Содержание к диссертации
Введение
1. "О понимании" 20
1.1. История создания 20
1.2. Определение, границы и внутреннее строение науки 26
2. Проблема понимания в последующих работах 53
2.1. В мире неясного и нерешенного 53
2.2. "Уединенное" и "Опавшие листья" 62
3. Исторические аспекты книги "О понимании" 78
3.1. Язык "О понимании" и его историческая функция 78
3.2. Художественная история 89
3.3. Розанов и Дильтей 94
3.4. "О целесообразности" 99
3.5. Тип "русского мальчика" Достоевского в восприятии Розанова 110
Заключение 127
Источники 133
Литература 134
- История создания
- В мире неясного и нерешенного
- Художественная история
- Тип "русского мальчика" Достоевского в восприятии Розанова
История создания
Этот труд открывает новую страницу в истории русской мысли: Розанов первым в России непосредственно заговорил о понимании.
"О понимании" - творческий дебют мыслителя. Книга была написана в Брянске, где Розанов работал учителем в гимназии после окончания историко-филологического факультета Московского университета в 1881 году. Большой трактат стал итогом университетских раздумий. Его написание сопровождалось сильным интеллектуальным всплеском автора, о чем он сам писал: " Все время с 1 - го курса университета я " думал", solo -" думал ": кончив курс, сел сейчас же за книгу " О понимании " (700 страниц) и написал ее в 4 года совершенно легко, ничего подготовительного не читавши и ни с кем о теме ее не говоривши. Я думаю, что такого "расцвета ума", как во время писания этой книги, у меня уже никогда не повторялось. Сплошное рассуждение на 40 печатных листов - летящее, легкое, воздушное, счастливое для меня, сам сознаю - умное: это, я думаю, вообще не часто в России."26
Появление книги необычно. Незаурядно то, что она создана в провинции скромным учителем гимназии, только что окончившим университет. Еще более удивляет содержание книги, посвященное решению сверхвременных задач коренной реорганизации процессов научного познания. В 1886 году Розанов на свое учительское жалование издал рукопись. В первые два года ни в Москве, ни в Ельце, куда он переехал, не было раскуплено ни одного экземпляра. И как будто в насмешку над автором, часть тиража была употреблена на обертку для серии приключенческих романов. Книга не стала сколько-нибудь серьезным, переворачивающим событием, каковым могла бы быть.
Писатель увязает в инертном провинциальном существовании. Розанов вскоре меняет Елец на еще более глухой город Белый. Обстановка, в которой приходилось ему работать, была далеко не благоприятна для научно -философских занятий. Писатель тяготился провинцией, его влекло в Петербург. В тоже время Розанов не мог смириться с мыслью, что истинная философия возможна только в столичных центрах. Философия, по Розанову, вневременна и внепространственна. "При Лютере, при Микель-Анджело, каждый городок, каждый Салерно или Аугсбург жил так, как и вся Италия или Германия. Те же турниры, те же миннезингеры, те же вопросы общие, сколько ангелов может стоять на конце иглы. Почему же там было не жить Меланхтону, Лютеру, Леонардо да Винчи. В ту великую и вообще во все святые эпохи истории было равно жить, что в Афинах, что в Аргосе. Но поживите-ка в Аргосе в XIX веке... Так пять лет, я выжил в Брянске, и вдруг эта же жизнь открылась мне в Белом... Именно с XIX века, с проведения железных дорог и "окончательной централизации" все стеклось в один мозг, в столицы, оставив тело страны бесчувственным и бездыханным. Настал какой-то "окончательный папа" и "окончательная кокотка" и "окончательный министр" и "окончательный философ", который есть журнал на все руки"27.
П. Д. Первов, который одновременно с Розановым был учителем елецкой гимназии, описывает отношения, сложившиеся между учителями и философом - "О самом содержании книги с автором никто не заводил речи; но в отсутствие Розанова в учительской и на учительских вечеринках росло и плодилось всякого рода злословие... Кое-кто пробовал читать книгу, но у читателей хватало терпения только на бесконечное перелистывание толстой книги... Автор по-прежнему по вечерам сидел у себя дома, сторонился учительской компании, в беседах отделывался шутками и афоризмами. Учителя почти единодушно решили: "Это не нашего поля ягода". Картежник М. В. Десницкий в учительской то и дело насмешливо провозглашал по адресу Розанова:"Нашелся понимающий среди ничего не понимающих"28.
