Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Историография проблемы 22
Глава 2. Нарратология как методика историографического исследования 101
Глава 3. Евразийский дискурс в культурологии Н. С. Трубецкого 134
Глава 4. Особенности евразийского дискурса П. Н. Савицкого 158
Глава 5. «Евразийские истории» Г. В. Вернадского 190
Глава 6. Национально-теократическая концепция «Святой Руси» А. В. Карташева 236
Глава 7. Концепция древнерусской 266
Святости Г. П. Федотова
Заключение 331
Примечания 343
Список источников и литературы 387
- Нарратология как методика историографического исследования
- Евразийский дискурс в культурологии Н. С. Трубецкого
- «Евразийские истории» Г. В. Вернадского
- Концепция древнерусской
Введение к работе
Актуальность исследования определяется как общественно-политическими процессами, происходящими в России, так и потребностями преодоления кризиса исторического познания, охватившего в том числе и историографию, как самостоятельную историческую дисциплину. Рухнувшая в конце 1980-х гг. идеологическая плотина открыла путь для возвращения на родину культурных ценностей, созданных российскими эмигрантами в сложный пореволюционный период. Сходство многих исторических явлений и процессов, характерных для переломных эпох, определило востребованность идейных исканий эмигрантов «первой волны» в современной России, о чем свидетельствует широкое переиздание их работ, обращение к их оценкам в публицистике для объяснения современной ситуации в стране, для выработки новой национальной идентичности. Вслед за публицистическим «освоением» пришло время научного осмысления. Исследование исторических взглядов российских эмигрантов дает ключ к пониманию механизмов восприятия прошлого, определению той роли, которую оно играет в современной жизни, выступая основой исторического самосознания общества. Помимо этого историческая мысль «русского зарубежья» несомненно является неотъемлемой частью развития отечественной историографии. Без учета особенностей ее формирования и развития, включения в общее исследовательское поле историографических исследований последнее будет значительно обеднено. Плодотворное изучение исторических взглядов эмигрантов возможно лишь на основе новых подходов, которые позволят непредвзято - без преувеличения достижений и игнорирования
заслуг - определить их вклад в разработку оригинальных методологических принципов познания прошлого, выявить, что в их творчестве является непреходящим, а что обусловлено конкретными историческими условиями.
Предмет, проблема и задачи исследования. Социальная революция является коренным переломом в социально-экономическом и политическом развитии общества, определяющим вместе с тем разрыв культурной традиции в результате смены социальной элиты, задающей культурные образцы жизнедеятельности. Особенно наглядно это проявилось в России, поскольку в ходе революционных потрясений, гражданской войны значительная часть интеллигенции вынуждена была покинуть родину и поселиться за границей. Приход к власти большевиков и утрата родины стали психологической травмой для большинства эмигрантов, так как в результате этого был утрачен не только привычный быт, но и разрушены основополагающие принципы мировосприятия. Coup d'etat большевиков, как эмигранты определяли события октября 1917 г., не укладывался в сложившиеся у них до революции представления о ходе исторического процесса, угрожая не только этим конкретным представлениям, но и самому понятию «смысл истории» как базовому основанию исторического сознания. Ответом на вызов истории стало создание исторических и историософских концепций, которые были призваны содействовать преодолению разрыва путем придания нового смысла историческому прошлому России и определению на этой основе смысла собственной деятельности вдали от родины.
Предметом изучения в данной работе являются исторические взгляды евразийцев - Николая Сергеевича Трубецкого (1890-1938), Петра Николаевича Савицкого (1895-1968), Георгия Владимировича Вернадского (1887-1973), а так же
профессоров Богословского православного института в Париже Антона Владимировича Карташева (1875-1960) и Георгия Петровича Федотова (1886-1951), создавших оригинальные концепции исторического прошлого России, рассматриваемого как судьба «Евразии» - в первом случае и «Святой Руси» - во втором. Такой сравнительный анализ тем более интересен, что А. В. Карташев и Г. П. Федотов одно время публиковались в евразийских издательствах, хотя очень скоро покинули их. Однако это стало основанием причисления А. В. Карташева в исследовательской литературе к основателям евразийства1 (доказательство неверности данного утверждения будет частной задачей исследования).
Чтобы лучше понять сущность рассматриваемой проблемы и определить наиболее эффективную методику ее решения, нужно вкратце остановиться на дореволюционной историографии, ее предметном поле и общих принципах изучения истории России. Российская историография со второй половины XIX в. развивалась на основе позитивистского подхода к истории. Несмотря на то, что гегельянские принципы объяснения истории на основе метафизических философских принципов в это время были отвергнуты, предложенная позитивистами схема развития общества носила по-прежнему телеологический характер. Такой подход вполне сочетался с органическим видением исторического развития, которое представлялось как эволюционный процесс. Человечество рассматривалось как взаимосвязанное единство органических образований (будь то народы или государства), которые проходят в своем поступательном, прогрессивном движении через одинаковые ступени. В силу неравномерности развития различных народов и государств, некоторые из них оказались ушедшими вперед, некоторые - отставшими на длинном пути истории.
В либеральной российской историографии (а именно она занимала ведущие позиции в профессиональном исследовании истории со второй половины XIX в.) господствовал европоцентристский подход к истории России. Он базировался на представлении о том, что русский народ, как принадлежащий к арийской расе и исповедующий христианство, проходит в своем развитии те же ступени, что и другие европейские народы. Отставание и отклонения в его развитии объяснялись географическими и историческими условиями. Этим обусловливалась вера либералов в то, что Россия в конечном счете приобщится ко всем плодам западной цивилизации (так, например, считали наиболее авторитетные из историков, оказавшихся в эмиграции, - П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер)2.
Такое телеологическое в своей основе видение исторического процесса, как справедливо замечает американский исследователь М. Раев, с неотвратимостью вело к признанию неизбежности революции3. Выдвигая задачу духовного преодоления революции на путях самопознания, евразийцы тем самым ратовали за утверждение иного исторического мировидения, создающего совершенно новую основу для смыслообразования при обобщении исторических свидетельств. Выражением этого стало стремление представить прошлое России как историю «Евразии». По сути, ту же задачу решали А. В. Карташев и Г. П. Федотов, исторически обосновывая идеал «Святой Руси». При этом вместе с изменением центрального субъекта исторического повествования и всей совокупности характеризующих его фактов (т. е. вместе с новым ответом на вопрос: что есть история России?) должна была преобразиться форма организации исторического материала в смыслообра-зующую целостность. Понятно, что дореволюционные способы придания смысла российской истории оказывались в этих условиях неприемлемы. Таким образом,
проблема исследования в первом приближении может быть сформулирована следующим образом: как осмысливался вызванный революцией разрыв культурной традиции и как это отразилось на изменении стиля исторического мышления?
