Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теория референции 17
1.1. Дефиниция термина 17
1.2. Семантический аспект 18
1.3. Синтаксический аспект 24
1.4. Референция с точки зрения адресанта 29
1.5. Референция в прагматическом и когнитивном аспектах 34
1.6. Описание референции текста 38
1.7. Референция в системе категорий текста 40
1.8. Референция текста с психолингвистических позиций 44
1.9. Референция художественного текста в свете семантики возможных миров и проблема вымысла 47
1.10. Неоднозначность референции художественного текста 54
1.11. Аспектные и монографические описания референции художественного текста 57
Выводы 62
Глава 2. Референциальные механизмы и жанр текста 65
2.1. Место референции в структуре жанра 65
2.2. Референциальные возможности пословицы 79
2.2.1. Жанр пословицы и его признаки 80
2.2.2. Режимы употребления пословицы в речи 86
2.2.3. Субъект речи и семантический субъект в пословице 87
2.2.4. Различные типологии пословиц 90
2.2.5. Референциальная типология пословиц 94
2.2.5.1. Основания типологии 94
2.2.5.2. Первый тип: пословицы с занятыми актантными позициями 96
2.2.5.3. Второй тип: пословицы с незанятыми актантными позициями 104
2.2.5.4. Третий, промежуточный, тип пословицы 110
2.2.6. Референция именных групп и референциальная полисемия пословицы 112
2.2.7. Референция пословицы в диахроническом аспекте 114
2.3. Референциальные возможности анекдота 123
2.3.1. Система субъектов речи в анекдоте 129
2.3.2. Композиция текста 134
2.3.3. Лингвистическая типология анекдотов 137
2.3.3.1. Законы 137
2.3.3.2. Случаи 139
2.3.3.3. Сцены 138
2.3.3.4. Толкования 142
2.3.3.5. Метажанровые анекдоты 144
2.3.4. Актуализация анекдота 153
2.4. Референциальные возможности волшебной сказки 157
2.4.1. Лингвистические запреты в волшебной сказке 158
2.4.1.1. Субъекты речи в волшебной сказке 158
2.4.1.2. Модальность 159
2.4.2. Композиция текста 162
2.4.3. Время в волшебной сказке 163
2.4.4. Семантические роли актантов в сказочном нарративе 167
2.4.5. Референция именных групп в волшебной сказке 180
2.5. Референциальные возможности повествовательного авторского художественного текста 183
2.5.1. Система субъектов речи и композиция текста 183
2.5.2. Заглавие как сильная позиция текста 189
Выводы 205
Глава 3. Референция и видимый мир текста 210
3.1. Проблема перцептивности в лингвистике 210
3.1.1. Перцептивность и проблема наблюдателя 210
3.1.1.1. Психология перцептивности 211
3.1.1.2. Проблема перцептивности в языке и речи 212
3.2. Семантика, синтаксис высказывания в аспекте перцептивности и референция именных групп 227
3.2.1. Организация перцептивного модуса: актантная структура 227
3.2.2. Типы модусных предикатов 231
3.2.3. Сочетаемость модусных предикатов восприятия и предикатов создания перцептивного образа - 235
3.2.4. Единицы создания перцептивного образа 238
3.2.5. Подавление перцептивности 246
3.2.6. Субъект восприятия 248
3.3. Перцептивный модус и референция именных групп в паремиях 252
3.4. Перцептивный модус и референция именных групп в анекдоте 266
3.5. Перцептивный модус и референция именных групп в волшебной сказке 279
3.6. Перцептивный модус и референция именных групп в авторском повествовательном художественном тексте 291
Выводы 314
Глава 4. Референция антропонима в фольклорном и авторском тексте 319
4.1. Семантика и функционирование антропонима в речи 319
4.2. Нереферентное употребление прецедентного антропонима в речи 322
4.3. Референция антропонима в пословице 333
4.4. Референция антропонима в анекдоте 346
4.5. Референция антропонима в волшебной сказке 361
4.6. Референция антропонима в авторском повествовательном художественном тексте 375
Выводы 390
Глава 5. Референция предметного имени 392
5.1. Классы предметных имен и их функционирование в речи 392
5.2. Предметное имя в пословице 402
5.3. Предметное имя в анекдоте 410
5.4. Предметное имя в волшебной сказке 422
5.5. Предметное имя в авторском повествовательном художественном тексте 447
5.5.1. Предметный план текста 447
5.5.2. Предметное имя в контексте перцептивного модуса 464
5.5.3. Фабульное предметное имя в композиции текста 467
5.5.4. Семантика предметного имени в повествовательном художественном тексте 474
Выводы 480
Заключение 484
Список принятых сокращений 497
Библиография 499
- Референция с точки зрения адресанта
- Время в волшебной сказке
- Семантика и функционирование антропонима в речи
- Семантика предметного имени в повествовательном художественном тексте
Введение к работе
Диссертация посвящена референции — соотношению высказывания с внеязыковой действительностью.
На материале текста исследование данной проблематики велось в нескольких направлениях: описание а) кореферентных цепочек как средства связности (работы И.П. Севбо, М.И. Откупщиковой, А.А. Кибрика), б) категории определенности/ неопределенности (работы И.И. Ревзина, Т.М. Николаевой, А.А. Кибрика), в) структуры и семантики высказываний с предикатами пропозициональной установки, присоединяющих в качестве актанта развернутую пропозицию или имя с пропозитивной семантикой (работы Дж. Серля, Н.Д. Арутюновой, В.Г. Гака, С.А. Крылова, А.Д. Шмелева), г) неоднозначности языковых выражений, в частности, de re de и dicto (работы Е.В. Падучевой, Л.А. Деминой, А.Д. Шмелева), д) мира, воссозданного в художественном тексте (далее — ХТ), и референциальной природы вымысла (работы К. Бюлера, Г.-Н. Кастанеды, Д. Льюиза, Дж. Серля, Ц. Тодорова).
