Содержание к диссертации
Введение
Первая глава. Общая семиотика символа . 32
1.1. О символической природе искусственного . 32
1.2. Понятие семиогенеза: два подхода к проблеме. 38
1.3. Взаимосвязь функций семиогенеза и семиозиса в символе. 57
1.4. Переход от натурального символизма к выразительному. Проблема мотивированности. 67
1.5. Механизмы выразительного снятия в символе. 89
1.6. Языковое сознание символа. 109
Выводы по предварительному разделу и первой главе 115
Вторая глава. Знаковая эволюция символических форм от мифа к языку 119
2.1. Эволюционная проблематика словесных форм в отечественной филологии и лингвистике 119
2.2. Общая модель семиогенеза. 141
2.3. Формы символического понимания. 147
2.3.1. Миф. 147
2.3.2. Аллегория. 151
2.3.3. Олицетворение . 155
2.3.4. Художественный тип (типологическое обобщение). 165
2.3.5. Художественный образ. 174
2.3.6. Эмблема (схематическое художественное изображение). 185
2.3.7. Метафора. 193
2.3.8. Понятие как символическая форма. 203
2.4. Переход от форм натурального символизма к языковой знаковости 207
Выводы по второй главе. 211
Третья глава. Субъективные факторы семиогенеза символических форм 216
3.1. Субъект-объектное отношение в символической и знаковой моделях понимания 217
3.2. Когнитивный аспект эволюции символических форм: развитие функции понимания 226
3.3. Преемственность содержательного развития от символа к языку 238
3.4. Прагматика понимания и стиль . 252
3.5. Сущность и значение языкового символизма. 262
Выводы по третьей главе. 279
Четвертая глава. Знак и символ в языке . 283
4.1. Знак и символ в контексте различения природы и сущности языка 284
4.2. Общее материальное различие знака и символа в языке. 292
4.3. Содержательное различие знака и символа в языке. 296
4.4. Различие принципов системного определения знака и символа. Проблема внутренней формы 297
4.5. Различие принципов контекстного определения знака и символа 310
4.6. Отношение формы и содержания в знаке и символе в аспектах системного и контекстного критериев 321
4.7. Телеология знакового отношения в языке. Проблема метода 325
Выводы по четвертой главе. 341
Заключение 345
Библиография. 355
- О символической природе искусственного
- Олицетворение
- Прагматика понимания и стиль
- Телеология знакового отношения в языке. Проблема метода
О символической природе искусственного
Искусственное - первая и важнейшая сторона определения культуры, обеспечивающая явленность культуры как объективной реальности. Собственно, искусственное - это единственное, что отделяет человека от природы. В искусственном культура впервые рождается как реальность и раскрывает себя как феномен. В искусственном также происходит сохранение и накопление опыта культуры.
Проблема искусственного до сих пор недостаточно широко разрабатывалась в предмете философии, семиотики, эстетики. В философии и эстетике проблема искусственного главным образом поднимается в контексте изучения различных форм искусства. В семиотике та же проблема затрагивается в связи с изучением выразительных свойств условных знаковых систем и, прежде всего, в связи с определением условной искусственной сущности языкового знака. Тем не менее, и там, и там проблема искусственного, как такового, все еще остается периферийной проблемой исследования, не получая должной философской интерпретации. Все внимание в конечном счете обращено на понимание возможностей выразительного отношения между формой и содержанием в формах искусства или между означающим и означаемым в знаке. «Выразительная» значит естественная смысловая связь формы и содержания, при которой форма служит непосредственным воплощением (т.е. прямым эквивалентом) смысловых задач содержания, обнаруживая, таким образом, свои выразительные возможности. В целом при таком подходе мы получаем деятельностную трактовку формы. Такая общая направленность всех исследований, занимающихся проблемой связи формы и содержания в различных видах человеческой деятельности, представляется оправданной и, более того, закономерной и единственно возможной. Любое исследование, прежде всего, должно стремиться к вскрытию как можно большего числа аспектов выразительного отношения формы и содержания, а не приводить к его редукции. Однако, и здесь, ввиду зачастую недостаточной интерпретации, которая дается искусственной стороне связи формы и содержания в формах человеческой деятельности, ценность многих даваемых объяснений заметно снижается.
