Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Польша и поляки в русской исторической традиции до первой четверти XIX в .
Глава 2. Польский вопрос и польские студии 1830-х–1850-х годов
Глава 3. Польский вопрос и полонистика в 1860-е – 1870-е гг .
Глава 4. Польский вопрос и польская тематика в литературе конца XIX – начала ХХ вв .
Заключение
Список источников и литературы
- Польша и поляки в русской исторической традиции до первой четверти XIX в
- Польский вопрос и польские студии 1830-х–1850-х годов
- Польский вопрос и полонистика в 1860-е – 1870-е гг
- Польский вопрос и польская тематика в литературе конца XIX – начала ХХ вв
Польша и поляки в русской исторической традиции до первой четверти XIX в
Среди трудов, расширяющих наши представления о разных сферах бытования польского вопроса в России, немало таких, центральным сюжетом в которых выступают исследования этноконфессиональной ситуации в Российской империи. Самые заметные среди них в последние годы это монографии М.Д. Долбилова «Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II» (М., 2010) и А.Ю. Бендина «Проблемы веротерпимости в Северо-Западном крае Российской империи (1863– 1914 гг.) (Минск, 2010), как и другие работы обоих авторов. Несколько раньше (по сравнению с монографии М.Д. Долбилова и А.Ю. Бендина) вышла монография А.А. Комзоловой «Политика самодержавия в Северо-Западной крае в эпоху Великих реформ» (М., 2005). Долбилов в своей книге пишет, в частности, о специфических чертах имперской политики в Северо-Западном крае, выявленных им в результате глубокого анализа огромного фонда материалов. В книге, помимо прочего, предпринимается попытка дать ответ на вопрос «Кто и почему боялся католицизма?» (подразумевая европейский контекст)23, но в полной мере принять предлагаемую версию ответа можно лишь с оговорками. Для заявленной в диссертации темы особую важность представляют те сюжеты монографии М.Д. Долбилова, которые (в большей или меньшей степени) имеют отношение к характеристике позиций по польскому вопросу М.О. Кояловича и И.П. Корнилова.
Работы М.Д. Долбилова, А.И. Миллера, М.В. Калашникова и ряда других авторов составляют одно из активно и плодотворно разрабатываемых в современной историографии направлений, – исследование имперской политики России (зачастую под эгидой Ab Imperio), в том числе в польских землях. В контексте разработки подобного рода проблематики важно отметить выход в свет коллективного труда «Западные окраины Российской империи» (М., 2007), где, по мимо прочего, со знанием дела была охарактеризована современная украинская, польская, литовская и белорусская историография вопроса или двухтомного исследования международного коллектива авторов (А.И. Миллер, М.Д. Долбилов, П. Верт, Э. Лор и др.) «Понятия о России. К исторической семантике имперского периода» (М., 2012), а также «переводных» сборников трудов «Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет» (М., 2005), «Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма» (М., 2010), где авторами выступили признанные специалисты в этой области исследований (А. Кап-пелер, Р. Брубейкер, Х. Кон, А. Реннер, Т. Викс и др.), а также недавно вышедшую в русском переводе книгу Даниэля Бовуа «Гордиев узел Российской империи: Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793–1914)»24.
По-своему дополняют общую характеристику внутриполитической обстановки в Российской империи, где польский вопрос выступал болезненной, но не единственной, проблемой, исследования, посвященные истории русского консерватизма XIX в., начала которого нередко связывают с Н.М. Карамзиным (В.Я. Гросул, В.А. Твардовская, А.Ю. Минаков, В.А. Гусев, А.В. Репников, Т.А. Егерева)25.
Существенное значение для понимания атмосферы, в какой пребыло русское общество и, в частности, российская историческая полонистика, будучи в состоянии перманентного столкновения с польским вопросом, имеют историософские исследования, как, например, книги В. Кантора – «Русский европеец как явление культуры (философско-исторический анализ)» (М., 2001) или «Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России» (М., 2007) (хронологически выходящие за рам ки XIX в., что как раз соответствует пониманию польского вопроса диссертантом), или монография 1929 г. Александра Койре «Философия и национальная проблема в России начала XIX века» (М., 2003), по-прежнему привлекающая к себе внимание исследователей и широкого круга читателей, разделяющих интерес французского автора к феномену имперской России.