Описание референции текста, с одной стороны, выявило разные стороны данного сложного объекта, а с другой, необходимость синтеза разноуровневых единиц для интерпретации не составляющих, а текста как целого. Денотативные статусы именных групп (далее — ИГ) были выявлены на материале изолированного высказывания, референция текста описывалась преимущественно «линейно». Исследование диктумно-модусной структуры высказывания и текста заключалось в том, что интерпретировались ограничения, накладываемые на референциальный статус актанта, вводимого предикатом пропозициональной установки.
Обращение к ХТ заставило лингвистов пересмотреть два тезиса: а) об истинности/ ложности, б) логичности и аргументированности высказывания. Для описания референции ХТ было введено разработанное в рамках модальной логики понятие возможных миров. ХТ стал полем, позволяющим обнаруживать референциальные противоречия и парадоксы.
С усложнением объекта исследования пришло осознание референции как комплексного явления, опирающегося на семантику имени, ИГ и логический синтаксис, а также касающегося категорий дейксиса, определенности/ неопределенности, субъекта речи.
При попытках интерпретировать референцию ХТ лингвистика столкнулась с рядом иных проблем: сложность и многообразие объекта, наличие системы субъектов речи, несводимость текста к цепочке высказываний, трудность типологического рассмотрения референциальных механизмов разных текстов, множественность интерпретаций, заложенная в ХТ.
Плодотворной попыткой, на наш взгляд, может стать рассмотрение референции текста в аспекте его жанровых характеристик — денотативного пространства жанра.
Объектом изучения в диссертации является референция повествовательного ХТ.
Предмет — референциальные механизмы фольклорных текстов разных жанров (пословицы, анекдота, волшебной сказки) и авторских повествовательных ХТ.
Актуальность диссертации обусловлена необходимостью описания референции ХТ как сложного многоуровневого речевого произведения, обусловленного его жанром.
Новизна исследования в том, что описание референциальных механизмов фольклорных и авторских художественных нарративных текстов предпринимается с опорой на их жанровые характеристики.
Гипотеза исследования состоит в следующем: если референция ХТ имеет жанровую природу, если жанр формируется системой субъектов речи, поведением антропонимов и предметных имен, а также сильными позициями, в частности, заглавием и перцептивным модусом, то специфика референции текстов разных жанров проявляется в данных единицах, категориях и позициях текста.
Выбор объектов исследования определяется антропоцентричностью ХТ, которая выражается субъектом речи, антропонимом как способом именования персонажа, предметными именами, формирующими среду, окружающую человека, а также перцептивным модусом, наиболее ярко и зримо представляющим субъективное восприятие мира.
Сопоставляя фольклорные и авторские ХТ, мы исходим из следующего предположения: если референция повествовательных фольклорных текстов характеризуется рядом запретов, налагаемых на субъект речи, поведение антропонима, предметного имени и ИГ, а также на перцептивный модус как сильную позицию текста, то референция авторского повествовательного ХТ может быть интерпретирована как снятие этих запретов.
Свою цель автор видел в том, чтобы описать референциальные механизмы текстов разных жанров, выделяя в текстах одни и те же языковые единицы и прослеживая их референцию в пословице, анекдоте, волшебной сказке и авторском ХТ. Для достижения данной цели мы намереваемся решить следующие задачи:
1) описать характеристики и организацию референциального пространства пословицы, анекдота, волшебной сказки, авторского повествовательного ХТ, обусловленные:
1.1) субъектом или системой субъектов речи (в 1 или 3 л. ед.ч.);
1.2) сильными позициями текста (заглавием, инициальной и финальной позициями, перцептивным модусом);
2) описать запреты, которые налагает жанр текста на систему субъектов речи, синтаксис и референциальные возможности ИГ в пословице, анекдоте, волшебной сказке и авторском повествовательном ХТ;
3) разработать референциальную типологию пословицы;
4) разработать референциальную типологию анекдота;
5) разработать референциальную типологию заглавий ХТ;
6) на материале паремии, анекдота, волшебной сказки и авторского повествовательного ХТ описать референцию ИГ в контексте перцептивного модуса как сильной позиции текста;
7) описать референцию антропонимов;
8) описать референцию ИГ с предметным значением.
Положения, выносимые на защиту:
1) жанр текста определяет тип референциального пространства, обусловливающий поведение субъекта речи, антропонимов и предметных имен;
2) текст, разворачивающийся линейно, при восприятии и осмыслении представляет собой для адресата своеобразную нарративную иерархию, создаваемую сильными позициями;
3) жанр текста определяет конфигурацию его сильных позиций;
4) референцию фольклорного текста, обладающего жесткой структурой, можно описать как систему запретов;
5) референцию авторского ХТ — как систему разрешений, которые выявляются при сопоставлении с фольклорными нарративами;
6) лингвистическая типология пословицы и анекдота отражает референциальные механизмы этих жанров;
7) описание референции волшебной сказки базируется на фабуле и композиции текста;
8) заглавие как сильная позиция ХТ является его референтом и отражает его структуру;
9) антропоцентричность ХТ имеет жанровую природу, но выражается по-разному в референции антропонимов и предметных имен в фольклорном и авторском ХТ;
10) перцептивный модус как сильная позиция текста специфичен и организован по-разному в фольклорных жанрах и авторском ХТ, что отражается на субъекте модуса, типах модусных предикатов, референциальных статусах ИГ, называющих воспринимаемые объекты;
11) организация перцептивного модуса авторского ХТ позволяет выделить маркированный тип модусного предиката, выраженного словосочетанием представить себе, в контексте которого могут употребляться нереферентные ИГ;
12) в фольклорных и авторских нарративных ХТ выделяются сюжетные и фабульные антропонимы и ИГ с предметным значением, различающиеся своим поведением в тексте и референциальными статусами.
