Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Формирование базовых составляющих правового дискурса в раннем творчестве Ф.М. Достоевского 1846-1849 гг. Своеобразие культурной ситуа ции первой половины XIX в 19
1.1 История Горшкова - криминальный микросюжет в структуре романа «Бедные люди» 26
1.2 Диалектика правового и нравственного в рассказе «Честный вор» 42
1.3 Нравственно-психологические аспекты криминальных мотивов в повести «Хозяйка» 56
1.4 Мотив «гений и злодейство» в повести «Неточка Незванова» 69
Глава 2. Поэтика и метафизика преступления и наказания в «Записках из Мертвого дома». Жанровая проблематика произведения 88
2.1 Сентиментальный код 90
2.2 Позитивистский код 96
2.3 Метафизический «дантовский» код 102
2.3.1 Семантика заглавия 103
2.3.2 Роль театральных мотивов в «пенитенциарном» сюжете 106
2.3.3 Художественный «кодекс» Достоевского: иерархия преступлений...! 12
2.3.4 Индивидуация криминального факта; автопсихологический аспект .118
2.3.5 Художественный «кодекс» Достоевского; система наказаний 127
Глава 3. Романный нарратив правового дискурса: «Униженные и оскорбленные » 134
3.1 Нарратив «надзора» в криминальном романе Достоевского 135
3.1.1 Герои-осведомители: слуги, парвеню, сыщик 136
3.1.2 Писатель как идеал «соглядатая» 140
3.2 Криминология романа 146
3.2.1 Авантюры князя Валковского 149
3.2.2 Преступления по страсти (Смитиха, Наташа) 153
3.2.3 «Русское преступление - словесно» 157
3.3 Нарративные модели «неформального» правосудия 159
3.3.1 Дуэль: «шиллеровские» герои и «деловой» человек 159
3.3.2 Отказ от «практического применения закона» 160
3.3.3 Суд человеческий 165
3.3.4 Домашний суд 167
3.4 Наказание: отсутствие дисциплинарных институтов 171
3.4.Ї Нравственный императив как основание «эгоизма страдания» 171
3.4.2 Метафизика воздаяния 173
3.5. От «Униженных и оскорбленных» к криминальным нарративам великого пятикнижия 175
Заключение 181
Библиографический список 188
- История Горшкова - криминальный микросюжет в структуре романа «Бедные люди»
- Диалектика правового и нравственного в рассказе «Честный вор»
- Сентиментальный код
- Нарратив «надзора» в криминальном романе Достоевского
Введение к работе
Современный этап развития науки в целом характеризуется тенденцией к интеграции научного знания разных отраслей, ростом интереса к междисциплинарным исследованиям. В настоящий момент можно констатировать факт тесного взаимодействия филологии и других гуманитарных наук: истории, психологии, социологии, искусствоведения, политологии, философии. В лингвистике появились такие научные направления, как этнолингвистика, психолингвистика, социолингвистика, лингвокультурология. В области литературоведения интегративными научным тенденциям отвечают работы Р. Барта («Критика и семиотика»), Ю.М. Лотмана («Культура и взрыв»), И.П. Смирнова («Психодиахронологика») и т.д.
В последнее время особенно заметна интеграция правоведения и других дисциплин гуманитарного поля. В 90-ые гг. XX в. создана новая комплексная научная дисциплина - юрислингвистика. Правовая тематика активно проникает в философский дискурс, примером чему служат исследования, созданные иа границе разных наук: П. Рикер «Торжество языка над насилием» (1996) (философия, языкознание, правоведение); М. Фуко «Надзирать и наказывать» (1999), «Интеллектуалы и власть» (2002) (философия, юриспруденция, история); Р. Уортман «Властители и судьи» (2004) (история, правоведения, социология, философия) и др.
Опыты подобных исследований в области соприкосновения юриспруденции и литературоведения, в частности, правового дискурса русской литературы, малочисленны, хотя активный интерес русских писателей к юридической проблематике прослеживается на всем протяжении развития русской словесности. А.Н. Радищев, А.С. Пушкин, М.П. Погодин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, М.Е. Салтыков-Щедрин, В.М. Гаршин, В.Г. Короленко, А.П. Чехов, Л.Н. Толстой и другие авторы уделяли особое внимание современным им проблемам юриспруденции и правового устройства общества не только в своем творчестве, но и в общественной деятельности. Например, благодаря
5 «Юридическим наброскам», «Опыту о законодательстве» и «О законоположении» А.Н. Радищев считается основоположником уголовной статистики и криминалогии; Г.Р. Державин при Александре I (1802-1803 гг.) становится министром юстиции. Деятельность комиссии М.М. Сперанского по созданию нового законодательства была приостановлена в результате вмешательства императора Александра I под влиянием статьи Н.М. Карамзина «О старой и новой России», опубликованной в журнале «Вестник Европы».2 Эта же статья писателя стала причиной решения Николая I о собрании и упорядочивании существующих законов взамен проекта создания новых по образцу европейских.
В истории русской культуры есть эпохи, когда в обществе становится особенно актуальной непосредственная связь литературы и права. Такая ситуация наблюдалась, например, в середине XIX века и была обусловлена подготовкой и проведением судебной реформы 1864 года.
Безусловно, наибольшей выраженности и глубины рассмотрения вопросы права достигают в творчестве Ф.М. Достоевского - автора, отличающегося непрерывной литературно-правовой рефлексией. Переживший опыт процесса петрашевцев, внезапно завершившегося ситуацией ««Достоевский на эшафоте» - одна из базовых мифологем русской культуры» [Волгин, 2000, с. 563], писатель постоянно использует в творчестве криминальные мотивы.
Таким образом, актуальность исследования определяется несколькими факторами. Во-первых, избранная тема отвечает продуктивной' на сегодняшний день тенденции к интеграции наук, а творчество Достоевского в силу его широты и многоаспектности соответствует именно этой тенденции, что учитывается в работах последних лет, созданных на границе литературоведения и истории, культурологии, психологии, философии и т.д. Во-вторых,
1 Исполняя должности министра юстиции, губернатора, статс-секретаря императрицы, сенатора, Г.Р. Державин сочетает госслужбу с литературным творчеством - пишет обличительные оды. Однако позднее он сочиняет такую эпитафию на самого себя'. Здесь лелсит Державин, /который поддерживал правосудие; /но подавленный неправдою,/ пал, защищая законы [цит. по: Уортман, 2004, с. 192].