Под углом зрения заявленной темы особую важность представляют работы Л.Е. Горизонтова26, в том числе, монография «Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше» (М., 1999), где, в частности, под определенным углом зрения рассматривается польский вопрос, предложены хронологические рамки его бытования в России27. В трудах Л.Е. Горизонтова детальное освещение получила политика Российской империи, в контексте которой по-своему отразилось переплетение польского и русского вопросов, в отношении поляков – как одной из категорий подданных империи. По сути, во всех работах Л.Е. Горизонтова, в центре внимания находится, по его собственному определению, «российский сектор разделенной в екатерининскую эпоху Речи Посполи-той», ставший «со второй трети XIX века /…/ ареной ожесточенного противоборства имперской государственности /…/ и польской исторической традиции». Для заявленной темы особенно важным, даже бесспорным, представляется утверждение Л.Е. Горизонтова, что «концентрированным выражением столкновения этих двух стихий был польский вопрос, чье значение далеко выходило за региональные рамки»28. Также для заявленной темы представляет интерес Вып. 15 «Русского сборника», приуроченного к 150 годовщине Январского восста-ния29
Отдельно следует сказать о капитальных трудах П.В. Стегния «Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795» (М., 2002) и Б.В. Носова «Установление российского господства в Речи Посполитой. 1756–1768» (М., 2004), в которых польский вопрос был рассмотрен в контексте взаимоотношений Пруссии, Австрии и России накануне и в эпоху разделов. Но если монография П.В. Стегния с концептуальной точки зрения примыкает к тому направлению в отечественной литературе вопроса, которое идет от С.М. Соловьева и его продолжателей, традиционно оправдывавших действия Екатерины сложившимися обстоятельствами, то фундаментальное исследование Б.В. Носова представляет собой отказ от ранее устоявшихся и зачастую упрощенных трактовок. Кроме того, ряд своих работ Б.В. Носов посвятил анализу отечественной и зарубежной историографии проблемы30.
Польский вопрос и польские студии 1830-х–1850-х годов
Что касается данной работы, то мы, подобно М.П. Погодину и ряду других авторов, не видим оснований относить возникновение польского вопроса лишь к пореформенной эпохе. Не кажется логичным и привязка этого, зачастую столь болезненного, вопроса лишь к временам существования Царства (Королевства) Польского, разделов Речи Посполитой или к Петровской эпохе (хотя все названые рубежи, бесспорно, составили заметные вехи на пути его утверждения).
Собственно говоря, отмеченные выше расхождения в датировке польского вопроса отражают не только различные подходы к предмету, но и тот достаточно общеизвестный факт, что на протяжении столетий происходили резкие повороты в русско-польских взаимоотношениях, и, соответственно, менялось их восприятие. Так, одним из рубежей на этом пути станет Смутное время, когда поляки достигли Москвы, а столетие спустя роли поменяются и в итоге Речь Посполитая исчезнет с карты Европы (что многими русскими историками будет восприниматься как естественный и закономерный итог в контексте русско-польских отношений)…
В связи с этим еще одна оговорка. Королевство Польское, волей или неволей оказалось слишком тесно связано с Российской империей, чтобы была возможность строго отделить собственно польскую публицистику и историографию от российской. Если судить по анкетным данным, то среди отечественных полонистов в ХIХ веке (впрочем, как и в другие времена) нередко встречались этнические поляки, – равно как чехи, немцы, не говоря уж об украинцах или белорусах. Кого из них числить за русской, а кого за иноземной (если правомерно употребление этого термина в данном контексте) наукой – вопрос непростой. Когда дело доходит до практики, то исследователю, очевидно, прежде всего, приходится считаться с самоидентификацией рассматриваемых им авторов, с тем, на каком языке они по преимуществу писали, в какой этнокультурной среде чувствовали себя своими. Не менее, наверное, показательно и то, под каким углом зрения ими рассматривались события прошлого и настоящего.
Нет нужды долго пояснять, что в рассматриваемый период общественно-политическая актуальность сюжетов, касающихся Польши и ее прошлого, была весьма ощутима, и наша историческая полонистика развивалась под знаком так называемого польского вопроса. Другими словами, политические и прочие реалии воспринимались сквозь призму прочно утвердившихся в общественном сознании стереотипов, чаще всего отчетливо негативных по отношению к Польше и полякам. Обостренная реакция российского социума на сложные, зачастую – крайне болезненные – моменты в польско-русских взаимоотношениях влекла за собой усиленный и далеко не всегда беспристрастный интерес к истории этого славянского, братского народа, который, вместе с тем по своим политическим ориентирам, по религии и некоторым иным характеристикам был достаточно далек от российских традиций.
