Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Источники 21
1.1. Письменные источники 21
1.2. Вещественные источники 71
1.3. Лингвистические источники 79
1.4. Этнографические и фольклорные источники 85
Глава 2. Территория расселения и этно-социальная структура южных удмуртов в раннем средневековье 89
2.1. О значении этнонима аг 89
2.2. Южно-удмуртский этносоциор 104
2.3. Арская земля 140
Глава 3. Модель социальной эволюции южно-удмуртского общества 154
3.1. Проблема классогенеза в отечественной историографии 154
3.2. Социальная структура южных удмуртов в X - середине XVI века 193
3.3. Южные удмурты в составе государственных образований Среднего Поволжья (Волжская Булгария, Золотая Орда, Казанское ханство) .211
Заключение 241
Библиографический список использованной литературы
- Вещественные источники
- Этнографические и фольклорные источники
- Южно-удмуртский этносоциор
- Социальная структура южных удмуртов в X - середине XVI века
Вещественные источники
Согласно мнению исследователей, упоминание этнонимов в качестве имен-прозвищ свидетельствует о распространении ислама на финно-угорскую периферию мусульманских государств Среднего Поволжья. О том, что лякаб Аг связан с тюркским названием удмуртов, свидетельствует отсутствие в именни-ке мусульман Поволжья антропонима Аг, в то же время ряд подразделений башкирской этнографической группы gajna, ведущих свое происхождение от обашкирившихся удмуртов, носит название аг [Кузеев 1974:332-333]. В связи с этим, можно привести и свидетельство Шихабеддина Марджани, согласно которому один из отдаленных предков известного в кругах мусульман Поволжья муллы Исмагиля ал-Мечкереви был удмуртом, принявшим ислам и прозванным окружающим тюркским населением Vot ak ari. Таким образом, в этом имени-прозвище объединились русский и тюркский экзоэтнонимы удмуртов. Муллы -этнические удмурты, иногда, стремясь подчеркнуть «иноверческое» происхождение предков, называли друг друга аг. Вместе с тем, несмотря на принятие ислама, удмурты сохраняли знание своего языка в течение нескольких поколений [Мэрждни 1989:352-353]. Это замечание особенно важно при анализе истории этно-конфессиональных отношений в Среднем Поволжье.
Таким образом, привлечение к нашему исследованию материала эпитафий, содержащего социальную терминологию, отражающую уровень развития общественных отношений в Поволжье, весьма оправдано. Конечно же, употребляемые в них соционимы отнюдь не отражают структуру именно удмуртского общества, более того, многие из них вообще никогда не употреблялись в удмуртском языке, тем не менее, они несут информацию о развитии социальных отношений в XIII-XIV вв. в Поволжском регионе, частью населения которого были и южные удмурты.
Еще одним интересным источником местного происхождения, написанным, по всей видимости, в первой половине XII в. является «История булгар» кадия г. Булгар Йакуба ибн Но мана, небольшой отрывок из сочинения которого приводит в своем труде Абу Хамид ал-Гарнати, проживавший в стране булгар в 1135-1136 гг. Вместе с легендой о происхождении имени народа арабского путешественника привлекли сведения о былой зависимости поволжского государства от хазар . Это сообщение XII в. согласуется и.с приведенным в отчете Ибн Фадлана - посланника халифа ал-Муктадира к булгарам (921-922 гг.) -описанием вассального положения Волжской Булгарии по отношению к Хазарин [Ибн Фадлан 1956:43, 54]. Сам сюжет из труда булгарского кадия, к сожалению утраченного, восходит, по-видимому, к ІХ-Х вв. Датировка вытекает, во-первых, из сообщения о зависимости от хазар, а во-вторых, из рассказа о принятии ислама царем булгар от бухарского факиха. Несмотря на то. что сам сюжет передан в легендарной форме, он вполне согласуется с немногочисленными сведениями арабо-персидской географической литературы ІХ-Х вв., согласно которым первоначально часть булгар приняла ислам в его среднеазиатской разновидности не позднее IX в. [Ибн Фадлан 1956].