г «Для старого народа не надо новых законов...», - писал в 1811 г. Карамзин, полемизируя с кодификационными проектами Сперанского [Уортман, 2004, с. 237]. Писатель восставал против управления Россией по-
современная общественная ситуация, характеризующаяся такими чертами, как аномийность, разложение норм морали, обособленность личности, криминализация тематики искусства, оказывается созвучной настроениям середины XIX века, создавая условия для реинтерпретации творчества Ф.М. Достоевского - «истока и тайны русской метафизики преступления» [Бачинин, 2001, с. 52]. В-третьих, потребность национальной самоидентификации, в том числе и в правовой сфере, делает изучение проблемы «Достоевский и право» Особенно злободневным.
По словам Т.С. Карловой, «начиная с 60-х гг. в творчестве Достоевского нет такого произведения, где так или иначе: эпизодически, в связи с главной мыслью или даже в отдельных репликах - не звучала бы тема русского суда» [Карлова, 1975, с. 4]. Пик интереса Ф.М. Достоевского к проблемам права совпадает с эпохой начала 60-х годов, когда в России активно обсуждались вопросы подготовки и проведения реформы судебной системы. Достоевский, и как журналист, и как писатель, не мог остаться в стороне от этого движения.
Изучение темы суда в творчестве автора, как отмечает Т.С. Карлова, началось сразу же после его смерти. 2 февраля 1881 г. в годовом собрании Юридического общества при Санкт-Петербургском университете А.Ф. Кони произносит речь о Ф.М. Достоевском, в которой выражает восхищение верностью и глубиной поставленных писателем специальных вопросов уголовного исследования. Сопоставляя страницы творчества художника с некоторыми параграфами «Уложения о наказаниях» и «Устава уголовного судопроизводства», знаменитый юрист находит их полную идентичность и называет Достоевского выразителем необходимости «перехода нашего суда от отжив-
средством закона, поскольку это было только обманом, позволявшим сановникам править именем закона, тогда как в действительности их волновал лишь собственный корыстный интерес.
3 В связи с этим О.С. Соина справедливо указывает па антиномии современности: откровенный правовой нигилизм и маниакальное правотворчество [Соина, электр. ресурс]. Обострившаяся в последнее время проблема эскалации-западных правовых норм, неизбежно приводящая к обилию мертвых норматив но-правовых актов, ставит проблему их приемлемости, соответствия русским ментальным особенностям. Кризис современной России, повлекший криминализацию тематики современного искусства (кинематограф, литература, музыка, особенно ((русский шансон»), усиливает необходимость представления права как элемента национальной культуры в его взаимосвязи с историей, литературой, искусством и т.д.
7 ших старых форм к новым» [Кони, 1968, Т. 6, с. 419].4 С протестом против мнения юриста по поводу художественного творчества писателя выступил критик Н.К. Михайловский. Он заявил, что «г. Кони придавил покойника своей похвалой», что «певец униженных и оскорбленных достоин лучшего понимания и анализа, чем «маленький-маленький» анализ мер пресечения, способов уклоняться от суда и прочих вещей, доказывающих лишь научную ценность за поэтическими произведениями» [Михайловский, 1897, Т. 5, с. 415, 413], Тем не менее, проблема «Достоевский и суд», по мнению Т.С. Карловой, утвердилась в традиции исследования творчества писателя, но как периферийная, узкоспециальная, не имеющая выхода за пределы истории суда [Карлова, 1975, с. 5].
Криминальная проблематика произведений писателя долгое время оставалась предметом изучения юристов, которые рассматривали художественное творчество как иллюстрацию юридического положения, посвящая сравнению документальной и художественной криминографии отдельные статьи: Ю. Новицкий «Ф.М. Достоевский как криминалист» (1921), В. Голь-динер «Салтыков-Щедрин и Достоевский об адвокатуре (По материалам дела Кронеберга)» (1961), «Проблема правосудия в творчестве Ф.М. Достоевского (К 140-летию со дня рождения)» (1961), Н. Азаркин «Русская идея в юриспруденции Ф.М, Достоевского» (1998). Наибольший интерес из работ юристов вызывают работы И.Г. Голякова: статья «Правосудие и художественная литература» (1958), монографии «Суд и законность в художественной литературе XIX в.» (1956), «Суд и законность в художественной литературе» (1959). Однако стоит заметить, что при таком подходе игнорировалась специфика творческого решения писателем криминальной ситуации, против чего возражал профессор Б.И. Бурсов: «Открытия Достоевского в области психопатологии и криминалистики надо рассматривать лишь в связи с его худо-
Повторяя и развивая мысли А.Ф. Кони, о большом вкладе Достоевского в юридическую науку того времени, в частности в уголовное право, пишет Mario A. Callanco [шт. по: Параккипи, 2004, с. 30].
жественными открытиями, как сопутствующие этим последним» [Бурсов, 1979, с. 101].
Одним из первых опытов филологического исследования правого дискурса творчества Достоевского была работа В.В. Виноградова «О художественной прозе» 1930-х годов [1980], где он рассматривает риторические формы юридических материалов в «Дневнике писателя».
В 70-е годы XX века появились литературоведческие работы, основывающиеся на том, что «размвішления Достоевского о суде далеко выходят за рамки юриспруденции» [Карлова, 1975, с. 3]. Филологическая научная традиция в изучении темы преступления и наказания в творчестве писателя представлена именами Г.К. Щенникова, Т.С. Карловой, Ю.Ф. Карякина, Р.Н. Поддубной, В.Д. Рака, Н.Д. Тамарченко, Э.М. Румянцевой, Л. Параккини, В.А. Жарова и др.
Ценными для нашего исследования и знаковыми в контексте филологических работ являются две монографии Т.С. Карловой: «Достоевский и русский суд» (1975) и «Нравственно-правовые проблемы в русской журналистике 60-70-х гг. XIX в. и творчество Достоевского» (1981). В них предпринята попытка изучения судебной темы в зрелом творчестве и в публицистике писателя в контексте исторической ситуации его времени. Не менее значимыми в контексте избранной темы является ряд статей Г.К. Щенникова, в которых анализируется творчество Достоевского на фоне общественной жизни XIX века: «Проблемы правосудия в публицистике Достоевского 70-х годов» (1971), «Суд и правосудие в «Братьях Карамазовых» и идеалы Достоевского» (1974), «Проблема правосудия в «Дневнике писателя» и романе «Братья Карамазовы»» (1978). Особенностям криминального сюжета, психологии героя-преступника уделялось внимание в исследованиях В.Б. Шкловского, Г.М. Фридлендера, Ю.И. Селезнева, Н. Чиркова, Г. Чулкова, Ю. Лебедева и др. В статьях И.Д. Якубовича «Братья Карамазовы» и следственное дело Д.Н. Ильинского» (1976), и Б.Г. Реизова «К истории замысла «Братьев Карамазовых»
9 (1970) ставятся проблемы взаимосвязи уголовно-судебной практики и художественного творчества писателя.