Несмотря на то, что на протяжении веков менялись восприятие польского вопроса и его острота, не будет большим преувеличением сказать, что обращение наших публицистов и ученых к прошлому беспокойного западного соседа России или прямо диктовалось политическими мотивами, или на освещение предмета накладывало свой зримый отпечаток состояние российско-польских взаимоотношений. Общественно-политические реалии во многом определяли не только направленность и интенсивность занятий в России польской историей, но и тот угол зрения, под каким эта история рассматривалась. Вообще, эти два понятия – польский вопрос (воспринимаемый, подчеркнем особо, сквозь призму прочно устоявшихся в общественном сознании стереотипов) и изучение истории Польши – нередко попросту сливались воедино.
Изучение прошлого и настоящего Польши издавна составляет один из активно разрабатываемых в России разделов всеобщей истории. Вместе с тем, польский материал органично и прочно вошел в студии по отечественной истории. Он присутствует, – порой даже выходит на первый план, – в самых разнородных сферах знания, начиная с исследований внешнеполитических акций и заканчивая изысканиями, посвященными взаимопроникновению элементов русской и польской культуры. Наряду с этим польская тематика занимала, и занимает, значительное место в отечественной публицистике, равно как и в художе ственной литературе. Едва ли требует доказательств тот факт, что столь настойчивый интерес к польским делам обусловлен, прежде всего, историческими реалиями – теснейшим, во многом внутренне противоречивым, а то и глубоко драматичным переплетением судеб русского и польского народов, а зачастую – прямым или подспудным интересом ко всему тому, что происходило, и происходит, в соседней Польше.
Со временем – иногда весьма динамично, иногда исподволь – расширялся фронт российских полонистических студий. Постепенно статьи и книги, – специально посвященные польским историческим сюжетам, либо хоть в какой-то мере их затрагивающие, – сами становились объектом научных наблюдений. О том, как развивалась, эволюционировала эта отрасль отечественных исторических знаний, как уже было отмечено, писали, и пишут немало.
Вместе с тем, опыт как российских, так и зарубежных ученых убеждает в том, что многие моменты остаются все еще недостаточно изученными, а трактовка ряда проблем представляется спорной. Более того, из поля зрения исследователей попросту выпали некоторые труды и имена. Так, напрочь забытым оказался Николай Иванович Павлищев. О нем если и вспоминают, то разве что пушкинисты (поскольку он был женат на сестре поэта). В упомянутый выше биобиблиографический словарь и иные славяноведческие издания он не попал, хотя Н.И. Павлищев – автор первого российского учебника по истории Польши, предназначенного для польских гимназий124, и таких солидных монографий, как «Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину» или «Седмицы польского мятежа 1861–1864 гг.»125…
Что касается периодизации рассматриваемых исторических процессов, то в этом отношении значительные сложности возникают, как уже было сказано, при определении времени появления польского вопроса в России. Что же касается дальнейших периодизационных рубежей, то здесь особых трудности не наблюдается. Как уже говорилось, такие эпохальные события в польской истории, как разделы Речи Посполитой, передел польских земель, увенчанный созданием
Королевства Польского, Ноябрьское и Январское национально-освободительные восстания, достаточно четко обозначают периодизационные рубежи бытования польского вопроса в России.
В то же время, с периодизацией процесса становления и развития полони-стических студий дело обстоит, пожалуй, сложнее. Тот вариант периодизации историографического процесса, какой положен в основу построения данной работы, очевидно, требует соотнесения с тем, как в нашей литературе трактуется восхождение дореволюционного российского славяноведения – и в его рамках исследований, посвященных истории Польши – по ступеням стадиально-типологической лестницы.
Известно, что когда какая-либо отрасль исторических знаний сама становится объектом пристального изучения, уже на первых его шагах естественно возникает вопрос о периодизации исследуемого процесса. Наше славяноведение – и полонистика в том числе – не составили исключения. Должно быть, не требует долгих пояснений то, что проведение четких периодизационных рубежей по знаменательным событиям (которые чаще всего принадлежат к политической истории) либо по десятилетиям – во многом условность.
