Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теоретико-методологические подходы исследования группового эгоизма 21
1.1. Групповой эгоизм в воспроизводстве социальных отношений . 22
1.2. Субъектность группового эгоизма 39
1.3. Специфика группового эгоизма в российском обществе: рамки теоретико-методологической эксплицитности 58
Глава 2. Аморфность социальной структуры российского общества: воспроизводство группового эгоизма 78
2.1. Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма 79
2.2. Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества 96
2.3. Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива 116
Глава 3. Эффекты группового эгоизма в социальном самочувствии россиян 138
3.1. Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян 139
3.2. Ценностная транзиция российского общества: от коллективизма к групповому эгоизму 156
3.3. Групповой эгоизм и мозаичность культурных норм 176
Глава 4. Социальное доверие в российском обществе: пути преодоления группового эгоизма 197
4.1. Кризис доверия в российском обществе как катализатор группового эгоизма 198
4.2. Альтернатива групповому эгоизму: консенсус интересов социальных групп 216
Заключение 236
Литература 242
- Групповой эгоизм в воспроизводстве социальных отношений
- Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма
- Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян
Введение к работе
Актуальность темы исследования. В настоящее время российская социологическая мысль отмечает высокую степень дезинтеграции общества, рассогласованность в социальном взаимодействии социальных групп и слоев, недоверие к государственным и социальным институтам, сегментированность социально-статусных позиций, поведенческих кодов, социальных и нравственных норм.
Институциональные и структурные изменения в условиях социальной иммобильное и короткого периода времени относят к социальным трансформациям. Подчеркивается их спонтанный, имеющий неоднозначные социальные последствия и порождающий социальные риски характер. Действительно, социальные изменения содержат отклонеїшя от намеченных целей, могут принимать состояние самосбывающегося пророчества. Ведь социальное развитие определяется «субъективной» картиной общества, социальными потребностями большинства населения. Если люди готовятся к наиболее худшему социальному сценарию, он может стать вполне реальным хотя бы по социальным последствиям. Групповой эгоизм, поведенческие стратегии, направленные на поддержание или достижение социальных целей путем обособления, подавления других социальных групп, переложения социальной ответственности и использования социальных институтов для воспроизводства социальных и культурных различий, являются «социальным фактом» в российском обществе.
Групповой эгоизм, представленные способы адаптации и интеграции в социально дезинтегрированном обществе, несомненно, имеют прагматический эффект для индивидов, привыкших жить и действовать в условиях социальной аномии и социальной анархии. Но групповой эгоизм блокирует усилия по социальной консолидации общества, созданию эффективного государства и продвижению по пути социальной модернизации.
Поворот к институционализации социального порядка, повышению роли государства в экономической, социальной сфере, который характеризует последнее пятилетие российской жизни, осуществляется в условиях сопротивления со стороны различных групп, действующих по правилам группового эгоизма. Внедрение правовых норм, рациональное функционирование социальных институтов и стремление ограничить или нейтрализовать искажение социальных практик вызывают негативную реакцию, связанную с потерями социальной преференции, издержками социальной ответственности и законопослушания. Возникает парадоксальная ситуация, когда большинство россиян выступают за наведение порядка, восстановлеіше законности и ответственности, но в отношении собственных социально-статусных позиций, объема прав и обязанностей хотели бы сохранить «волю», возможность жить и действовать в соответствии со сложившимися конвенциональными установками. Люди пытаются возложить ответственность на государство и крупный бизнес, не пытаясь осмыслить и принять какие-то действия по обретению «правовой лояльности и навыков жить по нормам». В обществе отсутствуют референтные группы, которые могли быть ориентированы на принятие социального консенсуса, продемонстрировать образ жизни, совпадающий с универсальными правилами социальной жизни, социальным долгом.
Конечно, можно говорить о посттравматическом синдроме, слабости государства и маргинальности правовых норм, о непреодолимости социокультурного шока и индивидуализации жизненных стратегий как стимулах группового эгоизма. Тем не менее, миллионы россиян, привыкших к консенсусу «социального невмешательства», социального исключения, ориентированы на сохранение длинной социальной дистанции от общества и государства, испытывают гражданское недоопределение и не готовы к интеграции и консолидации на базе социальных ценностей порядка и справедливости. Групповой эгоизм удобен тем, что переводит социальный протест в социальную девиацию, рассредоточивает социальную энергшо на
социальном микроуровне, но без его преодоления или хотя бы нейтрализации трудно добиться изменений в повышении эффективности государства, формировании цивилизованного рынка и обеспечении социальной стабильности и безопасности. Групповой эгоизм, связанный с «уверенностью в собственных силах», предполагает только негативную идентификацию и мобилизацию, является «питательной почвой» для эгоцентристских, ксенофобских, локалистских предрассудков и стереотипов. Можно сказать, что групповой эгоизм воспроизводит «дисфункциональную стабильность», диссонансные социальные взаимодействия и досоциальные формы социального обеспечения, что содержит риски социальной деградации и стагнации, доминирования долговременных неформальных практик.
Вышесказанное определяет выбор данной темы, так как по теоретико-методологическим и социально-практическим основаниям важно выявить характер группового эгоизма как самопрезентации и поведения социальных групп, в сфере экономики, социальной интеграции, отношения к государству. Осознание масштабов, форм и неэффективности группового эгоизма является свидетельством гражданской зрелости общества, его способности к рефлексивному мониторингу.