Сопоставительному анализу криминальной тематики творчества Достоевского и других авторов посвящены статьи Н.Д. Тамарченко «Тема преступления у Пушкина, Гюго и Достоевского» (1974), «Мотивы преступления и наказания в русской литературе (Введение в проблему)» (1998), И.Я. Шия-новой ««Воскресение» Л.Н. Толстого и «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского (К проблеме одной литературной традиции)» (1989), А.В. Банах «Антиномия соборности и закона у Достоевского и Фолкнера» (1999). Только отчасти темы преступления касаются работы B.C. Нечаевой «Ранний Достоевский 1821-1849» (1979), Р.Я. Клейман «Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе» (1985), Н.С. Кривошее-вой «По ту сторону зла» (1987) и др.
С недавнего времени усилилось внимание к отдельным художественным произведениям Достоевского, связанным с юридической проблематикой: Поддубная Р.Н. «Проблема преступления и наказания в романе «Преступление и наказание»» (1976), Джексон Р-Л. «Вынесение приговора Федору Павловичу Карамазову» (1976,1978, 1998), Рак В.Д. «Юридическая ошибка в романе «Братья Карамазовы»» (1976, 2003) и др. Для обозначения героя, склонного к нарушению правовых норм, ученые активно пользуются термином самого Достоевского - «антигерой» [«Записки из Подполья»; 5, 178] (В.А. Бачинин, Н. Позднякова, Н.А. Рабкина, А.В. Злочевская).
Среди публикаций последних лет, в первую очередь, обращает на себя внимание статья Э.М. Румянцевой «Проблема преступления и наказания в творчестве Ф.М. Достоевского» (1987). Исследователь ставит перед собой задачу углубления школьного изучения романа «Преступление и наказание», в связи с чем делает попытку рассмотреть художественный мир писателя как единый криминальный текст, том числе, обращаясь и к раннему творчеству.
Из новейших исследований, посвященных проблеме, назовем диссертацию В.А. Жарова «Ф.М. Достоевский и философия права 1860-х гг.» (2003) и
10 монографию Л. Параккини «Вопросы юриспруденции и творчество Достоевского» (2004). К сожалению, эти авторы не учитывают замечания Б.И. Бурсо-ва, ставя перед собой задачи, не релевантные современной методологии литературоведения, - «иллюстрация правовых концепций», «отражение», «демонстрация» философско-правовых взглядов Достоевского в его произведениях, «сопоставление литературных и юридических документов» [Жаров, 2003, с. 3] или «юридический анализ текстов Достоевского» [Парракини, 2004, с. 8].
В целом остается без внимания вопрос, как в раннем творчестве Достоевского изначально формировался, вызревал криминально-правовой нарра-тив, определивший структуру, мотивы, образы его великих романов.
Важно подчеркнуть, что наряду со злободневными для эпохи Достоевского идеями права, в его произведениях открывались и оживленно обсуждались темы вневременного значения, позволяющие увидеть ахронную универсальность криминальной тематики. В начавшемся в последние десятилетия активном переосмыслении философских взглядов писателя (Н.Д. Белополь-ский, Л. Аллен, С. Сальвестрони, К. Никамура, Р. Лаут, Д. Пачини, А.А. Иванова, О.С. Соина и др) для нас особенно важно обращение к философии преступления. В этом отношении заслуживает пристального внимания книга В.А. Бачинина «Достоевский: метафизика преступления (художественная феноменология русского протомодерна)». Предпринимая попытку вписать творчество Достоевского в контекст мировой философской мысли, исследователь рассматривает художественную и публицистическую криминографию писателя с разных точек зрения: метафизической, социологической, психологической, исторической и др. Большое внимание уделяется судебным фактам жизни автора, выдвигается гипотеза, согласно которой биография Достоевского включается в парадигму культуры серебряного века, а образ Николая Став-рогина является антропоморфной микромоделью петербургской цивилизации.
Ряд исследователей высказывает мнение о сложной организации криминально-следственных мотивов творчества писателя. В частности, Э.М. Румянцева отмечает, что «суд над действительностью и человеком приобретает
особое значение в творчестве Достоевского. Это суд надо всем: социальным и юридическим законом, над положением человека в обществе и государстве, над взаимоотношениями людей друг с другом, с природой, богом, мирозданием. Именно поэтому проблема преступления и наказания вбирает в себя все другие важные для Достоевского и его современников вопросы: «Кто виноват?», «Что делать?», «герой времени» и др. <...> Достоевский синтезировал все вопросы в одной проблеме - преступления и наказания. Синтез давал Достоевскому возможность рассматривать их с новой точки зрения, позволяющей оценивать и судить» [Румянцева, 1987, с. 103]. К подобным выводам позднее приходит В.А. Бачинин, утверждая, что «для Достоевского в теме преступления сошлись, словно в фокусе, все самые крупные вопросы человеческого бытия, касающиеся Бога и Дьявола, свободы и смерти, вины и ответственности, судьбы и воздаяния» [Бачинин, 2001, с. 52].
Тем не менее, на настоящий момент приходится констатировать недостаточную разработанность проблемы преступления и наказания в творчестве Достоевского. Авторы работ, посвященных этой теме, сосредоточены главным образом на этапе творческого пути Достоевского, связанном с созданием великого Пятикнижия. Апогей интереса Достоевского к проблемам права действительно совпадает с эпохой начала 60-х гг., но тема ответственности человека, как юридической, так и нравственной, возникает в раннем творчестве. В данном контексте, по нашему мнению, наиболее целесообразным является обращение к произведениям, в которых начинали формироваться идеи, образы, ситуации, давшие импульс для криминально-судебной проблематики зрелых произведений. Таким образом, возникает проблема создания самобытной художественной концепции права в раннем творчестве Достоевского и ее развития в творчестве 1854-1862 гг.