Отечественными историками не одного поколения было приложено немало стараний к тому, чтобы разработать периодизацию истории российского славяноведения и его составных элементов. Задача эта, конечно, не сводилась лишь к чисто утилитарному, ради удобства работы с материалом, подразделению всего накопившегося за десятилетия и столетия множества исторических трудов на более компактные части. «Периодизация истории славистики выступает в качестве способа познания внутренних закономерностей эволюции этой дисциплины», – с полным основанием было в свое время сказано А.С. Мыльниковым126.
Польский вопрос и полонистика в 1860-е – 1870-е гг
Нередко Стрыйковский присутствует в «Истории Государства Российского» не в одиночку, а вместе с другими польскими историописателями, рядом то с Яном Длугошем – автором знаменитой «Истории Польши», то с Мартином Кромером. Реже упоминается среди других польских авторов хронист Винцен-тий Кадлубек (рубеж XII – XIII вв.), вовсе эпизодически – служивший в Польше итальянец Александр Гваньини (которого с большими на то основаниями подозревают в присвоении себе авторства одного из сочинений Матвея Стрыйков-ского – «Описания Европейской Сарматии»)314.
Иными словами, «Примечания» к «Истории Государства Российского» и сам ее текст со всей очевидностью показывают, что ее создатель достаточно основательно изучил польскую историографическую традицию с самых ее истоков – начиная с XII в., когда возникает «Хроника…» Галла Анонима (у Карамзина он – Мартин Галлус), и вплоть до XVIII столетия, когда будет написана капитальная, доведенная до 1386 г. «История польского народа» Адама Наруше-вича. Кроме того, Н.М. Карамзин неоднократно прибегает к свидетельствам «Синопсиса»315, не упуская случая попенять его автору за то, что тот заимствовал сведения преимущественно у польских историков и, к примеру, «ссылается, вместо Нестора, на Стриковского»316.
Карамзин отдавал «Хронике польской…» такое предпочтение, что один из критиков в 1823 г. упрекнет его за излишнее доверие к Стрыйковскому, на которого, по мнению автора журнальной статьи, «можно ссылаться только в таком случае, кода надо представить пример легкомыслия в предметах историче no ских
Такой подход к «Хронике польской…» все-таки грешил гиперкритицизмом, но сам по себе упрек не был вовсе беспочвенен. Хотя, надо сказать, Карамзин отдавал себе отчет в том, насколько долог и сложен был путь сведений о седой древности, прежде чем они попали в «Хронику…» Стрыйковского. Так, упомянув о войне князя Владимира с ляхами, он счел нужным в примечании пояснить читателю, что «Длугош упоминает о сей войне единственно по известию Нестерову, прибавляя от себя, что счастие благоприятствовало той и другой стороне Мартин Галлус и Кадлубек не знали Нестора. Длугош пользовался Кадлубеком и Нестером; Кромер также; Стриковский брал известия свои о древней России из Длугоша, Кромера и Герберштейна»318.
Наряду с общеизвестными сочинениями русских, польских, западноевропейских авторов (таких, как, например, П.Ж. Солиньяк) Карамзин привлекал и труднодоступные издания. Примером тому может служить основанный на «Письмах Общества Иисуса» рассказ о переходе Самозванца в католическую веру, сопровожденный следующим пояснением Карамзина: «Сии письма, напечатанные в 1618 г., весьма редки, они доставлены мне из бывшей Полоцкой иезуитской библиотеки»319. Освещая взаимоотношения России с Литвой и Польшей, ученый опирался также и на отечественные архивные фонды (им, в частности, упоминаются «Дела польского двора» и др.).
Надо отметить, что со своими польскими предшественниками Н.М. Карамзин нередко полемизировал – чаще в примечаниях, но иногда и в основном тексте. Один из поводов для полемики дали рассуждения о действиях короля Си-гизмунда III после взятия им летом 1612 г. Смоленска. «Историки польские, – читаем у Карамзина, – строго осуждая его неблагоразумие в сем случае, пишут, что если бы он, взяв Смоленск, немедленно устремился к Москве, то (русское. – Л.А.) войско... рассеялось бы в ужасе, как стадо овец; что король вошел бы победителем в Москву... и возвратился бы в Варшаву завоевателем не одного
Смоленска, но целой державы Российской». Соответствующее примечание (№ 778) отсылает к сочинениям А. Нарушевича и Ю. Немцевича.
