Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. В. И. Кельсиев в революционном движении 1860-х гг. 44
1.1 Детские годы: генезис основных оппозиций в сознании Кельсиева 44
1.2 Формирование оппозиционного мировоззрения 55
1.3 Политика, религия и наука: конфликт приоритетов и опыт его разрешения 78
1.4 Обретение политического идеала: миф о раскольничьей демократии 116
1.5 В борьбе за «святорусские начала»: революционная деятельность Кельсиева 143
Глава 2. В. И. Кельсиев на охранительном поприще: эволюция взглядов и направлений деятельности 209
2.1 Морально-психологическое состояние Кельсиева после отхода от революционной деятельности 209
2.2 Формирование новой общественно-политической позиции 229
2.3 Охранительный миф и способы его реализации: общественная деятельность Кельсиева на рубеже 1860-х — 1870-х гг. 264
2.4 Взгляд на революционное движение и проблема самооценки 308
2.5 Наука, религия и мистицизм: взгляд на раскол на рубеже 1860-х -1870-х гг. 325
2.6 Историческое и художественное творчество Кельсиева на рубеже 1860-х - 1870-х гг. 347
Заключение 363
Список использованных источников и литературы 372
- Детские годы: генезис основных оппозиций в сознании Кельсиева
- В борьбе за «святорусские начала»: революционная деятельность Кельсиева
- Охранительный миф и способы его реализации: общественная деятельность Кельсиева на рубеже 1860-х — 1870-х гг.
- Историческое и художественное творчество Кельсиева на рубеже 1860-х - 1870-х гг.
Введение к работе
Содержание научной проблемы и ее актуальность.
В настоящее время все острее ощущается потребность в пересмотре «классических» тем отечественной историографии. Одной из них является общественное движение 60-х гг. XIX века. Начало ее разработке было положено еще до революции, но статус одной из ключевых она приобрела в советские годы, когда участники движения рассматривались как прямые предшественники творцов «Великого Октября». Это создавало благоприятные условия для господства идеологических догм, определявших многие аспекты исследовательского процесса – от выбора сюжетов для изучения до оценок тех или иных явлений и фигур. Результатом явились односторонние трактовки «шестидесятых годов» как времени борьбы «великих революционеров-демократов» против всех проявлений крепостного права, за просвещение масс и вообще «всестороннюю европеизацию» России, складывание в ней капиталистических отношений как объективной предпосылки пролетарской революции.
В последние годы стали появляться работы, в которых радикальный интеллигент предстал живым человеком, а не вызывающим благоговейный трепет «подвижником» и «страстотерпцем» революции. Впрочем, это лишь первые шаги на пути переосмысления «человеческого» аспекта темы, которая нередко рассматривается в русле историографических и биографических стереотипов советского времени. В данном исследовании основной акцент был сделан на явлениях, которые представляли собой аномалии по отношению к господствующим стереотипам, а потому включались в предметные поля исследований со значительными оговорками и подвергались лишь частичному рассмотрению. Такие «пограничные» случаи, «нестандартные», «казусные» ситуации способны не просто расширить современное видение «шестидесятых годов», но и выявить новые сущностные характеристики и черты этого феномена.
В этой связи значительный интерес представляет фигура В. И. Кельсиева (1835 – 1872), известного в историографии благодаря своей пропаганде в среде старообрядцев и сектантов, а также последовавшему после ее провала прекращению революционной деятельности, раскаянию и переходу на охранительные позиции. Его «нестандартность» отмечали уже современники, а в советские годы он был заклеймен как «позорный предатель дела революции», «пустой фразер» и «беспринципный политический авантюрист».
Жизненный опыт этой исторической фигуры плохо вписывается в существующие стереотипы. Уже сам факт поиска им союзников в религиозных кругах вносит серьезный диссонанс в традиционные представления о «шестидесятых годах» как времени всеобщего отрицания и бескомпромиссной борьбы против «ветхозаветных» верований и обычаев. Ревизия же им своих взглядов наглядным образом демонстрирует всю сложность и противоречивость натуры революционера-шестидесятника, невозможность свести ее к сформированному в советской историографии образу «бесстрашного борца с царизмом». По этой причине исследование, посвященное факторам и обстоятельствам, под воздействием которых происходило становление уникального жизненного опыта В. И. Кельсиева, а также его попыткам реализовать свои убеждения и идеалы, соответствует актуальным задачам, стоящим перед российской исторической наукой, и позволяет взглянуть на новые, до сих пор неизвестные стороны феномена «шестидесятых годов».
Таким образом, проблемой исследования является взаимовлияние особенностей личности, общественно-политических взглядов и политической деятельности Кельсиева как уникального участника общественного движения 1860-х годов.
Историография вопроса.
Личность и деятельность Кельсиева находились на периферии интересов историков, поэтому за основу историографического раздела, помимо немногочисленных работ, посвященных ему непосредственно, были взяты исследования, авторы которых так или иначе касаются его фигуры и дают ему определенные оценки. То обстоятельство, что попавшие в поле зрения исследователей стороны его деятельности были связаны с двумя сферами общественной жизни – революционным движением и расколом, заставило выделить в историографии два тематических блока – работы по истории радикализма и религиозного диссидентства соответственно.
Научное освоение фигуры Кельсиева как общественного деятеля началось на рубеже XIX – XX вв. Тогда в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона и Русском биографическом словаре появились обширные статьи, из которых можно узнать об основных вехах жизненного пути радикала, а также вышла работа М. К. Лемке «Процесс 32-х», содержащая ценные сведения о некоторых сторонах его революционной деятельности.
Очень непростым для его образа оказался советский период. До ХХ съезда КПСС вышли всего две работы, посвященные Кельсиеву. Это предисловия М. Клевенского к его «Исповеди» и П. Г. Рындзюнского к публикации его писем. По словам Клевенского, Кельсиев стал революционером «под влиянием кратковременного увлечения», но в силу «скромности внутренних ресурсов», «зыбкости» не смог пронести это увлечение сквозь всю свою жизнь и как только «общий революционный подъем» стал проходить, «со спокойной совестью пошел на капитуляцию». Охарактеризовал его как «временного попутчика революции» и Рындзюнский, упрекнув в отсутствии ясности политической мысли, трезвости расчета, умения быстро ориентироваться и т.п. Впрочем, основной его ошибкой историк считал особенности видения религиозного инакомыслия как общественной силы. «В противоположность Герцену и Огареву, – писал Рындзюнский, – усматривавшим в религиозной догматике старообрядцев лишь реакционное начало, ... Кельсиев стал на скользкий путь иносказательного толкования религиозных догматов и поисков в них глубокого социально-революционного смысла. Это приводило его к совершенно фантастическим построениям». Влияния оценок, вынесенных Кельсиеву в сталинский период, не избежала и зарубежная историография. В частности, итальянский исследователь Ф. Вентури утверждал, что «Кельсиев был человек замечательного таланта и способности с энтузиазмом отдаваться самому трудному делу, но его впечатлительная, чувствительная и колеблющаяся натура мешала ему довести до конца все, что он начинал».