От эпохи Казанского ханства сохранился более обширный материал, включающий не только эпиграфические памятники. Среди последних особый интерес представляют выявленные в северных районах современного Татарстана - зоне контактирования казанских тюрок и удмуртов. Несомненную ценность для изучения истории южных удмуртов представляют все источники, в которых фигурируют арские князья, либо упоминается Арская земля. К числу подобных документов можно отнести проект грамоты, предложенный казанскими послами в ходе урегулирования Московско-Казанских отношений после войны 1530 г., и содержащий обращение к различным категориям населения Казанского ханства, в том числе и к арским князьям. Текст этой грамоты, вместе с другими записями, освещающими ход московско-казанских переговоров, дошел до нас в составе Воскресенской летописи, создатель которой пользовался архивными документами [Рус. лет. 1998]. В другом дошедшем до нас документе от 1549 г., сохранившемся в двух русских переводах, арские князья упомянуты наряду с иными категориями населения Казанского ханства в обращении, посланном к турецкому султану Сулейману I Кануни с просьбой отправить на царство Давлет-Гирея [Тихомиров 1962:489-490] .
Определенный интерес для изучения истории региона представляет переписка Мухаммед-Амина и Сафа-Гирея, отчасти сохранившаяся в московских архивах. В частности, Арская сторона упоминается в переписке Сафа-Гирея с ногайцами. В 1546 г. низложенный с престола хан обратился к ногайцам с просьбой о помощи в восстановлении своих прав на Казанское царство. За содействие в этом Сафа-Гирей обещал ногайскому хану Юсуфу уступить Нагорную и Арскую стороны. Другим интересным письмом, автором которого был этот же хан, является выявленный в архивах Польши документ, который представляет собой перевод на западнорусский язык казанской корреспонденции, поступившей на имя Сигизмунда I и Сигизмунда II - правителей Польского королевства и Великого княжества Литовского. Материалы переписки датируются временем с апреля 1538 по август 1545 г. [Мустафина 1997:26-38].
Этнографические и фольклорные источники
В настоящее время разрешением проблемы происхождения удмуртов занимаются, главным образом, представители двух наук - археологии и лингвистики. Стало уже традиционным рассхождение во взглядах представителей обоих направлений на время возникновения условий для формирования удмуртского этноса (разрыв составляет до 1000 и более лет [Белых 2000:377]).
Археологи уделяют большое значение сходству-различию элементов материальной культуры древнего населения и пространственному соотношению в размещении одновременных археологических культур, что позволяет говорить о направлении и интенсивности социальных связей, а отсюда моделировать, в том числе и этнические процессы (в этом отношении прекрасным теоретическим обоснованием этнических реконструкций археологов, является разработанная этнографами С. А. Арутюновым и Н. Н. Чебоксаровым концепция передачи информации как механизма существования этнических общностей [Арутюнов, Чебоксаров 1972:8-30]). Однако именно дискуссионность проблемы отображения в археологических материалах информации о реальных этнических процессах заставляет представителей лингвистической науки порой довольно скептически относиться к выводам свои коллег-археологов. В свою очередь, лингвисты довольно часто абсолютизируют возможности лингво-генетического метода для решения конкретных этногенетических задач. Выражается это в нашем случае прежде всего в сближении, а иногда и отождествлении процессов этногенеза коми и удмуртов и распада «прапермского языка». Между тем, как отечественными, так и зарубежными лингвистами и этнографами уже давно опровергнуто представление о жесткой связи языка и народа, выражающееся в формуле один язык - один народ (ср. позицию С. К. Белых: «В сущности правомерным было бы провозгласить своего рода правило, устанавливающее взаимосвязь между понятиями язык и народ (как этническая единица): один язык - один народ» [Белых 1998:10] ).
В данном случае не только не учитывается историческая типология этнических обществ - проблема которая неоднократно становилась предметом дискуссий в отечественной науке (см. напр. материалы дискуссий второй половины 60-х и второй половины 80-х гг., опубликованные на страницах журнала «Советская этнография»), но и абсолютизируется культурно-языковой аспект в формировании этносов, не являвшийся в доклассовых обществах важнейшим [Бромлей 1987:38; Семенов 1986:73-74; Семенов 1996:33-34]". По мнению Д. Хаймса, изучение проблемы этнических границ требует не столько разработки генетической классификации языков и диалектов, сколько глубокого анализа коммуникативных контактов между индивидами и их группами. В условиях отсутствия письменных источников справиться с поставленной задачей может исключительно археология, методы которой позволяют представить реальную дискретность того общества, на которое распространяется слишком общее языковедческое понятие «лингвистическая непрерывность». «Полагаться на факты языка для определения границ культурного общения означает впадать в сильный лингвистический детерминизм», - пишет Д. Хаймс [цит. по: Шнирельман 1982:237]. Иными словами, «там, где ученые выделяют цепь близких диалектов, местное население может отрицать какие-либо лингвистические сходства вообще. А это, безусловно, влияет на его поведение и взаимоотношения с соседями. Следовательно, - делает заключение В. А. Шнирельман, - язык сам по себе еще не способен определить тот или иной облик этноса» [Шнирельман 1982:236].
