Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. "Бунтарский вектор". Историография вопроса 32
Глава 2. Крестьянство в условиях смены общественных парадигм (1917 г.) 98
Глава 3. Государственная власть и деревенская "оппозиция": к вопросу противоречий 152
1. Апробация идей всеобщей уравнительности 158
2. Мобилизации крестьян и ответная реакция 191
3. Деревенский "раскол" ,202
4. Большевистский прессинг и его последствия 221
Глава 4. К характеристике динамики и разновидностей крестьянского бунтарства 254
1. Страсти, эмоции и стихия, как факторы структурирования и внутреннего содержания крестьянского сопротивления 255
2. "Зеленое дело" и его последствия 288
3. Феномен "красного партизанства" 325
Глава 5. Социально-психологический "портрет" бунтаря: рядовые и руководители 354
Глава 6. Противоборствующие стороны: численность формирований, тактика и вооружение 388
1. Крестьянская сторона: успехи и причины неудач 389
2. О превосходстве большевистской политики 413
Заключение 470
Список использованных источников и литературы 484
- "Бунтарский вектор". Историография вопроса
- Крестьянство в условиях смены общественных парадигм (1917 г.)
- Большевистский прессинг и его последствия
- Феномен "красного партизанства"
Введение к работе
Пожалуй, ни одно высказывание А. С. Пушкина не пользуется такой колоссальной известностью, как фраза о русском бунте -"бессмысленном и беспощадном". Но много ли мы знаем об этом страшном (и удивительном - одновременно) феномене отечественной истории - бунтарстве? Он не нашел должного отражения в научных исследованиях, оставаясь неотъемлемым элементом любого периода российского прошлого (и настоящего). И рассмотрение основных компонентов бунтарских настроений, следовательно, приобретает особое звучание.
Актуальность темы исследования диктуется неопределенностью сегодняшней социально-экономической ситуации, складывающейся в российской деревне, во взаимоотношениях между крестьянством и властью, крестьянами и городским населением; ситуации, "грозящей" обернуться либо стабилизацией, либо гражданским неповиновением, бунтарством, то есть "проявлением непокорности" и общественным взрывом в крестьянской среде. Поиск общего языка с крестьянами и сохранение социального мира стоит, таким образом, на повестке дня, отсюда и потребность в обращении к истории крестьянского сопротивления: необходимо учесть "плюсы" и "минусы" этого явления, просчеты и ошибки властей, причинно-следственную канву выступлений, и, главное, особенности психологии деревенского населения. Важно, используя опыт улаживания общественных конфликтов, прийти к консенсусу с социальным слоем, создающим те материальные блага, которыми пользуется все общество и которые составляют валовый национальный продукт государства. Исследование первопричин крестьянского недовольства позволит помочь избежать отрицательной реакции и выплеска бунтарства в будущем.
Актуальность темы исследования предопределяется также обращением к основополагающему аспекту отечественной исто рии - крестьянскому вопросу. Изучение последнего дает реальную возможность подойти к объективному восприятию огромного комплекса экономических, социальных, духовных и политических проблем, ушедших годов и веков, и современного времени, ведь именно российское крестьянство заложило первоосновы Российского государства, наглядно продемонстрировав своим развитием серьезные противоречия и проблемы, пронизывающие абсолютно все стороны общественной жизни, впитав в себя и демонстрируя типичнейшие и колоритнейшие черты русского национального характера. Отдавая себе отчет о превалировании традиционной для России и ни с чем несравнимой ролью государства в жизни общества, компенсирующего собственной активностью откровенную слабость (или полное отсутствие) гражданских институтов, скрепляющего вертикалью власти бескрайние просторы империи, отметим: исследование аграрной проблематики плодотворно лишь сквозь призму взаимоотношения и взаимовлияния, противоборства и поиска компромиссов между крестьянством и государственной властью - двумя равнозначными объектами вновь выходит на повестку дня.
Реформирование российской государственности в сторону действительной (а не показной) эффективности и динамизма, воз- рождение крестьянства, воспринимаемые современным обществом в качестве безусловных и бесспорных критериев обновленной России, ставят вопрос об обращении к историческому прошлому, осмыслению фундаментальных общественных "поворотов", определивших пути развития аграрного сектора экономики, жизни российской деревни на разных этапах ее становления. (Здесь мы непроизвольно повторяем интересные соображения О. Г. Вронского [1].)
То, что крестьянство остается в центре внимания, свидетельствует огромное количество монографий, статей, рецензий и документальных документации. А проблема крестьянского бунтарства изучается специалистами - историками, философами, социологами - в качестве одного из аспектов, дающих возможность многое понять в прошлом и настоящем России. Современная источниковедческая и историографическая ситуация позволяет, без экивоков на время и проходившие события, отказаться от традиционных для отечественной исторической науки минувших десятилетий констатации исключительности и доминирования процесса классовой борьбы, проанализировать все многообразие палитры общественных настроений, интересов, поведения, реакций на внешние раздражители, осветить и объективно прокомментировать оттесняемые раннее на второй план тематические вопросы.