Методы исследования:
— наблюдение;
— интроспекция;
— дистрибутивный;
— трансформационный;
— структурно-семантический анализ;
— смысловая интерпретация текста.
Разноплановый материал, избранный для исследования, обусловил необходимость применения нескольких методов: как носитель языка автор опирался на собственную языковую интуицию, прибегая к самонаблюдению (интроспекции). Описание ограничений, которыми характеризуются фольклорные жанры, потребовало привлечения дистрибутивного метода, позволяющего изучать и классифицировать свойства языковых единиц на основе их распределения в речи, т. е. на основе сочетаемости с другими единицами. Трансформационный метод, предполагающий описание семантики лингвистических единиц с помощью выявления их реакции на преобразования, был привлечен для того, чтобы показать различия близких жанров — пословицы и загадки внутри класса паремий. Анализ повествовательных текстов был бы невозможен без структурно-смыслового анализа и интерпретации.
Методологической основой работы стали теория структурного синтаксиса Л. Теньера, типология предикатов и интерпретация референциальных нулей Т.В. Булыгиной, явление интенциональности, описанное Дж. Серлем, исследование референции высказывания в рамках логического анализа языка Н.Д. Арутюновой, Е.В. Падучевой и А.Д. Шмелева, интерпретация фигуры наблюдателя в работах В.В. Виноградова, А.В. Бондарко, Г.А. Золотовой, Ю.Д. Апресяна, Е.В. Падучевой, структурно-типологическое описание волшебной сказки В.Я. Проппа, структурно-семиотический подход к паремиям Г.Л. Пермякова и к ХТ Ц. Тодорова, Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского.
Выбор материала обусловлен: а) возрастающей композиционной сложностью текстов, которая отражается на их референции, б) разноплановостью жанров. Материал демонстрирует усложнение синтаксиса от изолированного высказывания, равного предложению и представленного жанром пословицы, к сверхфразовому единству анекдота, и далее к развернутому нарративу волшебной сказки и авторского ХТ. Принципиальная разноплановость избранных жанров позволяет выделить такие языковые объекты, универсальный статус которых в тексте дает возможность предложить модель описания референции текста.
Материалом исследования являются пословицы, анекдоты, волшебные сказки, авторский повествовательный ХТ. Рассматриваются пословицы из 10 сборников XVIII-XX вв., анекдоты из 40 собраний в Интернете и 10 печатных сборников, волшебные сказки из 19 сборников XIX и ХХ вв. и авторские художественные произведения А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, В.В. Набокова, В.В. Ерофеева, В.О. Пелевина, В.Г. Сорокина, Д.И. Рубиной. В диссертации также анализируются примеры из Национального корпуса русского языка.
Теоретическая значимость исследования состоит в том, что предложен алгоритм описания референции фольклорного и авторского ХТ, включающий единицы разного уровня (систему субъектов речи, антропоним, предметное имя, заглавие, перцептивный модус).
Практическая значимость работы в том, что предложенное описание референции пословицы, анекдота, волшебной сказки и авторского ХТ может быть основой курсов по языку фольклора, интерпретации и лингвистическому анализу ХТ, адресованных студентам-филологам.
Апробация результатов диссертации. Результаты исследования обсуждались в докладах на международных конференциях, в том числе, на Первом всероссийском конгрессе фольклористов (ГРЦРФ) 1-6 февр. 2006 г., на II и на III Международных конгрессах исследователей русского языка «Русский язык: Исторические судьбы и современность» (Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, филол. ф-т) 18-21 марта 2004 г., 20-23 марта 2007 г., на 11 Российском Интернет форуме (РИФ - 2007), на XVII Оломоуцких днях русистов в Университете Палацкего в Оломоуце в августе 2003 г., а также на конференциях по преподаванию РКИ в МГУ им. М.В. Ломоносова и в РГПУ им. А.И. Герцена в Санкт-Петербурге, а также на конференциях в Гос. респ. центре русского фольклора.
Референция с точки зрения адресанта
Референция высказывания непосредственно связана с говорящим и пишущим.
Выделять диктум и модус в предложении предложил, как известно, Ш. Балли. «Эксплицитное предложение состоит ... из двух частей: одна из них будет коррелятивна процессу, образующему представление, ... мы будем называть ее диктумом. Вторая содержит главную часть предложения, без которой вообще не может быть предложения, а именно выражение модальности, коррелятивной операции, производимой мыслящим субъектом. Логическим и аналитическим выражением модальности служит модальный глагол (например, думать, радоваться, желать), а его субъектом — модальный субъект, оба вместе образуют модус, дополняющий диктум» [Балли 1955/ 2001: 44]. Для Ш. Балли модус тесно связан с модальностью высказывания.
П. Стросон в отличие от представителей собственно логического подхода связал референцию с функцией употребления языкового выражения [Strawson 1950; Стросон 1982]. Л. Линский предложил рассматривать референцию не в связи с тем или иным языковым выражением, а перенес акцент на субъект речи, говорящего [Linsky 1967]. С.А. Крипке выделил референцию говорящего и семантическую референцию, осуществляющуюся по соглашению между членами языкового сообщества [Kripke 1972].
В рамках теории речевых актов Дж. Остина и Дж. Серля коммуникативное намерение говорящего определялось в зависимости от его интенционально-го состояния [Searle 1969; Searle 1983].