Определенные изменения в советскую историографию внес ХХ съезд. В частности, параллельно с реабилитацией жертв репрессий начались аналогичные процессы в отношении тех, кто пострадал от режима заочно или посмертно. Затронули эти тенденции и Кельсиева. Конечно, и в это время выходили работы, в целом повторяющие выводы Клевенского, однако наибольший интерес представляют исследования, авторы которых выступили с частичным пересмотром существовавших трактовок. Основным способом коррекции стало выдвижение на передний план тех сторон его деятельности, которые укладывались в традиционные представления о формах политической борьбы шестидесятников. Я. И. Линков признал его роль в установлении связей между Лондонским центром и «Землей и волей», а также налаживании транспортировки в Россию «Колокола» и других нелегальных изданий. Вклад Кельсиева в пересылку в Россию лондонских изданий, взаимодействие с польскими и болгарскими революционерами и устройство на Балканах опорных баз революционной агитации отметил и Ю. М. Рекка, видя в его деятельности лишь выполнение поручений Герцена и связывая ренегатство с тяжелой личной драмой – смертью брата, жены и детей. С наибольшей отчетливостью тенденция к «частичной реабилитации» Кельсиева прослеживается в монографии В.Я. Гросула «Российские революционеры в Юго-Восточной Европе», в которой дана всесторонняя характеристика его деятельности в Европейской Турции, сам он назван агентом «Земли и воли» и вообще «одним из самых активных деятелей революционной эмиграции», а его ренегатство объяснено целым комплексом причин, в числе которых был и общий спад революционной активности, и разочарование в раскольниках, и потеря близких, и прочие беды. Наконец, согласно концепции Л. Ф. Чащиной, Кельсиев не был самостоятелен и в своей агитации среди раскольников, так как она «входила в общие задачи лондонского центра русской революционной демократии», т.е. фактически Герцена и Огарева, которые «много занимались данным вопросом» и отводили старообрядцам-крестьянам активную роль в грядущей революции. Эта точка зрения в постсоветский период была развита Е.В. Маркеловым, а в зарубежной историографии – М. Мерво.
Вторая группа работ включает в себя исследования по истории старообрядчества и сектантства. Здесь можно констатировать относительное единодушие в общей оценке Кельсиева как выразителя «революционного взгляда» на феномен религиозного диссидентства. Основные расхождения касаются деталей, прежде всего, его места в ряду революционеров, занимавшихся проблемой раскола. М. О. Шахов называет его «единомышленником» и «последователем» А. П. Щапова, имея в виду, что его деятельность была результатом заимствования, а не самостоятельного вынашивания идей о политической сущности раскола. К противоположному мнению склоняются Т. А. Мошина и О. П. Ершова, в качестве источника привлекшая предисловия к составленному Кельсиевым «Сборнику правительственных сведений о раскольниках»; двойственностью отличается позиция А. М. Эткинда. В целом исследователи достаточно высоко оценивают его работы о старообрядцах и сектантах, хотя и относятся к нему с недоверием как к человеку, пытавшемуся эксплуатировать религиозные чувства раскольников в политических целях.
Созданный в историографии образ Кельсиева страдает значительной противоречивостью. В большинстве работ высвеченными оказываются лишь отдельные стороны его деятельности, целостное восприятие его фигуры практически невозможно. Эта дискретность порождает целый ряд вопросов и проблем. Во-первых, не совсем ясно, что привело Кельсиева в революционный лагерь и заставило обратиться к старообрядцам и сектантам; во-вторых, непонятно, насколько он был автономен в своей деятельности и какое место в ее внутренней структуре занимала агитация среди раскольников; невозможно однозначно ответить и на вопрос о причинах прекращения им своей пропаганды и добровольной сдачи властям. Наконец, и это, очевидно, главный вопрос, который следует поставить перед изучаемым материалом, трудно понять, что объединяет «пустого фразера», посвятившего несколько лет своей жизни заведомо безрезультатным попыткам пропаганды среди раскольников, с революционером, которому было вверено исполнение задач «лондонского центра», и автором весьма ценных работ о старообрядцах.
Такая неопределенность позволяет, однако, выявить то, что было упущено из виду большинством исследователей, так или иначе касавшихся его фигуры. Это сам Кельсиев как самостоятельный исторический деятель, его собственный голос, его взгляд на себя и окружающую действительность, находящийся в неразрывной связи с системой его ценностей и практических установок. Именно это может стать реальной основой, связующей разрозненные характеристики его фигуры в одно целое.
Предметом диссертационного исследования являются мировоззренческая и общественно-политическая позиция Кельсиева, а также основных направлений его деятельности.
Объектом диссертационного исследования являются биография Кельсиева, а также тексты, составляющие его публицистическое, научное и художественное наследие.
Целью диссертационного исследования заключается в том, чтобы на основе анализа общественно-политической, научной и литературной деятельности Кельсиева определить его роль в общественной жизни России 1860-х гг.
В процессе работы над исследованием были решены следующие задачи:
- идентифицированы мировоззренческие и психологические предпосылки революционно-пропагандистской деятельности Кельсиева и его взглядов;
- выявлены цели и задачи, которые он ставил перед ней, и которые определили ее специфику и внутреннюю структуру;
- определены факторы, поспособствовавшие его отходу от антиправительственной активности;
- рассмотрена мировоззренческая и общественно-политическая позиция, сформировавшаяся у него после пересмотра революционных воззрений;
- выявлены основные направления его деятельности в последние годы жизни.
Хронологическими рамками исследования служат естественные даты рождения (1835 г.) и смерти (1872 г.) Кельсиева, однако основное внимание уделяется периоду с 1859 по 1872 г. как времени его общественно-политической, публицистической и научной деятельности.
Методологические и теоретические основания диссертационного исследования.
Первостепенный интерес не к конкретным фактам биографии Кельсиева, которые уже в значительной мере известны, а к его взглядам и ценностям поставил проблему совмещения биографического подхода с методикой, которая в первую очередь ориентировалась бы на осмысление человеком окружающей его действительности. К настоящему времени усилиями исследователей выработаны такие концепции, как «интеллектуальная», «духовная» и «психологическая» биография. Все эти концепции, при некоторых различиях, объединяет общая ориентация не на внешнюю, а на внутреннюю жизнь человека, интерес к «психологическому измерению» личности, понятиям, с помощью которых «люди представляют и постигают свой мир», «внутренним мотивам» и «обоснованиям». Их использование при решении конкретных исторических проблем уже дало определенные результаты, но в то же время вскрыло и серьезные ограничения. С одной стороны, предметные поля всех этих типов биографии остаются в значительной мере размытыми, между ними невозможно провести жесткие грани. С другой стороны, вряд ли вообще оправданно обособлять друг от друга интеллектуальное, психическое и духовное, искусственно дробить внутренний мир изучаемой личности, выдвигая на передний план одни стороны и игнорируя другие. Результатом здесь является та же самая дискретность, с которой мы сталкивались при рассмотрении образа Кельсиева, созданного предшествующей историографией.
Разрешить отмеченные трудности могло бы еще одно направление в современной историографии – «персональная история», претендующая на воссоздание нравственного облика человека с максимально возможной полнотой, однако ее методы не разработаны еще в достаточной мере. В частности, открытым остается вопрос о взаимосвязи внутреннего и внешнего, человека и окружающей действительности. По версии Д. М. Володихина, основной акцент здесь должен быть сделан на внутреннем мире человека, и «если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это... должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо». С таким игнорированием роли внешних впечатлений согласиться весьма трудно, поэтому в данном исследовании концепция «персональной истории» использовалась в сочетании с методами современной феноменологии, ставящей своей целью возвращение к «забытому человеку» социальных наук (Э. Гуссерль, А. Шютц, А.Л. Юрганов и др.). Акцент переместился на анализ «жизненного мира», понимающегося как «действительно данный в восприятии, познанный и познаваемый в опыте мир», как мир, «преломленный в сознании», «мой мир» изучаемой личности, «аффекты и ценности, мировоззрения и обычаи, практические установки и традиции». «Посмотрим, – писал А. Шютц, – как каждый из нас интерпретирует общий для всех социальный мир, в котором он живет и действует как человек среди других людей, мир, который он постигает как поле своего возможного действия и ориентации...» В случае, если мы сможем понять, «что этот мир означает для наблюдаемого актора», нам откроются причины, обусловившие его действия в этом мире, побудившие «его к принятию определенных установок по отношению к своему социальному окружению».