Не дождался Розанов желанного отклика и в среде ученых. Первов вспоминает, когда "Розанов пошел с визитом к профессору Н. Я. Гроту, которому он за год до этого визита послал свою книгу "О понимании", в надежде, что известный профессор философии старейшего русского университета заинтересуется большой философской работой, исполненной в глухой провинции. Грот в замешательстве извинился, что не успел еще прочитать этой книги. Два - три профессора провинциальных университетов, получившие от Розанова книгу, тоже в течение двух лет не успели о ней отозваться.29
Несколько отзывов появилось в больших журналах, отзывов, которые отбили интерес и у тех немногих, кто захотел бы познакомиться с книгой.
Надо полагать, что с того момента, как книга была издана, мало кто прочитал ее. Например, будучи Розанову близким другом, М. М. Пришвин в своем дневнике фиксирует, что только в 1949 году он достал и увидел в первый раз своими глазами книгу Розанова "О понимании".
Книга "О понимании" направлена против науки профессоров и кафедр. Университет не сыграл большой роли в жизни Розанова. Формальная образованность, академическое преподавание образца времен просвещения не удовлетворяли его. Университет у него вызывал ощущение ортодоксального культа, где царил позитивизм, задерживающий развитие научной мысли. " О чем они думают, эти люди? - возмущенно говорил однажды Василий Васильевич в частной беседе о русской профессуре. -Сидит иной на кафедре двадцать пять лет, дерево - деревом, и повторяет то, что запомнил из немецких учебников. А нет того, чтобы взять перо в руки и написать что-нибудь свое, свое " .
Содержание книги демонстрирует другой, не университетский стиль мышления и не принятый на кафедрах тип изложения мысли. Но стиль, в котором выполнен "трактат", не оказал желанного воздействия. В книге Розанова, решившего писать "по-своему", нет цитат и ссылок на философскую литературу. Здесь Розанов обращается к опыту древнегреческой философской мысли, о чем сам недвусмысленно высказывается. "Мне надо было вышибить из рук, из речи, из "умозаключений" своих противников те аргументы, которыми они фехтовали. Отсюда элементарность, плоскость суждений, доказательств. Надо было полемизировать не с Парменидом, а с Михайловским. Конечно, это слабая сторона книги " . В. В. Бибихин, считает, что Розанов намеренно "заставляет вспомнить о ранних приемах мысли, отпущенной на свободу в древней еще малоазийской и италийской Греции".33
Можно выделить две основные черты книги, вытекающие из ее единого замысла. Первая - проницательность идеи понимания. Вторая черта язык, каким она написана - неудобный для прочтения, с громоздкими лексическими построениями. Методы размышления, способы написания напоминают труды метафизиков и алхимиков XVI века, с их схоластическим стилем, что характеризует книгу одновременно и с отрицательной, и с положительной стороны. Именно схоластические интонации вызвали неприятие книги, однако, как раз в этих стилистических приемах, а не в самой терминологии Розанов намеревался выразить понимание.
Истоки необычного трактата, безусловно, относятся к философии Серебряного века. Это одно из первых произведений русского философского ренессанса конца XIX - начала XX в. в., когда русская философия находилась в поиске новых форм самосознания и методов выражения.
В мире неясного и нерешенного
Продолжая тему понимания в розановском творчестве, перейдем к более позднему труду "В мире неясного и нерешенного", представляющему несомненный интерес для данной проблемы. Розанов постепенно отходит от наукообразности и рационалистичности. Здесь чистый "алгебраизм", "спиритуализм", как выражается сам автор, "получает себе границу" .