Перенос акцента на высказывание выдвинул на первый план несколько позиций, до сих пор не привлекавших пристального внимания исследователей: адресанта и адресата. Я-говорящий — основная точка отсчета в выявлении коммуникативного намерения и оформления высказывания. Перформативное высказывание выделяет 1 л. ед.ч. как маркированный член оппозиции. Позиция говорящего грамматически выражается в категории лица, т.е. в возможности организации речи от 1 л. или 3 л. ед.ч., а также в том, что помещено в фокус высказывания [Бенвенист 1974/1998; Серль 1986; Успенский 1970; Падучева 1996; Серль 2002; Степанов 1979; Степанов 1988]. Позиция адресанта віл. ед.ч. предполагает единство субъекта речи, сознания и модуса.
Субъективный компонент высказывания был рассмотрен в ряде работ по предикатам пропозициональной установки, т.е. предикатам, способным в качестве своего актанта присоединять либо номинализацию, либо развернутую пропозицию (см.: [Хинтикка 19806; ППЛЛА]). Термин пропозициональная установка, как полагает Я.Хинтикка, восходит к Б. Расселу [Хинтикка 19806: 73]. «Наиболее характерной чертой использования пропозициональных установок является то, что, употребляя их, мы рассматриваем сразу несколько возможных состояний нашего мира» [Хинтикка 19806: 73].
Описание грамматики таких предикатов, а также семантики и референции ИГ в высказываниях с предикатами пропозициональной установки опиралось на работы Л. Витгенштейна, Б. Рассела, Дж. Остина, Дж. Серля, Я. Хинтикки. Ключевым в разработке данной проблематики можно признать предложенный Дж. Серлем термин интенционалъностъ [Searle 1983]. «Интенциональность ... — это свойство сознания и, следовательно, языка, посредством которого психические состояния и речевые акты указывают на объекты или положение вещей или имеют к ним отношение» [Серль 2004: 77-78].
Интенциональность, как полагает Дж. Серль, непосредственно связана с речевыми актами и, как следствие, — с категорией лица. «Подлинная онтология ментальных состояний является онтологией от первого лица» [Серль 2002: 37].
Сознание человека реализуется в нескольких модальностях (в терминах Ш. Балли — модусах), пять из которых связаны с основными чувствами (зрения, осязания, обоняния, вкуса, слуха). Сознанию присуще единство, реализующееся в горизонтальной и вертикальной плоскостях. «Горизонтальное единство представляет собой организацию сознательного опыта на протяжении коротких отрезков времени. .. . Вертикальное единство есть вопрос одновременной осведомленности обо всех различных свойствах любого сознательного состояния...» [Серль 2002: 130]. Поскольку сознанию свойственна направленность на внешние объекты, то воспринимаемое организуется по принципу важности / периферийности и предстает в качестве фигуры и фона. Принятые в когнитивном подходе к языку термины Дж. Серль трактует двояким образом, указывая на то, что, во-первых, фигура I фон является структурой восприятия и сознания в целом, а во-вторых, организует наш перцептуальный и другие сознательные виды опыта. (См.: [Серль 2002: 129-146]).
Дж. Серль полагает, что не все ментальные состояния обладают свойством интенциональности. Данное качество присуще вере, желанию, надежде, страху, ненависти, симпатии, неприязни, сомнению, удивлению, но отсутствует, как считает Дж. Серль, в радости, чувстве восторга и беспокойстве [Серль 1987: 96, 99]. Интенциональность не тождественна осознанности. Намеренность представляет собой только одну из форм интенциональности.
Поскольку проблематика интенциональных состояний затрагивает несколько областей знания, пропозициональная установка в разных терминах интерпретируется как внутреннее / психическое / психологическое состояние, модальное / пропозициональное отношение, модус, модальная рамка, психическая / субъективная реакция, психический акт, психологическая характеристика [Мальколм 1987; Вендлер 1987; Kiparskys 1971; Крылов 1987: 71]. Соответственно, столь же многообразно понимаются и предикаты пропозициональной установки. С.А. Крылов относит их к обширному классу предикатов второго порядка, способных присоединять предложение. К безусловным предикатам пропозициональной установки С.А. Крылов относит ментальные, которые делятся на эмотивные и интеллектуальные [Крылов 1987: 71, 72]. В.Г. Гак выделил пять групп подобных пропозициональных глаголов: а) глаголы восприятия {видеть, слышать), б) глаголы чувства {сожалеть, возмущаться), в) глаголы эпистемической модальности {знать, сомневаться, быть уверенным), г) глаголы говорения (говорить), д) волитивные глаголы (хотеть, надеяться) [Гак 1987: 39-40]. Н.Д. Арутюнова предложила интерпретацию предикатов пропозициональной установки как модусов, распределенных по четырем группам: а) ментального, б) сенсорного, в) волитивного, г) эмотивного планов [Арутюнова 1988] (см. также обзор в гл. 3).
Внимание к модусному компоненту высказывания, в том числе к предикатам пропозициональной установки, позволило выявить контексты, в которых не релевантна истинность / ложность, — предложения с предикатами мнения (см.: [Куайн 1982; ППЛЛА; Ивин 2000]).
Предикаты пропозициональной установки могут рассматриваться также как миропорождающие операторы [Шмелев А.Д. 1987: 132-134]. Основное противопоставление в этом случае de dicto, когда выбирается номинация, отражающая точку зрения субъекта установки, и de re, когда важно осуществить в речи идентификацию актанта самому себе.
Противопоставление de re и de dicto, восходящее к Б. Расселу, предполагает две возможности осуществить референцию к состоянию дел в действительности или к словам иного субъекта, в последнем случае фактически речь идет о цитатном употреблении ИГ. П. Коул трактует различие между de re и de dicto как «различие по признаку прозрачности / непрозрачности», которое не зависит от оппозиции референтных и атрибутивных определенных дескрипций [Коул 1982: 402]. «Дескрипция является de dicto только тогда, когда говорящий не берет на себя за нее ответственности... Дескрипция является de re, когда говорящий несет за нее ответственность» [Коул 1982: 403]. А.Д. Шмелев показывает, что в зависимости от того или иного понимания высказывание интерпретируется по-разному [Шмелев А.Д. 2002а: 104-105]. Передача косвенной речи создает условия, позволяющие говорящему не брать ответственности за содержание высказывания и его референцию.
