно и ее материальный, и ее духовный харак-
тер . Подобная устойчивая противоречивость, выражающаяся в возможности полярных форм отношения к миру (в том числе и к нищете), составляет органическое своеобразие, типологическую особенность русской культуры.
Степень научной разработанности проблемы. Феномен нищеты как явление художественной словесности, по существу, является малоизученным.
Подавляющая часть ранних работ о нищенстве - Е. Д. Максимова, А. А. Левенстима, Д. А. Линева, Д. Дриля9, появившихся в конце XIX в., носила общий историко-генетический характер: исследователи фокусировали свое внимание прежде всего на изучении причин нищенства, стремились определить место нищих в социальной структуре общества, типологизировали и классифицировали их деятельность, предлагали различные формы борьбы с нищенством. Некоторые исследователи обращали внимание на связи между нищими и уголовным миром10.
Описание генезиса явления постепенно сменилось наблюдениями за поведением нищих, их внутренней жизнью. На рубеже ХІХ-ХХ вв. появились работы М. Забылина, А. Коринфского, Н. Костомарова, П. В. Шейна, И. Прыжо-ва11, представлявшие богатый этнографический материал быта, нравов, образа жизни нищих. Последний даже предпринял то, что в современной социологии называют «включенным наблюдением»: в рубище, с сумой он уходил в среду
нищих, бродяг и скитающихся богомольцев, достигая исключительной достоверности своих наблюдений. Наиболее существенными для понимания самооценки, самовосприятия нищих явились труды С. В. Максимова «Бродячая Русь Христа ради» (СПб., 1877) и П. Бессонова «Калеки перехожие» (М., 1861), содержавшие целый корпус художественных текстов (пословиц, поговорок, духовных стихов, былин, молитв, песен, преданий), отражавших психологию и житейскую философию «нищей братии».
Позднее, уже в XX веке, исследователи стали активно осмыслять материалы, собранные историками, этнографами, писателями и публицистами конца XIX в., преимущественно сосредоточив свое внимание на изучении художественной ткани произведений в сюжетно-образном, мотивном направлении. Так, например, В. П. Адрианова-Перетц исследовала литературную историю «Жития Алексея человека Божьего»; Г. П. Федотов реконструировал русскую народную веру по духовным стихам, уделив особое внимание двум самым излюбленным стихам, служащим, по его мнению, прославлению нищенства -стиху о Лазаре и о Вознесении Христа; А. Н. Робинсон рассматривал тему милосердия и нищелюбия в связи с толкованием евангельской притчи о богатом и Лазаре; М. И. Рижский посвятил отдельное исследование ветхозаветному образу Иова12. Мир нищих и представления о нищенстве в связи с его крайним проявлением - юродством - исследовался в работах Д. С. Лихачева, А. М. Панчен-ко, Б. А. Успенского13.
В 70-е годы XX века появились фундаментальные работы известных медиевистов - А. Я. Гуревича, Фернана Броделя, Жака ле Гоффа14, которые изучали представления средневекового человека о нищете, бедности, убогости на материале западноевропейской культуры в мировоззренческом аспекте.
Однако, при наличии разноплановой исследовательской литературы, посвященной феномену нищенства, не существует работы, в которой воплощение данного явления художественной словесности рассматривалось бы в длительной исторической ретроспективе с привлечением разножанровых произведе-
ний. Все вышеизложенное обосновывает выбор темы данного исследования и ее актуальность.
Осмысление культурно-религиозных функций нищего, убогого, бедного существенно как для понимания национального топоса русской культуры, так и для раскрытия граней национального самосознания. Изучение топики древнерусской письменности имеет давние традиции в отечественной науке и остается актуальным по сей день: широко известны работы В. П. Адриановой-Перетц, Д. С. Лихачева, А. С. Орлова, О. В. Творогова, В. М. Живова, А. М. Панченко, О. Д. Журавель и др.
Объектом исследования является феномен нищеты в памятниках русской литературы конца XI - начала XVIII в. и народной словесности.
Предметом исследования - своеобразие художественного воплощения топоса нищеты в связи с особенностями национального историко-литературного процесса.
Материал исследования. Диссертация написана на основе изучения как оригинальных, так и переводных памятников русской литературы конца XI -начала XVIII в., рукописных и старопечатных книг в изданиях XVII века, а также фольклорных текстов, введенных в научный оборот с конца XVIII века.
Цель исследования - раскрыть своеобразие художественного воплощения топоса нищеты в памятниках русской литературы конца XI - начала XVIII в. и народной словесности.
Достижению поставленной цели способствует решение следующих конкретных задач:
Проанализировать понятия «бедность», «убогость», «нищета» и связанные с ними содержательно «изгойство», «сиротство» в языковой картине мира русской культуры.
Определить круг воззрений и обрядов, связанных с образом нищего в народной культуре.