В поисках ответа на вопрос о том, как «залечивалась» порожденная этим психологическая травма, следует, как представляется, обратиться не только к содержательному, но к формальному анализу работ евразийцев, А. В. Карташева и Г. П. Федотова с использованием понятия «исторический нарратив» (историческое повествование). В рамках современной нарратологии утвердилось представление о том, что построение исторического повествования, включающего или исключающего травмирующие события, а значит, определяющего их смысл или отказывающего им в этом, позволяет преодолеть кризис исторического сознания, вызванный психологической травмой4. Изучение способов построения исторических повествований раскроет временную ориентацию и ценностное отношение к прошлому, которые может быть и не всегда осознанно стремились сформировать у своих читателей авторы историй «Евразии» и «Святой Руси». Это позволит не только проследить процесс интеллектуального освоения культурного разрыва, связанного с революцией, но и выявить вызванные этим перемены во взглядах на культурно-историческую идентичность, формируемую на основе переосмысления исторической судьбы России.
Изучение данной проблемы предполагает последовательное решение следующих исследовательских задач:
теоретически обосновать возможности применения основных положений нарратологии для изучения истории исторической мысли, дать характеристику основных категорий и понятий историографии как
процесса историзации памяти, выявить их внутреннюю связь и системность, определить преимущества нового подхода перед утвердившейся методологией историографического анализа;
критически рассмотреть современную историографию проблемы для выявления возможностей дальнейшего сравнительного изучения материала;
реконструировать теоретико-методологические основания исторических взглядов евразийцев (Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого, Г. В. Вернадского) и профессоров Богословского православного института в Париже А. В. Карташева и Г. П. Федотова;
на основе содержательного сравнения репрезентации прошлого России как «Евразии» и «Святой Руси» выявить сходства и различия в оценках ими основных этапов российской истории;
в ходе формального анализа исторических повествований выявить их внутреннюю структуру, определить возможности и ограниченность представления в них российской истории, показать каким образом этими повествованиями задавалась временная ориентация читателей и на этой основе формировалось ценностное отношение к прошлому и идеал будущего развития страны.
Такая постановка проблемы и задач исследования соответствует эволюции предмета изучения, т. е. пониманию евразийцами своей исходной общности как общности катастрофического мироощущения, из которого могут быть выведены некоторые положения практического свойства, и постепенному воплощению пона-
чалу лишь смутно угадываемого ими «тектонического» движения истории в более определенные общие положения. Подобным образом протекал процесс оформления эсхатологического мировосприятия, обостренного революцией и эмигрантским положением и выражавшегося в отдельных статьях, в целостную программу «Воссоздания "Святой Руси"» А. В. Карташева и в концепцию древнерусской святости Г. П. Федотова.
Хронологические рамки исследования. Осмысливая значение духовного опыта «первой волны» российской пореволюционной эмиграции, Федотов писал: «Новая эмиграция придет нам на смену. Но наше поколение, рабочая пора которого пришлась между двумя войнами - 1919-1939, - свое слово договорило до конца. Для будущего историка само оно и эпоха его, смутная и сумеречная, уже очерчены до последнего штриха»5.
В полное мере это относится к евразийству, ярко заявившему о себе в 1921 г., но постепенно утратившему как единство, так и влияние на эмигрантскую молодежь и практически прекратившему свое существование к началу второй мировой войны. Этими же хронологическими рамками можно ограничить время переосмысления теократического идеала А. В. Карташевым, хотя работа, обобщающая формулировавшиеся в статьях 1920-х- 1930-х гг. положения этой концепции, была опубликована после войны6.
Источниковая база формировалась в соответствии с определенными целью, задачами и хронологическими рамками исследования. Поскольку целью является историографическое изучение наследия ведущих представителей евразийского и религиозно-исторического направлений в исторической мысли русского зарубежья и их влияния на выработку принципов культурно-исторической идентич-
ности эмигрантов «первой волны», постольку главное внимание было уделено опубликованным историографическим источникам, которые были доступны массовому читателю.
Первая группа источников представляет собой работы авторов, чье творчество анализируется в диссертации. Прежде всего следует обратить внимание на то, что сложные условия эмигрантского существования, оторванность от архивов определили невысокий удельный вес монографий в этой группе7. Преобладающими в ней являются учебники и брошюры8. Однако именно в них наиболее полно отразились отношение к основным периодам русской истории и оценки важнейших событий и процессов в прошлом страны. Данные работы, выражающие особенности концептуальных построений Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого, Г. В. Вернадского, А. В. Карташева, Г. П. Федотова, стали базой для сравнительного анализа содержания их концепций и выявления своеобразия дискурсивной формы представления результатов исследования читателям.
Не менее важной является вторая группа источников - статьи как исторического, так и публицистического содержания, появлявшиеся в периодических и непериодических изданиях. Обращение к данной группе источников обусловлено стремлением показать процесс оформления исторического видения прошлого России в целостное повествование, что возможно только при рассмотрении того, как выдвигались, развивались и уточнялись отдельные положения, составившие в конечном итоге концепцию. Немаловажное значение при изучении этой группы источников имеет общественно-политическая направленность периодических и непериодических изданий. Учет этого позволяет раскрыть, как процесс общественно-политического размежевания в эмигрантской среде влиял на уточнение исторических взглядов изучаемых авторов. Однако не следует при этом забывать и о меж-
личностных и профессиональных отношениях, нередко обусловливавших на начальном этапе выбор того издания, в которых появлялись статьи. Так А. В. Карташев и Г. П. Федотов свои первые работы поместили в изданиях евразийцев, имевших благодаря финансовой помощи английского мецената Г. Н. Сполдинга широкие возможности для публикации9. В случае с А. В. Карташевым инициаторами привлечения его в евразийские издания стали сами евразийцы10. Однако обнаружившиеся вскоре разногласия по религиозным вопросам определили позицию историка, не только отказавшегося от сотрудничества с ними, но и критиковавшего впоследствии их программные установки11. Большинство работ А. В. Карташева появилось в трудах Богословского института в Париже, профессором которого он был со дня его основания в 1925 г., «Вестнике Русского (студенческого) христианского движения» и в религиозно-философском журнале «Путь», издаваемом Н. А. Бердяевым. Публицистические статьи публиковались историком в еженедельнике «Борьба за Россию», членом редколлегии которого он был вместе с В. Л. Бурцевым, С. П. Мельгуновым, Т. И. Полнером, П. Я. Рыссом и М. М. Федоровым (издание выходило в Париже с 1926 по 1931 г.), и в «Вестнике Русского национального комитета».