Принципиальное значение для интерпретации искусственного имеет описание того, каким образом тот или иной объект лишается собственной природы, т.е. в чем-то или как-то становится не самим собой. Искусственное имеет двустороннюю сущность, а значит, не имеет единой элементарной природы. Одностороннее понимание природы искусственного (со стороны формы или со стороны содержания) в данном случае непродуктивно. Неверно полагать, что в искусственном одна лишь форма переходит в новое искусственное качество, в то время как содержание остается неизменным в своем естественном значении, или, наоборот, полагать, что, собственно искусственное - это содержание, а форма сохраняется в своих естественных качествах. Данный процесс, безусловно, следует считать взаимным.
Сущность искусственного более полно раскрывается через взаимосвязь категорий настоящего и ненастоящего, где содержание полагается как что-то ненастоящее с точки зрения формы, а форма - как нечто ненастоящее с точки зрения содержания. В искусственном бытие одного момента подменяется функцией другого момента, т.е. каждый из моментов принимает на себя функцию другого. Настоящее становится ненастоящим, а ненастоящее получает настоящее бытие. В этой подмене мы и видим собственную реальность искусственного, где каждая из сторон (как форма, так и содержание) получает новую специфическую функцию бытия - инобытия - и уходит (в аспекте этого нового для него бытия) от своего естественного предназначения, от формы собственного естественного движения. Например, музыка представляет собой форму некоторого искусственного звучания, которое используется человеком для выразительного воплощения чувственно переживаемых им художественных образов. Музыка использует не все, а лишь отдельные ресурсы естественного звучания. Естественные звуки в природе, как таковые, не предназначены для художественных функций. В музыке элементы естественного звучания подчинены совершенно чуждой им выразительной задаче, т.е. уходят от своей природной функции, от своего прямого естественного предназначения. С другой стороны, чувственно переживаемые воображаемые художественные образы в своем смысловом развитии также должны сообразовываться с формой своего музыкального выразительного воплощения, т.е. в чем-то уходить от того или иного естественного порядка их представления. Таким образом, настоящее становится носителем функции ненастоящего, а ненастоящее обретает бытие и становится реальностью, воплощаясь в настоящем. И всем этим как раз образуется реальность искусственного, которого по элементам как бы нет, и лишь вместе, в единстве двух своих моментов, настоящего и ненастоящего, оно - реальность. Идеальное, если мы положим его как настоящее, подчиняется ненастоящему порядку своего представления (в данном случае - в звуке), а материальное (звук), если теперь мы положим этот момент как настоящее, также становится носителем совершенно ненастоящей для него функции, перестает служить своему природному предназначению, одним словом, превращается в формальное искусственное звучание. Мы можем бесконечно изучать физиологию или физику звука, но при этом мы не поймем природы музыкального звучания. Мы можем углубляться в самые различные мотивировки художественного образа, но мы так и не сможем понять принципов его музыкального воплощения. Ни в первом, ни во втором случае мы не получим новой, искусственной, музыкальной реальности.
Аналогичную картину (с точки зрения принятых нами параметров рассмотрения) мы видим в связи означающего и означаемого в языковом знаке. Значение языкового знака - это уже не то реальное представление, которое мы имеем при образном понимании объекта. И его искусственность, ненастоящность, присутствующая в нем формализация понимания обусловлена необходимостью его связи с языковым означающим. В свою очередь, языковое означающее также представляет собой искусственное звучание, в нем избирательно используются лишь отдельные ресурсы звучания человеческого голосового аппарата. Языковой знак является высшим выражением искусственной связи формы и содержания. Моменты настоящего и ненастоящего здесь также переходят друг в друга, образуя реальность искусственного: образ понимания переходит в свое языковое инобытие, чем и обусловлена его формализация, а форма выражения получает новое для себя бытие, организуясь согласно функции содержательного представления образа объекта.
Другой пример: ситуация, в которой возникает отношение похожести или, точнее, иллюзия отношения похожести между формой и содержанием, но при этом принципиально взаимодействие моментов настоящего и ненастоящего остается аналогичным тому, которое мы отмечали выше. Например, хмурое, закрытое тяжелыми облаками небо может вызывать в человеке предчувствие надвигающейся беды, опасности или предстоящих испытаний. Небо становится для человека знаком будущих предугадываемых событий. В движении облаков человек начинает видеть образ этих событий. Движение облаков в представлении человека перестает нести самостоятельное значение. Человек вдруг в настоящем (в облаках) начинает видеть ненастоящее (будущие испытания), уподоблять первое второму: настоящего, как такового, уже как бы нет, есть лишь ненастоящее, воплощенное в выразительной форме настоящего. С другой стороны, если будущие события принять за настоящее, то их выразительное воплощение в движении облаков следует понимать как ненастоящее. В самом деле, в движении облаков самом по себе, что бы мы ни видели в этом движении, еще нет никакой опасности, никаких испытаний. Сама опасность выразится в чем-то совершенно другом, никак не связанном с облаками. Здесь мы видим пример искусственного мистического понимания внешних событий, окружающих нас объектов. Так возникают гадания, народные поверья.