На примере пермских народов, даже по весьма отрывочным данным письменных источников, очевидно, что наличие близкородственных языков у населения областей Ьй и Агй не мешало их различию друг от друга, точно также, как существование таких потестарно-политических образований как Пермь Вычегодская и Пермь Великая сыграло гораздо большую роль в становлении разных этносов - коми-зырян и коми-пермяков, нежели различия в их языках. Кстати, существование двух этносов, говорящих на максимально близких языках, имеющих одинаковое (одинаковое, но не общее!) самоназвание, показывает насколько в период формирования народов социально-потестарные связи играют существенно более важную роль, нежели культурно-языковая близость. Впрочем, наивно было бы полагать, что самоназвание формировавшихся этносов окончательно оттеснило иные формы самоидентификации, связанные с самообозначением в соответствии с патронимической, общинной и иными формами социальной организации средневекового населения.
Вопрос о формировании удмуртского этноса проще рассмотреть с помощью ретроспективного метода. Несомненно, что в XV - XVI вв. пермское население, проживавшее на территориях Казанского ханства и Вятской земли обозначается в русских памятниках письменности общим этнонимом - (е)отяк, что свидетельствует о наличии в регионе этнической общности, осознающей свое единство, несмотря на государственную разобщенность. Ярким подтверждением тому является жалованная «опасная» грамота Ивана IV каринским князьям, выданная 6 мая 1542 г. и регулирующая вопросы перемещения «вотяков» подданных Казанского ханства и Вятской земли [Гришкина 1988:37-38]. В этом документе одновременно фигурируют «казанские люди вотяки» и «вятские карийские вотяки», т. е. перед нами предстает типичное в политической истории народа разделение одного этноса, или по терминологии Ю. В. Бромлея - этни-коса [Бромлей 1983:59], на ряд образований, названных Ю. В. Бромлеем этносоциальными организмами (ЭСО) [Бромлей 1983:63]. В нашем случае, в XV -первой половине XVI в. удмуртский этникос включал в себя два этносоциальных организма, каждый из которых был связан с соответствующим социально-политическим организмом - Вятской землей, ставшей в 1489 г. одной из провинций Московского государства, и Казанским ханством, просуществовавшим до 1552 г.
Южно-удмуртский этносоциор
Появление регулярного избыточного продукта, т. е. такого продукта, который превышал потребности коллектива в поддержании нормального физического существования всех его членов, неизбежно вело к выделению доли произведенного коллективом продукта в индивидуальное распоряжение, что становилось отправной точкой появления у части такого продукта не только потребительной ценности, но и чисто социальной - дарообменной ценности. Появление дарообмена в отношениях между индивидуумами брачующихся родов вело к закреплению и упрочению таких связей, а также к переходу от группового брака к индивидуальному. Дарообменную ценность продукты труда могли иметь только для взрослых членов коллектива, а из этого следовало, что раздел материальных благ, происходивший между ними, предусматривал содержание детей за счет части доли взрослых членов коллектива - производителей общественного продукта (таким образом, младшие члены коллектива утрачивали непосредственный доступ к общественному продукту, превращаясь в иждивенцев, получающих жизненнонеобходимый продукт от взрослых). Постепенный переход к унилокальному поселению супругов означал качественное изменение самой коммуналистической общины, которая, оставаясь единым хозяйственным организмом, переставала совпадать с лицами одного рода, продолжающими составлять ее ядро. Такая община была названа Ю. И. Семеновым семейно-клановой, дабы четко отличать ее от собственно раннепервобыт-ной родовой общины, состоявшей из членов одного рода [Семенов 1965].