Раскрыть семантическое наполнение топоса нищеты в христианской апологетике и народном православии.
Выявить образное воплощение топоса нищеты в ряде фольклорных жанров - сказках, духовных стихах, эпосе.
Определить развитие художественного воплощения топоса нищеты в различных жанрах литературы Древней Руси конца XI-XVI вв.
Определить противоречивое толкование образа нищих в произведениях Переходного времени (XVII - начала XVIII в.) на фоне реализации государственной политики в отношении нищих.
Научная новизна диссертации заключается в том, что в ней впервые выявляется своеобразие художественного воплощения топоса нищеты в памятниках русской литературы конца XI - начала XVIII в. и народной словесности. Данное явление художественной словесности рассматривается в работе в длительной исторической ретроспективе с привлечением разножанровых произведений. К изучению привлекаются как опубликованные, так и впервые вводимые в научный оборот тексты поэтического и нарративного характера.
Методологическую и теоретическую базу диссертации составляют работы отечественных и зарубежных исследователей в области средневековой литературы, христианской апологетики, устно-поэтического творчества, этнографии. В основу работы положен принцип системного подхода, который предполагает изучение материала в его целостности через связи различного характера. Изучение исторических корней образности в соединении с представлениями о развитии и функционировании топоса нищеты в народной словесности, в литературе Средневековья и переходного времени сочетаются с исследованиями текстологического характера. Обращение к сравнительно-типологическому методу позволяет раскрыть взаимосвязи поэтики текстов с литературной и фольклорной основой. В анализе отдельных текстов и их сопоставлении на уровне поэтики используются приемы структурно-семиотического и мотивного анализа. Существенным оказывается и обращение к герменевтике, предполагающей не только интерпретацию текста, но и реконструкцию его места в духовной истории человечества.
Научно-практическая ценность данной работы. Результаты выполненного исследования могут стать основой при создании спецкурсов и общих курсов по истории русской литературы, для дальнейшего углубленного изучения топоса нищеты в древнерусской литературе и народной словесности, а также могут быть использованы при характеристике национальной картины мира в культурологии и этнолингвистике.
Апробация результатов исследования. Основные положения и результаты диссертационного исследования были представлены в виде докладов и сообщений на научных конференциях, в том числе международных: «Литература в контексте современности» (Челябинск, 2002); всероссийских: «Вторые Лазаревские чтения» (Челябинск, 2003); «Дергачевские чтения - 2004. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности» (Екатеринбург, 2004); региональных: «Первые Лазаревские чтения» (Челябинск, 2001); «Творчество Д. Н. Мамина-Сибиряка в контексте русской литературы» (Екатеринбург, 2002); на региональной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Д. Н. Мамина-Сибиряка (Нижний Тагил, 2002); на межвузовской научной конференции «Человек в мире культуры» (Екатеринбург, 2005).
Структура и объем диссертации. Диссертационное исследование состоит из введения, четырех глав, заключения, списка литературы, и приложения. В приложении публикуются поучительные слова из «Евангелия Учительного» (1619) Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого, а также ряд сказаний из Пролога (1642) - малоизвестные тексты, которые не переиздавались с момента их первого старопечатного издания.
Примечание
1 Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 69.
2 Булгаков С. Н. Православие: очерки учения православной церкви. М., 1991. С. 320-321.
3 Федотов Г. П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. М, 1991. С. 88.
Ключевский В. О. Добрые люди Древней Руси // Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990. С. 78-79. Максимов С. В. Собр. соч.: в 20 т. СПб., 1877. Т. 5: Бродячая Русь Христа ради. С. 158.
6 Бердяев Н. Судьба России: опыты по психологии войны и национальности. М., 1990. С. 19.
7 Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века)
// Успенский Б. А. Избранные труды: в 2 т. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры.
М., 1994. С. 220.
См.: Биллингтон Дж. Икона и топор: опыт истолкования истории русской культуры. М, 2001.
9 См.: Дриль Д. Бродяжничество и нищенство и меры борьбы с ними. СПб., 1899;
Левенстим А. А. Профессиональное нищенство, его причины и формы. СПб., 1901;
Линев Д. А. Причины русского нищенства и необходимые против них меры. СПб., 1891;
Максимов Е. Д. Происхождение нищенства и меры борьбы с ним. СПб., 1901.
10 См., например: Принс Адольф Преступность и репрессия: уголовно - юридический очерк.
М., 1898.
Забылин М. Русский народ. Кн. 1. Праздники, обычаи и обряды на Руси. М, 2004; Коринфский А. А. Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. Смоленск. 1995; Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. М, 1993; Прыжов И. Г. Нищие на святой Руси // Прыжов И. Г. История кабаков в России. М., 1992; Шейн П. В. Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края: в 2 т. СПб., 1893; Прыжов И. Г. Нищие на святой Руси // Прыжов И. Г. История кабаков в России. М, 1992.