Интерпретация высказывания de re и de dicto потребовала разделения субъекта речи и субъекта референции. Е.В. Падучева в этой связи отмечает два противопоставления: «1) Присоединяется или не присоединяется говорящий к референции субъекта пропозициональной установки при передаче его мнения... В первом случае терм имеет референт также и в мире говорящего; во втором терм имеет ограниченную референцию — только в мире субъекта установки. 2) В случае, если референция говорящего имеет место, говорящий либо присоединяется к наименованию — и, тем самым, к концепту — которые дает предмету субъект пропозициональной установки, либо заменяет его наименование на свое» [Падучева 1996: 253].
Важнейшей категорией, введенной в научный оборот Дж. Серлем, является интенционалъная причинность [Серль 2004: 59]. «При интенциональной причинности интенциональное состояние вызывает то положение вещей в мире, которое оно отображает, либо же это положение вещей является причиной возникновения интенционального состояния» [Серль 2004: 59]. В связи с этим Дж. Серль вводит термины направление причинности и направление соответствия [Серль 2004: 60]. Векторы причинности и соответствия имеют противоположную направленность. Направление от мира к разуму Дж. Серль называет восходящим, а от разума к миру — нисходящим.
Две большие группы интенциональных состояний — познание и волеизъявление — противопоставляются по направлению соответствия: для убеждения, памяти, восприятия направление соответствия нисходящее (от мира к разуму), а для желания; предварительного намерения и намерения в действии — восходящее (от разума к миру) [Серль 2004: 66].
Отражение позиции адресанта связано с модусным компонентом высказывания, в частности с семантикой предикатов пропозициональной установки и особенностями вводимых ими пропозиций. Введенное Дж. Серлем понятие ин-тенциональности позволяет выделить два типа высказываний, отражающих внеязыковую ситуацию или моделирующих ее.
Время в волшебной сказке
Время в нарративе определяется по отношению к моменту речи.
Категория времени играет ведущую роль в определении позиций в сказке [Лихачев 1979; Медриш 1980; Черванева, Артеменко 2004]. Д.С. Лихачев назвал время волшебной сказки замкнутым [Лихачев 1979: 225-228]. Такое время, по его мнению, мало связано с внеязыковой действительностью, оно, в отличие от временного плана былины, не исторично. «За некоторыми исключениями, мы никогда не знаем — далеко ли отстоит сказочное действие от времени, в котором сказка слушается» [Лихачев 1979: 226-227]. Д.С. Лихачев отмечает также тесную связь времени в сказке с сюжетом. Время в сказке линейно, «движется в одном направлении и никогда не возвращается назад» [Лихачев 1979: 226]. Д.Н. Медриш описывает фольклорное время с помощью оппозиций прерывность/непрерывность, конечность I бесконечность, замкнутость I открытость [Медриш 1980: 18-19].
Кроме позиционного разделения субъектов речи, начало и финал сказки жестко относят действие к определенным временным планам. Эти ограничения касаются речи повествователя, т.к. другие субъекты речи в этих позициях не встречаются. В начале и финале возможно только прошедшее время, причем в начале оно выражено бытийными глаголами НСВ, что устанавливает дистанцию между моментом речи и временем протекания события, о которых собирается рассказать повествователь.
Инициальная и финальная позиции сказки формируют рамку, время которой статично.
(2.4-25): В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь с царицею; детей у них не было. «Иван Быкович» (Афанасьев, т. 1: № 137);
(2.4-26): В некотором царстве жил-был купец. «Василиса Прекрасная» (Афанасьев, т.1: № 104);
(2.4-27): В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь; у этого царя было три сына, все они были на возрасте. «Кощей Бессмертный» (Афанасьев, т.1, № 156).
Во времени инициальных фраз сказки нет развития действия, качества персонажей не меняются.
В финале представлены предикаты, выраженные глаголами как НСВ, так и СВ. Причем глагольный предикат в прошедшем времени СВ, по нашим наблюдениям, в финале встречается чаще. Появление в финале предиката в настоящем и будущем времени — исключительно редкое явление:
(2.4-28): И они в то место, до Марфы крестьянской дочери, добежали и стали там жить, поживать. И там живут, может — нас переживут. «Марфа крестьянская дочь» (Балашов, № 59).
Чередование будущего, настоящего и случаи чередования настоящего и прошедшего времен СВ и НВС возможны только в середине сказки в речи повествователя.
Началу фабульного действия предшествует фаза с глагольными предикатами в форме будущего и настоящего времени.
(2.4-29): Василисе помогала ее куколка. Без этого где бы девочке сладить со всею работою! Зато Василиса сама, бывало, не съест, a улс куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как все улягутся, она запрется в чуланчике, где жила, и потчевает ее, приговаривая: «На, куколка, покушай, моего горя послушай... «Василиса Прекрасная» (Афанасьев, т.1, № 104).
В вышеприведенных примерах употреблены частица бывало, а также формы простого будущего времени глаголов СВ и настоящего времени глаголов НСВ: не съест, оставит, потчевает. Эти фрагменты можно интерпретировать так: сходные ситуации, имевшие место в прошлом, неоднократно повторялись, что и позволило повествователю «суммировать» их и представить как одну, показав множественность частицей бывало, которая словарями семантизируется так: «придает глаголу значение действия, нерегулярно повторявшегося в прошлом» [МАС, т.1: 128]. Частица бывало создает своеобразную рамку, в которой сюжетное действие не развивается. До того, как начнет развиваться фабула, нет поступательного развития событий, а все происходящее находится в пределах определенного круга и мыслится как однородные действия или как одно типичное действие. Показателем этого и является частица бывало, которая либо присутствует, либо ее подстановка не меняет смысла предложения. Такое время мы могли бы назвать циклическим, или в лингвистической терминологии — узуальным.