Так, до настоящего времени остаются дискуссионными и малоизученными вопросы о степени и формах участия крестьянства в антисоветском сопротивлении, о типологизации последних, внутренних механизмах эволюции бунтарских настроений в среде крестьянства применительно к общеисторическому фону, тра- дициям и модернизаторскому потоку, социально-психологическом облике бунтаря - рядового и руководителя - не только (и не столько) с позиции противостоящего ему государства, сколько с точки зрения самой бунтующей личности и окружающих его обывателей.
Анализ обозначенных выше аспектов имеет безусловную практическую значимость для современного исторического момента, для поиска адекватных оценок эволюции общества и государства, отдельных представителей социальных слоев и чиновничьего аппарата.
Научная новизна данного исследования заключается в том, что представленная работа является одной из первых в отечественной историографии попыткой комплексного рассмотрения эволюции крестьянского бунтарства в контексте общеисторического процесса первого постреволюционного пятилетия. Впервые в научный оборот введен обширный круг архивных, неопубликованных источников, ряд последних был систематизирован автором. А также осмыслены и структурированы ранее опубликованные источники. Ряд тематических "граней", представленных в данной работе, являются первым опытом научной разработки. К последним относятся сюжеты, связанные с эволюционными процессами, характеризующими изменения в настроениях и поведении крестьянства, анализ деятельности центральных и местных органов структур власти, изложения реальной картины событий, происходивших в российской деревне в 1917 -1921 годах.
Предпринятое исследование позволило проанализировать глобальное противостояние сил традиционализма и модернизма с опорой на обширный конкретный материал, характеризующий и жизнь крестьян губерний России, и саму борьбу государства с деревней, и перипетии борьбы во властных структурах по вопросу об отношении к крестьянству.
Целью настоящего исследования является не учет и констатация самого факта крестьянских восстаний, а комплексный анализ "взаимоотношений, взаимовлияния, взаимозависимости, взаимодействия и взаимопроникновения" механизмов, порождающих крестьянское бунтарство - переплетение "подсознательных мотивов" общественного восприятия: "эмоций, иллюзий, поверий, страстей, слухов, предрассудков, представлений, суеверий" и прочего, поскольку субъективный момент, наряду с мировоззренческой симметрией составляют "ткань бытия", саму реальность (вступающую в серьезное противоречие с идеалистическими представлениями крестьянства об окружающем мире) в контексте общеисторического процесса и с учетом региональных особенностей.
Объект исследования: Российское крестьянство, способное повлиять на социально-экономическую и политическую ситуацию в стране - в целом, и в отдельном регионе - в частности, в условиях общественных катаклизмов, каким и явилась Гражданская война.
Предмет исследования: Крестьянское бунтарство - как исторический феномен, с учетом хронологических и территориальных рамок.
Хронологические рамки: Нижняя граница: октябрь - ноябрь 1917 г. - пик интегрального кризиса, поразившего российское общество. Верхняя граница: весна 1921 г. - предопределена тем, что власть пошла на определенные уступки деревне, а вооруженные выступления крестьян все усиливались, грозясь вылиться в настоящую войну. Именно с весны 1921 г. стоит говорить о принципиально новом ракурсе противостояния крестьянства и большевиков, требующего отдельного исследования.
Территориальные границы: губернии восточно-европейской России, Урал, Сибирь (за исключением земель, вошедших в ДВР и Приморья), восточные районы Украины и Белоруссии.
Обращаясь к вопросу теоретико-методологической основы работы, следует отметить, что исследование носит конкретно-исторический характер: отбор, классификация, сравнительный анализ и авторская интерпретация всего комплекса источников позволяют выйти на новый уровень общетеоретических обобщений. Принцип системности в изложении материала нашел свое выражение как в рассмотрении поставленных вопросов в их временном и пространственном развитии, так и в непосредственном анализе взаимодействия и противостояния государственной власти России и крестьянства и в выявлении взаимосвязи основных элементов бунтарских проявлений.
Комплексное использование таких методов исследования как структурно-функциональный, причинно-следственный, оценочный и культурологический позволяют излагать поставленные в работе вопросы в контексте различных научных дисциплин -истории, статистики, социологии, психологии, истории права, философии и политологии.
Ключевыми понятиями, используемыми в настоящей работе, выступают определения: "крестьянское движение", "крестьянское восстание", "крестьянская война", "волнение", "выступле- ниє", "бунт", "мятеж", "бунтарство", "бунтарь", "повстанец", "бунтовщик", "мятежник".
