Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Движение населения частновладельческой деревни 53
1. Историографические и источниковедческие аспекты проблемы 53
2. Движение частновладельческого населения Черноземного центра по данным окладных книг 63
3. Движение крепостного населения Курской губернии в первой половине XIX в. по данным ревизеких еказок 67
Глава II. Наделы и повинности крестьян 82
I. Соотношение форм ренты 82
2. Наделы и повинности барщинных крестьян 88
3. Землепользование и повинности крестьян, состоявших на оброке и смешанной повинности 113
4. Основные факторы, ограничивавшие крепостнический гнет и разорение крестьянских хозяйств 131
Глава III. Крестьянское хозяйство и сельский быт 144
1. Сельскохозяйственное производство 144
2. Крестьянская промышленность 180
3. Статистическая оценка состояния хозяйства земледельческих крестьян 199
4. Расходы и доходы крестьян 217
5. Некоторые косвенные показатели состояния хозяйства и положения крестьян 231
6. Сельский быт 241
7. Положение дворовых людей 253
Глава IV. Расслоение крестьянства 263
1. Расслоение барщинных крестьян 266
2. Расслоение крестьянства в оброчных и оброчно-барщинных имениях 287
3. Расслоение земледельчески-промысловых и промысловых крестьян 294
Заключение 314
Список источников и литературы 324
Приложение 354
- Историографические и источниковедческие аспекты проблемы
- Наделы и повинности барщинных крестьян
- Крестьянская промышленность
- Расслоение земледельчески-промысловых и промысловых крестьян
Введение к работе
Актуальность проблемы. История российского крестьянства была и остается одной из магистральных тем отечественной историографии. Это определяется прежде всего той ролью, которую оно играло в жизни России на протяжении большей части ее истории. Составляя основную массу населения, крестьяне в течение многих веков являлись главными созидателями национального богатства, играли очень важную роль во многих сферах жизни общества. Социальный опыт российского крестьянства занимает видное место в социальном опыте Европы. Высказанные положения полностью применимы и к изучаемому региону. Совершенно очевидно также, что от экономического и социального положения крестьян, состояния их хозяйства зависела ситуация в различных областях жизни страны, и в равной мере, в зависимости от выдвигаемых историками их оценок, – трактовки тех или иных проблем не только экономической и социальной, но и политической истории России, состояния и перспектив ее развития.
В российской историографии выдвигались и продолжают высказываться различные, порой диаметрально противоположные точки зрения о положении российского крепостного крестьянства в предреформенные десятилетия. Большинство исследователей считало его чрезвычайно тяжелым и закономерно ухудшавшимся, вследствие роста крепостнической эксплуатации, превышающей возможности крестьянского хозяйства. При этом утверждалось, что развитие производительных сил, происходившее в первой половине XIX в., вполне могло сочетаться в эксплуататорском обществе с ухудшением благосостояния основной массы крестьянства. Согласно другой точке зрения, рост прогрессивных тенденций в крестьянском хозяйстве был несовместимым с ухудшением положения большинства крестьян. По мнению ее приверженцев, если бы перед реформой крепостного права русская деревня, в том числе и помещичья, деградировала, переживала хозяйственный регресс и не имела возможности полноценно воспроизводить свои производительные силы, то в пореформенной России не могли бы произойти огромные модернизационные сдвиги, потребовавшие колоссальных материальных и трудовых вложений.
Исходя из той роли, которую играло крестьянство и удельного веса крестьянского хозяйства в общественном производстве (и, разумеется, руководствуясь своими методологическими и идеологическими предпочтениями), историки по-разному оценивали и общее состояние крепостнической системы хозяйства в целом перед отменой крепостного права в России. Большинство историков утверждало, а некоторые исследователи и сейчас продолжают утверждать, что она переживала глубочайший и всеобъемлющий кризис, другие – отрицали это.
Указанные разногласия в сообществе историков-аграрников объясняются как различиями или, по крайней мере, нюансами в теоретико-методологических подходах, так и остающейся все еще недостаточной степенью изученности данных проблем. Необходимо проведение новых исследований различного формата с целью расширения и углубления теоретических и конкретно-исторических представлений о крепостной деревне предреформенного периода.
Объектом диссертационного исследования является помещичье крестьянство, насчитывавшее перед отменой крепостного права около половины населения России.
Предмет исследования – социально-экономические процессы, развивавшиеся в крестьянском хозяйстве в первой половине XIX столетия, обусловленные характером отношений между помещиками и крестьянами и новыми явлениями в общественном производстве страны, и определявшие положение крестьянства.
Хронологические рамки работы. Период с конца XVIII в. до отмены крепостного права характеризуется ускорением экономического развития страны, темпы которого были наиболее высокими за всю многовековую крепостную эпоху. Это было результатом воздействия как внешних, так и внутренних факторов, среди которых исключительно важную роль играла экономическая деятельность крестьянства. В первой половине XIX в. складывались условия, определившие содержание и особенности реформы 1861 г., и была создана народно-хозяйственная база для социально-экономической модернизации России в пореформенный период.
Географические границы исследования включают шесть губерний Российской империи, составлявших, согласно районированию, предложенному дореволюционными экономистами и статистиками, Центральный земледельческий район, или Черноземный центр. В него входили Воронежская, Курская, Орловская, Рязанская, Тамбовская и Тульская губернии, которые были близки, хотя и не абсолютно идентичны, по своим природно-климатическим условиям и характеру экономики. В изучаемый период Черноземный центр являлся одной из важнейших житниц России, и, следовательно, учитывая состояние путей сообщения, от урожаев в данном регионе в немалой степени зависела продовольственная ситуация в Промышленном центре, да и во всей стране в целом. Одной из особенностей Черноземного центра было то, что в его северной части преобладало частновладельческое крепостное население, а в южной – государственное крестьянство. Повсеместно в Черноземном центре доминирующей отраслью экономики являлось хлебопашество, а главным занятием крестьян – земледелие, но с течением времени набирало силу развитие крестьянской промышленности, в особенности в северных губерниях, примыкающих к Центрально-Промышленному району России. Все это открывает достаточно широкие возможности для изучения ведущих тенденций в эволюции крепостнической системы хозяйства и ее различных секторах (подсистемах) с учетом региональных особенностей на заключительном этапе существования крепостного права.
Степень изученности проблемы. В российской историографии положение помещичьего крестьянства стало изучаться на научной основе еще в конце XIX – начале XX в., и сразу же эта тема оказалась сильно политизированной. Она разрабатывалась в обстановке нарастания и во время революционного кризиса, во многом вызванного обострением аграрно-крестьянского вопроса в России. К тому же во время проведения непопулярной в стране столыпинской аграрной реформы приближалась 50-летняя годовщина отмены крепостного права в России, еще более обострившая и без того острую общественно-политическую борьбу. В таких условиях сложно было ожидать от историков максимальной объективности и беспристрастности. Большинство опубликованных тогда работ создавались как обобщающие, но на узкой источниковой базе и до проведения монографических исследований отдельных аспектов проблемы. Достаточно сказать, что семейные архивы помещиков, в которых как раз и была отражена повседневная жизнь крепостной деревни, тогда были неизвестны или же недоступны исследователям. Введение их в научный оборот – заслуга преимущественно уже советских историков и архивистов.