Отчего заключение этих двух почтенных польских историков «едва ли справедливое»? Аргументация Карамзина по-своему примечательна: «Ибо тысяч пять усталых воинов, с королем мало уважаемым ляхами и ненавидимым россиянами, не сделали бы, вероятно, более того, что сделал после новый его военачальник, как увидим; не переменило бы судьбы, назначенной Провидением для России!»320 Иначе говоря, здесь у автора «Истории…» воедино сведена прагматическая, житейская мотивировка со ссылкой на Провидение. По всему видно, что ход мыслей ученого в данном случае остается в пределах давних (и, главное, воспринимаемых большинством) стереотипов. Больше того, он не замечал некоторой даже кощунственности своих собственных доводов: не выходит ли, по его логике, что большое и свежее войско во главе с популярным полководцем чуть ли не способно было бы даже нарушить предначертания Всевышнего?
Этот эпизод, как и некоторые другие из польских экскурсов «Истории государства Российского», заставляют несколько усомниться в правоте А.Н. Сахарова, ответственного редактора академического издания «Истории…», который – вместе с М.Б. Свердловым – уверяет, что Карамзину «были чужды провиденционалиcтско-теологические теории»321.
Военные и дипломатические контакты России с Польшей, вполне понятно, стояли у Карамзина на первом плане, а внутрипольская проблематика оставалась в тени. Но ученый все же не прошел мимо такого, с его точки зрения, важнейшего в истории любого народа, события, как то, что «Польские Славяне, Ляхи, наскучив бурною вольностию, подобно Славянам Российским, еще ранее их прибегнули к Единовластию». В примечании информация была дополнена: «Польские Славяне, около половины IX века, быв до того времени игрищем не 112 согласных Воевод своих, избрали себе в Государи Пиаста или Пяста, которого потомки царствовали до конца XIV века»322.
О дальнейших переменах в государственном устройстве страны упоминается бегло. Так, при объяснении, отчего польский король Ян Ольбрахт (у Карамзина – «Алберт») не поддержал в споре с Москвой Литву, где правил младший брат короля Александр, историк сослался на польскую «особенную государственную систему»323. На порядки в «республике», то есть в Речи Посполи-той обоих народов, возникшей после Люблинской унии, он взирал с явным неодобрением, показывая, как выборность королей открывала простор интригам и раздорам. Им безоговорочно осуждались как вечно враждовавшие между собой вельможи, так и «мятежная шляхта», которая «любила законодательствовать на сеймах»324.
Польский вопрос и польская тематика в литературе конца XIX – начала ХХ вв
Любые периодизационные рубежи – и, пожалуй, особенно в контексте историографического процесса – конечно, условны. Тем не менее, нельзя не признать, что проводившиеся в России с начала 1860-х годов реформы, ощутимо изменив социально-политический климат в стране, бесспорно, обозначили наступление нового периода и в истории русской общественной и научной мысли. При этом полонистика не составила исключения. Опираясь на исподволь происходившее накопление – как информации, так и исследовательского опыта – теперь она превращается в динамично развивающуюся отрасль наших исторических знаний.
Сильнейший импульс такой ее трансформации дало вспыхнувшее в январе 1863 г. польское национально-освободительное восстание, которое всколыхнуло все русское общество, придав особую остроту (впрочем, не сходившему с повестки дня на протяжении предшествующих десятилетий) польскому вопросу. Звучали даже заявления, – пожалуй, все-таки излишне, оптимистичные, – что «восстание прервало движение к ”органическому соединению“ России и Польши, начавшемуся в последнее время. Интерес Европы – в их разделении или, что еще желательное, в ”механическом соединении“»692.
Полярные, взаимоисключающие позиции в подходе к польским делам обозначили в те годы «Колокол» А.И. Герцена и «Московские ведомости» М.Н. Каткова693. Как в свое время справедливо было подчеркнуто В.Г. Чернухой, «уже в 1862 г. Катков был для правительства самой подходящей фигурой для того, чтобы наконец публично обрушиться с политическими обвинениями на А.И. Герцена, упоминание имени которого до того было запрещено. Каткову предложили начать полемику и он с готовностью за это взялся»694. Хотя нельзя не заметить, что вообще-то М.Н. Катков, подобно М.М. Стасюлевичу, будто сожалел об упущенных возможностях, считая, что «искусственными попытками к примирению было нарушено естественное тяготение к примирению», и потому «в Царстве теперь /…/ нужна диктатура»695. При этом Катков не разъяснял, что именно он подразумевал под «естественным тяготением к примирению». Впрочем, в этой ничем не иллюстрируемой убежденности редактор «Московских ведомостей» и «Русского вестника» был не одинок. Всего лишь один пример: десятью годами позже среди рассуждений Ф.М. Уманца об истории русско-польских взаимоотношений встречаем, в частности, такое безапелляционное заявление: «…соединение всей Польши с Россией было давно предначертано в умах русских и поляков XVI и XVII века, лучшие люди обоих народов давно к нему стремились»696.