Таким образом, анализ смыслов, которыми человеческая личность наделяет окружающий мир, и мифов, с помощью которых она его интерпретирует, дает гарантии безошибочного понимания осуществляемых ею действий, а не просто их внешней (пусть и вполне добросовестной) характеристики. Совмещение биографического метода с концептами современной феноменологии позволило в полной мере раскрыть содержание «процесса индивидуализации сознания и поведения человека», а значит и практически осуществить принципы «персональной истории», преодолев при этом антагонизм «внутреннего» и «внешнего» и найдя базу, способную объединить самые разные стороны деятельности Кельсиева и разрешить все существующие в историографии противоречия.
Источниковая база.
Исследование проводилось на основе широкого круга опубликованных и неопубликованных источников (АВПРИ, ГАРФ, ОР РГБ, РГАЛИ). К их числу принадлежат документы официального и личного происхождения, материалы прессы, публицистика и художественная литература.
К источникам официального происхождения относятся делопроизводственные материалы, прежде всего следственная документация. Это хранящиеся в Государственном Архиве Российской Федерации (ф. 95, 109) и в Архиве Внешней политики Российской Империи (ф. 161/1, 161/3) донесения агентов III Отделения и МИД, данные допросов, обысков и т.п. Только часть этих материалов попадала в поле зрение исследователей, а между тем они способны сообщить весьма ценную информацию о некоторых эпизодах жизненного пути Кельсиева. Из опубликованных делопроизводственных материалов привлекались Отчеты III Отделения, особенно за 1860 – 1861 годы.
Большую часть использованных в исследовании источников личного происхождения составляют тексты, принадлежащие руке самого Кельсиева. В первую очередь к ним относятся его мемуарные тексты: «Исповедь», «Пережитое и передуманное», отдельные очерки («Эмигрант Абихт», «Из рассказов об эмигрантах», «Польские агенты в Царьграде» и пр.). Кроме того, изучению подверглись его письма (как опубликованные и уже в большей или меньшей мере известные исследователям, так и неопубликованные), а также сохранившиеся фрагменты его дневника. Значительное внимание было уделено документам лиц, так или иначе знавших Кельсиева. В первую очередь рассматривались адресованные ему письма. Помимо хорошо известных корреспонденций Герцена и Огарева, были привлечены неопубликованные письма его родственников, друзей и сотрудников (А. А. Краевского, И. Курчина, В. И. Ламанского, И. Люгебиля, П. Сливовского и др.). Анализировались также мемуары, дневники и письма, в которых была дана характеристика Кельсиева. «Классическим» мемуарным источником, неоднократно подвергавшимся исследованию, здесь является глава «Кельсиев» в «Былом и думах» Герцена. Разумеется, этим текстом характеризуемая группа не исчерпывается. В нее также входят воспоминания Д. В. Аверкиева, архимандрита Павла, М. П. Мельниковой, Н. К. Михайловского, Т. П. Пассек, Е. А. Салиаса, Н. А. Тучковой-Огаревой, А. П. Чебышева-Дмитриева, М. И. Шемановского, дневники Н. А. Добролюбова, В. Ф. Одоевского и А. В. Никитенко, письма епископа Аркадия, Б. М. Маркевича, С. С. Снадина. По своему характеру и содержанию близок к мемуарному тексту и некролог Кельсиева, опубликованный в журнале «Нива».
Публицистические источники представлены предисловиями Кельсиева к его переводу Пятикнижия и составленному им «Сборнику правительственных сведений о раскольниках», прокламацией «От старообрядцев к народу русскому послание», а также статьями в различных периодических изданиях. За исключением «Гонения на Крымских татар», опубликованного в «Колоколе» в 1861 г., в своем большинстве они относятся к периоду, когда Кельсиев отошел от революционной деятельности. Это увидевшие свет на страницах газеты «Голос» «Письма из Австрии», статьи, в которых он делился впечатлениями от поездок по Восточной Галиции и Карпатам и которые с существенными дополнениями и поправками вошли в сборник «Галичина и Молдавия», научно-публицистические работы, посвященные старообрядцам и сектантам («Русское село в Малой Азии» и цикл «Святорусские двоеверы»), а также некоторым народам Центральной и Юго-Восточной Европы («Словацкие села под Пресбургом», «Румуны»), наконец, исторические очерки, в которых он выражал свой взгляд на русскую историю («Заметки о татарском влиянии на великорусов», «Александр Невский и Дмитрий Донской» и пр.). Значительным публицистическим потенциалом обладают и отмеченные выше мемуарные тексты, поэтому в исследовании они рассматривались как источники не только по революционному «прошлому», но и по консервативному «настоящему» Кельсиева, по его представлениям на момент раскаяния.
Из художественных текстов были привлечены исторические повести Кельсиева («Москва и Тверь», «При Петре», «На все руки мастер»), в которых также нашел свое выражение его взгляд на русскую историю.
Научная новизна диссертационного исследования определяется следующими положениями:
1. Биография Кельсиева рассматривалась с позиций современной феноменологии, предполагающей перенесение акцента на анализ того, как изучаемая личность осмысливает окружающую ее действительность. Это позволило понять мотивы, которыми Кельсиев руководствовался в своей деятельности, и таким образом дать однозначный ответ на вопросы о специфике и внутренней структуре его антиправительственной деятельности, о том, насколько он в ней был самостоятелен, а также о причинах, заставивших его отойти от революционной пропаганды и сдаться властям. Уходящий корнями в детство глубокий интерес к религии побудил Кельсиева заняться изучением раскола, а неприятие современной ему российской действительности заставило его увидеть в раскольниках, отказывающихся держаться обрядов и догматов официальной церкви, своих потенциальных единомышленников и союзников. Попытки наладить взаимодействие с ними на почве подготовки революции стали в этой связи доминирующим элементом его оппозиционной активности, и он был вполне самостоятелен как в постановке целей и задач, так и в их осуществлении. Что же касается прочих форм активности (взаимодействие с польскими и российскими революционерами, пересылка лондонских изданий в Россию), то в его глазах они носили второстепенный и вспомогательный характер, служа основной цели – сближению с раскольниками. Непосредственные контакты с представителями старообрядчества и сектантства, вскрывшие их аполитичность и даже лояльность по отношению к властям, заставили Кельсиева постепенно отойти от революционной пропаганды, а радикальная трансформация мировоззрения, превращение его в активного славянского деятеля – пойти на сотрудничество с русскими властями.
2. Был произведен анализ политического мировоззрения Кельсиева в период революционной активности, что позволило прийти к выводу о народническом характере его взглядов. Основой для такого умозаключения, помимо самого факта пропаганды в среде старообрядцев и сектантов, является рассмотрение народа (и особенно раскольников как его наиболее активного сегмента, в своем роде революционного авангарда) как самостоятельной политической силы, сохранившей в своем быту древние общинные и вечевые традиции и потому способной осуществить демократический идеал в том случае, если радикальная интеллигенция пробудит у него политическое сознание. Из этого прямо вытекала вера Кельсиева в «особый путь» России, признание «великорусских начал» единственной основой будущего политического и экономического строя, а также стремление согласовывать свои планы с интересами и требованиями народа. Более того, его народничество имело ярко выраженный славянофильский оттенок: вслед за старообрядцами он осуждал петровские реформы, отказывался принимать западный опыт не только в политической и экономической областях, но и в быту, противопоставлял Петербург и Москву.