Под "крестьянским движением" понимаются, прежде всего, формы протеста: защита крестьянами своих интересов посредством открытого массового выступления (с применением или без применения) насилия против представителей власти и ее сторонников (действующих и потенциальных), использования в его ходе (в зависимости от возможностей) всего доступного комплекса мер. Активный протест может принимать формы "при-говорного движения", участия в создании органов власти, отвечающих крестьянским интересам (с полной или частичной заменой действующих), а также волнений, восстаний, войны.
Среди названных форм наиболее употребим термин "восстание", Можно согласиться с определением массового вооруженного выступления - крестьянского восстания, как "формы выступлений с более высоким уровнем сознательности участников". В ходе восстания его участники самостоятельно планируют свои действия, сами выбирают стиль своего поведения. "Восстание, - как считает один из современных исследователей, - начинается по инициативе широких слоев населения, по их собственному почину; для восставших вооруженная борьба - заранее намеченный пункт деятельности" [2]. На наш взгляд, к названным характеристикам следует добавить и иные, такие, как: массовость движения, значительный охват территории, относительная продолжительность движения (как правило, не менее двух - трех недель), использование против восставших значительных сил "карателей".
Волнение - это более низкий (чем восстание) уровень протеста крестьянства. Его участниками выступают крестьяне одной или нескольких деревень, в ходе волнения вполне возможно применение насилия по отношению к представителям власти. Волнение может быть ликвидировано без опоры на вооруженные силы. По времени оно может быть и непродолжительным (всего несколько дней).
Выступление - это единичный факт крестьянской активности, более "примитивный", чем восстание и волнение. В его ходе участвует группа крестьян одного селения (или селение в целом), и ликвидируется оно без привлечения вооруженной силы, являясь непродолжительным по времени, не порождая тяжелых последствий для участников.
В то же время не всегда существует жесткая грань между восстанием и волнением, волнением и выступлением. Наличествует множество факторов "стирающих" любые различия. А потому эти понятия вполне могут совпадать и использоваться для характеристики самого факта крестьянской активности.
Термин "воша", на наш взгляд, может использоваться как в широком, так и узком смысле слова. В широком смысле о крестьянской войне можно говорить лишь применительно к ситуации, сложившейся в России весной 1921 года. В этот период крестьянское движение приобрело действительно массовый характер, включая в себя все формы активного (и пассивного) протеста. О крестьянской войне (на данный период) можно говорить лишь как о событии общероссийской значимости, а не регионального масштаба. А крестьянское движение конца 1917 - 1921 годов можно считать "прелюдией" крестьянской войны, шедшей в последующие два года.
Нельзя согласиться со стремлением толковать "крестьянскую войну" в узком смысле слова, как наиболее крупные восстания. По мнению, ряда исследователей (В. В. Кондрашин, Д. А. Сафонов и другие /смотри главу 1 нашего исследования/), их размах, количество участников, ожесточенность вооруженного противостояния сторон дают основания для подобной оценки. На наш взгляд, о крестьянской войне в узком смысле можно говорить лишь с точки зрения языковедческого толкования слова "война", с учетом "аграрной окраски".
Можно согласиться с трактовкой термина "мятеж", как антиправительственного выступления воинского формирования [3], но стоит дополнить: мятеж - "стихийное восстание, а также вооруженное выступление, в результате заговора против государственной власти" [4].
Под "повстанческим движением" понимаются операции вооруженных отрядов, групп восставших крестьян, действующих в одном или нескольких уездах, одной или нескольких губерниях, выдвигающих определенные и вполне конкретные лозунги и осуществляющие их на практике, а также и другие мероприятия в интересах подавляющего большинства населения подконтрольной им зоны.
В данном контексте необходимо остановиться и на термине бунтарской активности - на понятии "бунта".
Бунт - "отдушина" для выплеска социальных эмоций, которые накапливались в душе человека, и которые требовалось -"сбрасывать" [5]. Как правило, более половины всех бунтарских проявлений - эмоциональный всплеск, реакция на будоражившие душу отрицательные эмоции.
Бунт - еще и результат противоречий между идиллическими представлениями о жизни (свойственных русскому обществу, воспитанному более на эгалитарных традициях) и реальной действительностью [6].
Последнее для российской действительности было не в диковинку.
Бунтарь бунтовал не против государства как такового, а против той роли малого и второстепенного "винтика", которая ему была уготовлена, против безудержного вмешательства государства в его личную жизнь. Причем подобная обусловленность места и роли бунтаря в жизни общества свойственна как для начала, так и конца XX века.
Бунтарь в данном случае - непокорный, протестующий против чего-либо человек, призывающий к реальным действиям.