Адрианова В. П. Житие Алексея человека божия в древней русской литературе и народной словесности. Пг., 1917; Федотов Г. П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. М, 1991; Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII века. М., 1974. С. 246-277; Рижский М. И. Книга Иова: Из истории библейского текста. Новосибирск. 1991.
13 Лихачев Д. С, Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.
14 См.: Бродель Фернан Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв.: в
3 т. М., 1986; Гуревич А. Я. Избранные труды: в 4 т. Т. 2. Средневековый мир. М., 1999;
ЛеГоффЖак. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992.
Понятие нищеты в русской логосфере
Для полисемантического наполнения понятий о бедности, нищете и убогости в контексте русской культуры особый интерес представляет возникновение и развитие значений этих слов, их смысловое поле.
В современном словоупотреблении слова «убогий», «бедный», «нищий» встречаются, как правило, в одном синонимическом ряду1. Однако в народном сознании вплоть до конца Х1Х-го века существовала определенная грань между этими понятиями, различие между ними было обусловлено исторически.
Оценка бедности в народной культуре отличалась амбивалентностью. Состояние бедности связывалось, прежде всего, с каким-то несчастьем (не-с-частью, лишенный какой-то части), с лихой бедой (от «беда»), обездоленностью («без доли»), напастью, горем. Бедующий, бедствующий человек - «неимущий, скудный, испытывающий нужду, недостаток необходимых средств к существованию»2.
Процесс появления в восточнославянском обществе бедняков и неимущих людей описал историк средневековой России И. Я. Фроянов3. По мнению исследователя, «уже к концу X в. таких людей, выпавших из родственных коллективов и утративших защиту и покровительство родичей, было множество, они стали привычным явлением в Киеве»4. Таким образом, появление мира бедноты он считает «важным показателем разложения старой родовой организации»5. Исследователь рассматривает этот процесс как следствие, результат более раннего явления - изгойства.
В понимании сущности изгойства большое значение имеют этимологические разыскания лингвистов. И. И. Срезневский, М. Фасмер, Вл. Даль, Н. М. Шанский возводили термин «изгой» к слову «гоить», означающему «жить, давать жить, сообщать средства к жизни, устроить, приютить»6, отсюда в изгоях ученые видели выжитых из рода и не пользующихся уходом , потерявших определенное положение людей8, лишенных средств к жизни9 и в связи с этим утративших жизненную силу. Все эти определения, как совершенно справедливо заметил И. Я. Фроянов, «не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя изгойство с разных сторон»10. Если представить это слово в самом общем значении, то получится, что «изгой» - это человек, выбитый из привычной жизненной колеи, «лишенный прежнего своего состояния»11, «жизненной силы рода, родства, Родины»12.
Первоначально изгойство не имело широкого распространения: изгоями становились лица, изгнанные из родственных коллективов за особо тяжкие преступления перед родом (например, убийство родственника родственником, во-ровство у родичей, нарушение половых запретов) . В родовом обществе изгойство было неким предельным состоянием, в котором человек лишался самого главного - возможности быть членом рода (а это было равнозначно тому, что лишиться жизни); он утрачивал покровительство, опеку своих родичей и фактически приобретал статус бедного, неимущего человека. Оставаясь же внутри рода, он имел право быть обеспеченным так же, как и его сородичи, поскольку социально-экономические отношения в родовой общине характеризовались коллективным хозяйством, уравнительным или равнообеспечивающим распределением. Заметим, что положение изгоя в родовом обществе принципиально отличалось от положения сироты, который был человеком без рода и племени, т. е. лишенным родных, близких, но при этом он оставался в родесемье , и, следовательно, он мог рассчитывать на поддержку и защиту коллектива.
Однако со временем слово «изгой» наполняется иным содержанием, знаменуя появление нового изгойства, которое было обусловлено переменами в общественной жизни, вызванными падением родоплеменного строя. Возникает понятие политического изгойства: изгоями становятся неугодные члены княжеского рода. Понятие наполняется метафорическим содержанием: изгоями начинают считаться и осознавать себя люди, чьи взгляды и действия не вписываются в общепринятые общественные нормы различного свойства.
По наблюдениям А. С. Львова, сделанным им в процессе изучения лексики «Повести временных лет», такие понятия как бедный, богатый могли появиться только в момент возникновения классового общества, «когда начался интенсивный процесс классовой дифференциации славян»15. В пословицах состояние бедности оценивалось так: «Худо жить тому, у кого ничего нет в дому», «Нет греха хуже бедности», «Богатый и в будни пирует, бедный и в праздник горюет»16. В народном понимании состояние бедности несет с собой унижение человека и неволит к совершению неугодных поступков: «Нужда пьет из поганой лужи», «Бедность не грех, а до греха доводит», «Бедность не порок, а вдвое хуже», «Бедность в клюку гнет», «Бедный в нуже - что жаба в луже»17. Не случайно народная пословица обращается к каламбурной рифме «нужда -лужа».