По мнению Г.Д. Гачева, «литература смогла стать в России больше, чем литературой, — жизнетворчеством, человековедением, человекостроени-ем» [Гачев, 1981, с. 10]; М.М. Бахтин также указывал на текучесть границ «между художественным и внехудожественным, литературой и не литерату-
рой» [Бахтин, 1975, с. 476]. Такое органичное единство жизни и творчества особенно характерно для Достоевского, который ««жил в литературе», без литературы <...> не мыслил своего существования, <...> само существование мыслилось им всегда как творческий акт» [Пономарева, 2001, с. 9]. Многие из биографов и исследователей творчества Достоевского (А.С. Долинин, СВ. Белов, И.Л. Волгин, Г.Б. Пономарева и др.) отмечают, что его личность не вписывается в традиционно узкие рамки биографической хроники, процессы самопознания и творчества нередко смыкаются между собой: то жизнь писателя пребывает в пространстве художественного текста через идентификацию с героем, то текст программирует события жизни. В связи с этими обстоятельствами едва ли правомерно исследование правового текста Достоевского, его «философии преступления» вне биографического контекста.
В современном литературоведении проблема биографизма творчества Ф.М. Достоевского до сих пор остается открытой. Несмотря на обширную биографическую традицию рассмотрения основных констант жизни и личности писателя (история с каемочкой, убийство отца, характер эпилепсии, телесные наказания, ставрогинский грех и др.), «до сих пор и у нас и за рубежом существуют лишь первые опыты научной биографии Достоевского» [Летопись, 1993, Т. 1, с. 7]. В связи с этим Альфред Бем называет Достоевского «писателем без биографии» [Бем, 1994, с. 203], И.Л. Волгин, ссылаясь на Л.П. Гроссмана, провозглашает Достоевского обладателем «самой замечательной биографией, вероятно, во всей мировой литературе» [Волгин, 1991а, с. 3], которая «стремится стать «биографией» русского XIX столетия» [Волгин, 2000, с. 4]. А. Пекуровская высказывает предположение об «установке Достоевского на неединственность биографии», И.Л. Волгин говорит о «известной вариативности событий частной жизни знаменитого лица, «биографическом плюрализме» [Волгин, 1998, с. 137]. Все это привело к созданию промежуточных по жанру биографий (историко-документальной прозы И.Л. Волгина, романа-исследования Б.И. Бурсова, работ с использованием приема
13 беллетризации (Белов, 2002) либо с открвггой установкой на вымысел (Ар-декс 1967; Васина, 1979;Брегова, 1971)).
Противоречивость творчества писателя способствовала появлению широкого спектра оценок его личности - от идеализации («пророк», «великий учитель» и «гений духа» (Д. Мережковский)) и негации («русский маркиз де Сад» (И.С. Тургенев), «жестокий талант» (Н.К. Михайловский), «больной гений» (Б.И. Бурсов)) до антиномичных определений («одержимый бесом и святым духом одновременно» (П.В. Анненков), «отцеубиец, грешник, моралист, невротик, но и великий писатель» (3. Фрейд)), - что закрепило за ним постоянный статус самой загадочной фигуры в русской литературе. Неопределенность личностно-биографического контекста творчества Достоевского, с одной стороны, усложняет задачи исследования его правового дискурса, с другой стороны, всесторонний комплексный анализ последнего в ранний период творчества писателя позволяет прояснить некоторые «темные места» его жизни и личности.
Рассмотренные нами проблемы современного достоевсковедения в свете интегративных тенденций в науке служат достаточным основанием актуальности данного исследования и определения его цели.
Цель диссертации - исследование дискурса права в творчестве Достоевского в период 1846-1862 гг.
Хронологические рамки работы обусловлены следующими обстоятельствами. Ряд исследователей, кроме традиционного «докаторжного» периода творчества (1846-49 гг.), особо выделяют период до великого Пятикнижия. В этой связи кажется не случайным, что составители «Летописи жизни и творчества Ф.М. Достоевского» в трех томах И.Д. Якубович и Т.И. Сенаторская хронологические рамки первого тома ограничивают 1821-1864 гг. Деление жизни и творчества Достоевского на три периода определяется и внелите-ратурными фактами: логично рассмотреть правовую тематику творчества пи-
В.А. Туниманов в качестве предмета рассмотрения избирает период творчества с 1854 до 1862 г. - ««второе начало», возвращение Достоевского в литературу» [Туниманов, 1980, с. 6], Ю.Г. Кудрявцев берет за
14 сателя до судебной реформы 1864 г., которая была проведена на концептуальной основе, утвержденной императором Александром II 29 сентября 1862 г. В то же время, едва ли правомерно жесткое ограничение исследования хронологическими рамками, если исходить из представления о единстве и целостности творческой личности писателя. Поэтому с целью расширения контекста привлекались хронологически более ранние и поздние србытия и произведения. Задачи работы в связи с поставленной целью формулируются следующим образом:
определить национальные и культурно-исторические предпосылки формирования концепции права в русской прозе;
изучить юридические факты биографии, правовые аспекты личности и мировоззрения Ф.М. Достоевского как материал творческой рефлексии писателя, проследить взаимодействие биографического и художественного в криминально-правовых ситуациях его произведений 1846-1862 гг.;
исследовать процесс формирования, «вызревания» нравственно-религиозной идеи права и ее нарративизации в ранних произведениях художника («Бедные люди», «Честный вор»);
рассмотреть способы исследования Достоевским нравственно-психологических ресурсов личности в «пороговых ситуациях» правонарушений в повестях «Хозяйка» и «Неточка Незванова»;
проанализировать функционирование юридических фактов, представленных в раннем творчестве писателя, в целостном составе художественного текста: в организации сюжета повествования и в составе характеров;
выявить литературно-жанровые коды моделирования пенитенциарной системы в «Записках из Мертвого дома», основанной на критике Достоевским социальных и государственно-юридических институтов и предложении собственной религиозно-утопической концепции права как
точку отсчета семипалатинский период и выделяет Досибирское - Сибирское - Послесибирское, накладывая их на три круга проблематики: Событийное ~ Временное - Вечное.
15 единственно возможной в условиях русской жизни и русского национального характера;
рассмотреть специфические элементы жанровой структуры романа «Униженные и оскорбленные» как основы криминальных нарративов великого Пятикнижия;
наметить взаимосвязи юридической проблематики произведений 1846-1852 гг. с поздним творчеством писателя.