Появление статей Г. П. Федотова в евразийских «Верстах» стало возможным благодаря его знакомству с В. Э. Сеземаном, в доме которого в середине 1920-х гг. нередко бывали евразийцы. Думается, что заявленная редакцией позиция издания - объединить лучшее, что возникало в культуре в советской России и в эмиграции, - не могла не привлечь е то время Г. П. Федотова, как и многих других авторов, не имевших ничего общего с евразийской идеологией. Кроме того, Г. П. Федотова волновали те же вопросы, которые наиболее остро были поставлены в эмиграции именно евразийцами: о самобытности русского исторического лу-
ти, о необходимости духовного преодоления революции и о месте интеллигенции в этом процессе. Однако уже первая программа движения «Евразийство: опыт систематического изложения», увидевшая свет в том же 1926 г., когда появились статьи Г. П. Федотова в «Верстах», показала, что ему с евразийцами не по пути. Несмотря на присутствие евразийской риторики в статьях Г. П. Федотова в «Верстах», они по сути главных идей и в оценках этапов исторического прошлого расходились с евразийской исторической концепцией. Это отчетливо проявилось уже в следующем году, когда была опубликована брошюра Н. С. Трубецкого «Наследие Чингисхана», обобщавшая евразийское видение прошлого России. С этого времени Г. П. Федотов прекратил свое участие в евразийских изданиях.
Дружеские отношения с Н. А. Бердяевым, дом которого в парижском предместье Кламар стал местом частых встреч, положили начало многолетнего сотрудничества Г. П. Федотова в «Пути». С Н. А. Бердяевым его связывала дружба, основанная на общности взглядов и жизненной позиции, сутью которой было отстаивание свободы личности. Неизменность этой установки была залогом прочных дружеских отношений, которые хотя иногда и омрачались расхождениями в определении конкретных средств и способов борьбы за свободу, но были сохранены до конца жизни12. Основные теоретические религиозно-философские работы Г. П. Федотова появились именно в «Пути». Значительная часть его публикаций на исторические темы появилась в самом популярном в эмигрантской среде журнале «Современные записки», однако разногласия с некоторыми членами редколлегии (прежде всего с В. В. Рудневым) по отдельным положениям общественно-политической программы привела к созданию собственного издания «Новый град», редактором которого помимо Г. П. Федотова были И. И. Бунаков-Фондаминский и
Ф. А. Степун (издание просуществовало с 1931 по 1939 г.). Стремясь занять само-
стоятельную позицию среди «пореволюционных» изданий, они пытались осуществить синтез социалистических, либерально-демократических и христианских идей и утвердить на этой основе братство всех людей и абсолютную ценность человеческой личности13. Однако здесь, как и в издававшемся А. Ф. Керенском еженедельнике «Новая Россия», Г. П. Федотов помещал главным образом свои публицистические отклики на текущие политические события, но и они порой содержали очень емкие исторические характеристики прошлых событий или процессов.
При анализе статей ведущих представителей евразийства, помещавшихся в евразийском непериодическом издании «Утверждение евразийцев» (всего с 1921 по 1931 гг. вышло 7 сборников) следует учитывать, что они формировались по вполне определенному плану, которым предусматривалась целостность издания и, соответственно, место в сборнике той или иной статьи того или иного автора. Поэтому важно четко выявить взаимозависимость положений развиваемых в них, что позволит увидеть незаметные на первый взгляд нюансы индивидуального подхода к историческим проблемам Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого и Г. В. Вернадского.
К вспомогательным источникам относятся рецензии, письма, воспоминания, некрологи. Характерно, что рецензий друг на друга, написанных авторами, чье творчество изучается в диссертации, практически нет. По-видимому это объясняется, с одной стороны, желанием не выказывать никаких разночтений в рамках единых направлений. Сохранившиеся в переписке евразийцев разногласия не стали публичными, так же как и полемика А. В. Карташева с Г. П. Федотовым относительно сути «русского христианства» носила скрытый характер, когда имена оппонента не назывались14. При обращении к их рецензиям на появлявшиеся работы
русских эмигрантов и зарубежных ученых и литераторов следует помнить, что по-
рой в них проявлялись нюансы, дополняющие их общие представления об истории России.
Среди рецензий большую группу составляют критические выступления против евразийцев, и лишь несколько - против А. В. Карташева и Г. П. Федотова15. При их рассмотрении следует учитывать то, что рецензии в периодических изданиях, обращенных к массовому читателю, не искушенному в тонкостях исторического ремесла, зачастую не соответствовали строгим академическим канонам, предполагающим всесторонний анализ источниковой базы критикуемых работ. Написанные зачастую эмоционально они в большей мере выражали отношение к общей направленности критикуемых работ. Поэтому при их использовании необходимо учитывать общефилософские, религиозные и общественно-политические взгляды авторов рецензий.
Стимулом для критических выступлений против евразийцев было их стремление найти свой выход из создавшейся в России ситуации16, что приводило к отрицанию смысла политической борьбы их оппонентов. Если монархисты не признавали евразийцев, поскольку они выступали против реставраторства дореволюционных порядков17, то либералы западнической ориентации критиковали их потому, что видели в их взглядах угрозу собственным идеалам. По сути, евразийцы оценили как неудачу попытку приложения либералами к России парламентской модели, выработанной по западным образцам. Неудивительно поэтому, что среди критиков евразийства оказались П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер. Для П. Н. Милюкова, сформировавшегося в позитивистской традиции отношения к исторической науке и признававшего универсальные законы общественного развития, противопоставление России-Евразии Западу было неприемлемо18. С этих же
позиций подходил к евразийской концепции и А. А. Кизеветтер. Он определил ев-
разийство как «настроение, вообразившее себя системой», указывая тем самым как на его психологические мотивы, так и на научную несостоятельность. Она определялась общим неверным утверждением об отсутствии общечеловеческих ценностей, что вело к целому ряду неточностей и ошибок в их построениях. Правда, при этом А. А. Кизеветтер приписывал евразийцам несвойственную им мысль о том, что в основе национальных своеобразий лежат взаимно-враждебные, исключающие друг друга начала различных культурных миров. Специальное внимание А. А. Кизеветтер уделил доказательству отличия евразийства от славянофильства. С либеральных западнических позиций евразийскую концепцию критиковали 3. Н. Гиппиус, А. М. Кулишер, П. Я. Рысс, Б. Ф. Шлецер19 и другие.
