Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Типология социальных нормативных комплексов (регулятивных систем) 17
1.1. Социальное регулятивное пространство 17
1.2. Нормы как средства регуляции деятельности и поведения социальных субъектов 26
1.3. Типы регулятивных систем 40
Глава 2. Общая характеристика и особенности основных типов регулятивных систем 57
2.1. Традиционный тип системы регуляторов 57
2.2. Институциональный (законодательный) тип системы регуляторов 80
2.3. Мораль как тип регуляции 102
Глава 3. Характер взаимодействия регулятивных систем в современном социуме 126
3.1. Взаимодействие типов регулятивных систем в современной культуре 126
3.2. Феномен «доминантной» системы регуляторов 138
3.3. Особенности регулятивных систем в киберпространстве 150
Заключение 161
Библиография
- Нормы как средства регуляции деятельности и поведения социальных субъектов
- Типы регулятивных систем
- Институциональный (законодательный) тип системы регуляторов
- Феномен «доминантной» системы регуляторов
Нормы как средства регуляции деятельности и поведения социальных субъектов
Человек, будучи существом социальным, не способен существовать вне контекста социума. Общество накладывает на него некоторые специфические ограничения, оказывает влияние на формирование его мировоззрения. При этом индивиду даже не обязательно быть частью социальной группы, являющейся источником воздействие на него в данный момент. Например, агрессия со стороны представителя другой, чуждой индивиду социальной группы, будет равнозначно включаться в иерархию социальных взаимоотношений, или формировать социальное пространство.
Проведем краткий анализ данного феномена. Целенаправленное изучение социального пространства в контексте непосредственной специфики общества рассматривается в рамках философии пространства. Впервые в явном виде данная проблематика поднимается в философии Г. Зиммеля [102, С. 64] в начале XX века.
Различные исследователи трактовали сам термин «социальное пространство», его природу, цели и механизмы по-разному. Например, П. Сорокин считал основой социального пространства сумму индивидов, организаций и социальных групп, то есть, субстанцию, взаимодействующую на уровне социальных отношений. Э. Дюркгейм же полагал природу данного феномена как «надиндивидуальное» образование, представленное общественными процессами и институтами [76, С. 20].
Множество споров возникает также касательно соотношения физического и непосредственно социального уровней пространства. Остановимся на этом вопросе более подробно. С одной стороны, социальное пространство вписано в контекст физического мира, то есть в его пространственно-временные рамки. В этом случае, любое проявление социальной структуры имеет локальный характер, то есть фокусируется в определенных пространственных координатах (семья – дом; друзья – двор; учеба – школа; и так далее). Э. Гидденс пишет по поводу локальности следующее: «Локальность — это не только место, в котором разворачивается то или иное взаимодействие, но и окружающая его среда; Гарфинкель убедительно продемонстрировал, что фоновые ожидания постоянно (и по большей части автоматически) используются социальными акторами для организации и поддержания осмысленного коммуникативного процесса. Однако и фоновые ожидания в известном смысле зонированы…» [29, С. 21-22.].
С другой стороны, ряд исследователей полагали независимое существование социальных отношений от физического пространства. «Для них это один из примеров омонимов – слов, имеющих одно написание, но разное значение. Социальное пространство здесь оторвано от пространства физического настолько, насколько человек в социологии является оторванным от своего тела. Мы телесные существа не можем не существовать в физическом пространстве, но социологию… не интересует в большинстве случаев физическая оболочка индивидов» [76, С. 30].
Для нашего исследования наибольший интерес представляет связь между атомарными структурами социального пространства (как между индивидами, так и между социальными институтами). Ученые подходили к данной проблеме по-разному. В качестве одного из примеров можно привести позицию П. Бурдье, который ставит в качестве такой основы принцип распределения власти или ресурсов их (её?) поддерживающих. Свою позицию он конструирует на основании предположения того, что социальный мир можно изобразить в виде многомерного пространства, сконструированного на основе принципов распределения и дифференциации, которые формируются совокупностью действующих качеств в рассматриваемом социальном пространстве, то есть таких свойств, которые способны наделять его владельца силой и властью в этом пространстве. При этом диспозиция Агентов определяется по их относительным позициям, занимаемым в этом пространстве [18, С. 15]. Принципиально иная позиция рассматривается в теории марксизма и в особенности неомарксизма, в которых в качестве основы социального пространства выступают исключительно производственные отношения и производственные силы [57].