В целом выдвигаемая нами гипотеза заключается в том, что сформировавшаяся в произведениях Достоевского 1846-1862 гг. самобытная художественная система правового дискурса стала основой криминально-психологических нарративов зрелого периода.
Объектом нашего исследования являются эстетика и поэтика криминальных сюжетов и мотивов в русской литературе, предметом - дискурс права в жизни и творчестве Ф.М. Достоевского 1846-1862 гг.
Методологическая основа исследования. Предлагаемый в работе подход базируется на признании текста как знакового структурного единства, разомкнутого в культурное пространство и предполагающего возможность диалога в системах отношений «автор - произведение - читатель» и «текст -традиция - контекст». Используя термин «дискурс», мы понимаем его в широком смысле, как «текст, погруженный в жизнь», предполагающий множественность интерпретаций; текст в совокупности с экстралингвистическими факторами (прагматическими, социокультурными, психологическими и т.д.). Подобный подход потребовал активного привлечения литературы по криминалистике, истории и философии права, использования правоведческой терминологии (субъект, объект, состав преступления, смягчающие обстоятельства и др.), соотнесения процесса правоприменения в творчестве Достоевского с действующими в эпоху писателя законами, решением правовых проблем в творчестве других авторов.6 Осознавая отличие художественной кримино-
6 Рассматривая зрелое творчество писателя (преимущественно «Преступление и наказание», черновые материалы поэмы «Император», «Братья Карамазовы») в контексте судебной реформы 1864 г., Л. Параккини избирает основным методом исследования «юридический анализ текстов Достоевского, т.е. сравнение лите-
графии от документальной, мы старались сохранить специфику литературоведческого анализа, акцентируя внимание на эстетике и поэтике криминальных ситуаций, образов, мотивов в произведениях Достоевского. В исследовании истоков и культурно-исторического контекста художественных произведений мы используем как новые нетрадиционные подходы междисциплинарных исследований (Р, Барт, М. Фуко, Ю.М. Лотман и др.), так и традиционные методы историко-функционального и историко-типологического исследования, разработанные русской академической школой (А.Н. Веселовский, В.М. Жирмунский и др.). В анализе отдельных текстов и их сопоставлении на уровне поэтики мы пользуемся современными методами структурно-семиотического, мотивного анализа, опираясь на труды Ю.М. Лотмана, Б.М. Гаспарова, В.Н. Топорова, А.К. Жолковского и др.
Научная новизна диссертации определяется как материалом исследования (недостаточно изученным творчеством Ф.М. Достоевского 1846-1862 годов в аспекте правовой проблематики), так и методологическим - интегра-тивным - ракурсом рассмотрения творчества писателя. Впервые исследуется эстетика и поэтика раннего творчества Достоевского как база криминально-правовых сюжетов и мотивов романов Пятикнижия; производится реконструкция нарративных моделей правового дискурса, конституирующих нравственно-психологические и религиозно-утопические концепции преступления и наказания, а также дается новая интерпретация художественных текстов и некоторых фактов биографии писателя в свете его правовых концепций.
Теоретическая ценность диссертации заключается в развитии методов междисциплинарных исследований в литературоведении, а также теории дискурса как базовой категории в комплексном исследовании поставленной проблемы.
Практическая ценность работы определяется возможностью применения ее результатов при изучении творчества Ф.М. Достоевского в вузах и
ратурных и публицистических произведений с основными положениями теории философии права и юридическими документами того времени» [Параккини, 2004, с. 8]. В противоположность итальянской исследовательнице, в качестве методов исследования мы избираем совокупность литературоведческих методов анализа.
17 школе, в качестве спецкурса по истории русской литературы для студентов-филологов, в спецсеминарах и спецпрактикумах, при построении элективного спецкурса «Проблемы права в русской прозе» для студентов юридического факультета.
Апробация. Основные положения диссертации нашли отражение в 16 публикациях, в докладах на конференциях: региональных - «Наука и образование: проблемы и перспективы» (Бийск, 2001), «Молодежь-Барнаулу» (Барнаул, 2001), «Актуальные проблемы филологии» (Горно-Алтайск, 2002), «Художественный текст: Варианты интерпретации (Бийск, 2005); международных - «В.М. Шукшин. Жизнь и творчество» (Барнаул, 2004), «Проблема трансформации и функционирования культурных моделей в русской литературе XX века» (Томск, 2005), «Коммуникативистика в современном мире: человек в мире коммуникаций» (Барнаул, 2005), «Культура и текст» (Барнаул, 2005).
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка. Общий объем диссертации составил 218 страниц, библиографический список содержит 450 наименований.
В соответствии с задачами, поставленными для осуществления общей цели исследования, мы определяем следующие положения, выносимые на защиту:
1, В творчестве Достоевского 1846-1862 гг. сформировались основные
нарративные модели правового дискурса, нравственно-психологи
ческие и религиозно-утопические составляющие концепции преступ
ления и наказания, являющиеся базой криминально-правовых сюжетов
и мотивов романов Пятикнижия.
2. В микросюжете истории Горшковых в свернутом виде обозначились
некоторые ведущие аспекты художественной криминологии Достоев
ского: мотив жертвы официального правосудия; иерархия «судебных»
инстанций: казенный суд, суд человеческий, Высший суд; метаюриди-
ческое развитие правовой ситуации как истории падения, страдания,
воздаяния и воскресения души.
В рассказе «Честный вор» писателем проблематизировано национальное содержание правового дискурса: в двух аналогичных историях вор-незнакомец и Емеля воплощают тип русского - честного - вора, бытовая кража осмысляется как трагическая гибель вора-«человека божия» из-за «злосчастной вещи».
В повестях «Хозяйка» и «Неточка Незванова» Достоевский акцентирует бессознательные, деструктивные мотивы преступления по страсти, предлагая два противоположных решения проблемы правосудия вне официального судопроизводства: как внутреннее движение души от падения к нравственному возрождению (Ордынов) или фиксация на «неподвижной идее»-мании, ведущей к преступлениям и сумасшествию (Ефимов).
Предметно-познавательная универсальность жанра «Записок из Мертвого дома» позволяет эксплицировать несколько литературных жанровых кодов, организующих и концептуализирующих его содержание: сентиментальный, позитивистский и метафизический - поэмный.
В романе «Униженные и оскорбленные» Достоевским тщательно разработаны нарративные модели неформального правосудия, конклавные сцены домашнего суда, метафизика воздаяния за преступление; отказ «от практического применения закона» представлен как национальная поведенческая модель.