Среди опубликованных в конце XIX – начале XX в. работ безусловно выделяется своим научным уровнем обобщающая монография И.И. Игнатович «Помещичьи крестьяне накануне освобождения». Тон всей книге задала первая глава, посвященная анализу законодательства по крестьянскому вопросу и его правоприменительной практике: «При бесправности помещичьих крестьян, при недостаточности мер, которыми правительство стремилось урегулировать власть помещиков над крепостными, можно смело сказать, что положение помещичьих крестьян de jure не есть еще положение их de facto». Иначе говоря, по мнению Игнатович, фактическое положение крестьян было еще хуже, чем это допускало законодательство. После такой «увертюры» более или менее благоприятные относительно положения крестьян оговорки и выводы автора по частным вопросам уже мало что значили. Они почти не принимались во внимание ни современниками, ни последующими поколениями историков. Между тем в своей монографии И.И. Игнатович сформулировала и отчасти раскрыла ряд факторов, которые ограничивали произвол помещиков и по сути смягчали крепостнический режим, например, роль сельской общины, потенциальную угрозу крестьянского сопротивления и др. Но в целом Игнатович отдавала предпочтение тем сведениям, в которых отражались теневые стороны жизни крепостной деревни. Тем не менее монография И.И. Игнатович, несмотря на допущенные просчеты, была тогда наиболее полным и глубоким исследованием по истории крепостного крестьянства первой половины XIX в., не потерявшим своей научной ценности до настоящего времени.
Другие историки, в особенности авторы «Великой реформы», формулировали свои выводы с гораздо большей категоричностью, чем И.И. Игнатович. Например, С.П. Мельгунов в статье «Дворянин и раб на рубеже XIX века» описывает ряд случаев жестокого обращения помещиков со своими крепостными и ставит очень уместный вопрос: «Было ли, однако, это большинство или меньшинство?». Ответ дается таков: «Бесспорно Салтычихи и Шеншины всегда были некоторым исключением, однако же, как мы видели, вовсе не столь редким». Таким образом, автор пишет не об исключении вообще, а лишь о «некотором», т.е. незначительном, нетипичном. Другой автор «Великой реформы» В.Н. Бочкарев в статье «Быт помещичьих крестьян» приводит примеры помещичьего произвола и делает исключительно категоричный вывод: «Картина получается настолько темная, что можно удивляться, как еще крепостное население могло существовать в той удушливой атмосфере, которая сгущалась в барских усадьбах и помещичьих деревнях». Разгадку этого «загадочного» феномена автор мог бы найти, например, в книге И.И. Игнатович, но он, по всей вероятности, и не хотел ее искать. Впрочем, поставленный Бочкаревым вопрос сам по себе резко повысил научную ценность его компилятивной и доктринерской статьи.
Положение помещичьих крестьян затрагивалось в историко-экономическом труде Н. Огановского «Закономерность аграрной эволюции». По мнению автора, в первой половине XIX в. оно неуклонно ухудшалось в связи с сокращением земельного обеспечения крестьян и возрастанием «натуральных повинностей, главным образом, земледельческой барщины и извозной повинности».
Среди других обобщающих работ по рассматриваемой теме заслуживает внимания книга М.В. Довнар-Запольского «На заре крестьянской свободы». Он привлек не только изданные исторические труды и источники, но и архивные документы, в частности такие ценные, как помещичьи инструкции и приказы. В отличие от большинства других авторов, Довнар-Запольский привел довольно много фактов, свидетельствующих о зажиточности и даже богатстве крестьян, принадлежавших представителям сановной знати (Шереметевым, Голициным, Уваровым, Куракиным). Но это нисколько не помешало ему дать одну из самых пессимистических характеристик положения крепостных крестьян: «положение крестьянина с течением времени ухудшалось и… накануне Раскрепощения оно достигло ужасающих размеров».
В конце XIX – начале XX в. начинают публиковаться локальные исследования региональных историков, среди которых выделяются работы Н.С. Волконского, А.Д. Повалишина, В.И. Снежневского. Названные исследователи были далеко не во всем объективными и порой добросовестно заблуждались, но их большая заслуга заключалась во введении в научный обиход материалов местных, в том числе помещичьих архивов.
Таким образом, несовершенство источниковой базы, помноженное на мировоззренческие и идеологические установки дореволюционных историков, имели своим результатом преувеличение в их работах теневых сторон крепостнической действительности и показ положения крепостного населения в гипертрофированно мрачном свете.
В дальнейшем ряд тезисов дореволюционных исследователей был фактически воспринят советскими историками. «Советская историография приняла парадигму пауперизации и системного кризиса империи с готовностью и обобщила до закономерности исторического развития о непрерывном обострении нужды и бедствий не только крестьян, но и рабочих…», – отмечает современный историк. Наличие весьма пространных историографических обзоров позволяет сосредоточиться только на некоторых аспектах проблемы, имеющих ключевое значение, в том числе и тех, которые подняты и в новейших исследованиях.
В 1920 – 1930-х гг. появились работы, посвященные изучению состояния хозяйства и положения крестьян в первой половине XIX в., в том числе и в Черноземном центре. Они базировались в основном на материалах семейных архивов отдельных помещиков. Наряду с конкретно-исторической, проводилась и теоретическая разработка проблемы разложения и кризиса феодально-крепостнической системы хозяйства. Кризис системы трактовался как ее застой и упадок.
В послевоенный период «крестьянская» проблематика все более выходила на первый план. В 1946 г. вышел в свет первый том фундаментального труда Н.М. Дружинина, посвященный истории государственной деревни. Автор сделал вывод об ухудшении положения государственных крестьян. В том же ключе трактовалось и положение крепостного крестьянства.
Особое место в историографии предреформенной частновладельческой деревни заняло знаковое исследование И.Д. Ковальченко, посвященное помещичьему и крестьянскому хозяйству Рязанской и Тамбовской губерний. В нем впервые были продемонстрированы познавательные возможности подворных описей для изучения хозяйства и расслоения крестьян.
С 1950-х гг. активизируется разработка проблемы разложения крепостной системы хозяйства и генезиса капитализма в России, в рамках которой интенсивно изучается положение крестьян. В 1965 г. итоги изучения проблемы были подведены на специально организованной для этого всесоюзной дискуссии. Прежняя трактовка кризиса феодализма как состояния упадка и деградации хозяйства не получила поддержки у большинства участников этого диспута. Была предложена новая формулировка понятия «кризис феодально-крепостнической системы»: «Кризис был таким этапом разложения феодализма, когда крепостнические производственные отношения стали оковами развития производительных сил, когда крепостнические формы хозяйства заходили в тупик, а прогресс общественного производства осуществлялся прежде всего на основе мелкотоварных и капиталистических отношений». В дальнейшем она была развита в обобщающем труде И.Д. Ковальченко и утвердилась в отечественной историографии более чем на два десятилетия. Среди исследований, проведенных в 70 – 80-х годах видное место занимали монографии В.А. Федорова и Б.Г. Литвака.
В эти годы по-прежнему преобладало мнение об ухудшавшемся перед реформой 1861 г. положении крепостного крестьянства. В то же время сформировался и более оптимистичный взгляд на этот вопрос: «П.Г. Рындзюнский в одиночку настойчиво и смело, вызывая гнев научного сообщества, пытался противостоять утвердившейся парадигме. Почти 20 лет он доказывал, что в конце XVIII – первой половине XIX в. положение крепостного крестьянства не было столь плачевным, как его принято изображать…», – писал Б.Н. Миронов. Но у Рындзюнского были и последователи, на что указывал и сам историк: «В настоящее время появляются исследовательские работы, показывающие преувеличенность прежних представлений о степени разорения крестьянства. Здесь выделяются работы Б.Г. Литвака».
После десятилетий монопольного положения концепции разложения и кризиса крепостничества, в годы перестройки она была подвергнута резкой критике и тотальному пересмотру в рецензии Б.Н. Миронова и И.Я. Фроянова на вузовский учебник «История СССР с древнейших времен до 1861 года»: «хозяйство крепостной деревни приспосабливалось к новым условиям, видоизменилось, развивалось, но ни в коем случае не распадалось и не дезорганизовывалось». В последующие годы выходило мало работ, посвященных истории крепостной деревни предреформенного периода. Исключением были новые исследования Б.Н. Миронова, в которых историк отстаивал свою точку зрения и выдвигал всё новые доказательства.
