Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Жанровые особенности сказки и ее функционирование в системе детского чтения
1.1. Классификация сказок 16
1.2. Формы бытования сказки 33
1.3. Критерии отбора сказок для детского чтения. «Дискуссия о сказке» 59
1.4. «Произведения сказочного типа» 81
Глава 2. Традиционная картина мира и ее репрезентация в детской литературе
2.1. Основные характеристики традиционной картины мира 86
2.2. Сказковедение и традиционная картина мира 111
2.3. Отражение ключевых характеристик картины мира в произведениях сказочного типа (издания. 1970-90-х гг.) 124
2.4. Характеристики традиционной картины мира в системе критериев редакторской оценки 136
Глава 3. Особенности работы редактора над изданиями сказок для детей
3.1. «Канонические тексты» с минимальным вмешательством редактора (сказки Пушкина) 146
3.2. Издания с традиционно высокой степенью участия редактора («Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева в детском чтении) 153
3.3. «Пиноккио» и «Буратино». Проблема соотношения «культурных кодов» в детской литературе 159
Заключение. Адекватное представление традиционной картины мира в детской книге: вариативные возможности традиционных структур 176
Библиографический список 181
- Критерии отбора сказок для детского чтения. «Дискуссия о сказке»
- Сказковедение и традиционная картина мира
- Отражение ключевых характеристик картины мира в произведениях сказочного типа (издания. 1970-90-х гг.)
- Издания с традиционно высокой степенью участия редактора («Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева в детском чтении)
Критерии отбора сказок для детского чтения. «Дискуссия о сказке»
Сказки традиционно занимают большой объем в чтении детей, особенно старшего дошкольного и младшего школьного возраста. Вместе с тем мнения о пользе сказки (как народной, так и литературной) для детей зачастую расходятся (например, в большинстве дореволюционных списков рекомендованной для детского чтения литературы сказкам отведено достаточно скромное место — и это при том, что, как мы увидим ниже, это время рассматривалось как период «засилья сказки»). Так, еще несколько десятилетий назад О. Ф. Гмелин утверждал, что «сказочная действительность ни в коей мере не отражает господствующей структуры и экономических взаимоотношений эпохи» (что, как мы уже отмечали, не совсем справедливо в отношении литературной сказки, тем более литературной сказки последних десятилетий), а сказки являются «реакционным текстом, уводящим детей от жизни»154; X. Э. Адоум соотносил всемирное распространение европейской сказочной традиции с ориентированным на детское восприятие культурным империализмом155. Достаточно интересны и показательны попытки перехода к новой парадигме отношения к сказке как материалу для детского чтения, предпринятые в ходе развернувшейся в нашей стране в 1920-х гг. «дискуссии о сказке». Заметим, что выдвигавшиеся в тот период идеи, несмотря на внешний радикализм, имели много общего как со взглядами некоторых дореволюционных теоретиков детской литературы, так и с некоторыми позднейшими концепциями.
Историки отечественной детской литературы характеризуют первые послереволюционные годы как некое смутное время: «...выходит множество старых книжек о переряженных зверюшках, приключениях зайчат, котят и медвежат и ничем не отличающиеся от них новые, столь же бессмысленные, бездарные и антихудожественные рассказы и стишки»156. Кризис отечественного книгоиздания не подлежит сомнению, но упоминание о «множестве старых книжек» справедливо лишь в отношении доли последних в общем массиве изданий («От 75 до 80% детских книг, изданных за 1921-24 гг. — книги старые, переизданные (часто в новой лишь переработке и с другими иллюстрациями), или же это переводы и переделки из мировой литературы»157); что касается количества изданий, то оно было сравнительно невелико: 474 в 1918 году, 33(!) в 1921, 558 ВІ924158 (в 1912 году, например, вышло 1318 детских изданий159). Кроме того, можно сомневаться в доступности тогдашним читателям и этих изданий в связи с небольшими тиражами и трудностями книгораспространения (так, СИ. Рагозина при составлении своего указателя160 смогла обнаружить лишь около 700 послереволюционных изданий). В то же время очевидно, что «новая» детская литература (Чуковский, Маршак, Бианки и др.), в последующие 5—6 лет занявшая господствующее положение на книжном рынке, в рассматриваемый период была представлена лишь отдельными изданиями.