Однако русский язык достаточно богат, и попытка "уложить" какое-либо явление в строгие лексические рамки отдельно взятого словаря ни к чему хорошему не приведут. Спектр толкования и объяснения должен оставаться достаточно гибким и широким, что мы и попытаемся продемонстрировать в своей работе.
Историография темы насчитывает не один десяток наименований исследований, однако, в подавляющей их части "бунтарство" либо вскользь упоминает, либо служить "оттеночным" фак- тором для освещения иных проблем и вопросов (смотри главу 1 нашего исследования).
А потому задачи исследования состоят в следующем:
Осуществить комплексный анализ историографии и источников, что позволит выявить тематические лакуны и документы, способные их ликвидировать.
Проследить причинно-следственную связь крестьянского сопротивления с общеисторической событийной канвой и свойственной только крестьянству поведенческой парадигмой.
Подойти к проблеме типологизации и систематизации проявлений крестьянского недовольства, используя все разнообразие методологических подходов.
Сформулировать и изложить основные социально-психологические характеристики бунтаря - рядовых участников и руководителей - сквозь призму оценок властей и обывателей.
Выявить и объяснить наиболее важные и значимые элементы крестьянского сопротивления, и политики властей, стремящейся свести последнее на нет.
Обобщить введенный в научный оборот документальный материал, дающий возможность взглянуть на крестьянское бунтарство действительно как на исторический феномен.
О Гражданской войне написано столь много, что даже учесть все книги, диссертации, статьи, рефераты, рецензии, обзоры и прочее, где упоминается сам факт проявления крестьянского недовольства, просто невозможно, и уж тем более нереалистично их скрупулезно проанализировать.
Иное дело - поиск и публикации документов. Относительно большинства российских губерний - это настоящая лакуна. Введенные в научный оборот интересующие нас архивные материалы всегда тщательно отсеивались - с расчетом наполнения ими схемы о приоритетах Советской власти и диктатуры пролетариата [7]. Исключения составляют, пожалуй, эмигрантские издания, например - сборник "Урал и Прикамье, ноябрь 1917 - январь 1919 гг. Народное сопротивление большевизму" [8], среди последних изданий - работа Д. А. Сафонова [9].
Но первый содержит исключительно опубликованные ранее свидетельства очевидцев и официальные документы, правда, тщательно подобранные и откомментированные; второй содержит множество пропусков.
Огромное множество документальных материалов, таким образом, остаются "за бортом" научных исследований, тогда как именно источники позволяют более объективно подойти к осмыслению изучаемой темы. Однако, как справедливо заметил Ю. Тынянов, "документы врут, как и очевидцы". Поэтому и к документальным свидетельствам стоит подходить с достаточной долей скептицизма. Один и тот же источник может содержать и достоверные и недостоверные сведения по различным вопросам; определенную информацию можно извлечь даже из недостоверного источника, который в таком случае выступить в роли "искомого свидетеля тенденциозности". Исторические источники, несмотря на их целевую причину возникновения и субъективное отражение действительности, дают представление о прошлом. Поэтому нет источников вообще непригодных для исследования, наличие (даже незначительных) лакун в источниках не отрицает возможность познания того или иного процесса, вопрос лишь в том, чтобы использовать весь комплекс сохранившихся источников с максимальной полнотой [10].
Характеристику источников по рассматриваемой нами проблеме целесообразно дать, разбив весь аналитический материал на следующие группы: всевозможные архивные материалы; документы советских органов государственной власти и управления, опубликованные в различных изданиях; дошедшие до нас немногочисленные документы крестьянского антибольшевистского лагеря; мемуарная литература; периодическая печать.
Первая группа источников - архивные документы и материалы. Они составили наиважнейшую часть источниковой базы анализируемой проблемы.
Главной источниковой базой стали фонды пяти центральных и трех местных архивов.
В исследовании использованы материалы почти тридцати фондов Российского государственного военного архива (РГВА):
Ф. 1. (Управление делами Народного комиссариата по военным делам); Ф. 6. (Полевой штаб РВСР); Ф. 7. (Штаб Рабоче-крестьянской Красной армии); Ф. 42. (Управления ВОХР и ВНУС); Ф. 106. (Управления армиями Восточного фронта); Ф. 176. (Управление III армии Восточного фронта); Ф. 184. (Управление IV армии Восточного фронта); Ф. 185. (Управление V армии Восточного фронта); Ф. 198. (Управление XIII армии); Ф. 218. (Штаб Западносибирской крестьянской Красной армии); Ф. 442. (Штаб войск охраны и обороны железных дорог V армии); Ф. 982. (Управление 1-й сибирской стрелковой дивизии); Ф. 1317. (Управление 26-й Златоустовской стрелковой дивизии); Управления отдельных стрелковых бригад и бригад, входивших в состав дивизий (Ф. 1318; Ф. 1319; Ф. 1320; Ф. 1650); Ф. 16011. (Управления войсками ВЧК); Ф. 16750. (Отряд особого назначения Н. И. Ко-рицкого); Управления и штабы войск ВОХР (Ф. 17529; Ф. 17534), в частности Управления 65-й отдельной стрелковой бригады ВОХР (Ф. 17590); Ф. 24557. (Штаб войск Низовой Волги.); Ф. 28147. (Штаба особых отрядов 35-й стрелковой дивизии); Ф. 33987. (Секретариат председателя РВСР); Ф. 33988. (Секретариат заместителя председателя РВСР); Ф. 39500. (Управления Волжской группы войск.) и другие фонды.