Для современной российской историографии характерен поиск новых подходов в объяснении исторического процесса. В частности, С.А. Нефедов взял на вооружение модифицированную мальтузианскую концепцию и, обработав сведения официальной статистики, пришел к выводу, что в 30 – 40-х гг. XIX в. в крепостной деревне Черноземного центра наступила демографическая стагнация. Его выводы мало чем отличаются от давних тезисов сторонников теории «вымирания» крепостного крестьянства.
Б.Н. Миронов выдвинул в качестве индикатора благосостояния так называемый биостатус (средний рост людей) и вывел антропометрические данные россиян (в основном рекрутов) более чем за два столетия (конец XVII – начало XX в.). Следует отметить, однако, что новации историка и его общая концепция исторического процесса в России была подвергнута развернутой и исключительно резкой критике в статье А.В. Островского. Но собственная аргументация автора выглядит вовсе не безукоризненной, а порой она просто ошибочна.
Подводя итоги изучения истории крепостной деревни первой половины XIX в., следует подчеркнуть, что многие вопросы, имеющие прямое или косвенное отношение к положению крепостного люда, остаются изученными пока еще недостаточно. В историографических обзорах 70 – 80-х гг. XX в. среди дискуссионных тем неизменно фигурировали: группа историко-демографических проблем, вопросы о динамике крестьянского землепользования, источниках расширения барской запашки, о расслоении крестьянства, об интенсивности барщинной и оброчной эксплуатации крестьян и ее соизмеримости с возможностями крестьянского хозяйства, о степени достоверности сводных данных официальной статистики и др. Каждый из указанных вопросов имеет свою богатую историографию, которой будет более уместно коснуться при их конкретном рассмотрении.
Целью диссертационного исследования является изучение социального положения и развития хозяйства помещичьих крестьян как экономической основы крепостнической системы в конце XVIII – первой половине XIX в. на территории Черноземного центра.
Для реализации поставленной цели предусматривается решение следующих задач:
– разработать оптимальные подходы к изучению различных сторон положения помещичьих крестьян и методики, повышающие информационную отдачу используемых массовых источников;
– выявить динамику численности крепостного населения и определить социально-демографические причины изменения его удельного веса в общем народонаселении региона;
– показать изменения в размерах наделов и повинностей крестьян на протяжении изучаемого периода;
– охарактеризовать основные факторы, ограничивавшие рост эксплуатации и снижение производственного потенциала помещичьих крестьян и смягчавшие крепостнический режим;
– установить соотношение между размерами различных повинностей крестьян и производственно-экономическими возможностями их хозяйства;
– определить меру способности крестьянского хозяйства к саморегуляции и развитию;
– выявить количественные и качественные изменения в сельскохозяйственной и промысловой сферах жизни крепостной деревни;
– выяснить степень глубины и характер расслоения помещичьих крестьян с учетом рода их занятий и форм эксплуатации.
Источниковая база исследования. Поставленные задачи потребовали привлечения широкого круга документальных материалов. Первую группу источников составили несколько разновидностей экономико-географических и статистических описаний. Были использованы «Экономические примечания» к Генеральному межеванию и военно-статистические описания. Большой ценностью обладают две серии таких описаний, опубликованные в середине XIX в. В названных источниках приводятся многочисленные сведения о крестьянском хозяйстве. Использованы также статистические данные губернаторских отчетов, но, главным образом, для сравнения их с цифровыми показателями других, более надежных источников.
Статистическая информация историко-демографического плана отложилась в материалах ревизий (переписей населения). Исследователи пытались на основе окладных книг и перечневых ведомостей определять размеры естественного и механического движения населения, но им удавалось получать лишь грубые, сугубо ориентировочные оценки. В исследовании довольно широко использовались ревизские сказки, содержащие достаточно точные данные о естественном и механическом приросте населения.
Богатейшая информация о крестьянском хозяйстве содержится в документах, сосредоточенных в личных фондах (семейных архивах) помещиков. Пожалуй, самыми ценными в их составе являются подворные описи. В них сообщаются данные о составе крестьянских семей, о количестве тягол, о поголовье скота, о хлебных запасах и другие сведения в каждом дворе. Разнообразная информация о крестьянах содержится в распорядительно-исполнительной и хозяйственной документации. К сожалению, количество сохранившихся в архивах личных фондов помещиков сравнительно невелико (несколько сот на всю Российскую империю). Но их малочисленность компенсируется в какой-то мере намного лучшей сохранностью дел об опеке дворянских имений, отложившихся в фондах губернских сословных и государственных учреждений. В делах об опеке содержатся подворные описи, отчеты опекунов имений и другие документы.
Сведения о размерах наделов, формах эксплуатации, размерах повинностей, занятиях крестьян содержатся в уставных грамотах и хранящихся в архивах подлинных описаниях дворянских имений 1858 г.
Значительная часть информации почерпнута из различных корреспонденций, опубликованных в дореволюционной периодике, и из статей, помещенных в повторяющихся изданиях.
Весь корпус использованных архивных и печатных источников содержит большой объем достоверной информации, достаточный для достижения поставленной цели.
Теоретические основы и методы исследования. В современной отечественной историографии, после многих десятилетий монопольного господства марксистской формационной парадигмы в ее догматизированном, а по мнению некоторых историков и обществоведов, примитивизированном виде, идет поиск новых теоретико-методологических подходов и методов исторического познания, включающий апробацию на российском материале объяснительных моделей и инструментария, выработанных зарубежной наукой. На этом непростом пути очень вероятны, если не неизбежны, те или иные ошибки, но в науке, как известно, отрицательный результат – тоже результат. Разумеется, здесь речь идет о подлинной науке, а не о ее профанации.
Важные соображения, призванные минимизировать возможные просчеты, были высказаны специалистами по историософии и методологии истории еще в конце прошлого столетия. И.Д. Ковальченко указал на бесперспективность создания «неких универсальных и абсолютных теорий и методов познания», на необходимость синтеза «философско-исторических и концептуальных подходов и построений» и перехода от «догматического гносеологического монизма (в любых его проявлениях) к познавательному плюрализму». Аргументируя свою позицию, которую мы разделяем, ученый выдвинул ряд доводов: 1) само создание такой возможности (создания «абсолютных» теорий – Л.Р.) исключает прогресс исторического познания; 2) любые теории исторически ограничены; 3) в них изначально заложены ошибки и просчеты; 4) неисчерпаемость черт и свойств общественно-исторического развития исключает возможность всеохватных теорий. В то же время «любая научная теория… содержит то или иное рациональное зерно… любой метод научного познания для чего-нибудь да хорош». В нашем понимании, это означает, что у того или иного подхода или метода есть своя «ниша», в рамках которой он способен реализовать свои познавательные возможности.
По изучаемой проблеме, в том числе и в обозначенных хронологических границах, уже предпринимались попытки применения новых для российской историографии подходов, в частности, микроисторического. Последний был достаточно успешно апробирован при проведении историко-демографических исследований.
С.А. Нефедов применил в своих исследованиях демографически-структурный анализ Дж. Голдстоуна (современная разновидность мальтузианства), выдвинув его в качестве универсальной модели, объясняющей не только социально-экономическое, но и политическое развитие России на протяжении столетий. Роль демографического фактора в общественном развитии, конечно, нельзя недооценивать, но мальтузианские претензии на его всеобщность все же вызывают сомнения по указанным выше причинам.
То же следует констатировать и в отношении формационной теории. Применительно к изучаемым проблемам отметим, что фактически она обрекла исследователей на заведомое признание кризиса крепостнической системы хозяйства перед реформой 1861 г. и на обязательный поиск соответствующих доказательств. Логика была предельно простой: коль скоро в 1861 г. произошла отмена крепостного права, то, в соответствии с формационным подходом, ей должен предшествовать кризис старой системы. В противном случае освободительная реформа становилась как бы незакономерной, по крайней мере, в экономическом отношении. Однако как быть с тем обстоятельством, что в России вопрос об отмене крепостного права был поставлен и дебатировался задолго до 20 – 30-х годов XIX в., когда, по мнению советских историков, наступил кризис крепостничества?