Таким образом, взгляды и деятельность Кельсиева могут предоставить решающий аргумент против ленинского определения «шестидесятых годов» как времени борьбы за «всестороннюю европеизацию России» и вообще против бытовавшего в советской историографии разделения радикалов второй половины XIX в. на отстаивающих капиталистический путь «революционных демократов» 1860-х гг. и верящих в возможность самобытного развития «народников» 1870-х. Речь в этой связи должна идти не только о «доктринальном оформлении» народничества в 1860-х гг., но и об активных шагах по практической реализации народнических идей, настоящем «хождении в народ», которое и предпринял Кельсиев, пропагандируя и даже живя в раскольничьей среде.
3. Изучению подвергся поздний период биографии Кельсиева (1866 – 1872 гг.). Анализ его публицистического, научного и художественного наследия тех лет, а также конкретных форм деятельности позволяет утверждать, что и после отхода от революционной пропаганды он продолжал проявлять себя как активный общественный деятель и самобытный политический мыслитель. Его сдача властям, таким образом, в полной мере соответствовала его новой социальной роли и не была следствием личной слабости, «скромности внутренних ресурсов», как считали некоторые историки. В данном исследовании Кельсиев предстает с совершенно новой стороны – как ученый-этнограф и активный славянский деятель, имеющий широкие связи в славянском мире, выступающий на страницах печати и даже пытающийся сотрудничать с МИД. Изучение его творчества этих лет расширяет современное видение пореформенного славянофильства и славянского вопроса, открывает такие его сравнительно «темные» стороны, как, например, положение дел в Галичине, польское и украинское движение в России и за рубежом, греко-болгарская церковная распря, состояние русской дипломатической службы на Балканах и т.п.
4. Общим итогом исследования стало рассмотрение Кельсиева как самостоятельного исторического деятеля и оригинального политического мыслителя 1860-х – 1870-х гг., постановка его в центр исследовательского внимания. Это стало возможным лишь в настоящее время, когда падение идеологических пут освободило от необходимости придавать его облику черты типичного революционера-шестидесятника, оправдывать его ренегатство и обходить молчанием сотрудничество с властью, видя в нем граничащую с преступлением ошибку. В результате можно говорить об обозначении новых тенденций в традиционном образе эпохи «Великих реформ», о выходе за пределы одномерных трактовок, присущих предшествующему периоду, и возможности рассмотрения ее как времени цивилизационного выбора, напряженного поиска пути, по которому должна следовать Россия.
Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его результаты могут использоваться при подготовке общих лекционных курсов по отечественной и всеобщей истории, а также специальных курсов по истории общественного движения, истории раскола, международных отношений в Европе и борьбы славянских народов за свое освобождение.
Апробация результатов исследования.
Основные положения исследования были озвучены на конференции-семинаре молодых ученых «Науки о культуре в XXI веке» в Российском институте культурологии, на Гуманитарных чтениях в РГГУ, а также в научных публикациях. Диссертация была дважды обсуждена на кафедре истории России нового времени РГГУ.
Структура диссертационного исследования. В соответствии с поставленной целью диссертация состоит из Введения, двух глав, Списка использованных источников и литературы, Приложения.
Детские годы: генезис основных оппозиций в сознании Кельсиева
О наиболее раннем периоде жизни Кельсиева мы располагаем отрывочными и противоречивыми сведениями. С уверенностью можно лишь утверждать, что он родился в Санкт-Петербурге 15 июня 1835 года1. Его отец, Иван Иванович, был старшим помощником пакгаузского надзирателя петербургской таможни, имел чин коллежского асессора. О социальном происхождении его предков можно только догадываться. По версии «Русского биографического словаря», Кельсиев «принадлежал к роду, вышедшему в Россию с Кавказа при Екатерине II и имевшему право на княжеский титул, с течением времени утраченный»2. М. Клевенский считал эти сведения «весьма сомнительными», поскольку дед радикала «был простым канцелярским служителем в Шацке», и если их род и был дворянским, то, во всяком случае, обедневшим и потерявшим «всякие связи с поместным землевладением» . Впрочем, более убедительной представляется версия о недворянском происхождении Кельсиева. О его предках молчат наиболее авторитетные сборники дворянских родословных; П. И. Мельников, напечатавший в 1862 г. под псевдонимом Д. П. в «Русском вестнике» статью «Новые подвиги наших лондонских агитаторов», назвал его внуком священника4; сам же революционер утверждал, что был выходцем «из обер-офицерских детей», т. е. сыном служащего, получившего дворянское достоинство за выслугу чина, но не имевшего права передать его по наследству5. Впрочем, вопрос о том, были ли отдаленными предками Кельсиева кавказские князья или скромные приходские священники, не столь важен, как это может показаться, на первый взгляд. Едва ли не с самого рождения он находился за рамками существовавшей в то время сословной .системы, и не мог вести свою жизнь в соответствии со сложившимися нормами и традициями. Можно сказать, что, формально принадлежа к слою «дворян и чиновников», он был типичным представителем разночинной интеллигенции в том смысле, какой стали вкладывать в понятие «разночинец» радикальные публицисты, начиная Михайловским и кончая Лениным6. Именно этот социальный и социокультурный тип, включавший в себя выходцев из различных слоев, которых объединяло профессиональное образование и работа по полученной в ходе его специальности, стал ведущим в общественной жизни пореформенной России.
Воспоминания о родительском доме занимают сравнительно мало места в мемуарных текстах Кельсиева. Это неудивительно: уже в десять лет он стал учиться в Санкт-Петербургском коммерческом училище, являвшемся учебным заведением закрытого типа (более того, по данным его брата, пусть и не вполне надежным, уже в возрасте семи или восьми лет он был помещен в частный пансион ). У Василия было два брата - Иван, впоследствии его соратник по революционной борьбе, и Александр, ставший хранителем Политехнического музея и довольно известным археологом и антропологом, и две сестры - Мария и Анна (Аннет). Впрочем, будущий радикал был, судя по всему, старшим ребенком в семье (Мария появилась на свет в 1837 г., Иван — в 1841, младшие же дети родились уже тогда, когда он стал воспитанником училища и бывал дома лишь во время каникул), поэтому он почти ничего не пишет о своих братьях и сестрах, если, конечно, не считать подробных повествований о совместной политической деятельности с братом Иваном, однако она относится к гораздо более позднему времени. Отсутствуют в его мемуарах и сколько-нибудь значимые упоминаниям матери, Ольге Ивановне, урожденной Желудковой. Единственным источником, в котором? Кельсиев пишет о ней, является, письмо Д. В . Аверкиеву от 17 декабря 1864 г. из Тульчи (города в Нижнем Подунавье, где он тогда жил). «Жива ли моя мать — я не знаю — узнай и напиши», — просит он своего старого друга8. Эти брошенные вскользь слова с достаточной точностью и глубиной рисуют его отношение к своей матери. Об отце же Кельсиев говорит только то, что он «с восьми часов утра до шести часов вечера... бывал в должности»9. Все это не может не свидетельствовать в пользу отсутствия сколько-нибудь прочных связей между радикалом и его ближайшими родственниками. Это было характерно и для его детских лет, но с наибольшей очевидностью проявилось в период оппозиционной активности, когда родные ему люди в большинстве своем остались по ту сторону баррикад.