В этой связи выглядит достаточно странной позиция некоторых исследователей, сопоставляющих и отчасти отождествляющих литературную полемику 20-х годов с теми или иными изменениями в книгоиздании (подобные положения можно встретить как в работах историков детской литературы — И. П. Лупановой, Л. Ф. Кон, так и в трудах литературоведов, например в удачной в целом работе В. А. Рогачева о жанрово-стилевых аспектах советской детской поэзии161). Так, в качестве показателя якобы имевшего места в первой половине 20-х гг. засилья псевдореволюционной «модернистской» литературы эти авторы рассматривают сказку Т. Морозовой «Октябрьская революция»162; при том, что данное произведение представляет собой довольно неудачный гибрид фантастической сказки и житийной литературы (элементы фантастики и «житийности» присутствуют, конечно, и в русской народной сказке, но стилистика последней совершенно отлична от стилистики сказки Морозовой), иллюстрированный некоей «урбанистической готикой», никаких подтверждений широкого распространения подобных книг нам обнаружить не удалось; вообще не только в первые послереволюционные годы, но и в 1925—1931 гг., вопреки мнению вышеупомянутых авторов, произведения «революционных романтиков» (Г. Волженин, 3. Валентин и др.) практически не издавались — в известном указателе И. И. Старцева163 среди почти 11 тыс. изданий можно обнаружить всего несколько десятков подобных книг (пожалуй, только Л. Зилов представлен достаточно широко — 43 издания, но в большинстве своем это издания «традиционалистских» произведений автора). Таким образом, вовсе не «экстремисты от авангардизма стали изгонять из детской литературы сказку и фантастику, что часто вело к отрыву от прогрессивных традиций старой культуры»164 (этот упрек отчасти справедлив в отношении «экстремистов от педагогики», но в настоящей работе мы не будем касаться данной проблемы).
Несмотря на то, что теоретики детской литературы традиционно рассматривали вопрос о «сказке как материале для детского чтения» как один из важнейших (так, Н. В. Чехов считал его одним из шести «главнейших вопросов» детской литературы ), серьезного пересмотра отношения к сказке в первые послереволюционные годы не произошло: речь может идти скорее о более резком выражении тех (высказанных задолго до революции) взглядов на «проблему сказки», которых придерживался, например, Е. А. Елачич. Пожалуй, лишь идеи Э. А. Яновской, изложенные в вышедшей в 1923 году работе «Сказка как фактор классового воспитания» (мы воспользовались за неимением первого издания вторым, дополненным и носящим заглавие «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку»166), можно рассматривать как более или менее «революционные» (что касается работы Полтавского, то в силу незнакомства с первоисточником мы воздержимся от каких-либо ее оценок).
Справедливо указывая на необходимость учета социальных факторов: «Ко всем вопросам ... мы не подходим более с той абстрактно-идеологической формулой, которая признавала только ребенка, а с тем конкретно-материалистическим пониманием, которое требует не только знания биологической структуры ребенка, но и понимания окружающей его социально-политической среды»167, Яновская в целом неверно понимает соотношение действительности и «сказочной реальности». Можно согласиться с тем, что «сказкой и через сказку прививалось детям нужное направление мыслей, чувств, настроений, действий, ибо все воспринятое в раннем детстве создает главную основу человеческой индивидуальности»168, но следующие рассуждения вряд ли справедливы, по крайней мере применительно к русской народной сказке: «...мораль сильного, этика господствующего насильника, мораль семейная, оберегающая все индивидуальные ценности ... эти элементы ярко и красочно получили свое отражение в сказке» ; сомнительно и то, что «та или иная фабула может заложить начало чувству, зовущему к борьбе и действию; она же может развить чувство пассивного созерцания жизни, чувство покорности неумолимой судьбе»10 (впрочем, сама идея о влиянии «повествовательных структур» на сознание воспринимающей их личности небезынтересна).