Такое внимание к военным документам объясняется тем, что именно в архивах структур РККА отложилось огромное (самое большое) количество свидетельств крестьянского сопротивления (отслеживалось военными информаторами) и реакции (приоритет силовых структур, к которым относится и армия) на него.
В содержательном плане главная особенность конкретных документов и материалов Российского государственного военного архива состоит в том, что многие из них - принадлежащие как большевистскому, так и лагерю его противников - содержат порой заведомо недостоверную информацию, тенденциозные (и даже фальсифицированные) обобщения, оценки и выводы, поскольку в форме пропагандистских обращений и оперативных сводок к фальсификации конкретики часто прибегали обе стороны. Руководство восставших в своих лозунгах, обращенных к населению и в оперативной переписке, давало изначально недосто- верные данные о социально-политической ситуации в стране, в отдельно взятых регионах, губерниях и уездах, о настроениях и поведении военнослужащих Красной Армии, об итогах боев между повстанцами и красными частями и подразделениями, о потерях и трофеях. Данная дезинформация преследовала цель повлиять на сельское население в благоприятном для восставших духе. Большевики в своей пропаганде, которая велась ими, как правило, в обобщенной форме, занимались дезинформацией обывателя в иных социально-политических ракурсах. Они в предвзятом виде трактовали причины и цели "мятежа", состав его участников и руководителей, взаимоотношения восставших и населения, последствия повстанческой деятельности. Сознательно составлялось негативное представление о восстании и самих восставших. Апогеем коммунистической фальсификации являются документы структур ВЧК и военно-революционных трибуналов содержащие сведения о раскрытии на территории большинства губерний широкой сети подпольных ячеек антисоветских организаций, подобных "Сибирскому крестьянскому союзу" и других, в действительности никогда не существовавших [11].
Использование материалов РГВА, таким образом, требует внимания и осторожности, тщательного отбора и сопоставления с иными источниками, а также с уже опубликованными документами этого архива [12].
Материалы Российского государственного военно-исторического архива (РГВИА) представлены фондами Военного кабинета министра-председателя и политическое управление Военного министерства (Ф. 366); Штаба Московского Военного Округа (Ф. 1606) и Государственного комитета Всероссийского земского со- юза помощи больным и раненым воинам (Ф. 12564) и содержат данные, отражающие состояние дел в деревне и в армейских частях во второй половине 1917 года - начале 1918 года, когда окончательно рушились ("подточенные" еще Февралем) понятия о правовой дисциплине и ответственности, моральных заповедях, об отношениях сельской и городской субкультур.
В Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) нас в первую очередь интересовал фонд Центрального комитета большевистской партии (Ф. 17), в котором отложились многочисленные документы, дающие возможность осветить исследуемые события с точки зрения партийных структур, причем различного уровня - от низовых до центра. В этом же фонде сохранились материалы эпистолярного жанра, могущие многое рассказать о том, чем жила и чем "дышала" постреволюционная деревня.
Материалы Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ): Ф. 130. (Совет народных комиссаров); Ф. 336. (Следственная комиссия революционного трибунала при Петросовете); Ф. 382. (Наркомат труда); Ф. 391. (РОСТА); Ф. 393. (НКВД); Ф. 399. (Главное управление милиции); Ф. 543 (Следственная комиссия верховного революционного трибунала); Ф. 1005 (Верховный трибунал при ВЦИК); Ф. 1235 (ВЦИК); Ф. 3875 (Исполком Всероссийского Совета крестьянских депутатов); Ф. 5556. (Военно-продовольственного бюро /Военпродбюро/) и другие, дают возможность взглянуть на события с позиции власти (конечно, не в полном объеме, но, по крайней мере, многопланово - от "управления" милиции волостного исполкома до уровня советского правительства). Позиция властей в истории крестьянских волнений также важна, как и позиция самих восставших, поскольку появляется возможность сравнить точки зрения на одну и ту же проблему со стороны различных общественных страт, возможность выявить мотивы постреволюционного насилия и его вероятных последствий.