Олицетворение
Следующей парой категорий символизации, аналогичных мифу и аллегории, но стоящих на более высокой ступени семиогенеза, являются олицетворение и художественное типологическое обобщение (художественный тип). Здесь человек еще не осознает своей власти над символом, но уже достаточно свободно понимает его и даже экспериментирует с ним. Следует различать прямые абстрактные и образные конкретные - «живые» - олицетворения. Олицетворения-абстракции встречаются в более непосредственном виде в развитой народной поэзии (Горе-Злосчастье, Смерть, Нечистая Сила) или в форме литературных поэтических образов (напр., в стихотворении А.С. Пушкина «Золото и булат» богатство разговаривает с силой; в стихотворении B.C. Высоцкого «Песня о правде» повествуется о похождениях правды среди людей). Конкретно-образные «живые» олицетворения связываются с каким-то конкретным историческим/мифологическим лицом или воплощаются в образе того или иного литературного персонажа. Впервые в роли таких олицетворений начинают выступать те или иные исторические/мифологические фигуры: напр., царь Крез -олицетворение богатства, царь Соломон - олицетворение мудрости. В дальнейшем данный вид олицетворений широко используется в литературе классицизма. Большое развитие получает опыт литературных художественных олицетворений скупости, щедрости, мужества, добродетели, глупости, справедливости и т. п. Различные персонажи (Журден, Робинзон Крузо, Манон Леско, Фигаро и др.) являются скорее олицетворениями, чем художественными образами: кто-то олицетворяет добро, кто-то - зло, кто-то - жестокость, кто-то -кротость. Борются и взаимодействуют в персонажах не их образы, а некое высшее начало: добро разговаривает со злом, кротость с жестокостью. Личная судьба героя есть судьба высшего начала в нем. У олицетворения, как справедливо отмечает А.Ф. Лосев, отсутствуют реальные черты (Лосев 1976: 139), оно, порывая с жестким культовым буквализмом мифа, с прямолинейной эстетикой аллегории, тем не менее, не достигает совершенства художественного образа (особенно в части свободы художественной формы). Но, несмотря на известное семиотическое несовершенство, в нем также следует видеть модель символического понимания с характерной поэтикой формы и функцией значения.
Необходимо заметить, что на уровне олицетворения происходит социально-жанровая дифференциация символических форм, видов символических репрезентаций. В мифе (на уровне мифологического сознания) форма-слово и форма-искусство практически не различались. Слово было искусством и в этом своем качестве мифологизировалось (выше отмечалось, что даже звукам могла приписываться мифологическая функция). Другие мифологические объекты (оборотень, чудесное видение, ритуальное культовое действие), в основе которых лежал иной, не звуковой и не словесный, материальный носитель, по сути, были равны слову или, точнее, слово в своей символической функции ничем не отличалось от них. Аллегоризация символических форм, представляющая собой первый шаг в их семиотической стабилизации через относительную виртуализацию функции значения, также не приводит к принципиальной жанровой дифференциации символических носителей, к разделению слова и искусства. Аллегорическое понимание может быть применено к любым символическим действиям или объектам, независимо от их материальной специфики.
Лишь когда, символ начинает не просто иконически представлять, но и олицетворять свое значение, мы задумываемся о материальных выразительных возможностях формы, о ее собственной природе, отличной от природы того, что она представляет. Олицетворенность в данном случае мы трактуем расширительно как воплощенность.54
Олицетворение, вообще, это символическая форма с весьма противоречивой семиотикой. Во-первых, значение здесь уже обретает власть над формой, но при этом все еще сохраняется иконизм в самом принципе связи формы с содержанием. Виртуализация значения усиливается, оно превращается в некий базовый семиотический принцип, связывающий форму в ее организации и динамике. Можно сказать, что конкретное буквально-изобразительное в олицетворении переплетается с абстрактным: форма уже отдалена от содержания, т.е. является относительно абстрактным представителем своего значения, но в то же самое время в ней сохраняются черты конкретной изобразительности. Например, исторический персонаж, царь Крез, понимается как мифологическое олицетворение богатства. Теперь все, что делает Крез, вместе с ним «делает» и олицетворяемое им значение -богатство. Но понятно, что Крез, прежде всего, человек. Как таковой, он есть носитель какого-то качества, но не само это качество. Лично он мог быть сильным воином, злым или добрым человеком. Однако все это в опыте символического олицетворения теряет свое значение. Любой поступок этого человека теперь жестко ассоциируется с заданной, т.е. виртуализованной, символической функцией. Что бы он ни делал, мы а priori знаем: так «поступает» богатство.