Сказковедение и традиционная картина мира
Говоря о "ключевых элементах картины мира", необходимо отметить, что, например, в таком классическом сказковедческом исследовании, как "Исторические корни волшебной сказки" В. Я. Проппа332 при довольно подробном изучении структуры текстов (в частности, русских волшебных сказок) элементам, анализируемым в настоящей работе, уделяется немного внимания. Так, лишь "отправка героя в путь" рассматривается как важный структурный компонент сказки; при том, что "композиция сказки строится на пространственном перемещении героя", сказка, как обоснованно замечает Пропп, «перескакивает через момент движения" и "путь есть только в композиции, но его нет в фактуре" (отсюда автор делает вывод о предшествовании "статических, остановочных элементов сказки" ее "пространственной композиции"333); возможным объяснением может служить то, что «активность ... сказочного героя ... обычно определяется не личными богатырскими качествами, а умением управлять переполняющими мир волшебными силами, использование которых и обеспечивает ему успех»334. Собственно, игнорирование фактора "выбора пути" представляется не совсем оправданным: действительно, в волшебной сказке как таковой этот элемент факультативен, однако его присутствие в случаях, не связанных непосредственно с "путешествием в тридевятое царство", но содержащих "мотив пути", традиционно; относительно отсутствия упоминаний о "святости" и "вольной жертве" можно"сказать лишь то, что подобные упоминания в работе "советского периода" могли быть истолкованы неадекватно замыслу автора (тем не менее возможно интерпретировать как "жертвование" мотивы "временной смерти" с последующим вознаграждением за нее и "разрубания тела" с похожим смыслом335). Что касается «Морфологии сказки»336, то общая направленность автора на изучение функций вряд ли способствовала изучению рассматриваемых здесь «нефункциональных» концептов.
Деление на «русские» и заимствованные элементы сказок проводилось в свое время И. П. Сахаровым337. Нельзя сказать, чтобы это деление было четким и последовательным, но некоторые наблюдения Сахарова весьма интересны. Опыт Сахарова по выделению «основных начал» русских сказок можно расценивать как первую попытку системного изучения отечественной сказочной традиции. Кроме того, полученные результаты были применены в издательской практике (отбор и размещение сказок в издании). Впрочем, вполне возможно, что эти сказки были написаны самим Сахаровым; не обсуждая моральную сторону вопроса (фактически литературные и, как мы увидим ниже, выражающие определенные идеологические тенденции сказки в таком случае выдавались за народные), отметим гипотетическое первенство Сахарова в создании произведений сказочного типа, соответствующих некой сумме традиционных представлений. Итак, рассмотрим «основные начала» сказок в порядке их следования.
«Богатыри»: «...храбрость наших богатырей выходит из круга человеческих действий. Они или всех побеждают, или все смиряется при одном их имени. Таковы наши богатыри: Добрыня Никитич ... Илья Муромец ... Еруслан Лазаревич. Калена стрела, меч-кладенец ... конь богатырский ... всегда составляли наряд богатырский. У наших богатырей ни одна стрела не пропадает даром ... конь богатырский ... вещает человеческим голосом. Поездки богатырские, сражения ... пиры ... освобождения людей от полону крепкого — вот главные занятия наших богатырей. Тип богатырей есть тип исторический, времен незапамятных, тип чисто русский» "8. Здесь Сахаров, безусловно, впадает в противоречия: так, Еруслан Лазаревич причислен к «русским богатырям», хотя сам исследователь неоднократно упоминал о заимствованности этого героя и его приключений (Бова Королевич, как мы увидим ниже, отнесен к разряду «витязей»; при всех отличиях историй данных персонажей, подробно описанных О. Ф. Миллером — наличие/отсутствие «боя отца с сыном» и т.п.339, в народном сознании они попадали в одну категорию); «конь, вещающий человеческим голосом» — атрибут явно волшебный; упоминание об «историческом типе» относится то ли к истории как таковой, то ли к давности появления «богатырей» в текстах. Тем не менее некоторые особенности («поездки» богатырей, «смирение» неспокойного окружающего locus a) Сахаров подметил верно.
«Удалые люди»: «...не вступают в сражения, как богатыри; не имеют ни коней богатырских ... ни меча-кладенца; все их оружие составляют дубинка, налитая свинцом сорочинским, палица в пять-десять пуд. Пиры и веселия ... бывают после потехи молодецкой: Все они живут в мире и согласии, пьют и едят из одной чаши, носят цветное платье с одного плеча. Каждый один выходит на тысячу ... Все, удалые сбираются к одному молодцу. Таковы Василий Буслаевич, Иван-гостиной сын ... Тип удалых людей есть тип чисто русский, выражающий стародавнюю нашу жизнь. Замечательно еще одно обстоятельство в жизни удалых людей: все они разъезжают на лодочках по рекам и морям — и выходят прямо в море Хвалынское, в Окиян-море глубокое, в зеленое лукоморье»340. Отметим принятую Сахаровым единую структуру описания (далее она будет применена и к «каликам перехожим»): внешние признаки, атрибуты, характерные действия и т.п. Что касается «моря Хвалынского», то речь идет не только и не столько о мореплавании, сколько о пересечении моря и попадании в «иной мир», где герои зачастую и прощаются с жизнью; упоминание момента «собирания», присутствующего в начале большинства повествований об «удалых людях», в сочетании с этим мотивом позволяет говорить как раз о господствующей здесь традиции «растекания» в противовес традиции собирания, присутствующей в «богатырских» текстах (довольно подробно соотношение этих традиций и их роль в отечественной культуре были проанализированы Владимиром Паперным341).