Степень разработанности темы. Исследования группового эгоизма имеют устойчивую социально-психологическую традиционность, связанную с работами Дж. Смелзера, Г. Ле Бона, Г. Тарда. Социологическая мысль, признавая социологический дискурс групповой деятельности и группового мышления, отмечает феномен эгоизма, отталкиваясь от сложности описания эгоизма в принятых научной мыслью концепциях.
Тем не менее, классики социологической мысли Э. Дюркгейм, М. Вебер, Л.Ф. Уорд исходили из проблем мотивации поведения привычными социальными ориентациями, желаемыми и потребляемыми. Групповой эгоизм, как поведение, ориентирован на удовлетворение социального потребления путем социальной дисфункции, социальной аномии, нарушения принципов органической солидарности. В классической
версии групповой эгоизм представляется нарушением социальных норм, социальной патологией, вызванной различными возмущающими факторами (низкий уровень социальной консолидации, войны, классовая борьба, реформирование общественного сознания). Групповой эгоизм признается следствием несбалансированности социальных и групповых интересов, утраты влияния интегративных ценностей и легитимации противоречащих социальным нормам и правилам средств и способов достижения индивидуальных и групповых целей. Классическая социология анализирует групповой эгоизм в контексте определенных общественных отношений. По Э. Дюркгейму, эгоизм воспроизводится в функциональной зависимости социальных связей и состояния коллективного сознания. М. Вебер рассматривает групповой эгоизм как возмещение рационального поведения, возможность при недостатке рациональных средств и навыков социальной реакции достигать коллективных целей досоциальной солидарностью.
Таким образом, классическая социология оценивает групповой эгоизм как «социальную патологию», которая нормальна в определенных воспроизводящих ее социальных отношениях. Подобный подход развивается в теории функциональной альтернативы Р. Мертона, согласно которой групповой эгоизм ориентирован и поддерживает выполнение социальных функций социальными институтами, служит способом консолидации социальной группы и ее социальной идентичности. По Р. Мертону, групповой эгоизм является альтернативой функциональному давлению в условиях, когда доминируют дисфункции социальных институтов. По его классификации групповой эгоизм можно отнести к ритуализму и ретреатизму, так как формальное искажение правил или уход от них связаны с возможностями в рамках этих правил добиваться реализации групповых ценностей.
Концепции макроуровня освещают групповой эгоизм в системе социальных отношений, предполагая выражение на уровне социальной интеграции, разработанной в исследованиях Дж. Мида, Г. Кули, П. Блумера,
П. Бергера, Т. Лукмана. Институционализация перемещает акцент на взаимодействие индивидов и интерпретацию понимания, осуществляемого в процессе такого взаимодействия. Групповой эгоизм является проявлением слабости человека, перемещением индивидуализации в стандартное групповое поведение, позиционированием императивного «Я» над рефлексией, достижением взаимного согласия на уровне группы с целью «навязывания» групповых интересов как универсальных, имеющих общесоциальное значение. Обозначенная собственная (групповая) значимость рассматривается как определенное отношение с другими людьми и внедряется в качестве конструируемого символа. Эта позиция развивается в работах П. Бергера и Т. Лукмана. Групповой эгоизм восходит к объективным условиям существования, интерпретации социальных рисков, согласно которой индивид наиболее успешно реализует свои цели, действуя в группе, имеет длительную социальную деятельность по отношению к другим группам, воспринимает их как «чужих» и поддерживает превосходство по отношению к ним. Упорядочивание реальной повседневной жизни достигается через конструирование общества, в котором группа воспринимается центром «порядка», оппозицией влиянию «чужих».
В исследованиях П. Бурдье, Э. Гидденса, Д. Макклеланда, П. Штомпки намечаются пути исследования группового эгоизма на основе деятельностного подхода. П. Бурдье в концепции диспозиций указывает на применение норм группового эгоизма, как социально унаследованных или принятых установок, соответствующих правилам «игры». Им подчеркивается присоединение групп к существующему порядку, правилам господствующих групп с целью использования социальной компетенции, официальных процедур для легитимации собствеїшьіх групповых интересов. Групповой эгоизм относится к символическому измерению социального порядка. Позиции форм группового доминирования являются «естественными», несмотря на то, что реализуются в форме символического исключения: группа может выполнять функции эксперта в той или иной
социопрофессиональной сфере, осуществляя легитимацию социальной иерархии.
Подход Бурдье характеризуется отречением от субстанционализма, отклонением группового эгоизма, как совместной практики, достаточной действенной и связанной с делегированием интересов, чтобы говорить о возможности группового перемещения из одной сферы в другую посредством диспозиций. Эгоизм может осмысливаться как ресурс достижения, связанный с восполнением политических, экономических и символических ресурсов для деятельности в легитимном пространстве.
Теория структурации Э. Гидденса примечательна тем, что анализирует групповой эгоизм в рамках практик акторов, использования «практических схем» в условиях недостижимости или ослабления рефлексивного знания. Групповой эгоизм уравнивает шансы экспертных и деятельностных групп населения, ограничивая возможности включения дискурсивного сознания, которое делало бы деятельность социальных групп контролируемой и ограничивало в той же степени потенциал социальной мобильности. Групповой эгоизм порочен в том смысле, что упрощает возможность выразить практически то, что группы не в состоянии сделать дискурсивным образом.