Во-вторых, мы видели: при переходе от мифа к аллегории чудесная поэтика формы (т.е. поэтика буквального превращения чего-то во что-то) сменилась иносказательной поэтикой. Но все-таки иносказательность в аллегории остается некоторой тайной, загадкой, не переходит на сознательный уровень. Например, древние басни иногда просто выглядят как загадки, их объективное значение выразительно никак не представлено (конечно, оно может даваться как внешний комментарий, не имеющий к самой композиции басни никакого отношения). В олицетворении иносказательность превращается в поэтический принцип (внешне весьма напоминающий принцип «остранения», работающий в художественном образе). Нечто объективное, значимое может быть представлено исключительно иносказательно, но при этом без потери необходимой доли иконизма со стороны формы: форма намеренно подается как нечто чуждое значению, отличное от него по своей природе, но при этом она изображает свое значение.
Прагматика понимания и стиль
Важнейшим отличительным качеством языкового значения является гибкость прагматической функции. Наоборот, в натуральных символических формах мы видим достаточно жесткую прагматику понимания.
Традиционно под прагматикой понимают некую внешнюю фактологию смысла, подчиненность смысла внешним условиям, с которыми связывается употребление знака. Прагматика говорит о внешней целесообразности смысла. Провести черту между прагматической целесообразностью и смыслом весьма трудно, потому что именно в прагматике смысловая сторона содержания питается новыми соками, и то, что вчера было лишь прагматическим эффектом (иллокутивным, перлокутивным, ситуационным и т. д.), сегодня становится непосредственно самим смыслом, т. е. закрепляется как постоянная или устойчивая смысловая функция содержания. Тем не менее, в целях строгого категориального различения собственно прагматики и смысла будем считать, что прагматика - это постсмысловой результат употребления знака. По-своему подходя к явлениям прагматики, мы отвлекаемся от чисто внешнего ее понимания и считаем, что любая внешняя прагматика знака, при всей ее хаотичности, непредсказуемости, разноплановости, должна опираться на определенные закономерные предпосылки в самом знаке.
Знак (или символическая форма) непосредственно служит пониманию мира. Онтологически из этого и формируется содержание знака. Но в самом понимании по-разному обнаруживается участие субъекта, которое является разнообразным в языковом знаке, но относительно строгим и закономерным по смысловой направленности в натуральных символических формах. Мы в целом солидарны с той точкой зрения, согласно которой прагматика изначально создается позицией субъекта в содержании языкового выражения. Субъект самой своей невидимой позицией решает: какой быть прагматике, какой результат будет достигнут при помощи смысла. С учетом именно этих позиций мы употребляем термин "прагматика понимания", усматривая в явлении, которое он обозначает, базовую смысловую предпосылку всякой прагматики, которая может быть достигнута в языковом знаке.
Там, где присутствует прагматика, уместно говорить не столько об истинности, сколько об искренности. Содержательная реальность понимания должна переходить в реальность выражения. Истина понимания в выразительном аспекте интерпретируется с точки зрения искренности представляемого смыслового результата как реальность самого понимания. Но при этом, как бы ни менялась прагматика понимания в содержании натуральных символических форм или в языковом значении, базовые истинностные параметры понимания (т. е. сам алгоритм понимания) остаются без изменений. В основе всего и там, и здесь лежит формула содержательного субъект-объектного тождества. Субъект, раскрывая бытие объекта, этим содержательно обнаруживает и самого себя: а) в натуральных символических формах - положительно (сохраняется формула переноса значения, буквальное значение заменяется переносным, содержательное тождество субъекта и объекта в целом является условным и относительным); б) в языковом значении -отрицательно (происходит смысловое развитие значения, его наполнение новым смыслом, сравнение исчезает, тождество субъекта и объекта полагается как безусловное и абсолютное). Таким образом, как в первом, так и во втором случае и формальные, и содержательные (истинностные) условия понимания остаются без изменений: субъект и объект находятся на своих местах, выполняют свои функции, и их отношение друг к другу не меняется. Действует некоторая содержательная константа понимания.