В основу настоящего исследования положены общенаучные принципы объективности, историзма, системности и, подчеркнем, многофакторный подход: «на историю страны воздействует гораздо более богатая и разнообразная палитра факторов, нежели скудный набор из двух-трех схематических доминант», притом как факторов внутренних, так и внешних. Геополитическое положение и хроническое отставание от более развитых держав нередко вынуждали Россию реагировать (с большим или меньшим успехом) на исторические вызовы.
В диссертации крестьянское хозяйство рассматривается как подсистема и экономическая основа крепостнической системы хозяйства. От состояния хозяйства и положения крестьян зависело внутреннее «самочувствие» всей системы. Если крестьянское хозяйство способно к простому и тем более к расширенному воспроизводству, включая и воспроизводство рабочей силы, – крепостническая система в принципе должна сохранять устойчивость. В противном случае она теряет способность к саморегуляции и идет к упадку.
В этой связи представляется целесообразным построение модели жизнеспособного крестьянского хозяйства. В сущностно-содержательном плане крестьянский двор призван был обеспечить бесперебойное функционирование помещичьего хозяйства, но с другой стороны, это могло быть достижимо лишь при наличии ряда взаимосвязанных между собой условий: он должен иметь необходимый минимум семейных работников, тяглового скота и рабочего времени, обеспечивающих выполнение владельческих и других повинностей и быть способным, по крайней мере, на простое воспроизводство жизненных и хозяйственных средств и трудовых ресурсов.
Количественным выражением такой модели для земледельческих крестьян Черноземного центра, составлявших здесь большинство крепостного населения, по нашему мнению, могут быть следующие значения основных параметров крестьянского хозяйства: наличие как минимум двух десятин пашни на мужскую душу, одной рабочей лошади на работника-мужчину, возможности посвящать своему хозяйству не менее половины рабочего времени. Учитывались также и дополнительные корректирующие критерии – наличие конопляников, пасек и т.п., но сведения такого рода довольно слабо отразились в источниках. Из-за состояния документальной базы некоторые, порой существенные источники средств существования крестьян учесть невозможно, поэтому полученные результаты скорее будут заниженными, чем завышенными, что в известной мере служит гарантией от преувеличенных, чрезмерно оптимистичных выводов и оценок. В диссертации дается развернутое обоснование указанным критериям.
Полученные в процессе обработки содержащейся в источниках информации данные соотносились с предложенными критериями, и на этой основе оценивалось состояние крестьянского хозяйства. Кроме того, с этой же целью анализируются также и иные прямые и косвенные показатели (размеры различных повинностей, степень развития основных отраслей сельскохозяйственного производства и крестьянских промыслов, уровень естественного прироста крепостного населения и др.).
Более глубокому и точному уяснению сути данного вопроса призван способствовать анализ хозяйственного состояния крестьян, относившихся к различным имущественным группам, который дан в специальной главе о расслоении крестьянства. Кроме того, вопрос о дифференциации в крепостной деревне немаловажен и в плане выяснения эволюционных изменений (в том числе и качественных) в крестьянском хозяйстве. Наконец, в зависимости от глубины и характера расслоения крестьянства можно также получить представление о внутреннем состоянии крепостнической системы хозяйства в целом: чем обширнее беднейший крестьянский слой, тем она менее устойчива; и наоборот.
В соответствии с поставленными задачами и особенностями сформированной источниковой базы, в исследовании применялись общенаучные, специально-исторические и междисциплинарные методы, причем на всех этапах исследования, начиная с эмпирического и завершая обобщением собранного материала. Среди них заметное место занимал историко-сравнительный метод. Он позволяет выявлять существенные тенденции изучаемых явлений и процессов. Использовались также историко-ретроспективный и историко-типологический методы. В связи с тем, что значительную часть документальной базы составили описательные источники, применялась совокупность способов сущностно-описательного анализа, нацеленного не столько на простое описание, сколько на раскрытие внутреннего содержания явлений и процессов. Привлечение широкого круга статистических источников, отражающих массовые явления и процессы, обусловило доминирующую роль сущностно-количественного анализа и применение статистических методов.
Пожалуй, наиболее широко и интенсивно в исследовании применялся выборочный метод, позволяющий судить о целом по его части и с высокой степенью вероятности выявлять статистические закономерности. Обращение к выборочному методу объясняется тем, что официальные статистические источники сводного характера зачастую содержат неполные и недостоверные сведения, в лучшем случае, нуждающиеся в уточнении и корректировке. Поэтому предпочтение отдавалось трудоемким в разработке первичным источникам. К сожалению, только один из них – ревизские сказки – отличается сравнительно хорошей сохранностью, что позволяет самим исследователям сформировать репрезентативные выборки. Другие источники (например, подворные описи, отчеты опекунов помещичьих имений) либо плохо сохранились, либо еще не выявлены в архивах, либо изначально создавались выборочным способом. Подобные совокупности носителей статистической информации называются «естественными» или «стихийными» выборками. Если они отвечают критерию случайности и относительно равномерно охватывают генеральную совокупность, то также могут считаться репрезентативными выборками. Источниковедческий анализ подтвердил случайный характер анализируемых в диссертации выборочных совокупностей цифровых данных. Несмотря на приблизительность таких выборочных показателей, они зачастую отражают реальную историческую действительность более адекватно, чем внешне упорядоченные сведения официальной статистики.
Весь арсенал применявшихся в данном исследовании методов повышает информационную отдачу источников, а тем самым – и степень обоснованности сделанных выводов по изучаемой проблематике.
Научная новизна исследования. Работа является первым обобщающим исследованием крепостной деревни Черноземного центра в обозначенных хронологических рамках. В диссертации впервые дан обстоятельный историографический обзор основных работ дореволюционных российских историков и современных исследований по вопросу о положении помещичьих крестьян России в конце XVIII – первой половине XIX в. Также впервые вводится в научный оборот большой пласт названных выше первичных источников по Черноземному центру и показаны их информационные возможности.
Предложены и реализованы новые подходы и методики изучения целого ряда существенно значимых аспектов изучаемой проблемы. Приведены доказательства того, что вопреки существовавшим в историографии представлениям, которые по существу реанимируются в некоторых новейших исследованиях, в Черноземном центре вплоть до отмены крепостного права не наблюдалось ни демографической стагнации, ни тем более «вымирания» крепостного населения, хотя его естественный прирост, по-видимому, был несколько ниже, чем прирост государственных крестьян.
Установлено, что в изучаемом регионе с течением времени барская запашка действительно расширялась, но никогда не превышала крестьянские наделы, при этом рост помещичьей пашни происходил не столько за счет урезания крестьянского землепользования, сколько благодаря введению в хозяйственный оборот ранее не возделываемых угодий. Как показал проведенный анализ, имеющиеся в исторической и историко-экономической литературе сведения о размерах барской запашки и оброка безусловно завышены, а значит, завышена и мера эксплуатации барщинных крестьян, равно как и крестьян оброчных. Полученные данные подтверждают выводы тех исследователей, которые полагали, что рост крепостнических повинностей не поспевал за увеличением крестьянских доходов.
Согласно результатам исследования первичных источников (подворных описей), содержащего элементы моделирования, даже перед отменой крепостного права, не говоря уже о предыдущих десятилетиях, хозяйства основной массы барщинных и оброчных земледельческих крестьян, составлявших большинство населения помещичьей деревни региона, вполне соответствовали критериям жизнеспособного производственного организма, обеспечивающего основные потребности крестьянской семьи и исполнение владельческих и других повинностей.