Документы Российского государственного архива экономики (РГАЭ), почерпнутые нами из фондов Наркомзема (Ф. 478), Наркомпрода (Ф. 1943) и других, освещают хозяйственную сторону происходящих событий. Материалам этим хотя и отведена в исследовании второстепенная роль, но без их привлечения осветить ряд важных исторических аспектов (влияющих на настроения крестьянства) было бы невозможно. В первую очередь - это состояние крестьянского хозяйства и экономическая "экспансия" государства в его производственную ткань.
Привлечены и материалы ряда местных архивов, что позволяет осветить особенности того или иного региона более рельефно и скрупулезно. Так, извлечены материалы из двух фондов Государственного архива Оренбургской области (Ф. 1. - Губиспол-кома; Ф. 166. - Губпродкома) и из восьми фондов Государственного архива Свердловской области (далее - ГАОО и ГАСО): Ф. 7. (Исполком Екатеринбургского губернского Совета); Ф. 9. (Губернская милиция); Ф. 194. (Екатеринбургский уездный исполком Совета); Ф. 51L (Отдел управления Екатеринбургского губи-сполкома); Ф. 705. (Отдел управления Камышловского уездного исполкома Совета); Ф. 732. (Отдел управления Камышловского уездного исполкома Совета); Ф. 1777. (Екатеринбургский губрев-ком); Ф. 1778. (Остапинский волостной ревком); Ф. 1898. (Коми- тет по проведению трудовой и гужевой повинности при Екатеринбургском губисполкоме).
Материалы, отложившиеся в этих фондах требуют (как и документы РГВА, ГАРФ и других архивов) тщательной проверки и сопоставления (поскольку являлись "продуктом" государственных структур, склонных к известной фальсификации и цензурированию сообщений о своей деятельности). Но они, в свою очередь, способствуют более глубокому пониманию региональной специфики, более подробному освещению деятельности партийных и государственных кругов, более скрупулезному изучению причин, хода и последствий влияния настроений и интересов крестьян отдельных волостей, уездов и губерний на обстановку в стране в целом.
Центр документации новейшей истории Свердловской области (ЦДНИ СО) [13], представленный фондом Истпарта (Ф. 41), и фондом Екатеринбургского губернского комитета РКП /б/ (Ф. 76) и ранее привлекал внимание исследователей, однако ссылок на указанные фонды достаточно мало, поскольку еще несколько лет назад свидетельства фондообразователей считались "одиозными". Но именно в этих фондах представлены (различные по происхождению), излагающие порой одно и то же событие с различных временных позиций, что дает возможность получить представления о достоверности материалов, почерпнутых из других архивов и появившихся на свет в различные годы.
Сопоставление ряда интереснейших архивных источников показало, что между ними есть расхождения, порой достаточно серьезные.
Так, ход борьбы с повстанцами освещался в оперативных сводках и шифрованных телеграммах красноармейских отрядов и карательных структур, (копии с которых в обязательном порядке представлялись в губернские комитеты большевистской партии). Работа по реконструкции давно минувших событий на основании подобных сводок очень сложна - данные в них чаще всего давались непроверенные: по слухам населения, по сведениям разведки, по результатам допросов и проч., а потому зачастую разнились.
Кроме того, необходимо учитывать и сам подход к получаемой информации - составителей обобщающих сводок и бюллетеней интересовали, прежде всего, оперативные данные: направление движения отрядов повстанцев, их численность, вооружение, потери и т. п. Известия о появляющихся отрядах далее не всегда подтверждались, как и не подтверждались иные сведения тактико-оперативного характера.
Партийные и государственные власти широко использовались для сбора сведений так называемых "информаторов". Факты свидетельствуют, что получаемые таким путем сведения зачастую были неточны, ошибочны, а порой и ложны. ("Информаторы" трудились на двух хозяев, спасая, таким образом, свою жизнь и жизнь своей семьи, свое хозяйство.)
Вторая группа источников - документы советских органов государственной власти и управления, опубликованные в различных изданиях [14].
В большей части изданных сборников, как правило, основное внимание уделялось определенному региону [15], что давало возможность извлекать из хранилищ и пускать в научный оборот огромное количество ранее неизвестных, конкретных свидетельств, способных обогатить любое исследование. Так, в сборнике "Курская губерния в годы иностранной интервенции и Гражданской войны" [16] были использованы практически все известные составителям свидетельства (даже и вызывающие серьезные сомнения).
Но для всех этих публикаций было характерно то, что абсолютное большинство приводимых в них документов происходили родом из одного лагеря - большевиков. Значительную часть документов составляли партийные решения, директивы, постановления, циркуляры, докладные записки о том, что планировалось совершить для изменения ситуации, и практически не приводилось никаких свидетельств о том, как выполнялось намеченное [17].
Значительную часть представленного в сборниках массива материалов составляли данные, почерпнутые в периодических изданиях. И это, во-первых, не случайно, и, во-вторых, предопределено: материалы газет и журналов были идеологически выдержаны, в отличие от "сырых" архивных документов.