Однако, с другой стороны, с точки зрения прагматики понимания один из оперантов во всей процедуре понимания - субъект либо объект - должен оказываться в смысловом "выигрыше": функционально он должен определять смысловую действительность понимания. Соответственно противоположный момент должен оставаться как бы в смысловом "проигрыше", как бы становиться ненастоящим, фиктивным, "не самим собой". Он не должен определять прагматическую функцию значения: смысловая значимость понимания от него больше не зависит, ему не принадлежит.
Прагматическая функция понимания - действительность смысла -становится более понятной, если посмотреть на нее "со стороны", т. е. не просто с точки зрения "чистого" порождения знакового или символического содержания, но с учетом условий внешнего восприятия последнего. Кого или что, в конечном счете, мы видим перед собой, когда воспринимаем содержание той или иной символической или знаковой формы? Что преподносится нам в качестве реального смыслового продукта и действительной функции понимания: субъект или объект? Может быть, перед нами субъект, который хочет показать лишь себя, осуществить функцию самовыражения, но при этом вынужден апеллировать к объекту (а как иначе и относительно чего он мог бы обнаружить свое бытие?)? Или, может, перед нами только -объект, а функция субъекта содержательно подчинена задаче объективного понимания, т. е. субъекта как бы "по-настоящему" и нет, его самовыражение снято, равно нулю, есть лишь объект, который раскрывается нам в содержании знаковой или символической формы той или иной стороной своего бытия? Кого, какого операнта понимания мы узнаем, когда воспринимаем организованное по смыслу согласно осуществляемой формуле понимания содержание?
Следует учесть тотальность значения прагматического выбора, который, в конечном счете, должен быть однозначным: либо в пользу объекта, либо в пользу субъекта - либо функция субъективного самовыражения подчинена функции объективного предметного понимания, либо функция понимания подчиняется функции субъективного самовыражения (чистого личностного коммуникативного воздействия). Какие-то смысловые "полутона", смешение двух функций по принципу их количественного участия в управлении процессом смыслового определения бытия, в прагматике вряд ли возможны. В этом случае уничтожается само значение прагматики, где между субъектом и объектом не может быть смыслового "равноправия", лишь один из них становится подлинной реальностью выражения.
Впрочем, следует иметь в виду, что в прагматике подлинным критерием оценки, конечной инстанцией, относительно которой устанавливается реальность выражения, в любом случае является не объект, а субъект. Содержание - это функция объекта, он является критерием оценки содержания. Прагматика - это всегда функция субъекта. Прагматика под тем или иным ракурсом выдает значение субъекта, показывает, каким образом обнаруживается его реальность через смысловую функцию содержания. Речь идет о качестве присвоения содержания субъектом. Через смысловое развитие содержания субъект так или иначе показывает себя. Прагматическая ответственность субъекта - как при правильном, так и при неправильном понимании - не равна его содержательной ответственности.
Телеология знакового отношения в языке. Проблема метода
В языке два его материальных принципа - символический и формально-знаковый - не просто "встречаются" и противостоят друг другу в слове. Они также абсолютно проникают друг в друга, определяя функцию языкового семиозиса. Чтобы понять это, необходимо исследовать не только онтологию, но и телеологию связи двух знаковых начал языка.
Вступая в область телеологии, мы преодолеваем границы научной парадигмы языка, унаследованной от Ф. де Соссюра. Объективно оценивая историческое значение соссюровской парадигмы, мы можем охарактеризовать ее в целом как онтологическую и структурно-знаковую. В основу понимания объекта в этой парадигме положена его сущность, в качестве которой берется структурно-знаковая организация языка. Точка зрения сущности в данном подходе превалирует, представлена как некий абсолют. Сущность рассматривается как главный и всеобщий смысл бытия, как подлинная и единственная реальность объекта. Абстракция от бытия руководит деятельностью науки. В этом - полнота и истина науки на этапе восхождения от конкретного к абстрактному. Но в этом же и ее несовершенство, если на этапе движения от абстрактного вновь к конкретному наука не меняет своего метода, не становится на точку зрения бытия, продолжая рассматривать конкретное узко как явление - с позиций "узнавания" в этом явлении уже познанной сущности.