И все-таки нельзя сказать, чтобы раннее детство прошло для Кель-сиева совсем бесследно. Общение с родителями Васе заменило чтение книг: «в кабинете его (отца. —К. С) на колоссальном пузатом комоде, обложенном бронзою, стояли книги, сложенные в величайшем порядке; тут были сочинения Карамзина, Пушкина, Державина, Сумарокова, Хераскова, Княжнина, митрополита Платона, "Сионский вестник", "Детское чтение", "Старик везде и нигде", "Гросфильдское аббатство", "Удольфские таинства", "Жилблас", какие-то анекдоты Наполеона, "Житье Фридриха Великого", "Житье Екатерины Великой", "Деяния Петра Великого, Голикова", "Всеобщий стряпчий", "Пансальвин, князь тьмы", — словом, ни один современный библиофил не мог бы равнодушно выйти из этого кабинета, где я проводил первые годы своей грамотности»10. Столь подробное описание отцовской библиотеки, сделанное четверть века спустя, несомненно, является блестящей демонстрацией той роли, которую чтение играло в повседневной жизни будущего агитатора. Какие же из этих книг произвели на неге наибольшее впечатление? В одном месте своих мемуаров он утверждает, что вырос «на литературе карамзинского периода, на "Сионском вестнике", на мистиках конца прошлого и начала нынешнего века...»11 Это указание является для нас особенно ценным. Оно позволяет установить, что личность Кельсиева формировалась под решающим воздействием мистической литературы рубежа XVIII — XIX вв. и в первую очередь «Сионского вестника». Этот журнал издавался в 1806 и в 1817— 1818 гг. известным масоном и розенкрейцером, сподвижником Н. И. Новикова А. Ф. Лаб-зиным. Переводивший на русский язык сочинения Эккартсгаузена, Беме, И.-Г. Юнга-Штиллинга , Лабзин был глубоко религиозным человеком, но его религиозность имела ярко выраженную мистическую окраску, вполне соответствовавшую умонастроениям первых десятилетий XIX века. В одной из статей он прямо говорил, что его издание предназначено «для малого только числа читателей; - для таких, кои в обыкновенном учении философском и в обыкновенном наставлении о религии, полного удовлетворения себе не нашли и воздыхают о Истине...» Вообще, номенклатура публиковавшихся в журнале текстов говорит сама за себя: «О познании себя», «Дух и истина», «О Невидимом», «Услышанная молитва», «Миссионеры», «Примеры практического благочестия», «О распространении Библейских обществ», «Действия духа» и пр., пр., пр. Примечательно, что одним из подписчиков издания был елецкий купец К. П. Желудков, вполне вероятно, родственник Кельсиева по матери14. Таким образом, раннее прикосновение к ценностям христианства, но не в их традиционном, православном, а в масонском варианте, поспособствовало тому, что в будущем революционере зародилась неодолимая тяга ко всему «загадочному», «таинственному» и «необъяснимому», которая во многом предопределила его интересы и интеллектуальные предпочтения. «Я, как тогда, так и до сих пор, ничем так не интересовался, как всем загадочным, вычурным, таинственным. Это меня в детстве заставило овладеть китайской грамотой, в юношестве отняло несколько месяцев на изучение египетских и мексиканских иероглифов, втянуло меня в изучение буддизма, конфуцианства и других восточных религий, метало меня и в философию, и в астрономию, ...наконец, завлекло изучением раскола, и... побудило меня посетить такие захолустья Турции и Австрии, по которым (грубое, но меткое народное выражение) сам черт в семь лет только раз пробегает», — писал он впоследствии 5.
Вообще, впечатления, которые Кельсиев вынес из прочитанного «в первые годы своей грамотности», имели на него огромное действие и стали неотъемлемой частью его нравственного багажа. «...Каждая из этих книг, — писал он, - говорила о каком-то высшем недоступном для простого смертного мире, о мире чистоты, поэзии, возвышенности духа, о мире... противоположным с тем, в котором приходилось жить, где горничная Любовь с утра до вечера перебранивалась с кухаркой Маврой и обе почему-то... негодовали на няню Мавру Семеновну»16. Как мы видим, уже с раннего детства во внутреннем мире Кельсиева стала намечаться антитеза серой, ничем не привлекательной обыденной жизни и бесконечно далеких от нее романтических мечтаний и фантазий. Можно сказать, что он жил как бы в «двух измерениях» - мире, который был непосредственно доступен его взору, и мире, в который он погружался при чтении книг. Понятно, что этот последний, наполненный таинственным, потусторонним смыслом мир, в котором ставятся неразрешимые загадки, происходят мистические озарения, а благородные рыцари и бесстрашные герои побеждают чудовищ и спасают прекрасных дам, стоял неизмеримо выше мира кухонь, перебранок прислуги и каждодневных обязанностей.
В борьбе за «святорусские начала»: революционная деятельность Кельсиева
Время непосредственной революционной активности является наиболее изученным периодом жизни Кельсиева. В статьях и главах из монографий М. К. Лемке, П. Г. Рындзюнского, Я. И. Линкова, Ю. М. Рекки, В. Я. Гросула и Л. Ф. Чащиной установлены основные факты, позволяющие в целом охарактеризовать его вклад в революционное движение 1860-х годов. Вместе с тем, предпринятый в историографическом разделе анализ выявил целый ряд вопросов, связанных с узловыми моментами деятельности Кельсиева как «агитатора» и «пропагандиста». Сложившаяся ситуация во многом объясняется тем, что большинство из указанных работ были написаны в советский период, когда личность и деятельность Кельсиева, столь сильно отклоняющиеся от идеального образа «революционера-демократа», порождали значительные трудности и разногласия при попытке дать ему взвешенную оценку. В настоящее время, когда отказ от революционного прошлого не рассматривается лишь в качестве отрицательной черты, появляется возможность менее предвзятого подхода, не выхватывающего отдельные, удобные по идеологическим причинам характеристики этой фигуры, но позволяющего проанализировать их в комплексе. Именно такое всестороннее рассмотрение деятельности Кельсиева, которое включает в себя анализ ее мотивов, а также рефлексии по ее поводу, может поспособствовать адекватному решению всех существующих в историографии неясностей и противоречий.
Каковы же были его первые шаги на революционном поприще? Очевидно, к ним нельзя отнести рассмотренные в предыдущих параграфах встречи гостей из России, разговоры с Герценом и другими эмигрантами на общественно-политические темы и даже выступление на митинге, приуроченном к тридцатой годовщине польского восстания. Можно с уверенностью утверждать, что впервые более или менее серьезную цель он поставил перед переговорами с С. С. Джунковским, русским эмигрантом 1840-х гг., принявшим в Европе католичество, ставшим священником и сделавшим весьма неплохую карьеру. К моменту встречи с Кельсиевым он был уже «апостольским викарием полярных стран Северного полюса», т.е. курировал католические общины на крайнем севере Европы. Его политические взгляды были настолько своеобразны, что заслуживают отдельного очерка. Скажем только, что Джунковский выступал за всемирную католическую республику во главе с папой, а это заставило его пойти на контакт с бывшими соотечественниками-республиканцами, жившими в Лондоне. Кельсиев же решил его использовать в своих целях и «сговорился с ним об устройстве в его типографии, в северной части Норвегии... в городе... пропуск отделения для печатания старообрядческих книг»263. Пожалуй, нет ничего более странного, чем попытка взаимодействия между католиком-республиканцем и «нигилистом в дъяконоеском стихаре», а между тем таковая имела место. По агентурным данным, Кельсиев даже работал секретарем у Джунковского, и в этом качестве ездил в Шотландию264, однако в «Исповеди» об этом ничего не говорится.