П. Штомпка предлагает синтетический подход к проблеме группового эгоизма. Он позиционирует мысль о предопределенности группового эгоизма при травматических социальных изменениях. Согласно исследовательской схемы П. Штомпки, групповой эгоизм, с одной стороны, наследует опыт двойственности человека в социальном обществе, с другой - связан со стремлением преодолеть посттравматический синдром. Групповой эгоизм представляет стратегию, основанную на интерпретации ситуации, как требующей выхода на практику. Отрицание логики и групповой ответственности за прошлое и ориентация на социально-стратегические достижения без применения и поддержания стандартов и норм рыночной культуры характеризуют поведение социально активных агентов. Групповой
эгоизм воплощает ретроактивизм и социальную исключительность, предохраняет от чрезмерных социальных ожиданий и отдает предпочтение формам социальной взаимопомощи или «сделки», при которой участники настроены на получение взаимной выгоды. П. Штомпка признает правила группового эгоизма, указывая на вполне возможный отказ от индивидуализма и адаптации до тех пор, пока не появятся система ценностей и новые групповые идентичности, связшшые с легитимацией достиженческой культуры.
Российская социологическая мысль исследует групповой эгоизм в различных аспектах социальной жизни. Т.И. Заславская, М.А. Шабанова, В.В. Радаев, Ю.Г. Волков, И.П. Попова рассматривают групповой эгоизм в контексте институционализации неформальных практик, расхождения формально-правовых норм и поведенческих стратегий, направленных на создание механизмов неправового взаимодействия. Групповой эгоизм осмысливается как «переориентация свободы» в обществе с неэффективными правилами, рыночными институтами и «сословностью» социальных интересов.
В исследованиях Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина, А.Г. Левинсона, Е.А. Здравомысловой применяется модель тоталитаризма, анализа группового эгоизма, как сословной, навязанной идентичности, неразвитости навыков социальной самостоятельности и идентификационного выбора в условиях неэффективности государственных институтов. Группа выполняет роль «институционализированного сектора», гаранта социальной уверенности, безопасности и поддержания связей с обществом.
Работы Л.А. Беляевой, З.Т. Голенковой, Т.И. Заславской, М.Ф. Черныша, Л.А. Семеновой посвящены интерпретации группового эгоизма, как состояния социальной дезинтеграции российского общества, невозможности и неготовности к применению форм социально-мобильного взаимодействия, обеспечивающего воспроизводство социальных коммуникаций, соблюдение базисных социальных ценностей и поддержание
паритета интересов, направленного на доступ к социальным благам различных социальных групп. Гипертрофированные формы социального неравенства, по мнению данных авторов, закрепляют групповой эгоизм, так как негативная зависимость между результатом труда и вознаграждением ведет к тому, что группы находятся в конкурентных отношениях с целью давления, продвижения и использования социальных и властных ресурсов в «свою пользу».
Исследования М.К. Горшкова, Н.Е. Тихоновой, Т.М. Макеевой, Е.С. Балабановой, А.Л. Темницкого показывают групповой эгоизм, как следствие «ускоренной модернизации», как формы достиженчества, связанной с актуализацией личных и групповых ресурсов, переопределением иерархии социальных ценностей и предпочтений, наследственностью традиционных форм идентичности. Предполагается, что групповой эгоизм имеет тенденцию к «нивелированию», конкурируя с достижением социально-группового консенсуса. Одновременно выявлены его роль в расширении возможностей социальной карьеры и влияние на социальную активность по достижению целей группового «комфорта» и «уверенности».
Таким образом, в современной социологической мысли сложились три основных подхода к истолкованию проблем группового эгоизма:
а) структурный, рассматривающий групповой эгоизм как условие
воспроизводства общественных отношений, связанных с социальным и
профессиональным обособлеішем и демонстрацией групповых и социальных
интересов;
б) диспозиционный, анализирующий групповой эгоизм, как
символический ресурс, воспроизводимый в процессе определения и
переопределения групповых позиций согласования интересов;
в) деятельностный, направленный на исследование группового
эгоизма, как способа реализации определенных практических схем и
установок в условиях неравного доступа к социальным ресурсам, низкого
социального доверия в обществе.
Указанные подходы обладают объяснительным и аналитическим потенциалом, но имеется определенная проблема в изучении группового эгоизма, как совокупности поведенческих стратегий, направленных на легитимацию неформальных практик и использование социальных институтов с целью сохранения «достигнутого положения» или получения достаточных социальных привилегий, а также закрепления «особого» положения и сокращения или удлинения социальной дистанции с другими социальными группами.
Именно эти обстоятельства делают актуальной разработку проблемы группового эгоизма в российском обществе, как имеющего важные для развития социологической мысли теоретико-методологические и теоретико-концептуальные последствия, так и социально-практические выводы для реализации эффективного социального управления и сбалансированной социальной политики.