(2.4-30) Бывало, подойдет праздник, Минька с Гранъкой нарядятся и уйдут, а Дарьюшка все по дому возится «Даръюшка-Замазурка» (Соколова, с. 46-47).
(2.4-31): Полетит змей на свои промыслы, а царевну завалит бревнами, чтоб не ушла». «Никита Кооїсемяка» (Афанасьев, т. 1. № 148).
В этой фразе предикаты выражены глаголами СВ в формах простого будущего времени полетит, завалит. Смысл данного примера в том, что описываемая ситуация также неоднократно имела место в прошлом. Чтобы быть бо 166 лее точными, следовало бы выделенное предложение переформулировать так: Каждый раз, когда змей летал на свои промыслы, он заваливал царевну бревнами.
(2.4-32): Прошло несколько лет: Василиса выросла и стала невестой. Все эюенихи в городе присватываются к Василисе; на мачехиных дочерей никто и не посмотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает: «Не выдам меньшой прежде старших!», а, проводя женихов, побоями вымещает зло на Василисе. «Василиса Прекрасная» (Афанасьев, т.1, № 104).
После формы прошедшего времени СВ во фразе Прошло несколько лет идут формы в настоящего НСВ и будущего времени СВ присватываются, не посмотрит, злится, вымещает зло.
Выявляя средства выражения циклического времени, получаем такую картину: 1) частица бывало, 2) формы будущего и настоящего времени глаголов СВ и НСВ, обозначающие повторяющиеся действия и продолжающиеся состояния, 3) инверсированный порядок слов с препозицией глагольного предиката.
В структуре сюжета сказки циклическое время помещено до начала активных действий персонажей и фиксирует некоторое длящееся состояние и повторяющиеся действия, которые прекращаются, когда начинает развиваться фабула сказки.
Начало фабульного действия отмечено чередованием прошедшего в формах СВ и НСВ и настоящего времени в речи сказочника-повествователя. Прошедшее время глагола СВ, обозначает смену сюжетных действий, а настоящее время НСВ синхронизирует события и момент речи. (См. [Золотова и др. 1998: 400]).
Начало фабульного действие фиксируется в сказке временем, которое мы назвали линейным, а также наречиями раз, однажды.
(2.4-33): Вот однажды купцу понадобилось уехать из дому на долгое время по торговым делам. «Василиса Прекрасная» (Афанасьев, т.1, № 104).
Линейное время в волшебной сказке также не однородно. Пытаясь жестко следовать формуле В.Я. Проппа, мы получили бы: жил-был, встретил, нашел, сразился, победил, вернутся, поженились. Реальная сказка значительно многообразнее.
(2.4-34) Вот Иван богатырь русский и Настасья Прекрасная разобрались, дальше поехали. Приехал князь Медведь домой, а Медведица спрашивает: «Ну, кого видел?». «Иван русский богатырь» (Китайник№ 9).
(2.4-35) Долго ли, коротко ли, царь дожидается, вдруг приходит Иван: "Я, — говорит, — тебе все достал. Открой свою столовую, сейчас дело покажем". Царь открыл столовую, там стол стоит пустой. «Волк медный лоб» (Карнаухова, Л 7).
(2.4-36) Смотрит стрелец — с западной стороны три корабля плывут: увидали корабельщиков и золотую беседку: «Что за чудо!» — говорят. «Пойди туда — не знаю, куда, принеси то — не знаю, что» (Афанасьев, т. 2, № 212).
Линейное время выражается формами СВ и НСВ в прошедшем времени, а также глаголами настоящего времени, в частности глаголами речи и зрительного восприятия? и не предполагает узуальности. Повторяющиеся действия или ситуации изображаются не грамматическими, а лексическими средствами. В линейном времени ситуация предстает для адресата в качестве трехмерной «картинки». (О формах настоящего времени глагольных предикатов в связи с перцептивностью волшебной сказки см. ниже в гл. 3).
Семантика и функционирование антропонима в речи
Интерес к функционированию антропонимов в речи побуждает нас сначала обратиться к теориям значения имени собственного [Рассел 1982, Рассел 2000, Гоббс 1989, Милль 1914, Болотов 1972, Kripke 1972; Суперанская 1973, Крипке 1982; Циммерлинг 2001; Кронгауз 2004; Васильева 2005]. В лингвистике дискуссии о семантике имени собственного по-разному позволяют рассмотреть имя в диахронном и синхронном планах. В диахронном плане любое имя собственное имеет значение, которое восходит к некоторому прототипу, и присваивание имени семантически мотивировано. В синхронном же плане внутренняя форма имени, если и восстанавливается, то не мотивирована при наименовании. Различия в именовании в синхронном и диахронном аспектах отчасти объясняют разброс мнений в дискуссии о семантике имени собственного.
Т. Гоббс определяет имя как своеобразную метку. «Имя есть слово, произвольно выбранное нами в качестве метки, чтобы возбуждать в нашем уме мысли, сходные с прежними мыслями, и одновременно, будучи вставленным в предложение и обращенным к кому-либо другому, служить признаком того, какие мысли были и каких не было в уме говорящего» [Гоббс 1989: 83]. Выделяя классы имен, Гоббс пишет об общих (нарицательных) и видовых или особенных (собственных) именах [Гоббс 1989: 87].