Впрочем, взаимодействие не увенчалось успехом. Кельсиев, уже собравшийся в Норвегию и даже попросивший своего школьного товарища Н. М. Владимирова, который тогда находился в Лондоне, взять ему место на пароходе" , вынужден был отказаться от намеченного. Виной тому была недобросовестная работа словолитни, которая приготовила шрифт не за две недели, как было условлено, а за два месяца, когда сношения с Норвегией прекратились. Как написал революционер впоследствии, «мы обме-нялись с Джунковским не совсем дружескими письмами» . Важно отметить, что переслал ему это письмо Герцен, который, как видно, был хорошо осведомлен о произошедшем конфликте. В уже цитировавшемся послании от 19 сентября 1861 г. Искандер писал: «Наконец, донос на вас - от в бозе-сукина сына Джунковского. — Посылаю письмо вам. Отвечайте ему - Джункувскому, - чтоб он вас не называл Келсуевым. Всего лучше ото-шлите ему буквы в ГомбурпГ . В то же время имеющиеся источники не позволяют сделать вывод, что Герцен сыграл сколько-нибудь значимую роль на переговорах об устройстве отделения при типографии. Эта идея безраздельно принадлежала Кельсиеву, а Герцен, который все-таки увлекся его энтузиазмом, был в курсе дела и оказывал своему молодому соратнику посильную поддержку. То, что его план так и не был претворен в жизнь, не имеет существенного значения. Итоги революционной работы Кельсиева были наиболее важны для советской историографии; с точки же зрения поставленных в настоящем исследовании проблем ценным может быть не только результат, но и замысел, идея, проект, в которых обнаружила себя его внутренняя интенция, его практическая установка. Лондонские переговоры с Джунковским дают нам представление о целях, которые он ставил перед своей политической деятельностью с самого ее начала. Главным для него было налаживание связей с раскольниками и пробуждение у них политического сознания, а основное средство он видел в устройство типографии, в которой могли бы печататься их книги.
Как мы видим, все это целиком вытекало из идей, высказанных Кельсиевым в предисловиях к «Сборнику», а также вообще гармонировало с его мистицизмом и интересом к религии. Вместе с тем, не совсем ясно, какое место занимал такой вид пропагандистской деятельности в революционном движении тех лет. В. Я. Гросул утверждал, что хотя Кельсиев и был «первым участником русского общественного движения, который начал активную работу среди старообрядцев», «он... был далеко не первым и последним русским революционером, вынашивавшим такие планы»268. Из тех, кто пропагандировал среди религиозных диссидентов после него, историк упоминает А. Михайлова и Л. Дейча (список может быть значительно расширен за счет Е. К. Брешко-Брешковской, В. А. Данилова, В. М. Чернова, Н. В. Валентинова; В: Д. Бонч-Бруевича и даже «вождя мирового пролетариата» В. И. Ульянова-Ленина269). К «предшественникам» же Кельсиева Гросул отнес Бакунина, петрашевцев, Щапова и Бейдемана. О взглядах Щапова много говорилось выше, как, впрочем, приводились, и слова Кельсиева о том, что раскол для Бакунина был явлением совершенно чуждым. В самом деле, еще в конце 1840-х гг. отец русского анархизма признавал, что секты «носят политический характер и все сходятся на отрицании существующего порядка вещей» , однако выйти за рамки единичных, брошенных вскользь высказываний и построить цельную концепцию, а тем более какие-то конкретные планы он так и не смог (надо ска-зать, что в это же время сходные идеи высказывал и Герцен" ). Что же касается петрашевцев, то под «вниманием», которое они обратили на старообрядцев, Гросул, очевидно, имеет в виду надежды Н. А. Спешнева и Р. А. Черносвитова на восстание на Урале и в Восточной Сибири, требование М.В. Петрашевского уравнять старообрядцев и сектантов в правах с остальными, наконец, слова Н. В. Ханыкова о раскольниках как об одном из «элементов возмущения»272. На основании этих данных нельзя сделать вывод, что петрашевцы рассматривали религиозных диссидентов в качестве основной революционной силы: Спешнев и Черносвитов главную ставку делали на рабочих и казаков, не единственным антиправительственным элементом, как мы видим, считал их и Ханыков, а требование предоставить раскольникам полный объем прав можно истолковать как частный случай принципа равенства всех перед законом. Кроме того, не следует забывать, что многие петрашевцы не считали революцию осуществимой в ближайшее время и не собирались начинать активную революционную работу вообще и среди раскольников в частности.
Впрочем, деятельность петрашевцев не ограничивалась периодом функционирования кружка. В 1854 г. В. А. Энгельсон, избежавший наказания и скрывшийся за границу, опубликовал в Вольной русской типографии четыре прокламации, две - от лица.Е. Пугачева, адве — от лица некого «Святого Кондратия». Это имя немедленно вызывает ассоциативную связь с Кондратием, Селивановым, который, как и Пугачев, объявил себя Петром Федоровичем. Однако, текст прокламаций не дает оснований утверждать, что под «Святым Кондратием» подразумевается именно Селиванов. В посланиях просматривается уже известный по предыдущему параграфу мотив о «нечестивом Николае Голыитинском, иже вошед на престол Мономахов путем беззакония, уморив брата своего Константина и тем уподо-бихся окаянному Каину»" , но прямые обращения к раскольникам отсутствуют. Поскольку же с Константином надежды связывали не только религиозные диссиденты, то здесь скорее следует усмотреть апелляцию к его популярности вообще, а не призыв к представителям раскола.
Рассмотрение прокламаций, составленных Энгельсоном, заставляет обратиться и к такому загадочному документу, как «Послание старца Кондратия». Оно было обнаружено весной 1861 г. в стенах Пермской духовной семинарии и представляло собой острый антиправительственный памфлет, основные идеи которого во многом были созвучны настроениям раскольников. Текст воззвания составлен от имени «старца Кондратия», которому пошел «сто восьмой год» и который претерпел много «невзгодных случаев»: «сажали меня в... крепости, морили голодом, холодом, сыро-стию...»2 4 Все эти откровения в значительной мере соответствуют образу Селиванова, начавшего активную деятельность в Л 770-х гг. и подвергавшегося суровым преследованиям, однако прямых указаний на связь со скопчеством в прокламации нет.
Охранительный миф и способы его реализации: общественная деятельность Кельсиева на рубеже 1860-х — 1870-х гг.
То, от чего предостерегали Кельсиева Ливчак и его соратники, в конце концов произошло: более или менее беспрепятственно объездив Га-личину (впрочем, и там ему иногда приходилось выдавать себя за венгра или румына), в одном из карпатских селений бывший радикал был принят за русского шпиона и арестован. Толпа местных мужиков была готова разорвать его на куски, и лишь заключение под стражу спасло его от неминуемой гибели. Впрочем, арест грозил ему другими бедами: он мог быть выдан в Россию, и в ходе следствия неизбежно бы всплыли на поверхность его настоящее имя и события его прошлой жизни, что привело бы к его осуждению как государственного преступника. Надо отметить, что подобный вариант развития событий был вполне вероятен, так как польская газета «Czas» выдвинула предположение, что арестованный литератор Иванов-Желудков не кто иной, как покойный Кельсиев144. Однако, и на этот раз судьба была к нему благосклонна: его выслали в Молдавию за собственный счет «в пику русскому правительству»; «я принял это решение с радостью, хотя и показал себя недовольным», - писал он в «Исповеди»1 5. 7 ноября 1866 г. он был доставлен в столицу Молдавии Яссы, где и прожил до своего возвращения в Россию.