Гипотеза исследования. Групповой эгоизм в российском обществе реализуется через поведенческие стратегии различных групп населения, обозначенных по способам переориентации к определенным неформальным практикам, связанным с использованием институциональных норм или отклонением от них на основе имеющихся внутригрупповых и межгрупповых инноваций с целью закрепления достигнутого социального статуса или получения преимуществ в распределении социальных благ. Групповой эгоизм ориентирован на сохранение дисфункциональности социальных институтов, «замещение» социального доверия и воспроизводство социальных и культурных различий для негативной консолидации. Хотя групповой эгоизм имеет определенное позитивное значение в условиях разрушения государства, монополизации экономики и социальной дезинтеграции, он порождает социальные риски «девиантности», ухода от социальной и правовой ответственности, сегментации социальных ролей.
Цель диссертационного исследования состоит в изучении, выявлении структурных, функциональных, деятельностных оснований группового эгоизма, его производства и воспроизводства в социальном взаимодействии, а также влиянии на институциональные и структурные преобразования в обществе и становлении новой рыночной культуры.
Достижение поставленной цели предполагает решение следующих исследовательских задач:
анализ стратегии группового эгоизма как социальных отношений, определенных дисфункциональностыо социальных институтов и диспропорциональным или переходным состоянием социальной структуры;
выявление социальных и культурных диспозиций, ориентированных на стратегию «социального дистанцирования»;
характеристика специфики эгоизма в условиях российских социальных трансформаций, его роли в замещении «патернализма» и нейтрализации ценностного плюрализма;
описание социальной дифференциации общества как структурных возможностей группового эгоизма;
исследование влияния группового эгоизма на социальную мобильность в российском обществе;
анализ группового эгоизма как функциональной альтернативы в условиях дисфункционалыюсти социальных институтов;
исследование значения группового эгоизма в становлении социальной идентичности россиян;
изучение взаимовлияния группового эгоизма и ценностных ориентации россиян;
анализ группового эгоизма как барьера на пути становления рыночной достиженческой культуры;
выявление замещающего характера группового эгоизма в условиях дефицита социального доверия;
исследование путей и способов преодоления группового эгоизма в построении социально эффективного общества и государства.
Объектом исследования является межгрупповое взаимодействие, направлешюе на воспроизводство или изменение социально-статусных позиций.
Предметом исследования выступает групповой эгоизм, как поведенческие стратегии социальных групп и слоев, ориентированных на успешность как принцип референтности с использованием эксклюзивной групповой идентичности и поддержание дистанции по отношению к другим социальным группам.
Теоретико-методологическую основу исследования составляют концептуальные разработки классической социологии, рассматривающие групповой эгоизм как стратегии, направленные на производство и воспроизводство социальных и культурных различий с целью сохранения или повышения социальных или социально-статусных позиций: теория социальной аномии Э. Дюркгейма, модель целерационального поведения М. Вебера, открытых и латентных функций Р. Мертона и диспозиций П. Бурдье. Автор диссертации использует исследовательские процедуры отечественных ученых - М.А. Шабановой, Л.А. Беляевой, З.Т. Голенковой для анализа стратегий социальных групп и слоев в условиях социальной дезинтеграции и расхождения между формально-правовыми нормами и неформальными практиками.
Эмпирическая база работы представлена, во-первых, материалами социологических исследований, проведешіьіх различными подразделениями ИС РАН, ИСПИ РАН, ИКСИ РАН в 2001 - 2006 гг.; во-вторых, социологическими центрами городов Новосибирска, Екатеринбурга, Санкт-Петербурга, Ростова-на-Дону; в-третьих, данными социальной статистики Госкомстата РФ, Минтруда и социального развития, Минобразования РФ.
В работе использовались также материалы социологических исследований по ЮФО, проводимых с участием автора ЦСРИиП ИППК РГУ
и ИСПИ РАН в 2003 - 2006 гг., в том числе по гранту Всемирного банка «Оценка качества и доступности социальных услуг органов государственной власти, местного самоуправления и бюджетных учреждений в субъектах Южного федерального округа» (2006 г.) и «Проблемы обеспечения жильем молодых семей в Ростовской области» (2005 г.)
Научная новизна исследования состоит в выявлении стратегий группового эгоизма и обусловленного им влияния на структурные и институциональные изменения, а также на идентификационные модели и ценностные ориентации россиян. Она может быть выражена следующим образом:
дана социологическая характеристика группового эгоизма как производства и воспроизводства форм социального взаимодействия, направленного на приоритеты групповых интересов над общественными и неравный доступ к социальным ресурсам;
описан групповой эгоизм в контексте актуализации социальных диспозиций группового превосходства и групповой эксклюзии;
охарактеризована специфика группового эгоизма в российском обществе, связанная с разрушением государствоцентрической матрицы социальных отношений и неразвитостью навыков социальной самоорганизации;
рассмотрено воспроизводство группового эгоизма в условиях узких структурных возможностей, изменения социально-статусных позиций к социально-имущественной дифференциации;
охарактеризовано влияние и закрепление группового эгоизма в социальной мобильности российского общества;
раскрыто значение группового эгоизма как функциональной альтернативы дисфункциональному состоянию социальных институтов;
отмечено влияние группового эгоизма на выбор идентификационной модели «социального недоопределения» и присоединения к успешно адаптированным группам;
проанализирована роль группового эгоизма в деиерархизации ценностей и переходе к прагматическим установкам;
определено влияние группового эгоизма на культурный диссонанс, совмещение традиционных и рыночных ценностей для позитивного группового самочувствия;
рассмотрены замещающие функции группового эгоизма в условиях дефицита социального доверия, актуализма, обоснования и реализации краткосрочных групповых целей;
предложены пути преодоления группового эгоизма, связанные с формированием каналов согласования общественных и групповых интересов и легитимацией социального порядка.