Исходной точкой философского поиска здесь является вопрос пола как основа семьи, рождения. Философские работы Розанова и данное сочинение, в частности, отличаются стремлением объединить бездонность человеческой природы, трансцендентную бесконечность души с планированием, завершенностью ума. Пол в розановском учении становится главнейшей инстанцией души. Половой вопрос не может исходить из ratio, напротив, умственная деятельность основывается на поле, как источнике всего живого в природе.
Рождение, зарождение (творчество) не случайно занимают Розанова. Это переход из потенциального бытия в актуальное существование. Неверно считать, что темы пола, рождения были непосредственным продолжением философии понимания. Напротив, это еще одно ответвление целостной розановской мысли. В настоящей работе философские вопросы, сознание logoi граничат со сферой "неясного и нерешенного" гораздо в большей степени, чем в первом труде, что нужно воспринимать в свете религиозного пафоса книги.
Этот этап розановского творчества, следующий за "О понимании", наиболее часто именуется в розановедении "религия жизни". Сам Розанов разделяя свои писания на два этапа, образно говорит, что после встречи со второй женой Варварой Бутягиной на смену философии понимания пришла философия жизни90.
"Религия жизни", будем условно называть так этот период, тесно связана с апологией семьи у Розанова. С Варварой Бутягиной в его жизнь вошли любовь, уют и тепло семейного очага, долгожданная радость бытия от каждого мгновения. Конечно, это трудно счесть за философские предпосылки и вместе с тем радость "домостроя" влилась в систему философских взглядов Розанова в качестве стержневого принципа.
Для Розанова семья, как и для древних языческих народов, "святыня", "несокрушимый столп" мировой цивилизации: семья, как осознание вечной жизни в продолжение рода. Семья основана на семени и "есть корень реализма" (реализм не в смысле литературного направления), условие радостного сознания жизни. Семья несет в себе как в институциональном установлении апологию рождения человека, всего живого на земле.
Поэтому "религия жизни "это такая религия, в которой предметом поклонения является все живое, плотское - кровь, тело, душа. Это радостное чувство жизни было присуще языческим религиям. Скажем, что это не есть какой-то программный теизм Розанова. Это перманентно переживаемое чисто религиозное чувство веры в бытие, в здешний мир, безоговорочное восприятие существования таким, какое оно есть - беспримесное, чистое, существование само по себе. Из семени точно также, как эта изначальная вера в реальность, рождается и знание (идея чистого существования), как воплощенный рационализм и скепсис, и язык, как форма народного духа, так как в семени предустановленны формы познания и творческого акта ("О понимании"). Творчество есть альтернатива семьи.
Подобно тому, как Розанов обращался к опыту древнегреческой мысли, он в поисках плотской религии обращается к языческим временам, как к началам исторического бытия. Несомненно, считает он, что европейская христианская цивилизация по воле судеб узнала тягость ущербности на историческом пути, понесла утрату жизненных сил, чувства действительности, поверив в силу воли аскетизма, духовного скопчества. "Семя есть первая действительность, ибо из точки она вырастает в колос, имеет, так сказать, сжатие в себе действительности, как бы под молотом в миллион пудов веса: ну, оно и есть первая святость в мире реальностей, святейшее реальных облаков, звезд, солнца, луны (= "колосья" выросшие). Но в мире полного отрицания действительности оно будет именно, как корень реализма, последний грех; "князь мира сего", "бес", "демон"91. Реальность западноевропейской цивилизации Розанов сравнивает с "сомнамбулической" реальностью: ... сомнамбула совершает реальные факты, т. е. находится в своей реальной же, но только не нашей действительности" .
Семя, кровь и тело - вот настоящая первичная реальность, - утверждает в "В мире неясного и нерешенного" Розанов. Древние поклонялись именно этой реальности, и это составляло основу их естественного мировоззрения. Языческий мир по законам механики, "по закону меридиана" передвинулся "под горизонт, в ночное небо", в мир отрицательных ноуменов, в отрицание. Новый мир явился как его отрицание, как ночное время. " Две тысячи лет повернулась ось мира, и "открылось все новое", а "старое - все закрылось". И старая история, которую историки только рассказывают, перестала вовсе быть понимаема, сделалась непостижима! вовсе!! окончательно!!! ". В истории мира все произошло и развивалось по законам механики природы. Языческая ойкумена стала противоестественной и греховной в восприятии новой эпохи. Это значит, что языческая эпоха существовала в Средние века как противоестественность. Ее же устои ушли в небытие.