Появление избыточного продукта и приобретение им социальной значимости рано или поздно приводило к противоречию уравнительной практики распределения общественного продукта с различием количества вложенного отдельными членами коллектива труда. В результате наметилась тенденция к переходу от уравнительного распределения к трудовому, что, с одной стороны, стимулировало развитие производительных сил, а с другой, - сопровождалось постепенным превращением дележных отношений в услугообменные. Внешним проявлением этого процесса являлось крайне медленное сужение круга лиц, которые были обязаны делиться друг с другом, и формирование внутри семейно-клановой общины ячеек обособленной собственности, в рамках которых отдельная, личная собственность человека, возникшая из права каждого взрослого члена коллектива самостоятельно распоряжаться своей долей общественного продукта, уступала место групповой обособленной собственности (т. е. такой, на которую не имели права другие члены социального организма, не входившие в данный, строго регламентированный круг лиц). Таким образом, ранее единый хозяйственный организм, который был одновременно и хозяйственной ячейкой - единицей функционирования производительных сил, а в силу данного совпадения представлявший отдельный социальный организм, постепенно, с распадом на отдельные хозяйственные ячейки, ведущие самостоятельное хозяйство, превращался в организм, включавший несколько хозяйственных ячеек. Вследствие этого, сокращающийся круг людей, обязанных делиться друг с другом, стал все в большей степени определяться не столько родовой принадлежностью сколько родством. Отношения между отдельными хозяйственными ячейками постепенно приобретали выраженный услугообмен-ный характер, способствовавший становлению эксплуататорских отношений. Таким образом, на смену позднеродовой общине с ее семейно-клановой структурой приходит формирующаяся протокрестьянская община, сочетающая общинную собственность на землю и парцеллярное ведение хозяйства. Отдельные дворохозяйства, являющиеся одновременно и отдельными хозяйственными ячейками, независимо от их семейной структуры, которая может принимать различные варианты: от одной супружеской пары до так называемых «больше-семейных общин» , объединяются в рамках хозяйственного организма - общи ны на основе услугообменных отношений. Существование в составе одной общины хозяйственных ячеек, обладавших разными производительными силами (к примеру одна семья могла включать большее количество взрослых мужчин, чем другая) являлось объективным фактором появления имущественного неравенства со всеми вытекающими последствиями.
Сама протокрестьянская община постепенно превращается из социального организма в социальный суборганизм в составе формирующегося социального организма более высокого уровня - вождества, представляющего из себя складывающееся государство. Для протогосударства, как определяет вождество Л. С. Васильев, наряду с централизованной администрацией и строго фиксированной наследственной преемственностью стоящих у власти правителей и знати, свойственно «слияние воедино знатности, ранга, титула и должности, причем в основе этой слитности лежит главный критерий конического клана - иерархическое неравенство линий» [Васильев 1981:174]. В рамках данного потес-тарно-политического образования происходит окончательное формирование феномена «власти-собственности» со свойственным ему правом верховной собственности на основное средство производства в условиях натурального хозяйства - землю. Поскольку частная собственность в виде монопольного права собственности одних лиц на средства производства и полное отчуждение от средств производства других, возникает лишь в условиях товарного произвол-ства в капиталистическом обществе , для раннеклассовых социальных организмов свойственна такая форма собственности на основное средство производства, при которой возникает феномен разделения прав на землю, перекрывающихся сверху вниз.
Социальная структура южных удмуртов в X - середине XVI века
В заключение настоящего параграфа кратко остановимся еще на одном факторе, сыгравшем значительную роль в развитии социальных отношений -торговле. Получение удмуртской знатью предметов престижного потребления обеспечивалось за счет установившихся торговых контактов со странами Передней и Средней Азии еще в предшествующие интересующему нас периоду эпохи. Безусловно, мы далеки от мысли об организации в то время непосредственных контактов двух миров, имеющих продукт для взаимовыгодного обмена (у купцов восточных стран - высокохудожественные изделия, а у «северян» ценившиеся на Востоке пушнина, бобровая струя, мед, воск и т. п.). Фактически с самого начала посредниками в подобных контактах выступили кочевники, что было обусловлено не только географическими причинами, но и, как мы видели, особенностями хозяйствования собственно кочевников, для которых посредни ческая торговля выступала одним из способов удовлетворения запросов кочевой знати, ограниченной в возможностях обмена продуктов кочевого хозяйства. В последующем роль посредника, унаследованную затем Золотой Ордой и Казанским ханством, выполняло Булгарское государство, контролировавшее важнейшую торговую магистраль Восточной Европы - Атил. Столица Булгарии стала местом пересечения различных торговых путей с запада на восток и с севера на юг, что стало причиной ее быстрого роста и превращения поистине в «Великий Булгар», удивлявший многих, в особенности восточных купцов, для которых представлялось невероятным нахождение столь славного города на «окраине обитаемого мира».