Телеология важна для науки, прежде всего, как метод. Телеология знаменует собой начало сознательного отношения науки к своему методу. Если на онтологическом этапе, на этапе поиска сущности, наука стремится выработать сознательное отношение к объекту, как таковому (т. е. перейти от интуитивного и нерефлексированного к сознательному и рефлексированному отношению к объекту), при этом ее метод, при помощи которого наука развивает и совершенствует это свое отношение, остается по большей части интуитивным, то приступая к разработке телеологии объекта, наука оставляет почву интуиции и в аспекте метода, переходя теперь, в дальнейшей рефлексии, к осмыслению собственных методологических оснований, т. е. самих движущих мотивов своего подхода к объекту, и к осознанному применению достигнутого метода в опыте познания объекта.115
Телеология призвана характеризовать принцип связи сущности объекта с его природой, чтобы в конечном счете представить объект, понятый сущностно, вполне эмпирически. При этом телеология научного объекта должна быть не просто отрицанием, а продолжением и развитием его онтологии.
Телеологическая трактовка объекта с научной точки зрения может быть эффективной лишь при условии, что исследователь исключает какую-либо мистику из определения бытия объекта. Мистификация объекта предполагает его подчинение каким-то дополнительным внешним силам. Как таковая, мистификация чужда подлинной телеологии объекта и представляет большую методологическую опасность для науки. С точки зрения логики науки она означает попытку экстенсивного развития науки там, где требуется, прежде всего, интенсивное развитие. Обычно такое экстенсивное развитие выражается либо в дальнейшем космическом определении объекта, либо в метатеоретическом переосмыслении его сущности. Потенциально, конечно, можно представить себе и биологическое, и химическое, и физическое, и электрическое, и даже экологическое, как и любое другое изучение языка или провести любые метафизические, металогические параллели с его структурой. Однако будет ли такое изучение иметь хоть какое-то отношение к объекту языкознания, сущностью которого является языковой знак? При переходе от сущности к эмпирии мнимая возможность дальнейшей космической экспансии или метатеоретической рационализации объекта способна дезориентировать исследователя, направить его по ложному онтологическому следу. Исследователю нужно уметь вовремя остановиться, остаться в установленных рамках своего объекта, обратиться к внутренним ресурсам развития предмета науки. На деле подобная экспансия приводит либо к реонтологизации объекта (эмпирический путь), т. е. к его "переодеванию" в новые, чуждые его собственной сущности онтологические "одежды", либо к деонтологиизации объекта (рационалистический путь), когда исследователь обращается к различным метатеоретическим объяснениям смысла бытия объекта, используя в этих целях категории метаязыка, метасознания, метатеории, метаописания и т. п. И в первом, и во втором случае имеет место своеобразная "борьба" с истинной сущностью объекта. Причем все противоречие данной "борьбы" в том и состоит, что она "ведется" во имя объяснения этой самой сущности - ее истоков, ее объективного значения.116 В обоих случаях происходит гипостазирование сущности: либо в иную эмпирическую реальность, либо в иную рационализированную метареальность.
В телеологии особый статус получает категория инобытия. Эта категория может служить критерием, по которому определяется общее направление и смысл развития всей научной телеологии. От того, как трактуется эта категория, зависит и все дальнейшее понимание объекта как реальности.
Двум вариантам телеологии - экстенсивному и интенсивному соответствуют две точки зрения на категорию инобытия. При экстенсивном телеологическом подходе игнорируется сущность научного объекта как первое условие его реальности, и здесь ученый может допустить мистификацию объекта. Телеология тут не развивает, а подменяет собой онтологию объекта. Право быть и называться реальностью принадлежит не объекту, не его сущности, а привходящему фактору - контексту, внешним обстоятельствам бытия. Если повнимательнее присмотреться к такой телеологии, то окажется, что это - все та же онтология, которая на каком-то этапе отказывается от своего теоретического опыта и переходит к поиску объяснения и доказательств сущности объекта во внешних идеальных или материальных причинах: объект деонтологизируется или реонтологизируется, и это подается как его новая реальность или как иная реальность объекта. Незаметно для исследователя утрачивается специальная точка зрения науки на объект: не в объекте открывается его инобытие, а сам объект становится инобытием какого-то иного начала. Перехода в инобытие здесь нет, и инобытие здесь не реальность, а видимость, подготавливаемая новым ракурсом эмпирического рассмотрения объекта.