Дж. Милль полагал, что имя собственное называет, но не имеет значения. «Собственное имя показывает нам, что сказуемое предложения, в котором это имя стоит подлежащим, утверждается о той самой единичной вещи, с которой мы познакомились раньше» [Милль 1914: 30].
Б. Рассел, выделяя имена классов (нарицательные имена) и имена собственные, рассматривал последние как сокращенные дескрипции. Кроме того, Б. Рассел считал, что в предложении имя собственное может занимать только позицию субъекта.
Имя собственное понимается как сингулярный терм, а по С. Крипке — жесткий десигнатор, который лишен сигнификата (см. [Kripke 1972; Циммер-линг 2001; Лебедев, Черняк 2001; Блинов и др. 2006]).
А. Гардинер разделил имена собственные на два класса — воплощенные (embodied) и невоплощенные (disembodied): первые называют только те объекты, которым приписаны, вторые относятся к любому человеку, названному таким именем [Gardiner 1940].
М.А. Кронгауз вслед за А. Гардинером рассматривал те же два класса имен собственных [Gardiner 1940; Кронгауз 1987]. «В экстенсионал невоплощенного имени собственного входят все носители данного имени» [Кронгауз 1987: 125]. В этом смысле невоплощенное имя сближается с местоимением. Воплощенные имена связаны с конкретными объектами. «Воплощенное имя собственное — это такое имя, которое связано с конкретным объектом, т.е. присвоено ему» [Кронгауз 1987: 127]. М.А. Кронгауз показал, что имя собственное способно к интенсиональному употреблению в выражениях новый Пушкин, второй Пеле, «при котором говорящий предицирует некоему объекту часть свойств известного и говорящему, и адресату обладателя данного имени» [Кронгауз 1987: 130].
При экстенсиональном употреблении имя собственное референтно и тяготеет к позиции актанта (актантов), при интенсиональном — имя собственное нереферентно и может быть семантическим предикатом.
После введения Ю.Н. Карауловым термина прецедентностъ это понятие стало приложимо и к именам собственным. Напомним, что под прецедентными текстами автор понимал тексты «(1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и ... такие, (3) обращения к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 1987: 216].
Д.Б. Гудков, также приняв выделенные А. Гардинером типы имен собственных, придерживается предложенного Ю.Н. Карауловым термина прецедентное имя. Он сопоставил два класса имен собственных, выделенных А. Гардинером, с двумя большими группами: общих и индивидуальных имен. Последние соотнесены с классом воплощенных имен. «Мы называем, — пишет Д.Б. Гудков, — общим именем имя, область определения которого состоит из бесконечного числа элементов. Этим оно отличается от индивидуального имени, область определения которого состоит лишь из одного элемента, экстен-сионал этого имени включает лишь один объект» [Гудков 1999: 60, 61]. Кроме того, Д.Б. Гудков разделяет индивидуальные и собственные имена. Термин индивидуальное имя приложим к конкретному имени, месту, событию. Имя собственное — предмет исследований этимологов и ономастов. Возвращаясь к типологии имени собственного А. Гардинера, Д.Б. Гудков (в его переводе воплощенное/ развоплощенное имя) замечает: «"Воплощенные" имена собственные обладают денотатом, "развоплощенные" — нет» [Гудков 1999: 62]. Прецедентное имя образует группу внутри индивидуальных имен и выделяется на основании особенностей функционирования этих единиц в дискурсе. Прецедентное имя способно к экстенсиональному и интенсиональному употреблению. При последнем оно употребляется «не для именования, а для характеризации» [Гудков 1999: 62]. Таким образом, прецедентные имена как единицы языка выделены по общеизвестности и широкой воспроизводимости в речи.
Ономастические исследования показывают, что структура имени собственного сложна. На материале искусственных номинаций М.В. Голомидовой выделены четыре уровня концептуальной модели онима: 1) общая категориальная семантика имени, 2) частная категориальная семантика имени, основанная на связи оним — нарицательное слово, 3) частная характеризующая и индивидуализирующая семантика, отличающая имена друг от друга, 4) фреймы [Го-ломидова 1998а; Голомидова 19986: 17, 21, 25].
Было предпринято несколько попыток лексикографического описания переносных характеризующих значений собственных имен [РКС; Отин 2003; Отин 2006]. Е.С. Отин полагает, что «коннотативные онимы с вторично развившимися созначениями, вероятно, можно отнести к ономастическим универсалиям, присущим словарному составу большинства языков мира» [Отин-2006: 11]. В словарь Е.С. Отина включены топонимы, хронимы, эргонимы (названия деловых сообществ людей) и антропонимы.
С точки зрения референции антропоним может функционировать, по крайней мере, двояким образом: во-первых, указывая на объект, который наречен этим именем, и, во-вторых, показывая, какими признаками, присущими некоему известному носителю имени, наделен кто-то еще, похожий на него, но нареченный иным именем. В первом случае речь идет о том, что антропоним занимает позицию актанта предиката в высказывании (прежде всего, субъектного). Такое употребление референтно. Во втором случае антропоним занимает позицию предиката, и такое имя собственное не референтно [См. Падучева 1985].
Итак, основной вывод, который можно сделать из вышесказанного: только невоплощенное или, в более поздней терминологии, непрецедентное, имя является маркированным с точки зрения референтного употребления.
Семантика предметного имени в повествовательном художественном тексте
Изменение сочетаемости предметного имени, его таксономии, вхождение его в новый семантический класс становится характеристикой фантастического текста.
В название гоголевской повести вынесено предметное имя, называющее неотторжимую часть целого — нос. Однако уже в начале текста читатель может предложить двоякую интерпретацию данного имени: или оно принадлежит неотторжимым, или отторжимым частям целого.
(5.5-67) Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! — сказал он сам про себя, -что бы это такое было?» Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича (Н.В. Гоголь «Нос»).