Образ бедности контекстно противопоставляется в народной афористи-ке богатству, обретая при этом позитивную семантику правоты, душевного покоя, душевной умиротворенности: «Богат да крив, беден да прям», «Богатому сладко естся, да плохо спится», «Богатому не спится, богатый вора боится», «С богатства брюхо пучит, да душу плющит»18.
В целом ряде пословиц бедность, напротив, становится предметом иронии, онтологического веселья. Несчастный, обездоленный человек находит в себе силы смеяться над своими неудачами, «недохватками-недостачами», удачно обыгрывая ситуацию полного лишения жизненных благ: «Хоть есть нечево, да жить весело»; «Дождь вымочит, солнышко высушит, буйны ветры голову расчешут». Обездоленный человек находит и утешительные моменты своего состояния: «Изба елова, да сердце здорово»; «Голь хитра, голь мудрена, голь на выдумки горазда». Отдельные высказывания представляют собой развертывание сравнительных конструкций описания крайней бедности: «Лег - свернулся, встал - встряхнулся: вот моя жизнь»19 («собачья жизнь»).
В слове убогий изначально приставка у означала «движение в сторону, прочь, вон»20 и была равна по значению отрицанию не; слово значило «лишенный удачи, богатства, имения» (ср. диал. «небог, небога» - «бедняк», «увечный», «несостоятельный», «несчастный») . В таком значении слово активно бытовало в языке до принятия христианства. Христианство же по-новому отнеслось к этой группе людей: убогие люди получили новый статус в обществе - стали предметом уважения и поклонения. По-видимому, с этим связано то, что в народном сознании слово убогий постепенно приобрело другой смысл, в известной мере противоположный первому, - «близкий к Богу, угодный ему», тот, кто находится у-Бога. То есть, фактически произошла семантическая инверсия слова, и приставка у приобрела антонимичный смысл не удаленности, а наоборот - приближенности. В народном миросозерцании чрезвычайно распространенным было представление о том, что именно убогие люди «являлись избранниками Божьими, в них жива была правда Божья» , возникшее, как будет показано в дальнейшем, под воздействием христианских воззрений. Из этого представления вытекали такие народные речения, как: «Убожья рука счастливая», «Просит убогий, а подаешь - Господу Богу!»23.
В состоянии бедности /убогости люди оказывались зачастую не по своей воле. Это были либо рожденные в нужде и недостатке и вынужденные всю жизнь ходить по миру, питаться подаянием, либо ставшие таковыми в силу неудачных жизненных обстоятельств, в результате какого-то несчастья (неурожая, пожара). Однако это состояние не являлось константным, абсолютным. Оно не определялось добровольным выбором человека и при определенных усилиях могло быть преодолено.
Обездоленные и нищие герои в сказках
Образ социально обездоленного героя, униженного, претерпевающего незаслуженные гонения, «бедного сиротки» - один из самых любимых образов волшебной и бытовой сказки. Об этой удивительной закономерности, к которой тяготеет сказка, А. Синявский в свое время написал: «В сказке особым успехом пользуются люди, сами по себе ничем не замечательные. Сказка избирает в герои не лучших, а худших. Если это мужик, то самый бедный мужик, беднее и худороднее которого нет во всей деревне. Если у отца три сына, то героем непременно оказывается самый младший, третий сын: наименее обеспеченный и наиболее обездоленный... исходная точка сказочного героя - это самое худшее, что достается человеку. Это крайнее унижение, уродство, нищета и сиротство...»1.
Как ни удивительно, но это действительно так: самый непривлекательный, ничем не примечательный герой, герой «не из лучших» является центром притяжения в большинстве сказок, именно вокруг бедного, несчастного, убогого героя разворачиваются все самые невероятные, непредсказуемые, парадоксальные сюжетные линии сказки. Не предприимчивым героям, умеющим ловко устраивать свои житейские дела, а угнетенным, которых Е. М. Мелетинский очень точно назвал героями, «не подающими надежды»2, симпатизирует сказка.
И еще один парадокс: если приглядеться к этим убогим, «худородным» героям и понаблюдать за тем, как они существуют в пространстве сказки, то обнаруживается, что они сами менее всего заинтересованы в чем-либо, они проживают свою «негероическую» жизнь, ни на что не претендуя, не имея никаких амбиций, но именно они в итоге оказываются самыми успешными, именно они наделяются различными земными благами, к которым, казалось, вовсе и не стремились.
Об этой принципиальной исходной «безнадежности» героев, которые удивительным образом одерживают жизненную победу, В. Я. Пропп в книге «Русская сказка» пишет: «Герой ничтожен социально, он стоит на низших ступенях социальной лестницы. Он обездолен, беден, угнетен. В изображении его нет никакой идеализации. В его облике как будто нет ничего красивого, подчеркнуто героического. Он самый обычный человек. Но в то же время он воплощение смелости, решительности, находчивости, неугасимой силы духа и воли к борьбе. Поэтому он всегда побеждает» .