Это отношение к язычеству, как греховности перенимает Возрождение, с той лишь разницей, что подражает ей. Но на самом деле Возрождение подражает не язычеству, а греховности. "Слияние с язычеством безнравственного (жестокого и развратного) было одной из самых бесчеловечных ошибок Reneissance a, совершенно повторявшего клеветы II -III - IV веков нашей эры.... вслед злого человечество никогда не пойдет; тут встречается такое первоначальное нашей природы, против которого было бы напрасным усилием бороться" .
В действительности перед нами разворачивается историческая альтернатива, существующая сразу в потенциальной реальности и проявляющаяся в реальности актуальной, как будто бы сама первозданная причинность существования время от времени выходила из тени.
Философия Розанова развертывается из проблемы пола на основе критики христианства. Он исходит из сути рождения, главное для него психическое и физическое притяжение. Мыслитель предлагает вернуться к тому моменту, к той "величайшей минуте в истории"94, которую западное человечество уже неоднократно переживало, и избрать другой путь, учитывая опыт языческого и особенно восточного религиозного мировоззрения, вернуться к истокам бытия первоначальной реальности. Постоянное возвращение к одному и тому же неизбежно, подобно свершению судьбы (причинности).
Мыслитель представляет свой критический взгляд на догмат католической церкви о "непорочном зачатии Девы Марии" - о чудесном, не земном происхождении Христа. Характерной чертой христианского восприятия Бога и священного писания Розанов называет осмысливание. Христиане, как на Западе, так и у нас, всегда воспринимали божество в качестве понятия -" как абстракт и фикция, как своего рода "Deus terminus"," бог - термин " (" бог" - понятие)". Восток издревле исповедует чувственное восприятие, земное происхождение Бога. "От земной девы наш Бог", - гласит древнеегипетская истина. "Мы поняли его (Евангелие), т. е. XIX веков понимали как некоторую систему мышления; как " бого-мыслие ", а не " бого-ощущение"
Художественная история
В труде "О понимании" в общих очертаниях обозначена историософия Розанова. Это типично идеалистическое понимание истории. Взгляды Розанова смутно напоминают теории неокантианства (Риккерта) и в большей степени Дильтея, они также основаны на изображении и понимании. История, по Розанову, не является историей дел, каковой она являлась всегда, но есть история внутренней жизни (история идей). Историческая наука - это изображение, понимание, оценка генезиса духа в его творчестве, поскольку дух "единственное в человеке, что изменялось и, что, следовательно, имеет историю"164. Это предопределяет метод истории, каковым является психологическая интроспекция. Таким образом, данное построение, надо полагать, представляет синтез истории идей и истории психо-ментальных представлений (хотя у Розанова все эти понятия опять-таки могут перетекать одно в другое и изменять смысл в зависимости от контекста).
Историк должен обладать достаточным литературным и поэтическим талантом, чтобы изображать духовную действительность. Розанов отождествляет художественное произведение и исторический текст. Воображение гениального историка завершает картину прошлого, дорисовывая то, что не завершено в действительности. Историческое или литературное произведение образует полные формы действительности, "которым ничего не недостаёт и которые в таком только виде возможны, понятны и истинно действительны более, чем сама действительность, которая так часто бывает недокончена"165. Русский мыслитель, таким образом, утверждает: произведение искусства реальней самой реальности. И поэтому искусство должно стать основой историографии. По этой же причине розановские оценки истории, как правило, сводятся к проблематике социальной роли литературы. О так называемой эвокативной функции повествования говорил Гадамер. Поэтическое слово создает свободное пространство, которое мы, обычные читатели, заполняем по велению собственной фантазии . Но, как заметил в "Дневнике писателя" Достоевский, самое фантастичное заключено в действительном, и, соответственно, образы, которыми пользуется наша фантазия, черпаются в жизни . Произведение, стало быть, становится сверхреальностью, которое служит точкой совпадения, понимания, узнавания. Естественно, на такую роль не может претендовать наукоемкий, выхолощенный текст. "Художественность в истории не следует смешивать ни с живостью рассказа, ни с драматизмом изложения, ни с красотами языка, потому что все это может присутствовать в истории и однако она не будет художественной, равно как она может быть художественной и тогда, когда в ней ничего этого нет" . Под художественностью Розанов подразумевает свободное следование сущности языка, именно в языке, в высших формах его проявления - литературных произведениях - совершается полное понимание исторической действительности.