С момента возникновения Булгарии ее правящая верхушка поставила под свой контроль весьма выгодную торговлю пушниной, что являлось одной из форм эксплуатации зависимых социальных организмов. Уже по сообщениям Ибн Фадлана, которого, как мы полагаем, ввел в заблуждение булгарский царь Алмыш, рассказывая о далеком и трудном пути в Вису, а также по сюжету из труда ал-Балхи, повествующему о грозящих восточным купцам опасностях по дороге в город Arta [Новосельцев 1972:408-418], видно стремление булгар сохранить свою монополию в торговле с северянами. Более определенная информации содержится в работе ал-Гарнати, прямо писавшего, что «жителям Вису и Ару запрещено летом вступать в страну булгар, потому что когда в эти области вступает кто-нибудь из них, даже в самую сильную жару, то воздух и вода холодают, как зимой и у людей гибнут посевы и животные» [El Granadino 1953:20, 60; El-Cazwini 1848:416; ал-Гарнати 1971:34]. Безусловно, реальной основой такого квазирационального объяснения, являлось стремление не допустить в период наивысшей активизации в летний сезон торговли непосредственных контактов восточных купцов с купцами- vuzaskis вассальных Булгарии вилайатов. В последующем арабскими авторами также отмечалось, что «купцы наших стран не забираются дальше города Булгара», а все сделки с северными народами совершают булгары [Тизенгаузен 1884:240-241].
Помимо сообщений, относящихся к X в. о торговле с жителями прилегающих к Булгарии с севера регионов, обобщенно именуемых по традиции того времени этнически неопределенными терминами as-saklab и ar-rus, сохранилось два уникальных известия, относящихся - первое к зиме 1135-1136 гг., а второе к лету 1506 г., описывающих участие южных удмуртов в торговых сделках на базарах Волжской Булгарии и Казанского ханства. В первом случае Абу Хамид ал-Гарнати описывает внешность и дает характеристику купцам южных удмуртов и предков коми-пермяков, виденных им Булгаре, с которыми, судя по его словам, он общался: «Я видел группу их в Булгаре во время зимы: красного цвета с голубыми глазами, волосы их белы как лен и в такой холод они носят льняные одежды. А на некоторых из них бывают шубы из превосходных шкурок бобров, мех этих бобров вывернут наружу. И пьют они ячменный напиток, кислый как уксус, он подходит им из-за горячести их темперамента, объясняющейся тем, что они едят бобров, и беличье мясо, и мед» [ал-Гарнати 1971:35]. Следующий отрывок, содержащийся в «Казанской истории», в действительности не имеет отношения к реальности описываемых ее автором событий периода войны 1505-1506 гг. и является художественным вымыслом [Худяков 1996:577-579]. Однако сам сюжет, так ярко рисующий казанскую ярмарку, безусловно, мог появиться лишь под пером человека-, не раз являвшегося ее посетителем, каковым, конечно же, мог быть неизвестный автор «Казанской истории», более двадцати лет проживший в столице ханства. Поэтому, мы считаем возможным привести его впечатления от увиденного на казанской ярмарке: «На великом бо лугу, на Арском поле около града, поставляше царь до ты-сящи шатров на праздники своя, и велможи его в них же корчемъствоваше, пияше с ними и всякими потешенми царьскими веселяшеся, честь празнику своему творяше. Такоже и гражане, мужи з женами и з детми, гуляюще по них, пияху в корчемницах царевых, купяше на цену и, прохлажахуся. Много же народу и черемисы збирахуся на празники те с рухлом своим из далных улусов и торговаху с градскими людми, продающе и купующе, и меняюще. И в тех же корчемницах пиющим и веселящимся, царю и велможам, и всему люду казанскому» [Каз. ист. 1985:336].
Похожие диссертации на Южные удмурты в X-середине XVI века: (проблемы социально-политической истории)