Однако, на наш взгляд, для исследования целесообразна более упрощенная модель, при которой в качестве основы взаимодействия в социальном пространстве рассматриваются простейшие акты коммуникации, как передачи информации или монополярные действия, целью которых является субъект. Такой подход, с одной стороны, снимает многие, несущественные для исследования проблемы, а с другой, позволяет представлять социальное пространство в качестве многоуровневой структуры, то есть включающее в себя как субъективное пространство отдельно взятого индивида, так и социальной группы целиком.
Разумеется, при таком подходе возникает новая проблема, связанная с источником таких коммуникативных связей. С одной стороны, коммуникативная структура априори задана для индивида в виде социальных образований, и человек имплицитно включается в них. В этом случае коммуникативный акт актуален только тогда, когда имеет под собой иллокутивную силу. С другой стороны, индивид способен сам создавать те или иные коммуникативные связи, поддерживая их, или наоборот, разрушать.
Типы регулятивных систем
Подобные характеристики систем регуляции традиционного типа наиболее отчетливо обнаруживаются на примере туземных австралийских племен. Как отмечает З. Фрейд в книге «Тотем и табу»: «выделяемых этнографами как самых диких, несчастных и жалких, а именно на туземцах самого молодого континента – Австралии, сохранившего нам и в своей фауне так много архаического, исчезнувшего в других местах» [103]. Благодаря примитивному существованию таких племен, мы можем наиболее ярко рассмотреть всеобщность традиционных регуляторов для каждого члена такого общества. По мнению З. Фрейда, в основе любых социальных обязательств австралийцев лежит их принадлежность к тотему. Во-первых, эти обязанности выходят за пределы принадлежности к одному племени, а во-вторых – оттеняют кровное родство. В тех местах, где имеется тотем, повсеместно существует установка о том, что лица, принадлежащие одному и тому же тотему не должны вступать в половые взаимоотношения между собой, и, следовательно, не должны заключать между собой брачные отношения. Это и лежит в основе связанной с тотемом экзогамии. Смысловая нагрузка такого запрета не оправдывается ничем из того, что мыслитель рассматривал до этого, касаясь понятий о свойстве тотема. Поэтому он делает вывод, что затруднительно понять, за счет чего этот запрет попадает в систему тотемизма [103]. Это положение не только нигде не документировано, но и нигде не установлено на законодательном уровне. Санкция за его нарушение осуществляется только внутри самого сообщества и воспринимается как само собой разумеющееся. Так, например З. Фрейд пишет о том, что в Австралии традиционным наказанием за сексуальные отношения с людьми принадлежащими «запрещенным» кланам является смертная казнь. При этом в племени не делают различия между тем, что женщина находится в той же самой группе или же была взята в плен в процессе войны. Мужчину, вступившего с ней в половую связь, ловят и убивают его собственные соплеменники (женщина аналогично подвергается казни). Тем не менее, в том случае, если им удастся избегать преследований некоторое время, их действия прощаются [103].
За счет тотальной интеграции в социум нормы традиционной регулятивной системы не исчезают бесследно, а обладают потенциальной возможностью к самосохранению и фиксации даже после фундаментальной смены традиционных нормативов. Наиболее точно такое запечатление приводит к трансформации нормы из области социального регулирование в культурную единицу, которая в зависимости от своей значимости продолжает существовать в фольклоре социальной группы, в которой она фигурировала. Так, например, В.Я. Пропп, используя данную особенность традиционной регулятивной системы, пытался проводить анализ, изучение и объяснение смыслового значения традиций. По его мнению, сказка сохраняет в себе явные следы множества обычаев и обрядов. Более того, только через сопоставление с обрядами многие мотивы получают свою генетическую интерпретацию. «Так, например, в сказке рассказывается, что девушка закапывает кости коровы в саду и поливает их водой. Такой обычай или обряд действительно имелся…. Если бы нам удалось показать, какие мотивы восходят к подобным обрядам, то происхождение этих мотивов до известной степени уже было бы объяснено» [80, С. 10].