Более сложным было отношение тех, кто вначале одобрял или примыкал к евразийству. Если С. Н. Булгаков почти сразу увидел в евразийстве возвращение к презираемому им народничеству и прагматический подход к религии, метко названный им православизмом, то Н. А. Бердяев на начальном этапе развития движения отмечал его положительные черты и общность некоторых их оценок со своими собственными. Такими чертами были неприятие вульгарного реставраторства, понимание русского вопроса как культурно-духовного, чувство утраты Европой культурной монополии и надежда на возвращение народов Азии в мировой поток истории, наконец, его пореволюционный характер. Однако он видел и зловредные и ядовитые стороны евразийства, которые коренились в мировоззрении его сторонников. «Евразийцы реалисты в понимании национальности и номиналисты в понимании человечества, - писал он, определяя мировоззренческие основы их взглядов. - Но номиналистическое разложение реальных единств нельзя произвольно остановить там, где хочешь. ... Если человечество или космос не есть реальность, то столь же не реальны и все остальные ступени»20. В номиналистиче-
ском подходе крылась опасность отказа от христианства в угоду языческому партикуляризму. Позже он определил его как натуралистический монизм, при котором государство понимается как функция и орган Церкви и приобретает всеобъемлющее значение, организуя все стороны жизни человека. Конструирование такого «совершенного» государственного устройства, не оставляющего пространства для свободы и творчества человеческого духа, Н. А. Бердяев охарактеризовал как «этатический утопизм евразийцев»21. Он заметил, что эмоциональная направленность евразийства, являющегося реакцией «творческих национальных и религиозных инстинктов на произошедшую катастрофу», может обернуться русским фашизмом22.
Г. В. Флоровский, являвшийся одним из основателей движения, сначала выступил с критикой оппонентов евразийцев, хотя и не ставил при этом задачи защиты последних23. Позже он четко сформулировал свое понимание значения евразийства, отметив, что в нем - «правда вопросов, не правда ответов, правда проблем, а не решений»24. Отправляясь от признания факта революции и необходимости ее духовного преодоления, евразийцы пришли к ее оправданию. Главную причину этого Г. В. Флоровский видел в преклонении евразийцев перед социальной стихией и, как следствие, подчинении исторической необходимости. С таким видением исторического процесса соединялось в евразийском сознании жуткое, хотя и мечтательное, упоение властью. Стремление спасти социальные достижения революции привело евразийцев к идее создания нового направления, партии. «Иссякнувший пафос творчества, - писал Г. В. Флоровский, - подменяется пафосом распределения и "водительства", максимализмом власти, не только дерзновенной, но и дерзостной. И в евразийстве, при всех декларациях о "внепартийно-
сти", копится и возгревается дух человеконенавистнической нетерпимости, дух
властолюбия и порабощения» . Вполне понятно, что при таком подходе в «феноменологии» евразийства не нашлось места для Церкви, в которой лежат истоки духовного творчества и свободы.
П. М. Бицилли, участвовавший в одном из евразийских сборников, определил свое двойственное отношение к евразийцам в названии своей критической статьи «Два лика евразийства»26. Ясным ликом он считал отстаивание единства русской нации и государственности, которую нельзя искусственно расчленить в угоду «самоопределения народностей», и связанное с этим провозглашение принципа федерализма. Второй лик - «соблазнительный, но и отвратный» - виделся П. М. Бицилли в стремлении евразийства стать единственной партией, что неминуемо должно привести к диктатуре. Ссылки на то, что этому будет препятствовать евразийская православная идеология, представлялись ему неубедительными. Напротив, такое положение вещей могло лишь привести к сохранению подчинения церкви государству.
Даже беглая характеристика рецензий евразийских работ показывает, что многие критические положения, высказанные в них, стали впоследствии основой для историографических оценок в зарубежной и отечественной исследовательской литературе.
Письма и мемуары использовались для уяснения характера межличностных отношений мыслителей, чье творчество исследуется в диссертации. Это позволяло порой выявить скрытые разногласия в оценке ими роли тех или иных явлений или процессов не только в современных им условиях, но и в прошлом. Так, например, переписка Г. П. Федотова с родными и близкими, а так же с коллегами по поводу конфликта в Богословском институте в 1939 г. подтолкнула автора диссертации к более пристальному рассмотрению ее глубинных причин, крывшихся в раз-
ном понимании роли церкви в прошлом и настоящем этим историком и представителями «аскетически-консервативного» (термин Н. А. Бердяева, применимый к А. В. Карташеву и В. В. Зеньковскому) направления среди преподавателей.
Наконец, при обращении к материалу некрологов, с одной стороны, учитывалась их близость по происхождению к мемуарам (все известные некрологи были написаны людьми, лично знавшими ушедших из жизни). С другой стороны, принимались во внимание особенности этого источника, которые заключаются в стремлении автора выделить самое существенное в образе того, о ком он пишет, в соответствии не только с личными представлениями, но и общепризнанным «шаблоном» характеристики выдающегося деятеля науки.
Общий подход. В качестве основы для рассмотрения материала выбрана индивидуализация на основе типологического подхода. Особенно актуально представление индивидуальных черт исторических повествований евразийцев, поскольку коллективный портрет евразийства зачастую грешит неточностями, выражающимися в приписывании каждому из них тех общих характеристик, которые не всегда имели место. Такие характеристики являются следствием того, что большинство авторов обобщающих работ довольствуется изложением общих положений евразийской доктрины, как будто она возникла сразу же как целостная система и в ней не было внутренних противоречий, определяемых различием в подходах ее основных авторов. Поэтому наметившуюся в зарубежной, а затем и в отечественной историографии тенденцию индивидуального изучения взглядов отдельных представителей евразийства можно только приветствовать, поскольку она соответствует самосознанию евразийцев. В предисловии к третьей книге «Евразийского временника» отмечалось: «... Когда заносились на бумагу мысли и слова, соста-
вившие «Исход к Востоку» (Утверждение евразийцев, книга 1), сознание всех нас в такой мере было под властью непосредственной катастрофичности происходящего, что всякие внешние духовные влияния притуплялись, и сознанием владел и сказывался в нем исключительно личный опыт в происшедшем. В своей духовной основе - книги евразийских сборников являлись и осуществлены отнюдь не как попытка построить историософскую или другую надуманную систему; это, прежде всего, - книги личного опыта нескольких лиц. Следует отличать существо почувствованного ими от внешнего словесного выражения: пусть личный опыт этот выражен несовершенно и немощно: так трудно словесную преграду из привычных, книжных и мертвых слов преобразить в выразительное слово; - содержание евразийства не вычитано в книгах и не навеяно духовными движениями прошлого, оно дано самой жизнью»27.