Приблизительно в тот же период (80-е гг.) Вильгельм Дильтей приходит к признанию возможности применения художественного метода в исторических науках. Обратимся к его исследованиям. В. Дильтей на основе истории литературы и поэтики намеревался развернуть философское осмысление истории. " Возможно, поэтика будет столь же много значить для систематического изучения исторических проявлений жизни" как теории религии или нравственности, предполагал немецкий герменевт169. Сильное сходство с Розановым, учитывая, что следов розановского прочтения Дильтея не существует, особенно проявляется в историко-методологической концепции западного ученого. " Ни в одной другой области, кроме разве что области философии, результаты творческого процесса не сохраняются с такой полнотой, как их последовательность раскрыта перед нашими глазами в художественной литературе"170. Пересматривая методы классицисткого и романтического искусства, Дильтей упрекает эту эстетическую традицию в том, что она игнорировала укорененность поэтического творчества в действительной жизни, и стремится вернуть поэтов из романтических грез на твердую историческую почву.
Необходимо осмысление взаимосвязи поэтических произведений того или иного народа в их связи с национальной духовной жизнью, считает Дильтей. "Здесь налицо то же самое соотношение, которое имеет место между универсальной наукой и анализом исторических явлений в сфере всех других важных проявлений жизни"171. Сфера опыта, в которой функционирует поэт, не отличается от сферы опыта, служащей питательной почвой для философа или политика. Дильтей спрашивает: " Как из этой материнской почвы вырастает поэтическое творчество" . Поэзия прежде всего действует через чувства, возвращая нас к энергии жизненного чувства, испытанного при изначальном переживании. Но поэтический опыт не ограничивается данными душевно пережитого. Разум также участвует в делах поэзии, объединяя и систематизируя житейский опыт. Его роль проявляется в историческом сознании, которое объединяет и управляет человеческим опытом. Этому посвящен, переплавленный в статью, сон философа. Дильтей пишет: "Мы вступили в эпоху историзма. Вся прошлая история окружает нас и в сфере поэзии" .
Концентрация народного духа в поэтическом творении - тема, унаследованная Дильтеем у романтиков и отчасти у Гегеля. Если дильтеевского влияния невозможно обнаружить в розановском ходе мысли, то Гегель здесь ощутим. Определенный отпечаток на розановскую историософию, и это совершенно очевидно, наложила философия истории Гегеля. Элементы весьма поверхностного гегельянства прослеживаются, по Розанову, в умении историка найти в своей душе начала, соответствующие духу того или иного народа. "Национальный историк должен быть столь же богат духом, как и народ, к которому принадлежит он; и, выразитель этого духа, он один должен стоять не ниже, чем вся масса этого народа, и весь длинный и разнообразный ряд сменившихся в нём поколений" . Эстетика гения, также результат влияния со стороны Гегеля и романтиков, унаследована Розановым не путем теоретического усвоения, а впитана как расхожий стереотип, доставшийся от времен просвещения. Об этом свидетельствует и такой тезис: гениальная нация может так и не дождаться гениального историка и умереть в безвестности. " Это великое несчастие для народа. Это значит жить и не оставить следа после себя, это значит пронестись над землёй бесплодным звуком, который как бы ни был прекрасен - должен скоро замолкнуть" .