Отражение ключевых характеристик картины мира в произведениях сказочного типа (издания. 1970-90-х гг.)
Издания детской литературы, выходившие в 70-е и начале 80-х гг., достаточно разнообразны по форме и содержанию. Среди изданий для старшего дошкольного возраста (выпускались в основном издательствами "Малыш" и "Детская литература") преобладали издания "классических" произведений для детей-(среди наиболее часто издававшихся авторов — Барто, Бианки, Житков, Маршак, Пришвин и др.); произведения "молодых авторов" и "извлечения из классики для взрослых" занимали менее заметное место; практически отсутствовали переводные издания, за исключением "литературы народов СССР". Издания для младшего школьного возраста ("Детская литература" и ряд неспециализированных региональных издательств) в основном содержали произведения малоизвестных авторов, отличающиеся в большинстве случаев "идеологической нагрузкой"; произведения из "золотого фонда детской литературы" выходили сравнительно редко"66; с другой стороны, доля переводных изданий в этой группе существенно больше.
В изданиях для старшего дошкольного возраста преобладали "рассказы о живой природе" (как специально созданные произведения, так и определенным образом отобранные и переработанные произведения или фрагменты произведений различных жанров); изображению "человеческого общества" вообще и современного общества в частности уделяется немного внимания. В изданиях для младшего школьного возраста появляются рассказы о "реальной" истории и "книги для ребят и про ребят".
Некоторые особенности той "картины мира", которая характерна для изданий 70-х годов, могут быть истолкованы в контексте "ключевых понятий". Так, во многих случаях мир предстает неким единым пространством, несущим явный отпечаток "преображенности" (например, животные во всем подобны людям и живут по образцам поведения, принятым в человеческом обществе)367; "солидарность всякой твари" здесь несомненна. Конечно, такое мироустройство не называлось "святым"; вообще элемент "святости" вряд ли мог проявляться открыто в изданиях того времени (об этом еще пойдет речь при рассмотрении вопроса о переработках сказок), но некоторые намеки на "святость" встречаются, например, в ситуации "воспитания неправильных героев" (эти герои обычно становятся "правильными" под воздействием "персонажей, ведущих праведную (святую) жизнь". Собственно "советский" тип "святых" был представлен "отцами-основателями" и "пламенными борцами за..."; в большинстве случаев эти герои выглядели не слишком убедительно; пожалуй, лишь "рассказы о Ленине" на этом фоне выделялись приближенностью к настоящим "житийным циклам". Не анализируя здесь все многообразие "апокрифов о Ленине" (восходящих как к реальным воспоминаниям родных, близких и "соратников по борьбе", так и ,например, к "Рассказам о Ленине" Зощенко), скажем лишь, что в них атрибуты "пути", "выбора пути" ("Мы пойдем другим путем"), "святости" и, наконец, "вольной жертвы" (почти вся жизнь была "жертвой на алтарь революции") проявлялись в полной мере. Сейчас это может, конечно, служить мишенью для насмешек, но в целом "ленинский цикл" в изданиях для детей был представлен весьма достойно, в то время как использование в качестве "святынь" других мифологем советского периода практически никогда не оказывалось удачным ("Красный цвет — лучший цвет, / / Без него жизни нет"368 — красный цвет при всей своей "положительности ассоциируется с язычеством, "адским пламенем" и "красной рубахой, обещанной дураку"). "Вольная жертва" представлена в основном на уровне "парадигмы жертвования" — собственно, речь идет о реализации этой парадигмы сначала неким "внесюжетным персонажем", априорно достигшим уровня "жертвенности", и лишь затем подобная реализация становится возможной для главного героя; здесь проявляется, между прочим, и идея "пути" как "духовного возрастания" — как мы уже отмечали, показательно то, что в отечественной традиции тип изначально положительного и "статичного" главного героя использовался