Так или иначе, но потрясенное (и, безусловно, возмущенное) очередным выступлением поляков русское общество, будто лишь теснее сплотилось вокруг трона, и потому трудно согласиться с мнением, что польское восстание 1863 г. заставило Александра II и его правительство усомниться «в правильности проводимой политики»697. В основном все-таки как современники событий, так и современные нам историки склоняются к тому, что польское восстание 1863 г. (еще в большей степени, чем восстание 1830 г.) сплотило русское общество в его осуждении польских повстанцев.
Одним из подтверждений здесь могут служить уверения «Вестника Европы», что правительство, покарав революционеров и выступив освободителем народной массы от гнета высшего сословия, «одержало победу во всех пунк-тах»698. Яркой демонстрацией того может служить и признание Б.Н. Чичерина, который констатировал, что «вся Россия встрепенулась» в ответ на волнения в Польше. Слова известного либерала699, пожалуй, говорят сами за себя: «Каковы бы ни были различия мыслей, когда дело шло об отечестве, русские люди всех сословий и оттенков единодушно столпились вокруг престола»700.
Именно обострение польского вопроса во многом способно было стереть идеологические и политические границы между различными стратами российского социума, актуализируя в русском обществе осознание собственной национальной идентичности. Примером тому может служить эпизод, когда М.А. Бакунин, поддерживавший достаточно тесные контакты с поляками, отказался по приглашению польской эмиграции принять участие в митинге памяти казненных декабристов, проводимом в июле 1845 г. в Лондоне. Свой отказ Бакунин мотивировал тем, что «не определил еще в уме своем то отношение, в котором я, хоть и демократ, но все-таки русский (подчеркнуто нами. – Л.А.), должен был стоять к польской эмиграции, да и к западной публике вообще»701. Следует признать справедливость замечания Ю.А. Борисенка, констатировавшего, что Бакунин «к своим польским контактам этого периода /…/ относился достаточно легко, не придавая им особо серьезного значения»702. Осознание Б.Н. Чичериным и М.А. Бакуниным собственной русскости (понятно, что в этом они были не одиноки), по-видимому, оказывалось для них выше, и сильнее, любых идеологических и политических пристрастий.
Размышляя о причинах, не позволивших русским либералам сказать свое слово в пору польского восстания 1863 г., В.А. Китаев приходит к выводу, что, по крайней мере, одна из них заключалась в том, что либералы в этот период времени «оказались /…/ в стороне от активной работы в журналистике. По этой причине [они] не оставили после себя такого богатого литературного наследства по польскому вопросу, как редактор “Московских ведомостей” М.Н. Катков. Являясь по-прежнему видными фигурами в либеральном движении, Кавелин и Чичерин тем не менее не оказали никакого воздействия на формирование общественный настроений в 1863 г.»703, даже при том условии, что, по мнению В.Я. Гросула, тогда «роль общественного мнения была несомненной»704. Вместе с тем, представляется слишком поспешным, ссылаясь на признание самого Б.Н. Чичерина, что он, мол, «никогда не был врагом Польши» и негодовал по поводу участия России в разделах Польши, считая, что «дележ был актом насилия»705, делать заключение об отношении либерала-Чичерина к Польше. Экскурсы в польскую историю (как и историю русско-польских отношений), какие находим на страницах его воспоминаний, свидетельствуют о сложности и внутренней противоречивости позиции Б.Н. Чичерина в польском вопросе. Для него были неприемлемы требования польских повстанцев, грезивших о восстановлении границ 1772 года, «т.е. о возвращении издревле русских областей, от которых Россия никогда не могла отказаться»706, что говорит о приверженности видного либерального мыслителя утвердившейся в русском обществе XIX в. традиции восприятия требований польских повстанцев и польской истории в целом. Но если, с одной стороны, для Чичерина было бесспорно то, что «поляки своим легкомысленным поведением, анархическим своеволием /…/ сами были причиною своей слабости и подготовили свое падение», то, с другой стороны, он признавал, что никогда прежде разделов Речи Посполитой «злоупотребление силою и презрение ко всему человеческому не достигали такой степени циниз-ма»707.