Обездоленный, невинно гонимый герой в отечественной фольклористике получил наибольшее внимание в книге Е. М. Мелетинского «Герой волшебной сказки» (1958). И до сегодняшнего дня она остается, пожалуй, наиболее полной работой, посвященной изучению образа «низкого» героя волшебной сказки. В этой работе, а также в ряде других своих работ исследователь настойчиво подчеркивает, что «семантика сказки может быть интерпретирована только исходя из мифологических сюжетов»4. В связи с этим нарочитое выдвижение в сказке в качестве героя социально обездоленного, гонимого и униженного он рассматривает как результат процесса трансформации мифа в сказку, как своего рода демифологизацию героя в сказке, «не имеющего в ней тех магических сил, которыми по самой своей природе обладает герой мифический»5.
Занимаясь проблемой генезиса образа «низкого героя», исследователь пришел к мысли, что этот герой «порожден конкретной социальной действительностью. Это не бог, не шаман, а социально обездоленный член первобытной общины, лицо, исторически обездоленное в результате распада первобытнообщинного строя, отказа от первобытного материального и духовного равенства»6. Эти «первые жертвы разложения рода», по мнению исследователя, и становятся «центром формирования сюжета волшебной сказки» .
Итак, социально обездоленные персонажи - сирота, младший сын, гонимая падчерица - первые и наиболее любимые герои волшебной сказки. Количество сказок, коллизии которых выстраиваются вокруг этих образов велико. Как правило, все волшебные сказки об обездоленном, невинно гонимом герое выстраиваются по одной сюжетной схеме. Рассказ о герое этого типа преимущественно «начинается с несчастья»: он появляется в сказке, будучи уже в безнадежном, безвыходном положении. Так, несчастная падчерица подвергается клевете, изгоняется из дома и терпит всяческие бедствия; младший брат при разделе имущества оказывается обездоленным; незавидно и положение сироты (сиротки), с которым дурно обращаются и которым пренебрегают .
Далее эта ситуация в сказке доводится до предела: лишенный всего герой оказывается никому не нужным в своем горе, его отовсюду изгоняют, боясь его как чумы: «нихто его не возмет в роботники, ни в пастухи, никуды»; ему отказывают в приеме на службу, «поскольку боятся, что все полки за него пропадут» (Онч. № 91), наконец, ему отказывает в помощи родной брат, который предпочитает общаться «с князьями да боярами», а бедный неудачливый брат для него - лишь помеха, и потому на просьбу о помощи он заявляет: «сегодня мне не до тебя, сегодня у меня все князья да бояре, так бедному не приходится тут быть!» (Аф. № 195).
В этой критической точке, когда герой уже фактически находится на грани Небытия, происходит радикальная перемена его судьбы. Заканчиваются, к примеру, страдания сироты-горбуньи: она избавляется от физического уродства, приобретает приятную внешность - «девка стала славная, на личико шибко баска» - и выходит замуж за того самого мужика, который изначально готов был даже забить до смерти нищую горбунью, лишь бы не жениться на ней9; прекращаются мучения младшего брата: он обретает жену, а вместе с ней и богатство: «и стал Иван жить да поживать, а богат так стал, что и царь ему завидовал. После смерти тестя он стал царем, и не было царя богаче и добрее его» (Онч. № 155); счастливой становится гонимая падчерица, поскольку выходит замуж и, следовательно, переходит в другой род, обретает положение в социуме: «присватался сусед, свадебку сыграли, и Марфуша счастливо живет» (Аф. № 95).
Логика волшебной сказки в отношении обездоленных, невинно гонимых героев выстраивается следующим образом. Герои проводятся через ряд испытаний. Бедность, голод, унижения, которые они претерпевают, - своего рода проверка, необходимый элемент обряда инициации (посвящения)10. Герои проживают лиминальное" (пороговое) состояние, и, только пройдя через эту как бы временную смерть или через состояние близкое смерти, они воскресают, причем воскресают уже в другом, новом качестве: они обретают новый облик и новый социальный статус в сообществе.
В процессе обретения нового социального статуса все «низкое», неприглядное вокруг героя и в нем самом превращается в «высокое». В этом превращении Е. М. Мелетинский видел своеобразную форму идеализации обездолен-ного . Причины подчеркнутой идеализации обездоленного, невинно гонимого героя волшебной сказки, по мнению исследователя, связаны с демократическими тенденциями народного мировоззрения: «сказка проникнута мыслью об исконном равенстве людей и оптимистической верой в справедливость. Поэтому сказочный идеал, в конечном счете, обращен к будущему» .