На защиту выносятся следующие положения:
Групповой эгоизм с одной стороны воспроизводится в асимметричной системе социального взаимодействия «господствующих» и «аутсаидерских социальных групп» при неравенстве доступа к экономическим, властным и символическим ресурсам, а с другой стороны это имманентное качество любой группы. Групповой эгоизм сегментируется в «коллективных представлениях» о социальном неравенстве, как коллективном групповом стремлении, и неуверенности и нежелании группы в достижении личных и групповых целей легитимными способами.
В диспозиционной парадигме групповой эгоизм интерпретируется как актуализация социальных и культурных диспозиций, связанных с делением на «свои» и «чужие группы», а также логикой присоединения к доминирующим группам с целью получения или сохранения собственных групповых выгод. Поведенческие стратегии реализуются с целью «группового превосходства» путем усиления групповых ресурсов игрой «не
по правилам» и удлинения социальной дистанции с другими социальными группами и слоями.
Групповой эгоизм в российском обществе является следствием социоструктурного и институционального изломов, перехода группового взаимодействия в состояние «неинституциональной автономности» и неструктурированности групповых интересов. В социологическом измерении групповой эгоизм является способом презентации и реализации интересов на основе присвоения институциональных ресурсов и представления частных интересов как общесоциальных. Векторность группового эгоизма определяется доступностью группы к социальным ресурсам, развитостью социальных практик присвоения и степенью инструментализации жизненных ценностей. Поэтому наиболее адекватным представляется конструкт «трансформационного» поведения, включающий социально-дифференцирующие и социально-идентификационные индикаторы направленные на продуцирование различий, социальных фильтров и барьеров во взаимодействии с другими социальными группами.
Социальная дифференциация в российском обществе основывается на доминировании социально-имущественного расслоения, замещении образовательного и профессионального статусов «досоциальными» отношениями, что создает ситуацию конкуренции за социально-групповые привилегии «избыточности» социальных обязательств и оптимизации групповых стратегий путем перевода «ресурсов общества» в индивидуалыгую собственность, перемещения групповых усилий на производство и воспроизводство социальных различий с целью формирования социальных сегментов.
Доминирование в российском обществе нисходящей социальной мобильности над восходящей обеспечивается социальными фильтрами со стороны высокостатусных социальных групп, которые для сохранения «преимуществ» практикуют социальную консолидацию по отношению к базисным группам населения; негативизм базисных групп к использованию
социально-инновационного потенциала определяется позицией социального клиентелизма и социального исключения. Таким образом, групповой эгоизм, как ориентация на «внутригрупповую мобильность» и создание «стартовых условий» для «своей группы», усиливает социальную дезинтеграцию общества.
Групповой эгоизм выступает функциональной альтернативой деятельности официальных социальных институтов, так как их функционирование определяется инерционностью и расхождением с существующими неформальными практиками. Поэтому групповой эгоизм является каналом «приспособления» социальных институтов к потребностям определенных социальных групп, использующих институциональные ресурсы посредством «привлечения» или давления на другие социальные группы и государство. Функциональная альтернатива характеризуется «мутацией» социальных институтов, переводом их деятельности в режим «благоприятствования» группам-монополистам.
Идентификационный выбор в российском обществе определяется предпочтением символических идентичностей, гражданским недоопределением и гипертрофированностью формулы «быть как все» в социальном взаимодействии. Выбор по формуле группового эгоизма предполагает присоединение к позитивной референтной группе на условиях приверженности групповым нормам и ценностям в ущерб общенациональной и гражданской идентичностям. При диффузности общенациональной идентичности, групповой эгоизм обеспечивает осознание принадлежности к «своей группе», создавая пространство безопасности путем дистанцирования и изоляции от других групп и обращения к обществу как ресурсной базе без отождествления с определенными общенациональными или символическими общностями, предполагающими подчиненность образов «группы» коллективному «Мы».
8. Групповой эгоизм представляется формой перехода от общества, где декларировались тотальный коллективизм, безусловное подчинение
целям государства или коллектива к обществу, где превалируют «интересы групп». В условиях существования «двойной морали» и «травмированного сознания», привычки действовать по формуле «официального комформизма» и «жить для себя» в «досоциальных» структурах, групповой эгоизм является «естественной» формой презентации и демонстрации интересов путем «досоциального» и «внесоциалыюго» воздействия на общество. Групповой эгоизм является выражением «плюрализма ценностей» при их деиерархизации и господстве прагматизма, использующего ценности как маркер разделения на «чужих» и «своих».
9. В российском обществе господствует культурный диссонанс, так
как ни одна из социальных групп не представляла образец рыночной
культуры в советском обществе, и освоение достиженческих принципов и
норм происходит через групповое давление, обособление от других групп. В
групповом эгоизме, несмотря на декларированное одобрение традиционных
ценностей, прослеживается ориентированность на достижение, что имеет
позитивное значение для расставания с социальным патернализмом, но
одновременно воспроизводится «социальный» актуализм, негативное
отношение к цивилизованным способам достижения взаимных социальных
обязательств.