История Горшкова - криминальный микросюжет в структуре романа «Бедные люди»
По словам Л.А. Герасименко, «идея защиты человека и его прав была ведущей идеей натуральной школы, завещанной ей Гоголем, и Достоевский до конца остался ей верен» [Герасименко, 1987, с. 15]. Роман «Бедные люди» рассматривался критиками (В.Г. Белинский, Ф.В. Булгарин, Ан. Григорьев, В.Н. Майков и др.) и литературоведами (В.В. Виноградов, А,Л. Бем, В,В. Ермилов, В.Я. Кирпотин, Г.М. Фридлендер, В.Е. Ветловская и др.) в свете гоголевской традиции и новаторства, социальной проблематики и жанровой природы. В.Г. Белинский назвал это произведение «первой попыткой у нас (В России - Е.С.) социального романа» [Анненков, 1989, с. 259]. Несмотря на то, что «социальная основа «Бедных людей» (как бы ее ни толковали) в общем кажется бесспорной», - замечает В.Е. Ветловская, - «само понятие социальности, его смысл и способы художественного воплощения ... никак нельзя признать изученными» [Ветловская, 1984, с. 75]. В частности, составляющие неотъемлемую часть социальной структуры юридические институты и правоотношения остаются за пределами внимания ученых. Отмеченный еще An. Григорьевым яркий «эпизод Горшковых» [1, 475] в достоевсковеде-нии не рассматривался, поэтому важно определить его место, функции и значение в структуре произведения.
История бывшего чиновника Горшкова в романе не воспринимается как целостность, т.к. разбита на фрагменты, рассредоточенные в пяти письмах Девушкина.13 История «целой семьи бедняков» переживается и осмысляется Макаром Алексеевичем, прожившим всю жизнь «в одиночестве, в лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова» [1,18].14 При первом упоминании о семействе в письме от 12 апреля (первое письмо - от 8 апреля) Девушкин удивляется как факту невероятному самой возможности существования семьи - единственной «в таком содоме» [23]. Странность и по-граничность существования этой семьи между жизнью и смертью подчеркнуты ее обитанием: в комнате «не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно» [23]. Особая заинтересованность Макара Алексеевича (и Достоевского) в этом семействе проявляется уже в том, что его описание занимает большую часть письма и завершает его, глава семьи назван не только по социальному статусу - «чиновник без места» (как другие персонажи: мичман, чиновник по литературной части), но и по фамилии - Горшков. Девушкин максимально подробно сообщает все то, что ему известно: «он какой-то чиновник без места, из службы семь лет тому исключенный за что-то», «у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и места лишился... процесс не процесс, под судом не под судом, под следствием каким-то, что ли-уж истинно не м.огу вам сказать» (Здесь и далее курсив наш - Е.С.) [23-24]. Обращает на себя факт недостаточной осведомленности, связанный с тем, что соседи лично не знакомы и Девушкин описывает Горшковых по слухам. Дальнейшие сведения о герое, находящимся под следствием, накапливаются постепенно - от письма к письму - по принципу «досье»,15 к которому писатель будет неизменно обращаться в криминальных сюжетах.
Описание главы семьи дополняется собственными наблюдениями: «платье ... куда хуже моего!», «уж я застенчив подчас, а этот еще хуже» [24], вводящие тему двойничества героев. «Достоевский создает .. систему двойников, по-разному отражающих суть центрального персонажа, порой не известную ему самому, дающих герою возможность как бы взглянуть на себя со стороны» [Достоевский: эстетика..., 1997, с. 150].
История Горшкова для Девушкина, на наш взгляд, становится мерилом реальности самых заветных, робких надежд на собственные семейные отношения с Варенькой: пример соседа дает надежду на возможность семейной жизни и среди маленьких, «бедных людей». Может быть, поэтому несчастье Горшкова, вовлеченного в судебный процесс, от исхода которого зависит жизнь целой семьи, вызывает у Девушкина столь сильное чувство сострадания: «...так жалко, что у меня все сердце надорвалось и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала» [24].
Продолжение истории семейства Горшковых находим в письме от 22 июня. Через десять недель опасения Макара Алексеевича подтверждаются -письмо целиком посвящено «прежалостному происшествию» - смерти у соседа ребенка. Это небольшое письмо представляет собой своеобразный некролог «мальчику лет девяти», подававшему надежды и внезапно умершему. Письмо подробно знакомит читателя с семьей Горшковых («грустная, бедная» мать, плачущий отец, неподвижно стоящая у гроба «скучная, задумчивая» девочка) и комнатой, в которой ютится семейство: «вот бедно-то у них!» [50]. Кончина мальчика описывается также неопределенно: «Я не знаю только от чего, скарлатина, что ли, какая-то была, господь его знаетЬ [50].
Диалектика правового и нравственного в рассказе «Честный вор»
Рассказ «Честный вор» (1848) является новым значительным шагом в развитии правового дискурса и в последовательном движении авторской позиции в направлении художественного анализа нравственно-психологической сущности и степени вины виноватого, а также правовых ресурсов народного, национального сознания.
Как и история Горшкова, криминальная ситуация в этом рассказе представлена с точки зрения народного демократического сознания, носителями которого являются здесь два субъекта повествования. Один обозначен в подзаголовке - «Из записок неизвестного». В роли неизвестного скриптора выступает некий чиновник, его повествование от первого лица образует «рамочный» текст, внутреннее пространство которого заполняет рассказ портного Астафия Ивановича, снимающего «угол» у чиновника-повествователя. Существенное понижение социального статуса второго - главного - рассказчика, освещающего правовую ситуацию, возможно, означает стремление Достоевского к выявлению глубинного, чистого от литературных или иных просвещенных форм нравственно-правового сознания.