Утверждение идеи равенства и высшей всемирной справедливости - одна из важнейших эстетических функций сказки. Демонстрируя превращение «низкого» в «высокое» - превращение бедного, простоватого, некрасивого, грязного в богатого, знатного, красивого - она тем самым дает компенсацию человеку, вселяет в него надежду в экстремальных ситуациях (обездоленность, сиротство, нищенство - это, безусловно, экстремальные ситуации), помогает сохранить в человеке чувство собственного достоинства. В. Я. Пропп видел в этом моменте преображения, присутствующем во всех сказочных сюжетах, «глубокую и прекрасную сказочную философию»14.
Мир нищих и «милостивцы» в литературе XI—XIII вв
Идея нищелюбия и милосердия постоянно актуализировалась в общерусском литературном процессе, в связи с чем интересно обратиться к истокам ее национальной интерпретации в Древней Руси. Образы нищих, бедных, убогих людей всегда интересовали древнерусских писателей. Пристальное внимание древнерусской письменности к этим людям во многом было обусловлено христианизацией Древней Руси, оказавшей решающее влияние на все сферы жизни общества, в том числе и на восприятие нищих, убогих, бедных.
На протяжении Средневековья тема нищенства варьировалась в зависимости от умонастроений людей, обостряясь в периоды общественных депрессий. Важно представить художественное воплощение идеи в контексте исторического развития поэтики. Произведения древнерусской литературы, позволяющие проследить этапы развития идеи, относятся к различным жанрам, как нарративным (летописи, жития), так и поучительным (послания, поучительные слова). При этом они имеют образную доминанту, соотносимую со временем появления и бытования текста.
В образной структуре категории нищенства можно выделить три функциональные составляющие: 1) сами нищие, в группу которых входят герои, обездоленность которых генетически различна; 2) «милостивцы», подающие милостыню и тем самым спасающие свои души; 3) преследователи, действия которых приводят к появлению нищих или к их унижению.
Образ героя, выбравшего духовный подвиг добровольной нищеты, вошел в древнерусскую литературу из раннехристианских произведений. Так, например, в XI-XII вв. в древнерусской книжности получает широкое распространение «Житие Алексея человека Божия», переведенный с греческого агиографический памятник. В «Житии» рассказывается история о том, как Алексей, сын богатых и благочестивых родителей в свадебную ночь покидает отчий дом, чтобы спастись «от суетнаго жития сего», нищенствует и через много лет, случайно оказавшись на родине и не желая никому быть в тягость, неузнанным поселяется в сенях собственного дома, питаясь объедками, терпя издевательства и насмешки своих слуг1.
Христианские заповеди нищелюбия и милосердия наиболее яркое сю-жетно-образное воплощение в «Житии» получают, пожалуй, в эпизоде приезда Алексея в Эдессу. Здесь он выступает одновременно как милостивец и нищий. Придя в город, Алексей «прода все, еже им Ъ, и раздасть и нищимъ и об-лечеся в худу ризу и с Ьд Ь аки нищий проситель в притвори церковн Ьмъ Владычице нашея Богородица, постяся прилежно от неделя до неделе; при-чащашеся святыхъ таинъ и ядяше мало хл Ьба и мало воды пияше и во всемь житьи своемъ не спаше всю нощь, а еже ему даяху людие, то все даяше нищимъ милостыню»2. Здесь есть уже все приметы нищенского поведения: «худая» одежда, аскетичное питание, ограничение сна.
Христианская идея милосердия и нищелюбия стала отличительной чертой русской духовности, идеалом святости русского народа. О том, насколько эта идея укрепилась в духовной жизни древнерусского общества, проницательно пишет В. О. Ключевский: «Любовь к ближнему в древнерусском обществе полагали прежде всего в подвиге сострадания к страждущему, ее первым требованием признавали личную милостыню. .. . Любить ближнего - это прежде всего накормить голодного, напоить жаждущего, посетить заключенного в темнице. Человеколюбие на деле значило нищелюбие. Благотворительность была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, сколько необходимым условием личного нравственного здоровья, она больше нужна была самому нищелюбцу, чем нищему. ... Если бы чудодейственным актом законодательства вдруг исчезли бы в древней Руси все нищие и убогие, кто знает, может быть, древнерусский милостивец почувствовал бы некоторую нравственную неловкость, подобно человеку, оставшемуся без посоха, на который он привык опираться; у него оказался бы недочет в запасе средств его душевного домостроительства»3.
Внимание древнерусской письменности XI - первой трети ХШ в. было сосредоточено на образах «милостивцев» - князьях и святых: именно эти две фигуры олицетворяли господствовавшие общественные идеалы. Нищелюбие и милосердие согласно представлению об идеале принадлежали к числу обязательных добродетелей князя и святого.