10. Социальное доверие дефицитно в российском обществе по трем
причинам. Во-первых, ни одна из социальных или государственных структур
не может стабильно претендовать на роль референтной, скорее
идентификация происходит по социально-ностальгической или негативной
мотивации. Во-вторых, уверенность в себе, которую испытывает
большинство россиян, так же как и низкая вероятность повлиять на события»
воспроизводят стремление к ограничению доверия «близким кругом» или
«своей группой». В-третьих, социальное доверие ассоциируется с
негативным опытом прошлого, и социальный цинизм является условием
«более или менее успешной адаптации». Поэтому групповой эгоизм
воспроизводит «доверие» к государству, как «нейтральному» к групповым
интересам и «ответственному» за социальные обязательства, при этом блокируя установление даже минимальных формально-правовых границ социального доверия.
11. Преодоление группового эгоизма представлено совокупным эффектом изменений структурного, институционального, социально-ценностного характера. Развитие сетей социального взаимодействия связано с горизонтальным социальным контролем и достижением баланса групповых и общесоциальных интересов. Независимые социальные институты, как каналы согласования интересов, не могут возникнуть из внесоциального принуждения. Наиболее вероятно использование авторитета государства и потенциала корпоративных структур, которые, несмотря на риск элитных интересов, ориентированы на модернизацию социальных отношений и реализацию возможностей социальной мобильности. Перспективен перевод групповых ценностей на индивидуальные, связанный с воспроизводством и применением правовых норм, уровнем активности, так как привыкание к правовым нормам означает делегитимацию неформальных практик и модификацию групп «негативной солидарности» в гражданские ассоциации.
Теоретическая значимость работы. Во-первых, разработка концептуальных основ группового эгоизма в российском обществе представляет вклад в развитие теории социальной транзиции. Во-вторых, автором обоснованы методологические критерии исследования группового эгоизма, что имеет значение для теоретической реконструкции сдвигов в общественном сознании и поведении россиян.
Практическая значимость исследования состоит в возможности использования содержащихся в нем положений и выводов для разработки концепции государственной политики в социальной сфере, повышения качества управления социальными процессами и реализации определенных политико-правовых и социально-институциональных изменений с целью достижения баланса государственных, общенациональных, групповых
интересов в различных сферах социальной жизни, при разработке программ социологического исследования по проблемам группового эгоизма.
Апробация работы. Основные положения и выводы диссертационного исследования докладывались и обсуждались на III Российском философском конгрессе «Рационализм и культура на пороге третьего тысячелетия» (Ростов-на-Доиу, 2002), II Всероссийском социологическом конгрессе «Российское общество и социология в XXI веке: социологические вызовы и альтернативы» (Москва, 2003), всероссийских конференциях «Вертикаль власти: проблемы оптимизации воздействия федерального, регионального и местного уровней власти в современной России» (Ростов-на-Дону, 2001), «Становление нового социального порядка в России» (Краснодар, 2001), «Пути формирования гражданского общества в полиэтничном Южнороссийском регионе» (Ростов-на-Дону, 2001), «Цивилизация и человек: проблемы развития» (Ростов-на-Дону, 2001), «Социальный порядок и толерантность» (Краснодар, 2002), «Федеративные отношения на Юге России» (Ростов-на-Дону, 2003), на международной конференции «Роль идеологии в трансформационных процессах в России: общенациональный и региональный аспекты» (Ростов-на-Дону, 2006), на III Всероссийском социологическом конгрессе «Глобализация и социальные изменения в современной России» (Москва, 2006), на региональных конференциях и научно-практических семинарах кафедры социологии, политологии и права Института по переподготовке и повышению квалификации преподавателей гуманитарных и социальных наук при Ростовском государственном университете (1999-2006 гг.)
Всего автор имеет 37 публикаций, в том числе непосредственно по теме диссертационного исследования 20 научных работ, общим объемом 32,05 п.л.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, четырех глав, включающих одиннадцать параграфов, заключения и списка научной литературы.
Групповой эгоизм в воспроизводстве социальных отношений
В работах классиков социологии О. Конта, Э. Дюркгейма, Г. Тарда прослеживается стремление ускорить социальный прогресс при помощи объективного социального знания и социального проектирования. XIX в., на фоне которого возникли социологические науки, был знаком триумфа науки и веры в возможность преодоления эгоистических предрассудков цивилизованным мировоззрением. Такие традиции давали сильные «козыри» гражданским ассоциациям, но и ставили их в затруднительное положение, поскольку социология, претендуя на социальное знание, рассматривала групповой эгоизм не как нечто субъективное, воплощенное в ментальносте человека, а производное от социальной структуры, социальных отношений.
В работах Э. Дюркгейма групповой эгоизм оценивается с социально-консервативных позиций. Французский социолог, подобно Конту, опасался социального хаоса, революций, социальных катаклизмов и видел в групповом эгоизме импульс к социальному беспорядку, будь то социальное неравенство, насилие имущих классов или «применение стратегий» социальных аутсайдеров. Для него групповой эгоизм являлся свидетельством дезинтеграции социальных отношений, нарушения баланса социальных и групповых интересов. Групповой эгоизм не может существовать в обществе «механической самоформации», где принадлежность к сословию означает безальтернативность поведения, и ни одно из сословий не претендует на изменение социального статуса, места проживания и профессиональный рост. Групповой эгоизм актуализируется в условиях современности с включением каналов социальной мобильности и достигаемыми социальными статусами.