Исследованы в масштабах Черноземного центра такие вопросы, как зарождение новых явлений в сельскохозяйственном производстве и развитие крестьянских промыслов, которые еще не подвергались специальному изучению.
Практическая значимость диссертации. Содержащиеся в работе конкретные данные, выводы и обобщения могут быть востребованы при дальнейшей разработке проблемы на основе различных подходов и создании обобщающих трудов, а также в преподавании общих и специальных курсов по отечественной истории, экономической, социальной и региональной истории, историографии и источниковедению.
Апробация работы. Основное содержание диссертации отражено в 41 публикациии общим объемом 42 п.л. (основные работы см. в списке использованных источников и литературы). Ключевые положения диссертации обсуждались на международных, всероссийских, межвузовских и областных краеведческих научных конференциях и сессиях всесоюзного симпозиума по проблемам аграрной истории: Таллин (1984), Свердловск (1991), Тула (1999), Нижний Новгород (1997), Воронеж (2000), Тамбов (1984), Липецк (1998, 2000), Брянск (1996), Белгород (1992, 1999, 2010), Харьков (2009), Курск (1996, 2006, 2009, 2010). Тема исследования получила поддержку РГНФ (проект № 05-01-01230а).
Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, списка источников и литературы и приложения.
Историографические и источниковедческие аспекты проблемы
Еще в середине XIX в. исследователи заметили снижение удельного веса крепостных в общей численности населения России и тогда же были выдвинуты объяснения основных причин этого явления, которые и в настоящее время остаются доминирующими в российской историографии. Министр финансов России Н.Х. Бунге объяснял сокращение прироста крепостного населения уменьшением его благосостояния. По мнению А. Тройницкого: «уменьшение состава крестьянского населения объясняется, главным образом, перечислением части этого населения в другие сословия»1. К. Арсеньев связывал более низкий прирост населения в промышленных губерниях с распространением крестьянского промыслового отхода: «У нас самое большое приращение в числе народа видно в губерниях, преимущественно земледелием занимающихся; мануфактурные губернии представляют менее выгодные пропорции насчет умножения жителей; самые же незначительные успехи заметны в тех губерниях, которые выпускают многочисленные толпы обитателей для разных промыслов и заработков по всем краям государства, особенно в столице: этим можно и должно объяснить причину бедного народоумноже-ния в губерниях Владимирской, Костромской и Ярославской» .
В дореволюционной российской историографии, пожалуй, господствовала или, по крайней мере, набирала силу точка зрения Н.Х. Бунге; ее придерживались весьма известные историки. Н. Огановский писал: «Основной причиной убыли (крестьянского населения - Л.Р.) надо считать падение естественного прироста, идущего параллельно развитию крепостного права» . Автором пресловутой концепции «вымирания» крепостного населения, по- видимому, был М.В. Довнар-Запольский. Он писал: «Поэтому скорее можно согласиться с Н.Х. Бунге, который тогда уже объяснял уменьшение крепостного населения повышением эксплуатации крепостного труда со стороны помещиков... Это значит, что тяжелая работа на помещиков и недостаток времени для обработки собственных полей отражалась на уменьшении питания крестьянского населения и вообще ослабляли его физические силы. Население вымирало точно так же как вымирали негры... Эту причину уменьшения крепостного населения следует признать основной, но не надо забывать и дополняюших ее обстоятельств, именно рекрутчины, тяготы государственных податей и повинностей, преследования раскольников. Одним словом, ряд этих причин давал ужасающее явление, учтенное еще в 50-х годах, т.е. накануне раскрепощения, приостановку роста и даже вымирание крепостного населения» . Другие историки не были столь категоричны. П.Н. Милюков отмечал в числе причин падения удельного веса крепостных слабость их естественного прироста, вследствие неблагоприятных условий жизни . В.О. Ключевский указывал, что «с начала 30-х годов до конца 50-х годов (почти 30 лет) крепостное население не только не имело естественного прироста, но и уменьшалось. Главным образом это уменьшение происходило за счет перехода крепостных крестьян в положение крестьян государственных. Но наблюдатели замечали необыкновенно тугой естественный прирост -знак, что они находились в худшем положении сравнительно с другими классами» . И.И. Игнатович больше склонялась к позиции А. Тройницкого: «Уменьшение крепостных объясняется прекрашением пожалований и иных искусственных мер, увеличивающих число крепостных, постепенным освобождением некоторой части крестьян, переходом крепостных в другие сословия (при отбывании рекрутской повинности, ссылке в Сибирь и т.п.)» .
Советская историография взяла на вооружение концепцию «вымирания» крепостного населения, освященную авторитетом В.И. Ленина: «медленный рост населения всего более зависел от того усиления эксплуатации крестьянского труда, которое произошло вследствие роста товарного производства в помещичьих хозяйствах вследствие того, что они стали употреблять барщинный труд на производство хлеба для продажи, а не на свои только потребности»1. При этом, естественно, проблема была переведена в политическую и идеологическую плоскости. Академик С.Г. Струмилин писал в предисловии к известной монографии А.Г. Рашина: «Еще и доныне некоторые просвещенные авторы повторяют ошибочное мнение, по которому так называемый «естественный» прирост населения в феодальной России был выше, чем в последующую эпоху капитализма. Но приписывая таким образом дряхлеющему феодализму большую жизнеспособность, чем юному капитализму в его восходящей фазе, эти авторы глубоко заблуждаются». С.Г. Струмилин критикует «дефектные» метрические книги и хвалит А.Г. Рашина за то, что тот пользовался «более доетоверными данными переписей и «ревизий»2. И далее: «Дело в том, что крепостное население, т.е. оеновная производительная сила феодальной России, за последние десятилетия перед реформой уже вовсе не росло, а падало, свидетельствуя тем самым об исторической обреченности феодальной формации на близкую гибель». По подсчетам С.Г. Струмилина, перед реформой 1861 г. средняя рождаемость Европейской России составляла 49,7%о, а смертность крепостного населения - 58,7%о. В целом же смертность крепостного населения России за 1835 -1858 г. будто бы превысила число всех рождений на 4,7 млн. человек. Свой статистический анализ академик С.Г. Струмилин завершил предельно категоричным выводом: «Иными словами, крепостное хозяйство, не обеспечивая даже простого воспроизводства своей вымирающей рабочей силы, тем саМЫМ уже явно обнаружило свое полное банкротстто»1. Явную идеологическую заданность методологических подходов автора демонстрирует хотя бы такой пассаж: «Но в стадии загнивания капитализма, когда ему уже не требуется значительный рост рабочей силы, обнищание пролетариата, все возрастая, становится все тягостнее в условиях растущих требований культуры и вызывает уже новое повышение смертности в ряде стран» . Как известно, этому прогнозу не суждено было сбыться. А.Г. Рашин придерживался такой же точки зрения как и С.Г. Струмилин. Комментируя позицию Н.Х. Бунге, ОН уТВерЖДШІ! «Это не голословное утверждение, но несомненный факт» .
Сторонниками концепции «вымирания» или мало чем отличающейся от нее точки зрения о крайне низком естественном приросте крепостных были И.Д. Ковальченко и Н.М. Дружинин4. И.Д. Ковальченко писал: «Ухудшение положения крестьян во второй четверти XIX в. привело к тому, что смерт-НОСУПЪ превышало. рождаемость, происходило абсолютное сокращение коли-чества населения. Это наиболее ярко и убедительно свидетельствует о том, что в 30 - 50-х годах в имениях Гагариных крестьянское хозяйство уже не могло осуществлять даже простого воспроизводства жизненных средств и условий хозяйства, не обеспечивало минимума средств существования»5. В сущности, почти так же смотрел на этот вопрос и Н.М. Дружинин: «Тяжелое положение крепостных неуклонно приводило к сокращению их числа. К середине XIX в. они составляли менее половины крестьянского населения России»6. Пожалуй, наиболее четко и определенно тезис о «вымира-нии» крепостных сформулировала Н.М. Шепукова. По ее мнению, рост барщинной эксплуатации вел «к полному моральному и физическому истощению большинства частновладельческих крестьян, которые становились неспособны даже к простому воспроизводству своих хозяйств. Последние разорялись. Крепостное население вымирало»1.