Разумеется, такой поворот событий не мог не сказаться на внутреннем состоянии Кельсиева. Выше уже отмечалось, какие пагубные последствия могло повлечь вынужденное прекращение им своей деятельности на новой арене. Ситуация была крайне непростой и с материальной точки зрения: произошла задержка с пересылкой ему гонорара из редакции «Голоса», и для того чтобы ехать самому и содержать приставленных к нему жандармов, он должен был продать часы и шубу, а ночевать ему «пришлось в сенях арестантской... на одних нарах с... конокрадом и в компании крыс»146. Кроме того, перемещение Кельсиева в Яссы и смена им адреса создали серьезные препятствия для регулярных сношений с «Голосом», которые окончательно установились лишь в феврале 1867 г. Все это привело публициста в серьезное смятение. Особенно негодовал он на то, что не может более продолжать свои научные изыскания, которые были для него не только источником умиротворения, но и предметом гордости. «Меня за мои исследования выгнали imter Aufsicht (под надзором (нем.). -К. С.) из Галичины, как Вам должно быть известно из немецких и польских газет, которые... не могут взять в толк, чей я агент, русский или польский... Досадно, крепко досадно, что меня выгнали именно тогда, когда я был на дороге к одному из величайших открытий в археологии...», — писал он 9 декабря Попову, имея в виду под «величайшим открытием» обнаружение того, «что-гуцулы... до сих пор отливают медные топорики, той самой формы, какая употреблялась в бронзовый век»147.
И все-таки, положение было не столь катастрофическим, как год-полтора тому назад. Напротив, «невольное переселение в Яссы» его даже «радовало отчасти»148. Во-первых, зима вообще не подходящее время для научных экспедиций, а Кельсиев, кроме того, должен был обработать огромный материал, собранный в осенних поездках. Во-вторых, немало возможностей для этнографических исследований таила страна, в которой он оказался, - Молдавия. Уже в цитированном письме Попову от 9 декабря он сообщал, что собирается в «путешествие по Молдавии и Валахии для изучения в этнографическом, этнологическом и археологическом отношениях», причем воспринимал он свою новую экспедицию вполне серьезно и готовился к ней со всей основательностью: «...Около пятнадцати сказок молдавских я слышал: оказываются совершенно славянские. Факт странный, тем более что волос, лицо, одежда у них не славянская. Я прихожу к заключению, что славянство определяется русым волосом.... преобладанием льна в одежде и шитьем красным с синим» . Как мы видим, и в условиях высылки Кельсиев с полным увлечением продолжал свои научные занятия. В его бумагах того периода сохранились даже составленные им списки украинских и карпатских глагольных корней150.
Немаловажным было и то обстоятельство, что научная и литературная деятельность Кельсиева вовсе не была обречена на безвестность, а сам он не был изолирован от внешнего мира и «людей». Более того, его писательские усилия получили признание и высокую оценку со стороны А. А. Краевского, главного редактора газеты «Голос», который вполне серьезно опасался перехода Кельсиева на постоянное сотрудничество в другие издания. «Вообще позвольте считать вас моим неизменным сотрудником и корреспондентом, что бы ни случилось, — писал он ему. — Я, со своей стороны, обещаю быть вашим неизменным редактором,... покорнейше просил бы вас не быть щедрым относительно других изданий, которые... будут просить у вас статей, разлакомившись ими в "Голосе"» . Другие его письма Кельсиеву переполнены просьбами и даже требованиями немедленной высылки новых статей: «высылайте же, бога ради, скорее свои статьи: они очень нужны, и безотлагательно»; «я убедительно просил продолжать "Путешествие по Галичине", продолжения которого жду с величайшим нетерпением»; «жду от вас... статей... в них же имею великую на-добность, и именно в ваших» . Пытался Краевский обратить внимание Кельсиева и на восточный вопрос, на положение славян, находившихся под гнетом Османской империи: «из теперешнего вашего далека вы могли бы доставить множество драгоценных ... сведений ...по близости вашей к восточному вопросу»; «уж если вы хотите ехать куда-нибудь, то в Сербию бы, Болгарию, Герцеговину — но преимущественно в Сербию...» Таким образом, если бы Кельсиев послушался совета своего редактора, у него появилось бы новое направление деятельности, что, вне всякого сомнения, серьезно скрасило бы его молдавскую ссылку.
Не был беспричинным и страх Краевского перед конкурентами. В январском номере «Отечественных записок» за 1867 г. появилась «Психологическая заметка», а также получившая продолжение в следующем месяце рецензия на книгу И. А. Терлецкого «Униатский агитатор» — и все за подписью «В. П. Иванов-Желудков». Имели место и попытки завязать сношения с другими изданиями. Так, редакция новой газеты «Москва», издаваемой известными славянофилами В. И. Ламанским и И. С. Аксаковым, 13 февраля 1867 г. сообщала, что «с удовольствием» принимает предложение Кельсиева об отправке корреспонденции. «Нам нужны прежде всего точные и подробные известия о настроении умов между румынами... Затем нужны сведения о возможности политической будущности болгар в особенности, и южных славян вообще», - утверждали представители редакции, обещая вьщелить Кельсиеву на поездки по региону 75 р.154 Через некоторое время-к нему написал сам Ламанский. Рассыпаясь в любезностях, крупный ученый и общественный деятель, в частности, заявил: «Глубоко уважающий Ваше дарование и Вашу литературную деятельность,... позволяю себе обратиться к Вам с покорнейшею просьбою от себя и от приятеля моего Ив. Серг. Аксакова. Она состоит в том, чтобы Вы..., не разрывая с "Голосом", писали почаще и в ...газету "Москву"»155.
В свете всего сказанного выше может создаться впечатление, что высылка Кельсиева из Австрии не привела к принципиальным изменениям в его жизни. Конечно, он был оскорблен бесцеремонностью местных властей, раздосадован тем, что не успел завершить обследование Карпат, обещавшее столь интересные открытия, однако по-прежнему мог проводить свои научные изыскания, результаты которых неизбежно становились достоянием гласности и получали весьма и весьма высокую оценку. Можно предположить, что, растерявшись на некоторое время, вскоре он вернулся в уже ставшую для себя привычной колею. Однако источники говорят о другом: очутившись в Молдавии, Кельсиев был бесконечно далек от того благодушия, в котором пребывал во время своих поездок по Галичи-не. «Усердно принялся я за работу, - писал он, - но работа шла плохо, перо валилось из рук, мысли и слова не клеились, — тяжелые думы засели в уме моем...»; в другом месте «Исповеди» он рисует еще более мрачную картину: «начались для меня новые мучения, отбившие меня от работы, от еды и от сна, доведшие до сильного раздражения нервов и чуть-чуть не до нервной горячки»156.
Историческое и художественное творчество Кельсиева на рубеже 1860-х - 1870-х гг.