Э. Дюркгейм исходит из понимания группового эгоизма как применения социального взаимодействия, отношения различных социальных групп и классов друг к другу. В балансе интересов он усматривает альтернативу групповому эгоизму правящего класса и адекватному по последствиям нигилизму «неимущих» слоев. Поэтому Дюркгейм стремится придать эгоизму универсализм, освободить от узкоэкономических, связанных с борьбой за перераспределение экономических и социальных благ усилий. Воздержание от богатства и благополучия рассматривается им как препятствие на пути обществеїшого прогресса, и если групповой эгоизм заслуживает порицания, то необходимо привести общественные отношения в соответствие с согласованными интересами основных социальных групп и слоев.
Таким образом, в исследовании Э. Дюркгейма групповой эгоизм определяется «нормальным» в социально дифференцированном обществе, обществе с ярко выраженными социальными и культурными различиями, и задача состоит в согласовании его крайностей и приведении в состояние «умеренности», готовности к социальному самосознанию для достижения социальной стабильности. Общество сталкивается с фактами группового эгоизма в двух формах:
- традиционных правил и норм поведения, оформленных в виде правовых и моральных норм;
- включение в социальные и территориальные группы форм общественной консолидации.
Уже из того, что «группа думает, чувствует, действует, совершенно понятно, что это сделают ее члены, если бы оіш были разобщены»1, следует, что групповой эгоизм не является продолжением эгоизма входящих в группу индивидов, что он имеет социальный смысл.
Групповой эгоизм относится к коллективным представлениям о месте группы в обществе и ее успехах. Достигнутая определенность отмечается в возникновении элитных правил, выраженных в стремлении группового превосходства и дистанции по отношению к «чужим». Дюркгейм признает, что «человек», чтобы присоединиться к группе, не может относиться одинаково ко всем без предубеждения: собственная группа для того, чтобы индивид ощущал себя ее членом, дает осознание определенных социальных и социально-психологических принципов, так же, как и доверие к членам своей группы, должно быть выше, чем к другим, или, по крайней мере, основываться на том, что они «не хуже других». Групповой эгоизм предполагает, что другие группы также устремлены на применение группового превосходства, и ни одна группа не может выражать «общесоциальную волю» и быть инклюзивной, принятой и открытой для всех членов общества.
Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма
Исследователи обращают внимание на три группы позиций, связанных с оцениванием социально-групповых различий и социальных перспектив:
а) глобализация в мировом пространстве, определяющая место страны в мировом разделении труда, влияіши на мировые политические процессы и отношение населения к «мировой элите» или «мировому пролетариату»;
б) изменения, связанные с переходом от социалистической социально экономической и социально-политической системы к системе рыночных отношений и демократических институтов;
в) внутренние изменения, определяющиеся крайней неустойчивостью, аморфностью, неопределенностью социальной структуры российского общества.
Наше внимание сосредоточивается на «третьем» внутрироссийском уровне, хотя бы потому, что его исследование дает наиболее диагностичные представления о групповом эгоизме и связано с эффектами глобализации и системного перехода, социальной транзиции. За последние годы социальная структура российского общества претерпела кардинальные сдвиги, наметились основные тенденции социально-групповых различий, возможности повышения формально социального неравенства и схемы межгруппового взаимодействия.
По данным социологических исследований, стратификационная модель современного российского общества выглядит следующим образом:
элита - представители политики и экономики - 0,5 %;
верхний слой - крупные и средние предприниматели, руководители среднего звена управления, другие субэлитные группы -6,5 %;
средний слой - представители мелкого бизнеса, квалифицированные профессионалы, офицеры - 20 %; базовый слой - рядовые специалисты, крестьяне, работники торговли и сервиса - 60 %;
- низший слой - малоквалифицированные и неквалифицированные рабочие, временно безработные - 7 %;
социальное дно - бомжи, проститутки, наркоманы - 5 %. По уровню материального благополучия выделяются: богатые - 7 %; состоятельные - 5,3 %; обеспеченные-15,8 %; малообеспеченные - 57 %;
- бедные-20,2%1.
Социальное неравенство возможностей прежде всего - результат экономических преобразований, приватизации 90-х гг. Ее задача состояла в создании класса «собственников» как политической опоры нового режима, и речь не заходила об экономической эффективности, экономической целесообразности, социальном интересе. Приватизация происходила так, что обеспечила переход подавляющей части государственной собственности в руки «определенных» политических и экономических слоев, сформированных из:
а) представителей бывшей советской номенклатуры;
б) директората крупных предприятий;
в) «теневого» бизнеса советского периода.