Практически для всех сборников документов характерно отсутствие упоминаний крестьянских выступлений периода октября 1917-го - весны 1918 года. По мнению составителей, в это время сообщение об антисоветских выступлениях крестьян - "откровенная фальсификация", поскольку само определение периода -"Триумфальное шествие Советской власти" - свидетельствовало о "всеобщем одобрении" большевистской доктрины. (Подобное отмечают, и другие исследователи [18].)
Из появившихся на свет в советское время публикаций самым серьезным изданием (оно на длительный период времени оставалось едва ли не единственным) можно считать сборник "Революция. Устные рассказы о Гражданской войне" [19], который действительно выделялся на общем фоне многочисленных "воспоминаний коммунистов-ветеранов" [20]. Основное внимание составителями подобных - многочисленных - сборников уделялось деятельности партийных организаций "по пресечению антисоветских выступлений".
О каких-то изменениях в документальных публикациях документов можно говорить только в настоящее время. Например, применительно сборников "Советская деревня глазами ВЧК - ОПТУ - НКВД" [21], "Сибирская Вандея" [22], "Филипп Миронов" [23] и "Антоновщина" [24], основную массу документов, которых составляют материалы (практически и сегодня недоступные исследователям), извлеченные из фондов Центрального архива ФСБ РФ (а также из Российского государственного военного архива). В подавляющем большинстве это информационные сводки ВЧК, составляемые по сообщениям с мест. По мнению составителей сборников, "именно эти документы наиболее оперативно, полно и достоверно представляли высшему руководству страны реальные настроения различных слоев населения, экономического положение и деятельность возможных учреждений и организаций" [25].
Стоит, однако, отметить, что документы подобного рода попадаются и в центральных, и в местных архивах [26], что позволяет сопоставить оригиналы с публичными обобщениями, и судить о степени достоверности информации.
Следует учитывать и разные уровни откровенности авторов документов: объяснения одних и тех же событий резко разнились в документах РКП (б) внутреннего, служебного, пользования и в широкой партийной пропаганде и печати.
Есть необходимость остановиться на "недостатках" изданий (если таковые можно так характеризовать, скорее всего это - "пороки" фондообразователей): главная особенность выявленного и публикуемого документального комплекса заключается в том, что подавляющее большинство материалов принадлежит большевистскому лагерю. Материалы "лагеря повстанцев" представляют в этом комплексе откровенно мизерный процент, и к тому же они, бесспорно, фрагментарны. Таким образом, особенность заключается в том, что основной поток информации содержится в материалах враждебной восставшим стороны [27].
Третья группа источников - документы крестьянского антибольшевистского лагеря, опубликованные в различных изданиях. Их крайне мало, но они представляют важную составляющую часть документального материала исследования проблемы [28].
То немногое, что дошло до нас, из лагеря восставших, сохранилось, опосредовано, - преимущественно в материалах чекистов.
Четвертая группа источников - мемуарная литература (которую стоит отличать от "наштампованных" в 1930-е - 1980-е годы "воспоминаний" старых большевиков) [29]. Это своеобразный исторический источник, его следует рассматривать всерьез, обязательно сопоставляя с документами иного плана, осторожно относясь к обобщениям, оценкам и выводам мемуаристов. Мемуарная литература дополняет иные свидетельства, восполняет некоторые пробелы, дает возможность восстановить колорит, "дух" эпохи, раскрыть чувства и мысли свидетелей и очевидцев событий. Но следует учитывать, что анализ мемуаристки затрудняется рядом обстоятельств. На первый план выступают выяснения мотивов для написания мемуаров. Кроме потребности разобраться в минувших годах, извлечь из прошедшего уроки, авторов побуждало к написанию мемуаров стремление свести счеты с бывшими политическими противниками и личными врагами, зачастую откровенно приукрасить свою роль в ярких исторических событиях и свои деяния перед потомками и т.д. Мемуары, таким образом, всегда требуют к себе скептического отношения.
Ряд материалов мемуарного характера по послеоктябрьскому периоду осели невостребованными в местных архивах, преимущественно в фондах Истпартов [30]. И если в мемуарах середины 1920-х годов еще "проскальзывают" элементы объективности, то спустя лет двадцать - тридцать последнему места уже нет. Заключительная волна мемуаров пришлась на начало 1960-х годов. Мемуаристы уже давно не стремились к какой-либо исторической правдивости (об истинности речь и не шла) и "вспоминали" все "правильно". Очевидная субъективность мемуаров бросалась в глаза.