В не меньшей мере следует учитывать своеобразие индивидуальных черт мировосприятия А. В. Карташева и Г. П. Федотова. Они хотя и были оба профессорами Богословского института, в стенах которого, по замечанию о. С. Булгакова, сформировалось «парижское богословие», по-разному интерпретировали его.
Степень изученности проблемы охарактеризована в первой главе, в которой дается обзор историографии проблемы. В ней рассмотрены работы зарубежных и отечественных исследователей.
Научная новизна исследования обусловлена тем, что в нем применяются оригинальные методологические принципы изучения исторических взглядов представителей российской пореволюционной эмиграции "первой волны". Автором впервые:
сделан обобщающий историографический обзор исследований отечественных и зарубежных авторов, анализировавших взгляды евразийцев, А. В. Карташева и Г. П. Федотова, показаны их сильные и слабые стороны, определены пути дальнейшего изучения проблемы и повышения его эффективности;
теоретически обоснован антропологический подход к предмету историографии, даны определения его основных понятий - "историческая память", "идентичность" (самосознание), "исторический нарратив" (повествование), охарактеризовано их соотношение с понятиями, ранее утвердившимися в историографических исследованиях, раскрыта системная связь между ними, обосновано значение типологии исторического повествования для выявления субъективной временной ориентации читателей;
в результате сравнения религиозных, философских и теоретико-методологических оснований изучения прошлого России раскрыты черты сходства и различия в осмыслении евразийцами, А. В. Карташевым и Г. П. Федотовым движущих сил исторического процесса, его направленности и роли человеческой личности в истории, охарактеризованы новые по сравнению с дореволюционной российской историографией принципы изучения прошлого, разработанные ими;
на основе содержательного анализа исторических концепций ведущих представителей евразийского и религиозно-исторического направлений в эмигрантской историографии показаны общие черты и особен-
ности их оценок основных явлений, процессов и периодов русской истории;
с помощью формального анализа выявлены принципы формирования культурно-исторического самосознания эмигрантов, которые были заложены в создаваемых евразийцами, А. В. Карташевым и Г. П. Федотовым исторических повествованиях, определена субъективная временная ориентация, формируемая ими.
Теоретическая и практическая значимость исследования определяется необходимостью поиска новых подходов к изучению отечественной историографии, два важнейших исследовательских принципа которой - партийность и объективность - подверглись в последние годы разрушительной эрозии. Обосновываемый в работе нарратологический подход открывает, как представляется, возможности для преодоления возникших трудностей. Первая попытка такого рода изучения материала уже была опробована нами (в соавторстве с Т. Н. Жуковской) на материале отечественной историографии второй трети XIX века28. Теоретические положения работы могут найти так же применение в процессе преподавания курса «Теория и методология истории». Результаты содержательного и формального анализа исторических повествований евразийцев, А. В. Карташева и Г. П. Федотова можно использовать в преподавании отечественной историографии, поскольку в имеющихся учебных пособиях историческая мысль российских эмигрантов либо не характеризуется вообще, либо представлена весьма сжато.
Нарратология как методика историографического исследования
Важнейшим понятием исследования будет понятие «нарратив» (повествование). Нарратив является формой придания смысла описываемым событиям или явлениям. Исходя из этого, исторический нарратив можно определить как форму получения и представления читателям определенным образом осмысленного исторического знания, т. е. он выступает как оформление процесса исторического познания. В нем выражается определенное представление об истории, ее значении для современности, характерное для того или иного периода развития общества и его культуры. В историческом повествовании запечатлено отношение к прошлому, соотношение его с настоящим, определяющее горизонты видения будущего, что выражается в структуре нарратива. Именно структурированность повествования, в котором можно выделить начало, середину и окончание, придает смысл рассказываемому, будь то устное или письменное повествование.
Переход от одного типа нарратива, с присущим ему способом включения исторических данных в повествование, к другому, с иным, изменившимся способом представления читателю изученного материала, можно рассматривать как выражение перехода от одной познавательной парадигмы к другой. Тем самым предмет историографии может быть определен как изменение отношения к прошлому в процессе познания истории, выражающееся в смене видов или типов исторических нарративов. Данное определение отличается от принятого в отечественной литературе, в которой историография рассматривается как история исторической нау ки, а ее центральным понятием считается концепция. Такой подход, сложившийся в общих чертах еще в конце 1950-X-1960-е гг.196, базируется на представлении об истории как науке, специфической особенностью которой является реконструкция исторической реальности на основе источников. Поэтому в качестве одного из элементов науки истории, изучаемых историографией, является изменение источниковой базы, происходящее в результате не только естественного процесса накопления источников, но и включения их новых типов в научный оборот. Вместе с таким количественным расширением источниковой базы происходит ее качественное изменение в результате совершенствования техники и методики источниковедческого анализа, которое также находится в поле зрения историографов.
Другим элементом исторической науки являются факты, реконструируемые на основе критики и интерпретации источников и объединяемые в систему, представляющую ту или иную проблематику исторических исследований, актуальную для изучаемого историографом периода. Основой для формирования системы является теория, которая строится в соответствии с представлением о предмете исторического познания и является, в свою очередь, основой для метода исследования материла. Именно теоретико-методологические взгляды того или иного историка, исторической школы или направления рассматриваются как системообразующая связь, изменение которой вызывает смену исследовательской парадигмы. Современность при таком подходе рассматривалась не только как актуализирующая те или иные исторические проблемы, дающая импульс к их изучению, но и как определяющая их общее видение. Уровень зрелости социально-экономических и общественно-политических отношений при правильном понимании тенденций их развития давал возможность историку глубже вникнуть в изучаемое прошлое.
Специфические условия развития истории рассматривались в историографии как определяемые правительственной политикой, которая регулирует параметры производства и распространения исторических знаний в обществе.
Представление об историографии как истории исторической науки, изменение которой социально обусловлено, позволяло перенести на ее изучение общие принципы исторического исследования: историзм, объективность и партийность. Если принцип историзма основывался прежде всего на признании изменчивости самих исторических знаний, то принципы объективности и партийности коренились в предпосылке социальной обусловленности исторического познания, поскольку они определялись тем, насколько глубоко историк проникал в современные тенденции развития общества и готов был содействовать прогрессивным силам, открыто становясь на позиции передового общественного класса.