Так как в советский период частная собственность была отменена, а индивидуальная «значилась» в подполье, накопление капиталов могло осуществляться только в «паразитической», использующей государственные ресурсы форме. Иными словами, сложилась традиция «перераспределения капиталов», что сделало возможным одобрение элитами «классового» передела собственности. И дело здесь не в том, что они обеспечили «власть на собственность», а в том, что произошло сращивание власти и собственности, переход от роли формального управляющего к роли хозяев1. Сохранение власти является условием сохранения собственности потому, что административный ресурс традиционно в российском обществе оценивает влияние экономического, и быть собственником без привязки к власти означает «риск», неустойчивость положения. Элита объединилась и имела наиболее развитое корпоративное сознание, выработала признание социальной позитивности, сплоченности и использовала свои групповые позиции. Российская интеллигенция, хотя и выступила актором общественных перемен, демонстрировала социальную несостоятельность, разрозненность, идеализм в понимании экономической реальности, оппозиционность к власти и клиентализм по отношению к элите. В отличие от элиты интеллигенция имела «символический» групповой эгоизм, ориентированный на уважение и признание в обществе, наставничество и профессионализм. Элитные слои российского общества «закрыты» для общения с другими группами общества, с советских времен выработаны стратегии «достижения» и «превосходства в силу обладания властью» и, действительно, как бы отрицательно ни оценивалась элита общественным мнением, она практически недостижима для воздействия извне, и стратегии поведения определяются внутри нее (рис. 3).
Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян
Исследования российских авторов по проблеме социальной идентичности фиксируют нарастание сдвига в настроениях российского населения. Во-первых, растет потребность в социальной идентификации, переходе от абстрактных символических форм самоопределения к инструментальным, социально эффективным, способствующим осознанию своего интереса. Во-вторых, общество нуждается в социальной идентичности, объединяющей идентичности, которая бы, несмотря на социоструктурные и социокультурные различия, давала возможность находиться в рамках социального консенсуса на основе интегративных ценностей. В-третьих, идентификационный выбор россиян как раз затруднен по причине «многообразия» идентификационных моделей, их инсценировочности, виртуальности и неинтегрированности в социальные практики.
Как видят россияне себя, свое место в обществе? К какой социальной группе они себя относят, кого считают «своими» и кого - «чужими»? От решения этих вопросов зависит анализ социального поведения, социальной активности, социального самочувствия (табл. 15). При том, что стремление интегрироваться в общество является одной из важнейших потребностей человека, оно может принимать парадоксальные формы по принципу «негативной идентификации», «одобрения от противного».
Как свидетельствуют идентификационные позиции россиян, на смену традиционным коллективным идентичностям советского периода приходят идентичности «личного круга» (семья, друзья), правильный профессиональный выбор товарищей по работе, людей одной профессии. Наиболее «посредственно» выглядят государственные и гражданские идентичности, что показывает высокую степень дистанцированное россиян от государства в социальных практиках. Идентификационный «зазор» между микроуровнем и макроуровнем должен заполняться групповыми идентичностями. Так как между микроуровнем и институциональными формами существует «разрыв», групповые идентичности исходят из идентичностей микроуровня, способствуют интеграции «частной жизни», в то время как в советский период доминировали стратегии формального социального контроля и давления на микросоциум.
Такая идентификационная ситуация определяет превалирование групповых идентичностей как способов активации и ориентации в окружающем мире через опору на микросоциум. В этом обстоятельстве есть объяснение тому, что россияне выступают как представители социально-профессиональной группы, защищая не социально-профессиональный статус как таковой, а «обретение» микросоциума, поэтому и групповые интересы трансформируют досоциальные связи. На наш взгляд, в идентификационном выборе россиян присутствует логика «оптимизации», т.е. наибольшей привлекательностью обладают идентичности, или реализующие преимущества, или не содержащие социальных обязательств. Даже обращение к идентичности «советский народ» предписывает стремление не столько вернуться к прошлому, сколько продемонстрировать приверженность к ценностям, не имеющим практического, инструментального значения, или поддержать свою групповую обособленность или оправдать «несостоятельность». Реально сторонники «советской» идентичности не вступают в оппозицию со сторонниками других идентичностей, не создают альтернативные идентификационные институты.
Важное место в социальном самочувствии россиян занимает интуитивная идентификация по критерию с людьми того же «материального достатка» или «сравнение с жизнью других». Совпадение идентификационных позиций не ведет к совместимости практик, но легитимирует групповые притязания, делая упор на прагматичность. Имущественная идентификация служит ориентиром, процедурой различения «своих» и «чужих» для отношения к государству, социальным институтам и социальным ценностям, формирует правила сближения или дистанцироваїшя. Очевидно, что социальная поляризация российского общества может дать только импульс идентификационной модели, ощущения для узнавания в привычном мире. Опора на имущественную идентификацию расширяет влияние группового эгоизма, поскольку социальному поведению задается «вариативность» от социальных норм и правил как использование имущественной дифференциации.
Базисные слои населения воспринимают новые социальные нормы и правила как «символические притязания» со стороны элитных слоев. Элитными слоями новые социальные нормы воспринимаются через «призму» группового сознания, соотношения с собственными поведенческими кодами и логикой общения. Социальные нормы поддерживаются, если закрепляют социальную дифференциацию и проблематизируются при их направленности на ущемление групповых прав. Имущественная идентификация воспроизводит «социальную сегментацию общества», так как делает обязательными нормы с людьми «своего круга», своего достатка и небрежными по отношению к другим. Что же касается идентификации по политическим взглядам, то между политической и имущественной идентификацией не наблюдается корреляции, т.е. различие между бедными и богатыми не оформляется в политически консолидированные группы.