только в житийных или близких к ним текстах, а попытки введения такого героя в тексты иного рода зачастую вызывали неприятие текстов в целом, в то время как для западноевропейской традиции "статичность" героев весьма характерна. Среди довольно немногочисленных примеров "немотивированного жертвования" можно отметить ситуацию в стихотворении Зинаиды Александровой "Дозор", где в качестве "дара-жертвы" фигурирует удивительный пес, превратившийся за лето из глупого "серого щенка" в "красивого, умного, ученого пса" (это напоминает распространенный сказочный мотив превращения "паршивого жеребенка" в богатырского коня, наделенного чудесными свойствами) и отданный главным героем "брату-пограничнику" ("Закусил я губы / И сказал: - Бери. - / Облизал мне щеки, / Закружился пес... / Только с ним расстаться / Жалко мне до слез")369; "волшебное животное" занимает подобающее ему место и совершает различные подвиги (спасение брата героя от смерти, задержание шпиона и т.п.). Некоторые отголоски образа "иного царства" и соответственно пути к нему370 прослеживаются в весьма распространенном сюжете "поездки на дачу" ("иное царство" здесь присутствует в виде "царства природы", с одной стороны, и как существенно нелинейное с точки зрения "обыденности" пространство — с другой; в качестве примера можно привести часто издававшийся в 70-е годы рассказ Н. Носова "Мишкина каша" с центральным эпизодом "чудесного разбухания каши"371 — здесь мы видим не только волшебство, но и невозможность его контролировать (вообще мотив "неудачи детей-демиургов" встречается довольно часто)).
Издания с традиционно высокой степенью участия редактора («Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева в детском чтении)
Сборник русских народных сказок, составленный А. Н. Афанасьевым, неоднократно подвергался критике с различных точек зрения; тем не менее «Народные русские сказки» остаются наиболее полным изданным (и в этой связи практически общедоступным) сводом русского сказочного наследия. Кроме того, современная ситуация (падение интереса к сказке как таковой — здесь не имеется в виду интерес узкопрофессиональный — и угасание ее устного бытования) не благоприятствует появлению иного издания, сколько-нибудь сравнимого по культурной значимости с этим сборником. В этой связи естественно, что значительная часть «детских» изданий русских народных сказок в той или иной мере формируется на основе произведений из сборника Афанасьева. Существует также огромное количество переработок этих сказок, сделанных с различной степенью фольклористического такта и художественного вкуса (частично мы рассматривали этот вопрос выше).
Издания сказок из сборника Афанасьева, предназначенные для детей, обычно осуществлялись при участии известных деятелей детской литературы. С одной стороны, это свидетельствует о признании афанасьевского свода ключевым звеном в передаче «сказочной традиции», с другой — о некотором гипотетическом, но многими осознаваемом как реальное, несоответствии сказок специфическим требованиям, предъявляемым к детской литературе. Заметим, что сборник сказок для детей, составленный самим Афанасьевым, в XX в. почти не переиздавался; в то же время в конце XIX в. вышло несколько изданий этого сборника, причем с грифом «допущено в библиотеки народных школ». Отдельные сказки или их небольшие подборки из сборника Афанасьева в оригинальном виде издавались в советское время также достаточно редко, причем и в этих случаях они скорее выступали в роли «агитсказок» . В то же время за эти годы вышло три научных издания «большого свода» (в конце 30-х, середине 50-х и начале 80-х гг.), к подготовке которых привлекались лучшие сказковеды соответствующего периода (Б. М. и Ю. М. Соколовы, В. Я. Пропп, Л. Г. Бараг и др.). Только в последние 10-—12 лет сказки Афанасьева возвращаются в детскую литературу, причем, по всей вероятности, в значительной мере это связано с нежеланием издателей решать проблемы авторских прав (например, на предпочитаемые ранее обработки А. Н. Толстого).