Эту жизнь, заключает Розанов, необходимо рассматривать не только как свершение, но и как творение, поскольку жизнь получает свою завершающую форму в науке, искусстве, религии, праве, государстве. История - синтез жизни и духа. Закономерно, что понимание истории заключается все-таки в обнаружении (раскрытии) некой причинной связи, в философском осмыслении единой цели человеческого развития. Эту цель Розанов видит в Боге (он уже преодолел к тому моменту нигилизм). Стало быть, окончательная цель (завершающая форма) понимания - религия. "В своей философской части объяснит она, почему иная судьба и не могла постигнуть народы, какая внутренняя необходимость господствовала над их жизнью - она же и порождала, она же и губила всякое явление в ней: здесь раскроется причинная связь в истории" .
Тип "русского мальчика" Достоевского в восприятии Розанова
В книге "О понимании" Розанов перешел от механического мировоззрения, от идеи счастья к идее понимания как органическому мировоззрению, выступая, таким образом, против нигилистического духа своей эпохи. Однако Розанов со своей объемной книгой представляет собой типичное явление того времени. Розанов наивен. И наивность его не в стиле и не в формулировках, а в том, что он действительно искренне надеялся на внимание и даже рассчитывал на успех. Розанов при всей широте мышления, охватывающего Вселенную в целом, и даже при его нарочитой рационалистичности упустил конкретную действительность российской провинции. Подобный глобализм, мессианизм планов на фоне российской убогости, отсталости в то время был явлением частым.
В юности Розанов был точно таким же нигилистом, как и многочисленные его современники. Его кумирами являлись Белинский, Добролюбов, Милль, Конт - герои позитивистской и нигилистической мысли. Для этого поколения был особенно характерен момент отсутствия чувства реального, оторванности от "здешней" предлежащей данности, насущной действительности. Помыслы их были разлучены с бытовой стороной существования и поглощены чтением литературы, отчуждены миром мечтаний. В книгах они и черпали понятия о жизни, пренебрегая опытом наличного бытия. Система взглядов поколения 60 - 70- х годов сформировалась в условиях развития книгопечатания и, как следствие, роста общего уровня образованности в стране.
Россия, по убеждению Розанова, отсталая страна, имеющая средневековый, патриархальный уклад жизни, страстно ищущая свой неповторимый путь развития. Мирочувствование русского народа еще сильно погружено в дословесное сознание. Как сказал бы Константин Леонтьев, не выработан еще субъективный русский стиль. Незамысловатая русская речь, осознаваемая на уровне поговорок, оказалась неспособной противопоставить себя потоку западной культуры с ее системой ценностей, мощными темпами тиражируемой. К этим ценностным категориям относятся, прежде всего, - устроение собственных судеб, техническое усовершенствование удобств, развитие практической деятельности, социализация и политизация общества, утилитарная идеология (идея счастья Милля) и т. д. Но вместе с социальными идеями в русскую культуру, считает Розанов, через филологию вошли и другие неотъемлемые черты западного общества, его мироощущения: упадок жизненных сил, нравственное и духовное утомление, бесцельность, неверие, чувство потери действительности. Розанову представляется, что и мировоззрение самого Милля было отягощено подобным ощущением. "Можно предполагать, что эта же необходимость заставила Милля усомниться: "буду ли я лично счастлив, если будут осуществлены в человечестве все перемены, которые я нахожу полезными". Но чрезвычайно тяжелое чувство, которое он испытал при этом и которое можно назвать утратой вкуса к действительности, в обществе, принявшем идею счастья за верховный принцип для себя, будет испытываться и каждым: тогда кто же будет счастлив?"
В оценке русской исторической действительности 60 - 70 - X. годов XIX века Розанов в поздних статьях отмечает духовную односторонность, которую посеял один талантливый человек - В. Г. Белинский. Белинский -Лютер русской истории, был, по розановским определениям, глубоко "антинатуральным" человеком, "одни идеи", "одни книги", хотя и о жизни, но только "одни схемы" и "одни понятия о жизни"212. Историческая роль короткой, но яркой жизнедеятельности Белинского, невзирая на узость практического опыта, огромна. Она выражается в том, что российское общество училось жизни у того, кто сам жизни не знал, кто по своей сути был книжником. Розанов подчеркивает, что действительность была "просто не нужна ему, не интересна, а интересны были только книги и те идеи, на которые эти книги его наводили"213. Литература после трудов Белинского и Писарева стала важнее жизни.