Развернутое повествование о творимой князем Владимиром Киевским милостыне дает «Повесть временных лет» (XII в.). Летописец, стремившийся доказать превосходство новой христианской морали над языческой, создает образ идеального правителя - христианина, наделенного добродетелью милосердия и нищелюбия. Князь Владимир «б к бо любя словеса книжная, слыша бо единою еуангелье чтомо: «Блажени милостивий, яко ти помиловании будуть»; и пакы: «Продайте именья ваша и дадите нищим»... си слышавъ, повели всякому нищему и убогому приходити на дворъ княжъ и взимати всяку потребу, питье и яденье, и от скотьниць кунами. Устрой же и се, рек яко: «Немощный и болнии не могуть дол Ъсти двора моего», повели пристроити кола, и въскладше хл бы, мяса, рыбы, овощь розноличный, медъ въ бчелках, а въ другых квасъ, возити по городу, въпрашающим: «Кде болнии и нищь, не могы ходити?». Т мъ раздаваху на потребу»4.
Существенным в этом микросюжете является само движение от услышанного евангельского слова к его воплощению в конкретное дело, а точнее, деяние, разворачивающееся в процесс, который подробнейшим образом описывается летописцем. Евангельское слово обретает в этом движении реальную созидательную мощь, преобразуя деятельность князя Владимира.
Своей милосердной деятельностью князь Владимир вызывал восторженное изумление древнерусских книжников. По наблюдению Г. П. Федотова, любое упоминание о Владимире, даже мимоходом, обязательно сопровождалось рассказом о его милосердии, которым он заслужил «особые, личные права на святость»5. Этот тип святости, заключающийся в духовном прорыве к Богу через конкретное деяние, В. Н. Топоров назвал святостью «делания»6.
Приведенный эпизод дает определенные представления и о содержании милостыни, направленной на удовлетворение жизненно важных потребностей (еда, питье, деньги). При этом образы самих нуждающихся - нищих, убогих, бедных, немощных - присутствуют в тексте только как вспомогательные, необходимые для характеристики главного персонажа - князя. Они лишь объект милосердия, пассивные безмолвные лица, не обладающие собственными мыслями и чувствами. Понятия «нищий», «убогий», «немощный», «больной» перечисляются автором как синонимы без дополнительного дифференцирования.
Такой расширенный синонимический ряд, в который включались собственно лишенные достатка (нищие, бедные), физически ущербные (убогие, немощные, больные, хромые), а также наименее защищенные субъекты общества (вдовы, сироты и должники), довольно часто использовался в памятниках XI -первой трети XIII в., составляя своего рода устойчивую формулу, «общее место» при характеристике общества и поведения человека.
Идея нищелюбия, деятельного милосердия и служения ближнему в литературе XVII века
Идея нищелюбия, деятельного милосердия и служения ближнему получила широкое распространение в литературе XVII века, она чрезвычайно активно обсуждалась проповедниками, писателями, публицистами и получила свое художественное воплощение в самых разнообразных литературных жанрах. Так, например, в переводном сборнике нравоучительных новелл «Великое зерцало», популярном на Западе и известном на Руси во многих списках, были широко представлены житейские примеры, иллюстрирующие поучения о деятельном милосердии и нищелюбии1.
Данный сборник, переведенный с польского по приказу царя Алексея Михайловича (1677), восходил к латинскому сборнику «Speculum exemplorum ex diversis libris in inem laboriose cellectum» (1481). Собранные в сборнике житейские примеры предназначались для проповедников при изложении догматов религии и правил церковной морали. В России, по наблюдению О. С. Державиной, «Великое зерцало» получило иное, более широкое назначение: «оно обслуживало не узкий круг проповедников, ученых монахов, а широкие круги читателей - любителей занимательного и поучительного рассказа. Книгу читали и представители духовенства - монахи, священники, дьячки, и светские люди - бояре и купцы, военные и служилые люди, дворовые и крестьяне»2.
Большинство новелл сборника, иллюстрирующие поучения о милосердии, нищелюбии, нестяжании, выстраиваются по одной сюжетной схеме: благочестивый герой (носителями добродетелей в новеллах «Зерцала» являются разные люди - как представители духовенства, так и простые миряне, короли и крестьяне, мужчины и женщины) оказывает необходимую помощь (чаще всего денежную) нищим, убогим, страждущим, больным. Так, король Людовик, «в милостыни к нищим милостивый податель», раздает «великое множество серебра нищим», облекшись в «простое одеяние и худое, да не познан будет яко царь, со единым слугою изыде, мису велию со множеством сребра носящим, и раздаяше зело милостивно, никого ничим не оскорбляя, и иже кто больше по-требоваше, больше без оглаголания подаваше...» .