На наш взгляд, при составлении «Русских детских сказок» сам Афанасьев руководствовался скорее художественными достоинствами текстов и своим представлением о возможностях детского восприятия (как мы увидим ниже, он несколько преувеличивал роль элемента пояснения), чем наличием в тех или иных сказках подтверждений собственных взглядов на традиционные верования, народную культуру и т.п. По крайней мере, лишь в очень небольшой части отобранных для «детского» сборника сказок мы встречаем мотивы, истолковываемые самим Афанасьевым как отражение верований в «бога-громовника», «небесных коров» и проч.; в то же время вышесказанное не означает, что Афанасьев не придавал значения бытованию «основополагающих» сказок в детском чтении (все варианты подобных сказок, приемлемые для детей, в сборник включены), — скорее он просто помнил о необходимости дать детям реальное представление об отечественном сказочном наследии.
Заметим, что расхождение между гипотетической картиной мира, соответствующей теоретическим воззрениям Афанасьева относительно «народного мировосприятия», и тем представлением о традиционной картине мира, которое мы можем получить из текстов, включенных в его сборник, достаточно велико. Отчасти это объясняется тем, что Афанасьев отнюдь не рассматривал сказки в качестве основного источника сведений о традиционном мировосприятии (так, в «Поэтических воззрениях славян на природу» сказочный материал используется в меньших объемах, чем былинный или обрядовый407); подобный подход был, по всей вероятности, вполне оправданным (некоторые положения могли быть раскрыты с большей наглядностью на несказочном материале). В настоящее время роль сказки в передаче социокультурного наследия, на наш взгляд, повысилась («отмирание сказки» происходит несравнимо медленнее, чем отход от традиционного жизненного уклада в целом; мы не отрицаем возможности и даже необходимости изучения, например, сохранившихся обрядовых фрагментов и «ритуальных структур», но интерпретация таковых представляется нам весьма сложной).
Ряд сказочных сборников конца XIX — начала XX в., предназначенных для детского чтения, составлялся преимущественно из афанасьевских сказок. Довольно любопытно проследить отношение составителей этих сборников к отбору и обработке текстов из свода Афанасьева в целом и из «Русских детских сказок» в частности. Так, в вышедшем в серии изданий «Народной библиотеки» сборнике «Русские народные сказки»408 лишь один текст («Кузнец и лихо одноглазое») имеет параллели с соответствующей сказкой из «детского» сборника Афанасьева, причем в нем отсутствуют некоторые пояснительные элементы, специально введенные Афанасьевым в «детский» вариант сказки; изъяты натуралистические подробности, внесены отдельные стилистические изменения («одноокая» заменяется на «одноглазая» и т.п.)409. Большинство других текстов (за исключением сказок «Суд» и «Татарин и русский», последняя из которых отличается этнической окрашенностью насмешки) представляет собой несколько сокращенные и в ряде случаев «исправленные» со стилистической или лексической точек зрения варианты из «Народных русских сказок» (так, «Обновки» в оригинале — безымянное произведение на украинском языке); некоторые заглавия изменены. Заметим, что подход составителей данного сборника (впрочем, как и других анализируемых нами сборников) к отбору и обработке текстов явно отличался от подхода самого Афанасьева, продемонстрированного последним в «Русских детских сказках»: если Афанасьев в большинстве случаев стремится к раскрытию смысла и содержания сказки путем объяснения непонятных мест (возможно, его попытки при этом не всегда учитывают особенности детского восприятия, но такая проблема встает и перед современными обработчиками сказок), то прочие руководствовались скорее педагогическими критериями (формальная ясность изложения, отсутствие излишней жестокости и т.п.).
Сборник «Русские народные детские сказки», составленный И. П. Феоктистовым410, напротив, в значительной мере схож с «Русскими детскими сказки». Некоторые тексты, правда, подверглись серьезному изменению и сокращению, в то время как в «Русских детских сказках» они представляют собой практически необработанные варианты из «взрослого» свода: так, «Курочка» («Яичко» в «детском» сборнике Афанасьева) завершается словами «...ворота скрипят, со двора щепки летят», а «кумулятивная» часть сказки отброшена411; текст сказки «Кот, петух и лиса» несколько сокращен (кроме того, из числа действующих лиц исключается «старик, которому кот носит обед») и завершается присутствующим у Афанасьева лишь в одном из вариантов эпизодом съедения петуха («Лиса унесла петуха в лес и за ельничком всего его съела, только хвост да перья ветром разнесло»), в то же время привычная (и, по нашим наблюдениям, используемая большинством современных составителей сказочных сборников) концовка отсутствует, в результате чего сказка приобретает совершенно иное (несколько непривычное для нынешнего читателя) моралистическое значение.