В историографических работах последних лет о партийности не упоминается. Упор все больше делается на объективность, которая рассматривается как беспристрастность суждений. При этом упускается из виду, что тем самым размывается предпосылка социальной обусловленности исторического познания и утрачивается проблемное видение историографии. Не случайно новейшие историографические публикации представляют собой нередко либо биографические портреты историков, выполненные с различной степенью элегантности, либо простой пересказ положений историков. Думается, что введение в исследовательскую практику понятия «нарратив» позволит преодолеть эти трудности.
Призыв использовать понятие «нарратив» вовсе не означает, что оно должно вытеснить или заменить собой понятие «концепция», которое вполне адекватно отражает изменения исторической науки, ориентированной на позитивистские каноны научности, представляя собой средство анализа теоретически организованного знания исторических фактов. Поэтому нарративы, выражающие концепцию, будут лишь конкретным видом повествования, характерным для определенного этапа исторического познания. При этом возникает вопрос о том, как они соотносятся.
Для ответа на него вполне уместно использовать известное гегелевское положение об отношении формы и содержания. Оформленность содержания означает наличие заключающейся в форме структуры, которая определенным образом упорядочивает это содержание, придавая ему смысл. Однако в рамках позитивистской парадигмы изучения истории такая роль отводится теории, в соответствии с которой строится метод. Поэтому реализация исследовательского метода, базирующегося на определенных теоретических положениях, должна приводить к созданию определенной формы нарратива. Из этого следует, что центральный субъект такого нарратива, о котором довольно долго спорили представители аналитической философии истории, будет выражением теоретических представлений исследователя о предмете истории. Структура повествования будет задаваться методологическими принципами и пониманием ученым того, что такое исторический факт, описание которого служит элементом нарратива. Теперь уже возникает вопрос о том, зачем нужно введение дополнительного понятия.
Евразийский дискурс в культурологии Н. С. Трубецкого
Николай Сергеевич Трубецкой родился 4 (16) апреля 1890 г. Его родители -П. В. Оболенская и С. Н. Трубецкой - принадлежали к числу аристократических фамилий, чьи родословные линии легко прослеживаются в российской истории. Отец мальчика - Сергей Николаевич - был известным философом и первым выборным ректором Московского университета после восстановления университетской автономии в 1905 г. Он играл важную роль в освободительном движении. Жизнь его оказалась короткой: он скончался от сердечного приступа в 1905 г. вскоре после того, как передал императору Николаю II от имени земцев послание, в котором говорилось о необходимости скорейшего введения конституционного правления242. Дядя Николая - Евгений Николаевич Трубецкой был также выдающимся философом, одним из тех, кому принадлежит честь называться активными участниками русского религиозно-философского возрождения в России конца XIX - начала XX в. О семейной жизни Трубецких сохранились живые воспоминания дяди и тети Николая - Ольги Николаевны Трубецкой243.
Хотя трудно сказать, до какой степени отец и дядя оказали влияние на будущность Николая Сергеевича как ученого, но такое влияние несомненно. Мальчик вырос в религиозной обстановке православной семьи. История и значение православия интересовали как его отца, так и дядю. В. Н. Топоров замечает, что пример отца позволил сыну избежать увлечения радикализмом, атеизмом, позитивизмом244, который старший Трубецкой изжил еще в гимназическом возрасте.
А. Либерман указывает на влияние книги отца «Учение о Логосе и его истории (философско-историческое исследование)» на формирование интереса Николая Сергеевича к христианству. Под влиянием отца сформировались либеральные взгляды юноши. От дяди Николай Сергеевич унаследовал пристальный интерес к искусству и православию допетровской Руси. Оба восхищались древнерусской иконографией и литературой, считая, что их значение еще не раскрыто, и стремясь понять их стиль и язык245.
Николай получил домашнее образование, посещая известную московскую пятую гимназию лишь для сдачи экзаменов. С 1904 г. он начал участвовать в работе Московского этнографического отделения Общества друзей естественных наук, антропологии и этнографии, которое возглавлял В. Ф. Миллер, известный исследователь эпической поэзии и один из лучших иранистов того времени. Еще более тесными были отношения с С. К. Кузнецовым, известным археологом, изучавшим ареал поволжских финнов.
В 1905 г., когда Николаю исполнилось только 15 лет, в «Этнографическом обозрении» появился его первый научный труд. Он был посвящен интерпретации песни «Kulto neito», в которой запечатлелся языческий похоронный обряд. Статья показала хорошее знание автором не только материала, но и исследовательской методики, основанной на теории «пережитков», популярной в это время в английской исследовательской литературе и заимствуемой оттуда российскими историками и социологами (например, М. М. Ковалевским и П. Г. Виноградовым). В ряде последующих статей Н. С. Трубецкой рассматривал финно-угорский, кавказский, сибирский фольклор и языки. В. Н. Топоров замечает по этому поводу: «Молодой ученый принимает некое максималистское решение - нащупать крайние варианты евразийских языковых и этнокультурных типов, с которыми так или иначе соприкасается русский язык и русский культурный тип»246. В 1907 г. Н. С. Трубецкой обратился к палеоазиатским языкам народов Восточной Сибири и к кавказским языкам. По совету Кузнецова он составил словарь и краткий грамматический очерк камчадальского (ительменского) языка на основе отчетов русских путешественников. За консультациями о палеосибирских языках юный исследователь обратился к маститым специалистам В. И. Иохельсону, В. Г. Богоразу, Л. Я. Штенбергу.
В 1908г. Н.С.Трубецкой стал студентом историко-филологического факультета Московского университета. В университете он начал учиться сначала на философско-психологическом отделении, но вскоре перешел на лингвистическое. Здесь он занимался под руководством профессора В. К. Поржезинского, представителя школы сравнительного языкознания, возглавляемой академиком Ф. Ф. Фортунатовым. В течение 1912-1913 ак. года им было подготовлено кандидатское исследование о формах будущего времени в основных индоевропейских языках. Его высокая оценка открыла Н. С. Трубецкому возможность продолжить подготовку к профессорскому званию при университете.
Другим увлечением студенческой поры Н. С. Трубецкого были религиозно-философские собрания, широко популярные в среде ищущей московской интеллигенции начала века. Именно «Котю Трубецкого» вспоминал Н. К. Арсеньев в числе постоянных участников одного из кружков, собиравшихся для обсуждения сочинений Платона, Плотина, Марка Аврелия, Игнатия Богоносца, Августина и других мыслителей «в доме Григорьева в Калашном переулке около Арбата» в 1909-1910 гг.247 Следует также отметить формирование под влиянием представителя славной славянофильской фамилии Дмитрия Самарина интереса молодого Николая Трубецкого к Г. В. Ф. Гегелю. Хотя, как справедливо отметил А. Либерман, телеологическое видение мира вполне вписывалось в православное мировоззрение Николая Сергеевича248.