Построенный как «рассказ в рассказе», «Честный вор» композиционно распадается на две части - две истории воровства, причем обстоятельства преступлений уподоблены друг другу. Первое преступление - это похищение проходимцем у чиновника, от лица которого ведется повествование, бекеши, второе - кража Емелей у Астафия Ивановича рейтуз.19
Две истории воровства в рассказе не только уподоблены, но и парадоксально противопоставлены по объекту кражи и эстетическому освещению: трагедия похищения незнакомцем у чиновника бекеши описывается иронически, тогда как «анекдотическая» кража рейтуз у сожителя представлена как трагедия. Такой эффект создается благодаря использованию разветвленной системы рассказчиков: автор - чиновник-повествователь - герой-рассказчик Астафий Иванович, функция которых заключается в многократном отстранении от юридического факта. Главным «оратором» в рассказе бесспорно является Астафий Иванович - человек бывалый, закрепляющий за собой роль активного коммуниканта с целевой установкой учителя жизни, правозащитника, проповедника, а чиновник и кухарка выступают в роли пассивных ком-муникатов, слушателей с когнитивной целеустановкой приобретения жизненного и правового опыта. П.В. Анненков первым обратил внимание на то, что портной «более походит на ритора, чем на простодушного рассказчика, и за ним беспрестанно выглядывает автор» [цит. по: Виноградов, 1976, с. 167]. Но именно благодаря избыточной риторике, незначительная кража у сожителя рейтуз оказывается соразмерной с тяжким преступлением, а предложенный Астафием Ивановичем нравственный выход из сложившейся ситуации -правомерным и правомочным в разрешении всех возможных ситуаций подобного рода. Достоевский уже в раннем творчестве обладал «умением увлечь души словами», в пространстве художественного текста превращая юридический дискурс в гомилетический, проповеднический.
С юридической точки зрения, объектом преступления в первой истории является поношенная бекеша, кража которой осуществляется путем незаконного проникновения в чужое жилище. Потерпевшим оказывается чиновник, свидетелями - кухарка Аграфена и жилец, снимающий «угол» у чиновника, «бывалый человек» - Астафий Иванович. Это составляет объективную сторону рассказа о преступлении.
Субъективно-экспрессивная сторона нарратива создает иное освещение криминальной ситуации. Виновник преступления представляется рассказчиком как «малый невысокого роста, в одном сюртуке, несмотря на холодное, осеннее время» [2, 83]. Такая презентация героя вызывает в читателе сочувственное к нему отношение, хотя в момент кражи поведение преступника кажется вероломным: «Вчерашний господин, на моих же глазах, преспокойно снял с вешалки мою бекешъ, сунул ее подмышку и пустился вон из квартиры» [84]. Но при более пристальном рассмотрении можно заметить, что вор берет не лучшую вещь, висевшую рядом, - шинель, а выбирает поношенную бекешу. Преступление совершается в два этапа: краже предшествует приход незнакомца в квартиру рассказчика, цель которого он сам объясняет поиском некоего чиновника. Испуганный неласковым приемом («Чего тебе?»), герой осторожно ретируется к дверям, называя, по-видимому, первую пришедшую в голову фамилию человека, которого он якобы ищет, - Александров. В переводе с греческого Alexander означает защитник; возможно потому он и назвал это имя, что искал защищающего, того, кто спас бы его от холода, поделившись с ним теплой одеждой. Но ответ собеседника нуждающемуся и ласков и груб одновременно. В речи хозяина квартиры можно выделить-два противоположных мотива: 1) положительный, с христианским, братским отношением к человеку («братец») и 2) негативный, четко разделяющий социальные статусы («пошел; прощай»). Лексика с положительной и отрицательной семантикой сочетается в речи героя, образуя катахрезу: «убирайся, убирайся, братец, пошел».
Сентиментальный код
Нам представляется, что в жанровом аспекте «Записки из Мертвого дома» наследуют литературную традицию «сентиментальных путешествий»42 с переменой у Достоевского топографической доминанты на темпоральную:43 в первой части временную семантику содержат названия V, VI и X глав («Первый месяц», «Праздник Рождества»), во второй части — V срединная глава «Летняя пора». Причем в заглавиях обозначены основные душевные состояния героев, общий фон и тематика глав.
По мысли Т.С. Карловой, «в изображении Достоевского каторга явилась захоронением живых людей. Этот особый мир «мертвой жизни раскрывался в подчеркнуто строгой реалистической манере повествования» [Карлова, 1974, с. 135]. На наш взгляд, реалистический метод не является в произведении единственным и доминантным. Еще в 50-х гг. XIX в. А.А. Григорьев ввел для характеристики особенностей поэтики, языка и сюжетной структуры произведений Достоевского термин «сентиментальный натурализм». Традиции сентиментализма в творчестве раннего Достоевского исследованы Э.М. Жиляковой, по мысли которой «струя сентиментализма проходит через все его творчества вплоть до «Братьев Карамазовых» [Жилякова, 1989, с. 11]. Кодификация сентиментальной традиции в «Записках» осуществляется разными средствами на разных уровнях текста.
Во-первых, повествование открывается описанием «отдаленных краев Сибири», пародирующим преувеличенно эмоциональный тон путешественника, пытающегося поразить читателей чудесами неведомого края: «Климат превосходный; есть много замечательных и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать.. .Вообще земля благословенная» [5-6].
В заключении вводной главы автор меняет иронический на серьезный тон первооткрывателя действительно «неведомого мира»: «Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов» [8]. Остранен-ность, инаковость взгляда путешествующего по чужой стране, наблюдательность и впечатлительность его характера постоянно отмечаются Достоевским в образе повествователя, который, в отличие от всех других обитателей «мертвого дома», где «никто .. никого не мог удивить» [11], не разучился удивляться: «...это удивление сопровождало меня во весь долгий срок моей каторги; я никогда не мог примириться с нею» [19]: «особый мир», «свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи» [9], т.е. в повествовании акцентируется как бы этнографическая специфика «чужой» страны с точки зрения «путешественника». Сентиментальный код содержит образ повествователя - человека повышенной чувствительности и душевной отзывчивости, что специально отмечено в общем названии II, Ш, IV глав: «Первые впечатления»; в экспрессивной риторике языка описания («бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных фактов начала меня останавливать на каждом шагу» [19]); наконец, в собственно сентиментальном пафосе эпизода обучения юноши-горца Алея, признания Сушилова, описания спектакля арестантов или их отношений с животными.
Сентиментальные традиции не только выполняют функцию организации сюжета «Записок из Мертвого дома» как «путешествия» в неведомую страну, но прямо отвечают потребности перемен в судопроизводстве от «тела к душе» преступника, что было отмечено современниками: по мнению редакции журнала «Дело», «именно Достоевский положил начало «юридическому сентиментализму» в русском судопроизводстве, обратив внимание на душу преступника и на бессмысленность суровой кары в «Записках из Мертвого дома»» [Карлова, 1981, с. 23].