Новелла о некоем «добродетельном и могущем» князе Феобалде, повествовала о том, как «сей благовернейший и щедрый к нищим князь во время лютыя и необычныя студеныя зимы», идя в некий город «со множеством двора своего и воинства, срете убогаго веема нага и люте дрожаща, и вопиюща, от грядущих и у него просяща милостыни». Князь, же подъехал и «тихо и милостивно к нему рече, вопрошая, чесо хощет. Нищий отвеща: «Даждь ми, господине, верхнюю одежду твою». И князь, не постояв нимала, совлече и даде ему любезно и паки рече: «И еще чесо хощеши?..» 4. В итоге князь отдает всю свою одежду нищему, оставшись в одной сорочке. Такие подробности, как простое и худое одеяние короля Людовика, лютая и необычно студеная зима, во время которой князь Феобалд обнажается до сорочки, а также включенная в сюжет повествования прямая речь персонажей делали рассказ более выразительным и драматичным. Евангельские заповеди о милосердии и нищелюбии облекались в этих новеллах в наглядное событие, в конкретную жизненную коллизию. Перед читателем представало не отвлеченное наставление о необходимости милосердных деяний, но живая, яркая картина деятельного милосердия, наполненная бытовыми, реалистическими деталями.
Однако такие благочестивые герои встречаются в «Великом зерцале» редко, гораздо больше новелл в сборнике посвящены изображению немилостивых, жадных, сребролюбивых героев, которые караются за свой неблагочестивый образ жизни. Немилосердные богачи умирают, как правило, без покаяния, страшной смертью. Описания их мучения очень конкретны, осязаемы, наглядны. Место адских мучений грешников обычно описывается как «темности адские», «езеро огненное». Тело грешника терзают «зело страшные жабы», «черви неумирающие», «кони, вороны зело страшные», «великие и страшные тем-новидные коты». Подобные описания ада и адских мучений были знакомы древнерусскому читателю. Сюжеты, изображающие ад, рай, мытарства и муки, можно встретить в одном из наиболее поэтичных и популярных на Руси апокрифов - «Хождение богородицы по Мукам», получившем широкое распространение еще в XII веке. В нем очень живописно расписаны посмертные мучения немилосердных князей, епископов, патриархов, сребролюбцев, наживших неправедные деньги, которые вместе с другими грешниками - блудниками и прелюбодеями, ворами, сводниками и клеветниками - оказываются в «реке огненной»: и «словно кровь текла в той реке, которая затопила всю землю»5.
По мнению авторов и составителей сборника «Великое зерцало», грех немилосердия является одним из наиболее тяжких грехов и потому подлежит самому гневному осуждению. Интересен образ, который дается в одной из новелл, посвященных этой теме. Некий немилостивый богач, умирая, умоляет жену свою, чтобы она положила с ним в гроб мешок серебра. Когда друзья вскрывают гроб, желая взять положенное серебро, обнаруживают в гробу две страшные жабы - «едина на мешце седит, а другая на персех человека того, и одна сребро вынимая, другая же в сердце, раздрав перси, клала, глаголюще: «Мы сердце твое ненасыщенное наполним»6.
Устрашающие детали - две жабы, «едина на мешце седит, а другая на персех человека того» - на которых делался особый акцент, вводились автором в текст, несомненно, с той целью, чтобы сильнее поразить воображение читателей. Характерно, что ни Христос, ни Богородица, ни святые, ни ангелы не принимают в судьбе этого ненасытного богача никакого участия (хотя они довольно часто выступают в роли помощников, заступников, оказывая содействие даже самым страшным грешникам - убийцам, клеветникам, блудницам, пьяницам, ворам). Грех немилосердия, безмерного стяжания остается непрощенным и вызывает самые гневные порицания у автора новеллы.
В новелле о некоем чрезмерном любителе серебра рассказывалось о том, как собрав множество сокровища и не подав никому милостыни, он «внезапу умре се наглою смертию». Друзья и родственники умершего, желая выяснить причину его внезапной смерти, разрезают его утробу, чтобы осмотреть его сердце, но к своему удивлению не находят в ней сердца. Спустя некоторое время сердце обнаруживают в ларце с сокровищами: «и егда открыта вящий ларец, в нем же сребро лежаще, обретоша сердце его тамо...»7. Материализация метафоры - смерть немилостивого богача буквально воплотила евангельские слова «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф. 6:21) - делала зримыми, физически ощутимыми представления читателей о посмертных мучениях грешников.
Сюжеты и мотивы сборника, наглядно показывающие и убедительно доказывающие необходимость следования христианским добродетелям деятельного милосердия, нищелюбия, нестяжания не новы: они были известны древнерусскому читателю из многочисленной житийной и патериковой литературы, а также из поучительных «слов» святых отцов. Указанные сюжеты и мотивы сборника очень органично вошли в народную словесность: в сказки, легенды, духовные стихи. О. С. Державина, например, отметила близость образов новелл «Великого зерцала» к духовному стиху «О богатом и Лазаре». По наблюдениям исследовательницы, смерть богача и бедняка в духовном стихе очень близка соответствующим образам «Великого зерцала» .