Естественно, что концепция «вымирания» крепостного люда вошла в учебную историческую литературу, где утверждалось, что хозяйство основной массы крестьян не воспроизводило себя в прежних размерах, и в наибольшей мере это проявлялось в сокращении естественного прироста и вымирании крепостного населения. Правда, П.И. Лященко больше склонялся к тому объяснению причин сокрашения прироста крепостных, которое было дано еще А. Тройницким.
Однако наиболее развернутой и глубокой критике тезис о «вымирании» крепостного населения был подвергнут в знаменитой статье П.Г. Рындзюнского «Вымирало ли крепостное крестьянство перед реформой 1861 г.? Автор убедительно показал теоретические и источниковедческие корни теории «вымирания». В частности, он считал неправильным понимание отношений между помещиками и крестьянами как основанных только на грабеже и насилии , а также несостоятельность «тенденции неоправданно переносить на центральные области России явления, характерные лищь для западных районов страны...
Наделы и повинности барщинных крестьян
Размеры барской запашки и надела барщинных крестьян, а также их соотношение и динамика были и остаются особо дискуссионными проблемами российской историографии. Еще до революции историками народнического направления был выдвинут тезис о росте барских запашек за счет сокращения крестьянских наделов. «В XIX веке, при увеличении потребностей помещиков, потребовалось повышение доходов с имения, при чем требовался преимущественно денежный доход. Результатом явилось стремление увеличить барщинную запашку для производства сельских продуктов в большом количестве для сбыта на рынке; понятно такое увеличение запашки шло за счет крестьянских земель», - писала И.И. Игнатович . С течением времени эта формула стала, по существу, канонической и незыблемой в отечественной историографии. Правда, сама И.И. Игнатович в свойственной ей манере обставила свой вывод рядом оговорок. Уже через страницу она замечает: «уменьшение средних наделов в XIX веке сравнительно с приблизительными средними наделами XVIII века имело свою причину прежде всего в приросте населения»3. В другом месте автор смягчила свой главный вывод; «Тенденция же в развитии помещичьих хозяйств наблюдалась в сторону обезземеливания крестьян. Но это была лишь тенденция... и этого нельзя забывать... Впрочем, говоря о крестьянском наделе, нужно помнить, что в крепостное время крестьянин был более обеспечен, чем освобожденный крестьянин с тем же наделом»4.
Однако другие историки уже не делали или почти не делали подобных оговорок. Н. Огановский утверждал, что на уменьшение размеров наделов повлияли их урезание помещиками и прирост населения, «впрочем весьма незначительный у помещичьих крестьян»1.
В дальнейшем тезис о росте барских запашек за счет крестьянского землепользования был воспринят советскими историками и утвердился в историографии на десятилетия. Этой точки зрения придерживались ведущие историки-аграрники. Сторонниками этой концепции были И.Д. Ковальченко, Г.Т. Рябков и другие историки. Она была доминирующей и в обобщающих работах. Так, П.А. Зайончковский, не отрицая роста помещичьей запашки за счет освоения новых земель, тем не менее указывал: «в наиболее плодородных губерниях, где преобладала барщинная система, обеспеченность крестьян землей была наименьшей. Это и являлось большей частью результатом увеличения барской запашки на протяжении первой половины XIX в.» . В вузовском учебнике по истории СССР указывалось: «Помещики увеличивали свои запашки отчасти за счет неиспользованных земель, но более всего за счет захвата крестьянских наделов. Таким образом происходил постепенный процесс обезземеливания крестьян» .
Однако в 60-х гг. XX в. устоявшееся представление по рассматриваемому вопросу стало подвергаться критике. Б.Т. Литвак на материале нескольких уездов показал, что опубликованные «Описания помещичьих имений» 1858 г. занижают размеры крестьянских наделов, из-за чего степень их сокращения преувеличивается. По его мнению, у помещиков было достаточно земельных ресурсов, чтобы не сокращать крестьянский надел4. Аргументы Литвака И.Д. Ковальченко счел неубедительными и показал, что в болынинстве из 18 уездов Черноземного центра, по которым имелись данные, надел сократился1. Но Б.Г. Литвак внес поправки в расчеты Ковальченко, и оказа незначилось, что в 11 уездах надел увеличился, сохранился или сократился тельно, а в семи сокращение было более существенным - от 19,8 до 36,9% . Автор сделал следующий вывод: «Следовательно, если даже только исходить из фактора роста населения, душевой надел должен был сократиться примерно на 25 - 60%, между тем там, где И.Д. Ковальченко отмечает сокращение, оно достигает только 13 - 37%, т.е. гораздо меньше, чем оно могло иметь место в связи с ростом населения» .
С точки зрения В.А. Федорова, «вряд ли правомерно категорически утверждать, что всякое расширение господских запашек, как правило, сопряжено с сокращением крестьянского надела. Следует иметь в виду, что помещику было невыгодно сокращать крестьянский надел, т.е. подрывать ту базу, на которой основывалось крепостное хозяйство... Поэтому при расширении барской запашки или переводе крестьян на барщину там, где у помещика имелся резерв земли, он увеличивал надел барщинника... это отнюдь не исключало... сокращения наделов в связи с переводом на барщину... Но вряд ли их следует рассматривать как массовое явление» .
Следует рассмотреть подробнее работу В.И. Крутикова «Об изменении размера наделов помещичьих крестьян в первой половине XIX в.» . Он изучил сведения по шести уездам Тульской губернии, обратив особое внимание на 120 имений, которые с конца XVIII до 1861 г. не раздробились, не укрупнились и остались барщинными. В них помещичья запашка выросла почти вдвое, а крестьянская надельная пашня сократилась всего на 7%. Следовательно, «только 13,5% общего увеличения барской запашки было покрыто за счет сокращения крестьянского землепользования, остальные 86,5% - это увеличение за счет других «ненадельных» источников»1З Заключительный вывод исследователя таков; «В распоряжении помещика находились большие возможности увеличения своей запашки без решительного наступления на крестьянское землепользование.
Конечно, каждый исследователь, имеющий дело с первоисточниками, без труда укажет десятки примеров хищнического хозяйствования помещиков, отбиравших у крестьян наделы, доводивших их до полного разорения и нищеты. Однако эти примеры не отражают ведущих явлений в барщинной деревне Центральной России в первой половине XIX в. Усиление эксплуатации и ухудшение положения крестьян находили свое главное выражение не в массовом обезземеливании, а в росте барской запашки и увеличении барщины» .