Такие важные эстетические принципы сентиментализма как поэтизация обыкновенного, идеи внесословной ценности человека, значимости простых человеческих чувств, сострадания и переживания чужой судьбы как личной, уход в микромир простых человеческих переживаний и проблема истинности нравственных законов решены Достоевским в «Записках» с большой силой художественной выразительности. От первого общего и стороннего взгляда на «насильную артель» [197] каторжного мира и его оценки как средоточия всех пороков: зависти, злобы, тщеславия, разврата (во многом обусловленного предубеждением - «я всех судил по А-ву» [64]), от идеи муки «вынужденного сожительства» [22] «чувствительный» автор переходит к открытию богатого духовного мира простолюдина. При внимательном рассмотрении арестанта как человека он замечает в Сироткине (одном из самых важных военных преступников) «прекрасное лицо», «тихий и кроткий нрав» [39]; в старике-старовере - глубокую грусть о детях и удивительную честность хранителя денег, доверенных ему арестантами; в Нурре - трудолюбие, богомольность, подлинную нравственность, почти невозможную на каторге: «не украл ничего, не сделал ни одного дурного поступка» [51]. При этом автором поэтизируется культ чувства как доминанта человеческой природы, подлинная нравственность, ценимая выше интеллектуальных способностей. Не способный поддерживать разговор Осип называется «Геркулесом семи лет от роду» [58], подчеркивается его редкая кротость и честность человека, «ласкового со всеми, ни с кем никогда (курсив Дост. - Е.С.) не поссорившегося» [57].
Нарратив «надзора» в криминальном романе Достоевского
На наш взгляд, уже само название романа является первым существенным элементом правового дискурса. В его императивно-констатирующей модальности содержится установление факта правонарушения, его «статьи» и апелляция к правосудию.
Состав статьи оскорбление чести и достоинства личности предполагает сферу приватного бытия человека, наиболее скрытую от надзора официальной власти. М.М. Бахтин именно с фактором «закрытости», непрозрачности приватной жизни связывает генезис криминального романа: «литература приватной жизни есть, по существу, литература подсматривания и подслушивания - «как другие живут». Или ее можно раскрыть и опубликовать в уголовном процессе, или прямо вводя в роман уголовный процесс (и формы сыска и следствия); а в приватную жизнь - уголовные преступления; или косвенно и условно (в полускрытой форме), используя формы свидетельских показаний, признаний подсудимых, судебных документов, улик, следственных догадок и т.п. Наконец, могут быть использованы и те формы приватного сообщения и самораскрытия, которые вырабатываются в самой приватной жизни и в быту, - частное письмо, интимный дневник, исповедь» [Бахтин, 2000, с. 51].
Бахтин неоднократно подчеркивает двоякое значение судебно-уголовных категорий в романе как «особых форм раскрытия и опубликования приватной жизни» [Бахтин, 2000, с. 52]. С одной стороны, описание уголовного процесса как публичной - гласной и зрелищной формы частной жизни - разрешало «противоречие между публичностью самой литературной формы и приватностью ее содержания» (курсив автора - Е.С.) [Бахтин, 2000, с. 51]. С другой стороны, мотивация способов «раскрытия» приватной жизни создавала необходимость особого героя - «как «третьего» по отношению к частной бытовой жизни, позволяющая ему подсматривание и подслушивание» [Бахтин, 2000, с. 52].
Творческая саморефлексия Достоевского в романе охватывает весь этот комплекс проблем, обозначая и ряд новаций в их разрешении. Герои-осведомители: слуги, парвеню, сыщик
В качестве осведомителей тайн приватной жизни Достоевский использует традиционные литературные фигуры, названные и описанные Бахтиным: «слуга - это вечный «третий» в частной жизни господ. Слуга - свидетель частной жизни по преимуществу» [Бахтин, 2000, с. 53]. У Достоевского прислуга также подслушивает, подглядывает и осведомляет. Между двумя находящимися во вражде дворянскими домами связь осуществляется через Матрену, «старую, испытанную служанку» Ихменевых. Анна Андреевна признается Ивану Петровичу в нелегальном способе получения информации о своей дочери Наташе: «Я-то вот через Матрену много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что у князя в доме проживает...» [3, 21 б].63 Анна Андреевна получает сведения не только опосредованно, но и напрямую, в тайне от мужа: «Все ... Марья Васильевна мне рассказала, всю подноготную, от верного человека сама она слышала» [217]. Отметим, во-первых, независимость позиции слуг от взаимоотношений своих хозяев, во-вторых, многоступенчатый характер передачи информации, не влияющий на ее истинность. Видимо, аналогичным информационным каналом пользуется и муж Анны Андреевны Николай Сергеевич, который «все узнал, все последние известия о ней знает» [215]; «следит и все знает про Наташу» [393]. Функцию осведомления героя вполне могла выполнять служанка Наташи Мавра, которая всегда «все слышала, все подслушала» [252].
Однако в новом романе преимущество в функции надзора прислуга утрачивает, уступая место герою-парвеню и авантюристу: заботы «устройства карьеры, приобретения богатства, завоевания славы (с точки зрения частного интереса «для себя»), побуждает их изучать эту частную жизнь, раскрывать ее скрытую механику, подсматривать и подслушивать ее интимнейшие секреты. И начинают они свой путь снизу (где соприкасаются со слугами, проститутками, своднями и узнают от них о жизни, «какова она есть»), поднимаются выше (обычно проходят через куртизанок) и достигают вершин частной жизни или терпят крушение в пути» [Бахтин, 2000, с. 54]. Полностью соответствует этому бахтинскому определению героя-авантюриста образ Валковского. Поиск выгоды предопределил такие черты характера Петра Александровича, как внимательность и осмотрительность. Он «пристально всматривается» в людей, наблюдает и сопоставляет факты («Я наблюдал, изучал и наконец убедился» [246]; «я зорко наблюдал его», «я уже давно заметил» [247]), имеет склонность «подозревать дурное прежде хорошего» [240]. Князя отличает привычка делать справки, окружать себя целой армией тайных осведомителей. Шпионажем занимаются его заграничные агенты, так что после разрыва со Смитихой все 13 лет «он неуклонно следил за нею, ... все знал» [435]; в Петербурге ведется слежка за сыном и Наташей: «каждую минуту за каждым движением их присматривали зоркие глаза все эти полгода, и я знал все до последней мелочи» [368], - хвалится он Ивану Петровичу. Даже в провинции Валковского окружают «доносчики и свидетели» [185].