По окончании университета в 1913 г. молодой ученый посетил Германию, где прослушал лекционные курсы по лингвистике в Лейпцигском университете. Годом позже состоялась встреча Николая Трубецкого с Романом Якобсоном, с которым его будет связывать не только многолетняя дружба, но и общность структуралистского подхода к языкознанию, вылившаяся в фонологию. После успешной сдачи магистерских экзаменов в 1915 г. и чтения двух пробных лекций об изучении «Вед» и о методах языковой реконструкции он стал приват-доцентом. В этом же году Н. С. Трубецкой выступил с критикой работы А. А. Шахматова «Очерк древнейшего периода истории русского языка». Это событие важно не только расхождением Н. С. Трубецкого с учеником Ф. Ф. Фортунатова по конкретным проблемам реконструкции развития древнерусского языка, но и главным образом дальнейшим развитием сравнительного метода молодым лингвистом. Н. С. Трубецкой сформулировал систематический (или системно-структуралистский) принцип изучения материала.
«Евразийские истории» Г. В. Вернадского
Георгий Владимирович Вернадский родился 20 августа 1887 г. в Москве, где прошли его детство и юность. Огромное влияние на становление его личности оказал отец - Владимир Иванович Вернадский. Владимир Иванович был известным ученым. Он занимался минералогией, геологией, биологией, химией и кристаллографией. Исследователь с философским складом ума, он стал основоположником биохимии и автором теории «ноосферы», т. е. той сферы, которая является результатом рационального воздействия человечества на естественную среду его обитания.
Говоря о влиянии Владимира Ивановича на сына, американский исследовать Ч. Гальперин заключает: «Хотя Георгий, похоже, поддерживал тесные отношения с матерью и сестрой, именно отец определил его жизнь»338. Под влиянием его авторитета шло формирование Георгия как ученого, преданного науке, человека безукоризненной честности, высокой морали и огромной работоспособности. О своей юности и становлении вплоть до периода эмиграции Г. В. Вернадский рассказал в воспоминаниях, которые были опубликованы в «Новом журнале» (New Review) в Нью-Йорке339.
Георгий воспитывался и обучался, как и многие другие дети обеспеченной высокообразованной интеллигенции, дома. Только два последних года перед скончанием учебы он посещал пятую московскую гимназию. Среди ее преподавателей Г. В. Вернадский с большой признательностью вспоминал ученика В. О. Ключевского - преподавателя истории Я. Л. Барскова. В гимназии Георгий сблизился с группой товарищей, которые поставили своей целью «самоусовершенствоваться» - беседовать о «смысле жизни» (!) (подчеркнул в воспоминаниях восклицательным знаком последнюю мысль Г. В. Вернадский). С этими целями они посетили однажды Л. Н. Толстого в Ясной Поляне.
По окончании гимназии его зачислили в Московский университет, но это был 1905 г. Университет закрыли. Однако родители имели возможность направить его на семестр в Германию, где во Фрейбургском университете весной 1906 г. Г. В. Вернадский слушал лекции Георга фон Белова по средневековью, Фридриха Мейнеке по английской истории XIX в., знакомился с работами Генриха Риккерта по философии истории. Вернувшись через шесть месяцев в Россию, Г. В. Вернадский продолжил обучение во вновь открывшемся университете. На историко-филологическом факультете Московского университета молодой Г. В. Вернадский прослушал курсы и занимался в семинарах по всеобщей истории Д. М. Петрушевского, А. Н. Савина, Р. Ю. Виппера и по русской истории -В. О. Ключевского, М. К. Любавского, А. А. Кизеветтера, Ю. В. Готье, М. М. Богословского, А. И. Яковлева, т. е. тех историков, которые составили славу российской исторической науки начала XX в.
Благополучие родителей позволяло ему ежегодно в дни летних каникул путешествовать по Европе, бывать в Германии, Италии, Польше. Летом 1908 г. это было свадебное путешествие в Германию и Швейцарию с троюродной сестрой Ниной Ильинской. В Тироле молодожены получили известие о том, что Георгий выбран делегатом на международный студенческий конгресс славистов в Праге, где состоялось его знакомство с будущим президентом Чехословакии Т. Масариком.
С 1906 по 1908 гг. Г. В. Вернадский входил в студенческую секцию кадетской партии, которая считалась интеллигентской партией. Более того, его отец являлся одним из инициаторов ее создания и членом ЦК. Правда, в отличие от отца Георгий не был столь политически активен. Разве что только в 1908-1910 гг. он попробовал себя в роли учителя воскресной школы для рабочих близ Москвы.
Успешно сдав экзамены весной 1910 г. и написав кандидатское сочинение «Общественная программа дворянских наказов в Екатерининскую комиссию 1767 г.», начинающий ученый получил диплом первой степени. Темой дальнейшего исследования была выбрана колонизация Сибири в XVI-XVII вв. Правда, результаты изучения материалов архива Министерства юстиции увидели свет лишь через четыре года, когда были опубликованы три статьи начинающего историка340. В них Г. В. Вернадский высказал ряд мыслей, которые предвосхищали евразийство341.
Однако завершить исследование колонизации Сибири Г. В. Вернадскому не удалось. В 1911 г. в ответ на грубое нарушение университетской автономии при попустительстве министра народного просвещения Л. А. Кассо большая группа профессоров Московского университета в знак протеста подала в отставку. Среди них был и отец Георгия Владимировича. Семья отца, а вслед за ней - и сына перебрались в Петербург, где молодой исследователь оказался в кругу видных столичных историков - С. Ф. Платонова, с работами которого он был хорошо знаком, А. С. Лаппо-Данилевского. Особо следует выделить М. И. Ростовцева, чье влияние скажется в последующем. Под руководством Платонова Г. В. Вернадский выбрал новую тему исследования, т. к. в петербургских архивах материалов о колонизации не было. Зато широко были представлены документы, начиная с петровской эпохи.
Бывший гимназический учитель - Я. Л. Барсков, ставший сотрудником Государственного архива в Петербурге, обратил внимание Г. В. Вернадского на материалы франкмасонов. С. Ф. Платонов одобрил выбор. В результате появилось исследование, не утратившее своего значения до настоящего времени342. Позже (в 1918 г.) на этом же материале была написана биография Н. И. Новикова.