Этот вывод выглядел бы еще более обоснованным, если бы автор более критично отнесся к использованным в ходе его исследований источникам -Экономическим примечаниям к Генеральному межеванию и «Сведениям о помещичьих имениях свыше 100 душ». Показатели Экономических примечаний и «Сведений» весьма условны и далеки от точности - в особенности данные о размерах барских запашек. В значительной мере они носят характер экспертных оценок. Исследователь Экономических примечаний Л.В. Милов не настаивал на точности этих данных3. При исчислении размеров барской запашки и крестьянского надела он учитывал «возможное включение в пашенные угодья части перелога и залежи» и уменьшал площади пашни на 25 -30%4. Однако и с учетом поправок, у Л.В. Милова получались очень высокие значения размеров барской запашки. В «Сведениях» барская запашка не выделена. Ее размеры исследователи определяли косвенным путем: «В описаниях помещичьих имений имеются сведения о пашне крестьян и об удобной земле, находящейся в распоряжении помещика. Последнее дает возможность определить размеры помещичьей запашки, поскольку по каждому уезду известны соотношения между удобной и пахотной землей»\. Но, во-первых, нет гарантии, что соотношения между удобной и пахотной землей по уезду в целом и в помещичьих имениях в частности одинаковы, ведь именно у помещиков доля пастбищно-сенокосных и других невозделываемых угодий была самой высокой. Во-вторых, нельзя отождествлять всю пашню, находящуюся в распоряжении помещиков, и собственно барскую запашку, обрабатываемую крестьянами. Нередко помещики сдавали часть своей пашни в аренду, в том числе собственным крестьянам. В обработке пашни также могли принимать участие «дворовые хлебопашцы». Наверное, по этим причинам у Крутикова показатели средних размеров барской запашки на мужскую душу в некоторых уездах значительно превысили средние размеры крестьянских наделов; в Алексинском уезде 3,8 дес, против 2,0 дес, в Тульском - 2,7 и 1,9, в Ефремовском-2,8и2,5 .
Крестьянская промышленность
В отличие от Центрально-Промышленного района Европейской России, промысловые занятия крестьянства Черноземного центра исследованы пока еще весьма слабо. Объясняется это доминированием сельскохозяйственных отраслей в экономике помещичьей и государственной деревни данного региона, вследствие чего крестьянские промыслы расценивались историками как нетипичные для черноземной полосы. Однако в действительности во многих ее регионах неземледельческие промыслы играли значительную роль в хозяйстве и жизни крестьянства, о чем свидетельствуют наблюдения и оценки современников.
Вот что сообщил очевидец о Рязанской губернии, испытывавшей «могучее влияние Москвы»: «Ничтожная цифра, которою выражается в официальных отчетах участие крестьянского сословия в мануфактурной деятельности губернии, не дает никакого понятия о значении этого участия, потому что крестьянские заведения почти не показываются в официальных отчетах, но если бы существовали данные о всех этих небольших миткальных, нанковых, плисовых, полотняных и других фабриках; синильнях, сновальнях, кожевенных и овчинных заведениях; горшечных, кирпичных, дегтярных и тому подобных заводах, во множестве находящихся в селах и в отдельных дворах, если б можно было свести верные итоги производства всех этих многочисленных заведений, хозяева которых вместе с тем и работники, то могла бы образоваться весьма значительная цифра»1.
Сходная, хотя и более скромная, характеристика давалась крестьянской промышленности отдаленной от Центрально-Промышленного района страны Курской губернии: «в губернии встречаются околотки, где население целых слобод и деревень занято преимущественно каким-либо промыслом. С первого взгляда нередко подобные занятия представляются маловажными, даже ничтожными, но в действительности они иногда служат прочною основою благосостояния жителей, образуют обширную промышленность, произведения которой оказываются весьма значительною статьею в торговле»2.
В свете сказанного становится совершенно очевидной необходимость преодоления недооценки темы и проведения специального, достаточно детального исследования состояния неземледельческих крестьянских промыслов Черноземного центра в первой половине XIX в. Информация почерпнута нами преимущественно из печатных источников экономико-географического и статистического характера, прежде всего различных описаний, хотя привлекается также архивный материал из личных фондов помещиков.
Крестьянские промыслы были распространены по территории изучаемого региона неравномерно. Вполне естественно, что наибольшего распространения они достигли в прилегающих к Центрально-Промышленному району Рязанской и в меньшей степени Тульской губерниях.
Военно-статистическое описание Тульской губернии выделяет в первую очередь северные Алексинский и Каширский уезды: «фабричная и ремесленная деятельность распространилась там, где почва земли скуднее и менее вознаграждает труд земледельца: первые места в промышленном отношении занимают уезды Алексинский и Каширский: там находятся фабрики суконные, миткалевые, ситцевые и полотняные. Жители сих уездов отправляются для заработков на фабрики в Московскую губернию; многие поселяне занимаются у себя дома разными ремеслами; между ними есть: портные, штукатуры, плотники, пильщики, валяльщики, овчинники, коновалы и другие ремесленники; с осени они расходятся по селениям как своей, так и смежных губерний, и только летом к уборке хлеба возвращаются в свои селения»1. На втором месте по промысловому развитию стояли Веневский и Одоевский уезды, где были распространены шитье крестьянской одежды, изготовление тканей для фабрик из полученного от них материала (надомничество), отход на заработки на фабрики Москвы, производство древесного угля с целью поставки его на Тульский оружейный завод и на частные предприятия, гончарный, санный, колесный и плотницкий промыслы. В южной половине губернии промысловая деятельность крестьянства проявлялась слабее. Так, в Бо-городицком уезде крестьяне содержали маслобойни, крупорушки, мельницы, а многие из них нанимались работать на каменоломни. Жители Тульского уезда занимались добычей железной руды. В Белевском уезде немало крестьян изготовляли полозья, ободья, телеги, глиняную посуду и кирпич. Много крестьян Тульского, Веневского, Богородицкого и Белевского уездов занимались «ямским промыслом и вольною гоньбою». В некоторых селениях на-считывалось по 100 и более троек .
Сведения по отдельным помещичьим имениям позволяют конкретизировать место и значение промысловых занятий для крестьянского хозяйства. Так, крестьяне богородицких вотчин Бобринских занимались выращиванием свеклы и свекловичных семян, «каменной и штукатурной работой», витьем веревок, выделкой овчин и кирпича. В 1850-х гг. из имения шталмейстера Бобринского отпускалось на заработки до 800 душ мужского пола. И даже в барщинном поместье А.П. Глебова по окончании уборки «большая часть крестьян поступает в заработки»\. В Шириносовском имении Голицыных (Алексинский уезд) промыслами занимались крестьяне всех 88 дворов. Они уходили на заработки в Алексин и другие места .
Пожалуй, наиболее развитой в промышленном отношении среди регионов Черноземного центра была Рязанская губерния, особенно ее Мещерская сторона (Егорьевский, Касимовский, Спасский уезды). В географо-статистическом описании губернии М. Барановича сообщается: «Земледелием в Мещерской стороне занимаются лишь немногие для домашнего обиходу... сельское хозяйство служит уже более подспорьем другим занятиям более прибыльным», зато «мануфактурная и промысловая жизнь [находится] в полном развитии» .
Наличие здесь множества пристаней на водном пути способствовало развитию бурлацкого промысла, который был «по простоте своей и выгодам... сподручен крестьянам». Наибольшее распространение этот промысел получил в Спасском и Касимовском уездах. Бурлаков здесь было столь много, что они не могли найти работу на месте и весной целыми партиями плыли в Муром, Нижний Новгород, Казань, Саратов и даже в Астрахань; другие сухим путем уходили в поисках работы в Моршанск и Калугу. Организаторами промысла выступали подрядчики .
Значительное распространение в Мещерской стороне получили лесные и деревообрабатывающие промыслы. В ряде сел Спасского уезда жители «почти исключительно» занимались бондарным и бочарным ремеслами, при этом часть из них уходили по паспортам «в страны виноградников и виноделия», т.е. на юг. Центром этого промысла было огромное село Ижевское, принадлежавшее Демидовым, а затем перешедшее в казну. Изготовлением бочек и кадок крестьяне занимались не менее полугода. Ижевцы целыми партиями плавали на больших лодках в Казань за материалом. На юг они отправлялись не с готовыми изделиями, а с приготовленными досками. Бочки чаще сбывались на суда. За сезон «усердный хозяин» с работником мог изготовить до 100 кадок стоимостью по 1,5-3 руб. сер. за штуку. На побережье р. Пры крестьяне «промышляли» лесом, дегтем и смолой. В Касимовском уезде татарское население рубило лес, вывозило дрова и древесный уголь на чугунные и стекольные заводы. В Гуськом-погосте изготовлялись барки, а в с. Шо-стье - сани и телеги. В северо-западной части Касимовского уезда (так называемая Хума) были распространены плотничество, смолокурение, приготовление «осмоли», распилка леса на доски, изготовление деревянной посуды, дверей, оконных рам, мочал, кулей, циновок1.