С Белинских, Добролюбовых, Писаревых началась русская "штунда", филологизация, вторжение печатного слова в незамысловатую русскую речь, осознаваемую на уровне поговорок.
"Русь молчалива и застенчива, и говорить почти не умеет: на этом просторе и разгулялся русский болтун"214.
Розанов стремился повернуть (направить) русский язык к первоэлементам национального мышления и самосознания. Однако Россия спонтанно двигалась по пути языка, обреченного на гибель. Слово вырывалось из онтологического и метафизического чрева, идеологически отчуждалось и искажалось. Слово было поставлено в услужение нехитрым искусственным сцеплениям понятий, на которых покоились социальные химеры.
Через посредников-идеологов, интерпретаторов-социалистов русская литература приобрела функции учительницы жизни. Литература утилизировалась идеологией нигилизма, общественных организаций различного толка (в основном социально-политической направленности). Литература стала основной формой самосознания русской культуры. В этом ее особенность и историческая роль. Русская литература в розановской интерпретации сыграла роковую роль в российской истории, привела её к катастрофе.
Отечественная литература, наряду с позитивизмом и рационализмом, с юности вошла в мировоззрение Розанова как системообразующий фактор, стала главным источником в опыте осмысления основных розановских вопросов. Начиная от первых вопросов о смысле жизни, о чистом существовании и завершая поздними темами семьи и пола и религиозными исканиями. Розанов был одним из немногих, кто понимал значение писательства для России. По мотивам литературы строилась жизнь страны. В рамках длинной вереницы литературно-критических работ мыслитель предложил вид интерпретации литературных памятников в осознании зависимости (опосредованности интерпретации) интерпретатора от самого текста, от первоначального впечатления.
Наиболее сильно на Розанова повлиял Достоевский. От Гоголя Розанов при всей привязанности отстранился, как от болезненного гения. В толковании Пушкина соблюдал дистанцию недосягаемости эпического писателя. Интерпретация творчества Толстого выразилась у него в отношении, которое можно характеризовать как признание "олимпийского величия классика"215.
Достоевский имеет особое положение и особое предназначение в розановской мифологии русской литературы. Достоевский в существенной степени конституировал мирочувствование и самоощущение Розанова. Розанов признавал свою принадлежность к реальности (текстуальной), выведенной в произведениях русского писателя. Розанов обнаруживал душевное и идейное родство с Достоевским и ассоциировал (отождествлял) себя с его героями.
В опыте критического комментария, посвященном Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского, Розанов усматривает в романе " Братья Карамазовы" прежде всего философский, вернее литературный феномен, но с историософским уклоном, который он и пытается вскрыть. Розанов обнаруживает особое видение исторических проблем через чувственное эстетическое восприятие. Основой в оценке реальных фактов служит текст Достоевского.
Мыслитель выявляет в Достоевском структуру сознания разлагающего типа. Автор "Братьев Карамазовых" является пророком декадентства, проявляющегося в виде патологии, а-нормальности, вне-историчности. Историк литературы А. А. Медведев указывает, что мы имеем дело с таким случаем, когда интерпретатор констатирует тайну творческой деятельности Достоевского и устанавливает проблему его понимания, "которое может быть осуществлено только "характером"- типом личности, родственным писателю" . В самом факте этого описания конгениальность Розанова Достоевскому, то же мироощущение распада, те же апокалиптические настроения. Медведев отсылает нас к диалогическому сопереживанию Бахтина. " Полученное при прочтении " Легенды " сильное впечатление стало импульсом религиозно-философского комментария, описывающего это впечатление, которое дается, прежде всего, в цельном художественном образе и лишь затем религиозно-философски осмысляется. Внутреннее понимание, осмысление предмета своего внимания, созерцание его внутри собственного духовного мира - личное, индивидуальное, психологическое свойство Розанова" . Таким образом, размышляя о розановской художественной форме, мы выходим на проблему понимания внутри этой формы, понимания как видения смысла, но не феноменальное, а живое, видение внутренне осмысленного (самоосмысленного) явления.