В 1913 г. Г. В. Вернадский стал приват-доцентом Санкт-Петербургского университета и сблизился со многими будущими выдающимися историками. На «средах» у С. Ф. Платонова он познакомился с А. Е. Пресняковым и С. В. Рождественским, уже защитившими магистерские диссертации, и с начинающими - С. Н. Валком, А. А. Введенским, А. И. Заозерским, П. Г. Любомировым и Б. А. Романовым. Международные контакты Лаппо-Данилевского позволили Г. В. Вернадскому познакомиться с американцами Франком Голдером и Робертом Лордом, что позже помогло ему успешно начать карьеру в США. Впрочем в этом отношении важнее было знакомство с М. М. Карповичем, который уехал с российской миссией в США еще в 1917 г.
Концепция древнерусской
Георгий Федотов родился 1 (13) октября 1886 г. в Саратове. Его отец, Петр Иванович Федотов, сын мелкого чиновника, дослужившийся до личного дворянства, был управляющим губернской канцелярии. Мать, Елизавета Андреевна Иванова, окончила Саратовский институт благородных девиц и до замужества была учительницей музыки. Вскоре отца Георгия перевели в Воронеж, где прошли детство и отрочество мальчика. Он рос в атмосфере спокойствия и умеренной набожности, проявлявшейся в еженедельном посещении богослужений, во время которых Георгий нередко лишался чувств из-за физической слабости. Эти детские впечатления надолго врезались в память, определив уже в зрелом возрасте довольно скептическое отношение к внешнему, обрядовому влиянию православной церкви на верующих485.
Григорий рано лишился отца, который скончался от сердечного приступа в 1897 г., в Страстную Пятницу. И это событие так же сказалось на развенчании детской веры. Как позже Георгий Петрович рассказывал своей жене, он надеялся, что «отец воскреснет вместе со Христом, но этого не произошло»486. Расставание с детской верой завершилось в воронежской гимназии под влиянием взглядов радикальных демократов - В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, М. Е. Щедрина, Н. К. Михайловского, Н. В. Шелгунова, с произведениями которых Г. П. Федотов познакомился в средних классах. В старших классах он увлекся марксизмом и участвовал в полулегальных собраниях гимназистов, на которых читались и обсуждались запрещенные книги и брошюры, в том числе и социалистического содержания. Вера в социализм, на время вытеснившая религиозную веру, определила и выбор высшего учебного заведения. Чтобы быть ближе к рабочим и знакомить их с идеями социализма, Г. П. Федотов решил поступить в Технологический институт в Санкт-Петербурге, куда он отправился в 1904 г.
После саратовских волжских просторов Петербург показался суетным, угрюмым и сырым, городом героев Ф. М. Достоевского. Однако пробыть здесь в первый свой приезд Г. П. Федотову пришлось недолго. В 1905 г. началась первая русская революция. Занятия в высших учебных заведениях были прекращены. Пришлось возвращаться в Саратов. Здесь Г. П. Федотов возобновил свои связи с социал-демократами и активно включился в их пропагандистскую деятельность. Его возросшая популярность, как боевого агитатора, решительного оппонента кадетов, обусловила успех на выборах в городской комитет социал-демократический партии. Понятно, что попал он и на заметку жандармам. По рапортам филеров, присвоивших ему кличку «сухорукий», он решительно выступал за бойкот Думы, вооруженное ниспровержение существующего строя и передачу всей власти Учредительному собранию4874, т. е. был близок к тактическим установкам большевиков. Соответствующие меры не заставили себя долго ждать. Если арест в августе 1905 г. оказался кратковременным, так как при обыске не нашлось достаточных улик, то второй арест в ночь с 8 на 9 июля 1906 г. грозил высылкой под надзор в Архангельскую губернию. Правда, связи деда позволили заменить ее высылкой за границу. В сопровождении матери и жандарма, проследившего, чтобы высылаемый пересек границу, Г. П. Федотов отправился в Берлин. В Берлине он продолжал участвовать в нелегальных собраниях единомышленников, что послужило поводом к высылке из Пруссии и переезду в Йену. Однако уже здесь наметились те перемены, которые постепенно изменили его жизнь. Он начал заниматься историей в Берлинском, а затем в Иенском университетах.
По возвращении в Россию Г. П. Федотов поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, в стенах которого в это время преподавала плеяда выдающихся профессоров488. Среди историков следует отметить М. И. Ростовцева, знатока римской истории, А. С. Лаппо-Данилевского, специалиста по русской истории, источниковедению и методологии исторического познания, Н. И. Кареева, увлеченного социологическим обобщением процессов новой истории, и, конечно же, И. М. Гревса. Иван Михайлович Гревс обладал не только глубокими и разносторонними историческими знаниями, но и даром учительства, воспитания учеников, среди которых можно назвать Л. П. Карсавина, Н. П. Оттокара, А. П. Смирнова, Н. П. Анциферова, В. В. Вейдле, О. А. Добиаш-Рождественскую, С. С. Безобразова. Нетрудно заметить, что известность ко многим из них пришла уже в эмиграции.
В годы учебы старые связи с социал-демократами сохранились, что грозило новыми неприятностями489. Летом 1910 г., когда по просьбе друзей Г. П. Федотов привез в Саратов нелегальную литературу, ему чудом удалось избежать ареста. Пришлось вновь, теперь уже одному и нелегально, по чужому паспорту, уехать за границу. Местом жительства не без влияния рассказов И. М. Гревса Г. П. Федотов выбрал Италию, где надеялся жить на средства от уроков богатым русским. Но таковых оказалось не так много, как представлялось издалека. Пришлось вернуться на родину и год прожить в страхе под чужим именем (С. А. Зенкевич), занимаясь в университете под своим. Чтобы выйти из этого двойственного положения, Г. П. Федотов, по совету друзей, явился в полицию, что смягчило наказание. Его выслали на год с правом выбора места поселения. Им стала старая Рига, где он работал над исследованием о бл. Августине490 и готовился к магистерским экзаменам.
По истечении срока высылки, в 1912 г., Г. П. Федотов вернулся в Петербург, где успешно сдал экзамены и вскоре получил приват-доцентуру. Однако вести занятия в университете ему не пришлось: было слишком много специалистов по средним векам и на всех не хватало слушателей. Начиная с 1913 г. он преподавал историю в коммерческом училище М. А. Шидловской, занимаясь в библиотеке сбором материала для своей магистерской диссертации «Святые епископы меровинг-ской эпохи» и посещая семинар своего учителя.
Начавшаяся Первая мировая война внешне ничего не изменила в жизни Г. П. Федотова, хотя и помешала его научной командировке в Париж. Как политически неблагонадежного его не мобилизовали.