Егорьевский уезд выделялся развитием и разнообразием местных промыслов, отходников здесь было относительно мало. В юго-восточной части уезда (Ялмат) заметное распространение получили плотницкое ремесло, тка-ние из мочал циновок, рогожных кулей и мешков, плетение рыболовных сетей. Многие занимали «рабочие должности». В юго-западной части (Полбин-ская волость) жители занимались бурлачеством, изготовлением лаптей, горшков, «черными работами», торговлей, производством сапог, дуг, колес, распилкой леса, плотничеством .
Расслоение земледельчески-промысловых и промысловых крестьян
В предыдущих разделах диссертации было показано, что в отдельных местностях аграрной Курской губернии возникали очаги торгового земледелия и развивались крестьянские промыслы. Поэтому несомненный интерес представляет вопрос о расслоении земледельческо-промысловых и промысловых крестьян. Неудовлетворительная сохранность источников все же позволяет получить некоторое представление о сущности процесса дифференциации названных категорий крестьянства, правда, не дает возможности оценить его масщтабы и степень распространенности на территории изучаемого региона. Серьезнейшим лимитирующим фактором является почти полное отсутствие подворных описей таких имений, и потому каждая их находка имеет большое значение. В фонде Юсуповых Российского государственного архива древних актов сохранились подворные описи слободы Рыбинские Буды Обоянского уезда за 1828, 1830 и 1832 гг. Необходимо отметить, что описи за 30-е гг. были проанализированы И.Д. Ковальченко в его докторской диссертации , но автор не включил данные по этому имению в одноименную монографию, изданную в 1967 г. Наша задача состоит в том, чтобы дать более развернутую характеристику расслоения будских крестьян. Для этого, наряду с использованием подворной описи 1832 г., обработана опись за 1828 г. содержащая некоторые отсутствующие в других описях сведения.
Будские крестьяне состояли на оброке. Его размеры составляли в 1811 г. 5,5 руб. ассигн. (4,4 руб. сер.) с мужской души, в 1815 г. - 9,1 руб. ассигн. (2,2 руб. сер.), в 1831 г. - 14,7 руб. ассигн. (3,4 руб. сер.), в 1851 г. - 3,2 руб. сер., в 1860 г.-3,2 руб. сер. Оброчные суммы можно считать вполне умеренными, но тем не менее к концу 20-х гг. на будских крестьянах накопилась недоимка в размере двух годовых окладов (29188 руб.). Трудно поверить, что столь скромные размеры облптся превышали платежеспособность большинства крестьянских хозяйств.
Вероятнее всего указанная недоимка объясняется нежеланием крестьян ре Г\ШЯ"ПНО вносить оброчные платежи в условиях крайне неэффективного управления имениями при Н.Б. Юсупове. Николай Борисович - екатерининский вельможа, просвещенный русский барин - был плохим хозяином. Он оставил своему сыну (Б.Н. Юсупову) 2 343 546 руб. долгов. Самые богатые его имения расположенные в Курской и Харьковской губерниях, в послед-ние годы жизни старого князя были бездоходными3. Стоит заметить попутно, что в Будском имении половина зажиточных крестьянских хозяйств числились в должниках, что явно не соответствовало их производственному по тенциалу.
Будское имение относилось к числу малоземельных. Здесь в 1834 г. приходилось всего около 1 дес. пашни на душу мужского пола. Зато в составе ттестьянского надела было довольно много лесных угодий - по 0,9 дес. на душу. Кроме того, креетьяне арендовали у владельца 258 дес. леса (0,3 дес. на душу)1. Очевидно, это был не строевой лес, не представлявший для помещика особой ценности. Не случайно в Рыбинских Будах издавна получили широкое распространение промыслы, в первую очередь связанные с обработкой дерева. По подсчетам И.Д. Ковальченко, в 1830 - 1832 гг. в 236 дворах из 262 жители занимались промыслами .
Поскольку Рыбинские Буды являлись земледельческо-промысловым селением, при группировке крестьянских дворов мы руководствовались критериями, предложенными И. Д. Ковальченко именно для земледельческо-промыслового крестьянства. К беднейшей группе были отнесены безлошадные и однолошадные дворы, имевшие не более одной коровы, к средней -как минимум однолошадные дворы с двумя и более коровами и максимум с двумя-тремя лошадьми, имевшие до четырех коров. Зажиточными считались двух-трехлошадные хозяйства с четырьмя и более коровами и дворы с четырьмя и более лошадьми, независимо от количества имевшегося крупного рогатого скота. Быть может, названные критерии группировки не слишком совершенны, но предложить что-либо лучшее трудно. Во всяком случае, как будет показано ниже, они неплохо коррелируются с различными по характеру промысловыми занятиями крестьян; безлошадность с работой по найму, наличие нескольких лошадей во дворе с торговлей и т. п.
К 1828 г. в Рыбинских Будах сложилось следующее соотношение крестьянских групп. Беднейший слой охватывал 38,8% всех дворов (из них более половины безлошадных), средний - 52,9%, зажиточный - 8,3%. К 1832 г. по невыясненным причинам (вероятнее всего, из-за обеднения средних крестьян) доля беднейшей группы возросла до 48% дворов, средняя охватывала 44% дворов, а удельный вес зажиточной прослойки почти не изменился (8%).
В сфере сельскохозяйственного производства между крестьянскими слоями наблюдались заметные различия. У беднейших крестьян приходилось в среднем на двор 1,6 (в 1828 г.) - 1,5 (в 1832 г.) головы всего скота в переводе на крупный, на работника - 1,3 - 1,2 головы, а рабочих лошадей (в 1832 г.) - 0,7 головы на двор и 0,6 головы на работника. Вместе с тем в 1832 г. в одном дворе насчитывалось в среднем 1,3 работника и 1,4 работницы, что указывает на наличие излишка рабочих рук, которых можно было использовать вне сферы собственного сельскохозяйственного производства. Разумеется, это касается в первую очередь безлошадных дворов. Земледелие не обеспечивало беднейших крестьян даже минимальным количеством продовольствия. В феврале 1828 г. в данной группе имелось всего по 0,2 четверти зерна на душу обоего пола.
У средних крестьян обеспеченность скотом в указанные выше годы составляла 4,5 - 4,1 головы на двор, 2,3 - 1,8 головы на работника, рабочими лошадьми - 2,0 головы на двор и около 1 головы на работника. В одном среднесостоятельном дворе насчитывалось в среднем по 2,1 работника и 2,0 работницы, что, учитывая незначительные размеры наделов, пожалуй, превышало потребности земледельческого хозяйства в рабочей силе. Запасы имеющегося у средних крестьян хлеба в феврале 1828 г. (0,7 четв. на человека) также были недостаточны для продовольствия собственных семей.
Зажиточные крестьяне имели в 1828 г. в среднем по 10 голов всего скота на двор и 3,4 головы на работника, в 1832 г. - по 8,8 головы на двор и 2,4 головы на работника, в том числе рабочих лошадей по 3,6 и 1,0 головы. В зажиточных дворах также наблюдалось «аграрное перенаселение»: в среднем насчитывалось 3,6 работника и 2,6 работницы. В отличие от беднейших и средних крестьян, зажиточные имели не только необходимый минимум, но и излишки продовольствия - по 3 четв. хлеба на душу обоего пола.
В Будском имении различия между группами существовали как в земледельческой, так и в промысловой сфере, о чем свидетельствует подворная опись за 1832 г.