Нормы традиционного типа регуляции функционируют и существуют в том или ином социуме, детерминируют формирование его мировоззренческого каркаса. Различные убеждения, уже принятые коллективом, безоговорочно определяют общую интенцию восприятия происходящего вокруг, следовательно, при нормальном и стабильно существующем общественном устройстве воспринимаются как данность. Нормы традиционной регулятивной системы фактически не подвержены критике и обсуждению и, как мы можем заметить в примере А.Ф. Лосева – лежат вне контекста «научного» опыта и вне «научного» сознания: «Для мифического сознания нет ровно никакого научного опыта. Его ни в чем нельзя убедить. На островах Никобар бывает болезнь от ветров, против чего туземцы совершают обряд «танангла». Каждый год бывает эта болезнь, и каждый раз совершается этот обряд. Несмотря на всю его видимую бесполезность, ничто не может убедить этих туземцев не совершать его. Если бы тут действовало хотя бы минимальное «научное» сознание и «научный» опыт, они скоро бы поняли бесполезность этого обряда. Но ясно, что их мифология не имеет никакого «научного» значения и ни в какой мере не есть для них «наука». Поэтому она «научно» неопровержима» [60]. Основываясь на этой особенности регулятивных систем традиционного типа, любая социальная группа продуцирует ареал минимальных базовых нормативных установок, в модальности которых происходит осмысление и восприятие явлений. При должном развитии культуры осуществляется смена таких некритикуемых установок или же частичный отказ от них.
Из ненаучной основы традиционного типа регуляции вытекает еще одна значимая характеристика, максимально точно определяющая сущность данной системы: отсутствие необходимости в рациональной трактовке. Для своего нормального функционирования традиционные нормативы не нуждаются в своем четком рациональном обосновании, хотя иногда могут иметь рациональную основу. В качестве иррациональной основы могут выступать вера, стремление к консерватизму, мистические переживания, стремление к усложнению ритуала (в этом случае норма будет детерминировать сама себя), следование ритуалу при осознании его парадоксальности и так далее.
Институциональный (законодательный) тип системы регуляторов
Энгельс пишет: «Здесь же возникло общество, которое в силу всех своих экономических условий жизни должно было расколоться на свободных и рабов, на эксплуататоров-богачей и эксплуатируемых бедняков, — общество, которое не только не могло вновь примирить эти противоположности, но должно было все больше обострять их. Такое общество могло существовать только в непрекращающейся открытой борьбе между этими классами или же под господством третьей силы, которая, якобы стоя над взаимно борющимися классами, подавляла их открытые столкновения и допускала классовую борьбу самое большее только в экономической области, в так называемой законной форме. Родовой строй отжил свой век. Он был взорван разделением труда и его последствием — расколом общества на классы. Он был заменен государством» [116]. Законодательная регулятивная система быстро подменяет собой большинство традиционных элементов, становясь единственной доминантной силой, с необходимостью регулирующей любые взаимоотношения между двумя конфликтующими классами, Ф. Энгельс отмечает: «А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка»» [116]. В конечном итоге законодательная регуляция всецело переходит в распоряжение социальной элиты, защищая в первую очередь ее интересы, что не сможет устраивать эксплуатируемое большинство. Так как социальный конфликт не может быть разрешен, он начинает эпизодически проявляться, и, по мнению Ф. Энгельса должен привести к полному нивелированию государства как структуры.