ИГ нос включена в рамки перцептивного модуса и имеет конкретно-референтный статус. Далее предметное имя переходит в класс отделяемых частей целого, при этом его денотативный статус не меняется.
(5.5-68) Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
— Где это ты, зверь, отрезал нос? — закричала она с гневом. — Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся (Н.В. Гоголь «Нос»).
С одной стороны, говорящий (супруга Ивана Яковлевича) употребляет глагол отрезать, предполагающий интерпретацию имени как неотторжимой части целого. С другой, предикат, выраженный глаголом держаться в прямом значении, согласуется только с отделяемыми частями целого: пуговица еле держится. В последней фразе ИГ нереферентна.
Далее предметное имя продолжает переходить из одного класса в другой: оно перемещается в класс одушевленных существ. При этом Н.В. Гоголь избегает такого контекста, в котором данное имя занимало бы позицию прямого объекта при предикате, выраженном переходным глаголом. Как и в первом фрагменте, конкретно-референтная ИГ нос включена в перцептивный модус.
(5.5-69) Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побезісал вверх по лестнице. Каков Dice был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос! (Н.В. Гоголь «Нос»).
Кореферентная цепочка в данном случае формируется личной ИГ господин в мундире и предметной ИГ нос, во-видимому, изменившей свой денотат. Первая ИГ неопределенно-референтная, а вторая относится к конкретному объекту внеязыковой действительности. В данном фрагменте предикаты, выраженные акциональными глаголами выпрыгнуть, побежать, приписаны личному субъекту, но предполагается, что эту позицию занимает предметный актант.
Переход предметного имени в другой класс сопровождается изменением структуры денотата, однако, в отличие от повести «Шинель», в «Носе» нет указаний на состояние измененной психики субъекта модуса, которое может быть причиной деформации объектов восприятия.
(5.5-70) Чрез две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считается в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: "Подавай!"— сел и уехал (Н.В. Гоголь «Нос»).
ИГ нос конкретно-референтна. После перехода в класс личных одушевленных имен денотат ИГ нос меняет свою структуру и приобретает новые неотторжимые части целого, присущие человеку. Если при привычной «старой» структуре денотата нос представляет собой часть лица, то сейчас картина меняется на противоположную: лгщо становится частью носа.
(5.5-71) Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился (Н.В. Гоголь «Нос»).
В качестве интерпретационной гипотезы выскажем предположение, что Н.В. Гоголь не мог не знать, что Нос — одна из малороссийских фамилий.
Далее происходит возврат из класса одушевленных личных имен в класс предметных.
(5.5-72) Вошел полицейский чиновник красивой наружности ..., тот самый, который в начале повести стоял в конце Исакиевского моста.
— Вы изволили затерять нос свой?
— Так точно.
— Он теперь найден.
— Что вы говорите? —закричал майор Ковалев. ...
— Каким образом?
— Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт давно был записан на имя одного чиновника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мной очки, и я тот лее час увидел, что это был нос (Н.В. Гоголь «Нос»).
Глагол затерять, в отличие от потерять, может употребляться только с предметными именами, но не сочетается с именами, называющими неотторжимые части целого. Возможно: Я где-то затеряла книгу, кошелек, шарф, но недопустимо В аварии он затерял ногу. Так в начале данного фрагмента слово нос вновь переходит в класс предметных имен. Но ИГ нос при этом не меняет своего денотативного статуса и употребляется конкретно-референтно.
Потом имя нос употребляется в пассивной конструкции как актант при предикате, выраженном переходным глаголом найти, однако актантами при нем могут быть имена, принадлежащие к разным классам, в том числе одушевленные и предметные, называющие отделяемую часть целого. В норме в таком контексте не употребляется имя, называющее неотчуждаемую часть целого.
Однако в этом же фрагменте слово нос вновь представлено как личное имя и сочетается с предикатами, выраженными акциональными глаголами перехватить, садиться, выступая их объектным и субъектным актантом.
Вернувшись в класс предметных имен, интересующее нас слово сначала попадает в подкласс существительных с семантикой отделяемой части целого.
(5.5-73) Ковалев начал размыишятъ и смекнул, что дело еще не кончено: нос найден, но ведь нуэюно же его приставить, поместить на свое место.
— А что, если он не пристанет?
При таком вопросе, сделанном самому себе, майор побледнел.
С чувством неизъяснимого страха бросился он к столу, придвинул зеркало, чтобы как-нибудь не поставить нос криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно наложил он его на преоіснее место. О ужас! Нос не приклеивался!.. Он поднес его ко рту, нагрел его слегка своим дыханием и опять поднес к гладкому месту, находившемуся между двух щек; но нос никаким образом не держался.
— Ну! ну же! полезай, дурак! — говорил он ему. Но нос был как деревянный и падал на стол с таким странным звуком, как будто бы пробка (Н.В. Гоголь «Нос»).
Глаголы приставить, поставить, приклеиваться, держаться в значении быть укрепленным на чём-л., удерэ/сиваться на какой-л. опоре, при помощи чего-л. сочетаются с именем, называющем отделяемую часть целого [МАС 1: 390].
В последней части повести ИГ нос помещается в неопределенно-личную конструкцию при неэксплицированном субъекте, включена в контекст предиката речи при неопределенном субъекте {кто-то) и в высказывание, подчиненное пропозиции пронесся слух.
(5.5-74) Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице, и, как водится, не без особенных прибавлений. ... нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалева ровно в три часа прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество. Сказал кто-то, что нос будто бы находился в магазине Юнкера - и возле Юнкера такая сделалась толпа и давка, что должна была даже полиция вступиться. ...
Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается нос майора Ковалева, что будто бы он давно уже там... (Н.В. Гоголь «Нос»).