Анализируя поздний период биографии Кельсиева, нельзя обойти вниманием целую серию исторических и художественных текстов, вышедших из-под его пера после возвращения на родину. Эти работы не носили в своем большинстве научного характера, будучи созданы в русле широко распространенных тогда тенденций к популяризации академического знания и, очевидно, рассчитаны на детскую аудиторию. Основная их часть, как, впрочем, и большинство художественных текстов, была посвящена русской истории, что диктовалось пристальным интересом Кельсиева к прошлому родной страны и потребностью публично высказать свои взгляды в любой форме, будь то повесть или биография государственного деятеля. Вместе с тем, при написании отдельных работ бывшему радикалу приходилось применить и свои профессиональные знания в области экзотических языков и культур. Такова, например, заметка «Цифирная счетная мудрость», в которой Кельсиев сравнивает различные системы счета — используемые в Европе и России арабские (точнее, индийские) цифры с римскими, древнегреческими, древнеславянскими, китайскими, египетскими и мексиканскими (очевидно, под «мексиканскими» он имеет в виду системы счисления древних ацтеков)360. Можно с уверенностью утверждать, что она в первую очередь адресована школьникам и не имеет под собой никакой идейной подоплеки. Наконец, особую группу работ составляют его этнографические очерки. Именно занятия этнографией и археологией вывели Кельсиева из страшного морального кризиса, в который он попал, разочаровавшись в своей революционной деятельности, и именно публикацией его сочинений о быте некрасовцев и словацких крестьян началось его сотрудничество с умеренной прессой. Неотъемлемый элемент работы этнографа - личные наблюдения он возвел в принцип своей научной деятельности вообще, так как «из книг вечно набираешься чужих воззрений, и вечно натыкаешься на пробелы» . Возвратившись на родину, он опубликовал несколько работ, посвященных быту народов, с которыми ему приходилось сталкиваться в своих странствиях, - румын и старообрядцев, жи-вущих в Добрудже .
Пожалуй, единственной работой Кельсиева, отвечающей критериям строгой научности, были его «Заметки о татарском влиянии на великорусов», имевшие целью развенчание концепции польского историка М. Ду-хинского, по которой русские представляют собой ославянившихся финнов и татар. Замысел этой статьи возник у него еще в 1866 г., когда он, с одной стороны, стал переходить на консервативные позиции и проникаться все большей неприязнью к полякам, а с другой - напряженно изучал славянскую мифологию и пришел к выводу, что «нигде славянство не сохранилось в такой чистоте, как у нас»363. По некоторым данным, Кельсиев был готов написать и опубликовать ее в газете «Москва» уже в 1867 г., но редакция отклонила его предложение364. Окончательный вариант статьи увидел свет лишь после его смерти, в 1873 г., в редактируемой тогда Ф. М. Достоевским газете «Гражданин».
Система аргументации Кельсиева может быть сведена к следующему. Во-первых, у русского народа слишком сильно развиты национальное самосознание и чувство национальной гордости, чтобы он мог поддаться каким-либо влияниям извне. Подтверждением тому прежде всего можно назвать раскол как явление, неизвестное не только христианским, но даже и прочим православным народам, явление, с помощью которого русские заявили «свою самость и всевозможную независимость». Кроме того, наши летописи переполнены выражениями типа «святая Русь — всем землям мать», «весь мир под руку русского царя попадет» и т. п., что опять же указывает на обостренное чувство национальности. Наконец, все договоры, «докончания» с зарубежными державами подписывались в Москве, а это ставило другие стороны в подчиненное положение365. Затем Кельсиев переходит к более частным моментам. Конечно, роль, которую сыграли в русской культуре такие фигуры, как, например, Карамзин или Тургенев, огромна, однако «их новокрещеные предки» никакой особенной пользы стране принести не смогли. Не было в стране и учителей из самоедов, бояр из остяков, дьяков из татар. Главное же, у них нечему было учиться: опираясь на китайские источники, Кельсиев реконструирует быт татаро монголов и приходит к заключению, что это был варварский, примитивный народ, сродни прочим аборигенным народностям Центральной и Вое-точной Сибири . Дикость татарских племен демонстрируется и вхудоже-ственных текстах Кельсиева, в частности, повести «Москва и Тверь», посвященной событиям начала XIV в., т. е. времени, когда могущество и богатство Золотой Орды достигли своего апогея. Особенно ярко описание ставки хана Узбека: «...Все блистало роскошью, но в то же время все было крайне неряшливо. Тюркские племена, двинутые монгольскими, разбогатели и приобрели политическое значение так неожиданно для самих себя, что не знали, куда девать свою силу и свое богатство, ...как обращаться с ним. ...Парчи везде были залиты салом, молоком, и захватаны грязными пальцами; дорогие золотошвейные сапоги были вывалены в грязи; бархатные и парчовые... кафтаны были ободраны и засалены»367. Татары никак не могли повлиять на костюм великороссов: кочевники, они одевались в кожаные и шерстяные (т. е. войлочные) одежды, вышитые шелком, что нехарактерно для славян. Возводимые обычно к татарской лексике названия некоторых предметов одежды, как, например, «кушак», «башмак», «армяк», на самом деле никакого отношения к татарскому языку не имеют, так как там нет аналогичных слов и даже корней. Единственным заимствованием можно назвать халат, но сами татары стали шить его гораздо позже, во многом под влиянием импортируемого в Орду готового русского платья. То же самое касается и пищи: основой рациона татар были мясо и молоко, тогда как русские делали и делают основной упор на растительной пище, муке и крупах368. Наконец, в качестве «тяжелой артиллерии» Кель-сиев приводит тот факт, что плененные в результате бесчисленных набегов русские девушки нередко становились женами своих поработителей, а захваченные в плен татарки определялись лишь на самые грязные работы.
Это означает, что хозяйство русской семьи было намного сложнее, чем татарской, и ведение его оказалось бы для татарки задачей непосильной .
Популярные работы Кельсиева в основном представлены биографическими очерками исторических деятелей. Хронологически анализ было бы уместно начать с его характеристики Кирилла и Мефодия, а точнее, роли, которую они сыграли в судьбах русского народа и всех православных славян. Обратиться к их наследию, по словам Кельсиева, заставляют насущные потребности славянских народов, связанные с «их стремлением к более или менее решительному объединению в языке и в политической жизни»370. В эпоху Кирилла и Мефодия их предки переживали отчасти схожие процессы: они «проснулись и сознали потребность принять цивилизацию и зажить государственной жизнью», а всколыхнула их агрессивная политика Карла Великого, стремившегося к европейской гегемонии. «Лучшие люди того времени», «прогрессисты и либералы IX века» выступали за создание государства, способного защитить народ, которому грозила смертельная опасность, и «все поголовно были монархистами в самом неограниченном смысле этого слова» . Однако формировавшаяся государственность плохо уживалась с язычеством; нужна была новая религия, в полной мере соответствовавшая новой политической организации. Кель-сиев обращает внимание на то, что почти у каждого славянского народа существует легенда об «искании правой веры». Такое «искание» свидетельствует о том, насколько глубок был подход древних славян к данному вопросу, а эта глубина была, в свою очередь, связана с его огромной важностью в их глазах. Наиболее подходящей была для них вера, «охранителями» которой могли бы они стать сами, которая была бы доступной для их понимания; в противном случае они попали бы под власть иноземных богословов, а значит, и страны, их пославшей . По этой причине славяне отвергли католичество, иудаизм и ислам как вероучения, не располагавшие понятными для них текстами, а значит, ставившие их в зависимость от Рима, хазар и арабов соответственно. Единственной альтернативой язычеству было православие, уважавшее язык и традиции любого народа, который его принимал.