Кроме вышеперечисленных подходов, в истории философии можно встретить такую позицию, при которой утверждается, что модель законодательной регулятивной системы, как и государства, сразу имела готовый образец или существовала априори. К таким теориям относятся органическая, теологическая теория, психологическая теория и так далее. Самые ранние теории, допускающие априорный характер государства и законов, имеют ярко выраженный религиозный характер. Так, к примеру, знаменитый схоластик Фома Аквинский характеризует природу «человеческих» законов следующим образом: «… как в теоретическом разуме из недоказуемых и познаваемых по природе начал выводятся заключения различных наук, познание которых не вложено в нас по природе, но обретается в результате рационального исследования, так и в заповедях естественного закона как бы от неких общих недоказуемых начал человеческий разум необходимым образом переходит к неким более частным конкретизациям. И эти частные конкретизации, обнаруживаемые человеческим разумом, называются человеческими законами – при сохранении всех прочих характеристик, входящих в смысловое содержание закона» [6, С. 295]. Несмотря на отсутствие какой-либо рациональной верификации теорий данной группы, а также того, что практическое большинство из них лоббирует интересы различных социальных сословий (к примеру, церкви), мы выделяем их для дальнейшего анализа в отдельную категорию, так как сама идея априорного существования законодательной регулятивной системы находила отражения в умах людей в различные исторические эпохи.
Приведенные модели в той или иной степени овладевали умами мыслящих людей разного социального положения и различных исторических эпох. Мы можем допустить прямое или косвенное влияние возможных элементов каждой из вышеописанных моделей на формирование законодательной регуляции, синтез которых можно экстраполировать на более зрелые субгруппы, получив тем самым специфическую модель генезиса новых проявлений законодательного нормирования в оформившихся коллективах. Разумеется, возникновение новых законодательных норм не ограничивается только интересами различных социальных групп, а отвечает порой потребностям всего человечества, или же они регулируют взаимоотношения между представителями одного и того же социального статуса. Нормы законодательной регуляции такого типа чаще всего формируются на основе традиционных элементов, облекая существующие ранее табу в законодательную форму, одной из разновидностей чего является законодательный компонент, присущий религии. Тем не менее, в данном исследовании речь пойдет не о них, так как такие нормы законодательной регуляции менее значимы для сохранения социальной стабильности, а так же начинают формироваться значительно позднее.
Формирование любой социальной группы в современном мире происходит в условиях априорного наличия для нее изначальных норм законодательной регуляции. Это происходит за счет того, что, социальная группа либо уже находится под непосредственной юрисдикцией функционирующей законодательной регуляции (к примеру, на территории государства с четко прописанными законодательными нормами), либо же большая часть представителей социальной группы, уже имеет представление о конкретных видах законодательных норм, полученных ими в процессе инкультурации. В любом случае, ситуация с априорными законами будет обозначаться нами в дальнейшем анализе как изначальная или нулевая. В нашем исследовании мы разделяем позицию, согласно которой в любом многочисленном обществе, на определенном этапе развития с необходимостью происходит дифференциация на элиту (не обязательно управляющую), наделенную значительными привилегиями, и простым народом, зачастую весьма стесненным в правах
Феномен «доминантной» системы регуляторов
Во всемирной истории, мы можем выделить всего одну глобальную смену универсальной доминантной регулятивной системы с традиционной на законодательную регуляцию. Ориентировочно, таким периодом выступает «Новое время». В исторических, социальных и технологических реалиях того времени, такой переход не мог осуществиться одномоментно. Кроме того, в этот период интенсивное развитие юридической теории, которое детерминировало рост популярности и влияния законодательной регулятивной системы, происходил не равномерно. С другой стороны, роль и влияние традиций во многом оставалось велико. По этим причинам, мы допускаем то, что в европейской культуре был «переходный» период, на протяжении которого различные индивиды воспринимали в качестве универсальной систему одну из двух внешних регуляторов.
Можно выделить ряд признаков, по которым ту или иную систему регуляторов можно считать универсальной. В первую очередь, к таким признакам относится приоритетное значение нормативов конкретной регулятивной системы. Соответственно, любые нормы других систем регуляторов, могут не функционировать или быть редуцированны в контексте той или иной ситуации. В качестве примера можно привести сравнения судебных разбирательств в общества с различными доминантными системами регуляции. Современная судебная система, оперирует четко подтвержденными фактами, а так же официальными нормативами законодательной регуляции. Все остальные аргументы, за редким исключением, не играют никакой роли. Тем не менее, данные особенности уходят на периферию в традиционном обществе, в котором доминантное значение отводится случаю. Й.Хейзинга пишет об этом так: «Элемент случая, и тем самым — игры, всё больше и больше выступает на первый план, по мере того как мы перемещаемся в более примитивное правосознание. Перед нами будто предстает сфера мышления, где понятие о решении, источником которого было предсказание оракула, божий суд, выпавший жребий, иными словами — игра, а вместе с ним и сам приговор воспринимались еще как единое целое. … Волю божественной власти, то есть то, что принесет с собою ближайшее будущее, то есть сбывшийся жребий, узнают, выпытывая у нее вынесение приговора. К оракулу прибегают, чтобы проверить неопределенные шансы. Вытаскивают палочки, мечут камушки или раскрывают наугад страницу священной книги» [107, С. 122].
Вторым отличительным признаком доминантной системы регуляции, является определяющее влияние на мышление и мировоззрение индивидов. При этом в основе этих процессов используются не какие-либо конкретные элементы нормирования (как, например, происходит с традиционной регулятивной системой), а сама структура модели регулятивной системы. Индивид начинает представлять и реагировать на окружающую его социальную действительность в модусе категорий, трактуемых по-разному в зависимости от принятой системы. Наиболее наглядно это видно на примере оценки акта исполнения санкций закона. П.Сорокин так описывает данный феномен: «ясно, что исполнение закона, исполнение кем-нибудь его «долга» не может быть преступлением с его точки зрения, ибо оно не обладает теми признаками, которыми обладает преступление. … [Оно] не может быть с точки зрения официального правосознания преступлением, ибо в данном случае нет субъекта преступления с его «намерением», свободной волей и так далее» [92, С. 90]. Данный факт очевидный в контексте доминантной законодательной системы регуляции, приобретает другую оценку в модусе традиционной доминантной системы. Преступление воспринимается социумом в независимости от своего контекста. Например, королевский палач, в средние века, получал особенный социальный статус, а его деятельность требовала получения «одобрения» и прощения от казненного. «Мессир Мансар дю Буа, арманьяк, которого должны были обезглавить в 1411 г, в Париже в дни бургиньонского террора, не только дарует от всего сердца прощение палачу, о чем тот просит его согласно с обычаем, но и желает, чтобы палач обменялся с ним поцелуем» [107, С. 23 – 24].
В-третьих, элементы доминантной регулятивной системы обязательно присутствуют во всех значимых сферах социальной деятельность и поведения. Такие элементы могут быть как необходимыми для их нормального функционирования, то есть непосредственно включаться в структуру, так и присутствовать в них вполне формально. Формальное наличие элементов доминантного нормирования добавляет социальному событию официальный статус, делая его легитимным, а так же фактически синкретичным с существующим в обществе культурным пространством. Одним из ярких примеров такой демонстрации является сцена выборов Благодетеля в романе Е.Замятина «Мы»: «Завтра я увижу все то же, из года в год повторяющееся и каждый раз по-новому волнующее зрелище: могучую Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки. Завтра - день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья. Разумеется, это не похоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних, когда - смешно сказать - даже неизвестен был заранее самый результат выборов. Строить государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую - что может быть бессмысленней?» [42]. Процесс выбора правителя, становится традицией, так как повторяется из года в год, при этом, не приводя к смене власти. Более того, люди добровольно и единогласно голосуют за Благодетеля. Но результаты выборов законодательно фиксируются и официально объявляются легитимным выбором большинства.