Пятая группа источников - периодическая печать. При работе с ней следует учитывать ряд специфических особенностей: насыщенность периодики в информационном отношении, богатая фактография, "телеграфная" подача информации, актуальность информации к моменту выхода в свет изданий, оперативность реакции на злобу дня, осуществляемая подачей основного массива информации не в аналитическом, а фактографическом, констати- рующем ключе, принадлежность периодики к какой-либо политической силе, либо к официальным государственным органам, наличие относительно независимых изданий; функция публикации официальных документов [31].
Оценивая состояние источниковой базы в целом по интересующему нас периоду и проблеме, стоит отметить, что при серьезном анализе всех составляющих тот или иной документ факторов - происхождение, время, и прочее - вполне можно рассчитывать на осуществление достаточно фундированного исследования.
Немаловажную роль при этом отводится историографической стороне дела.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Вронский О. Г. Государственная власть и крестьянская община в годы "великих потрясений" (1905 - 1919). М., 2000. С. 5 - 6.
2. Усиенко А. Г. Психология социального протеста в России ХУП - XVIII веков. Тверь, 1994. Ч. 1. С. 7 - 8.
3. Там же. С. 7 - 8. (См. также: Кондрашин В. В. Крестьянское движение в Поволжье 1917- 1922 гг. Рукопись.)
Словарь русского языка. М.: Изд-во "Русский язык", 1983. Т. 2. С. 321.
См.: Хобсбаум Э. Разбой как социальное явление // Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. М., 1992.
См. в этом плане: Качаровский К. Р. Русская община. СПб., 1900; Пешехонов А. В. Земельные нужды деревни и основные задачи аграрной реформы. СПб., 1906; Буховец О. Г. Ментальность и социальное поведение крестьян // Менталитет и аграрное развитие Росии. (XIX - XX вв.) Материалы международной конференции. Москва. 14-15 июня 1994 г. М.: РОССПЭН, 1996.
См., например: Борьба за власть Советов в Тобольской (Тюменской) губернии (1917 - 1920 гг.). Сборник документальных материалов. Свердловск, 1967; Челябинская губерния в период военного коммунизма, (июль 1919 - декабрь 1920 гг.): Документы и материалы. Челябинск, 1960; Орловская губерния в период иностранной военной интервенции и Гражданской войны (1918 - 1920 гг.). Сборник документов и материалов. Орел, 1963; Десять лет Советов в Рязанской губернии. Рязань, 1927; Борьба за установление и упрочение Советской власти в Карелии. Сборник документов и материалов. Петрозаводск, 1957; Комитеты деревенской бедноты Северной области. Сборник документов. Л., 1947.
См.: Урал и Прикамье, ноябрь 1917 - январь 1919 гг. Народное сопротивление большевизму. Париж, 1982.
Сафонов Д. А. Крестьянское движение на Южном Урале 1855 - 1922 гг. Хроника и историография. Оренбург, 1999.
См.: Актуальные проблемы источниковедения истории СССР, специальных исторических дисциплин и их преподавание в ВУЗах. М., 1997; Ипполитов Г. М. Белое движение в гражданской войне на Юге России (1917 - 1920 гг.): источники изучения проблемы // Армагеддон. М, 2000. Кн. 8. С. 65.
См.: Шишкин В. И. Сибирская Вандея. Вооруженное сопротивление коммунистическому режиму в 1920 г. Новосибирск, 1997. С. 5.
Автор приносит извинения за совпадения извлеченных им из РГВА документов с материалами, уже опубликованными в сборниках: Шишкин В. И. Сибирская Вандея. Вооруженное сопротивление коммунистическому режиму в 1920 г. Новосибирск, 1997; Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918 - 1939. Документы и материалы в 4 томах. Советская деревня глазами ВЧК - ОГПУ. Т. 1. 1918-1922. Документы и материалы. / Под редакцией А. Береловича, В. Данилова. - М.: РОССПЭН, 1998.
13. Архив переименован: Центр документации общественных организаций Свердловской области.
14. См.: Внутренние войска Советской республики, 1917 - 1922. Документы и материалы. М., 1972; Из истории ВЧК. (1917 - 1922 гг.). Сборник документов и материалов. М., 1958; Сборники приказов, постановлений, распоряжений, циркулярных телеграмм НКВД. Вып. 1. М., 1918; Советы в эпоху "военного коммунизма" (1918 - 1921). Сборник документов. Ч. 1. М., 1928. Ч. 2. М., 1929; Советы крестьянских депутатов и другие крестьянские организации. Т. 1. Ч. 1 - 2. М., 1929.
15. См.: Челябинская губерния в период военного коммунизма, (июль 1919 - декабрь 1920 гг.): Документы и материалы. Челябинск, 1960; и другие.
Курская губерния в годы иностранной интервенции и Гражданской войны (1918 - 1920). Сборник документов. Воронеж, 1967.
Сафонов Д. А. Крестьянское движение на Южном Урале 1855 -1922 гг. Хроника и историография. Оренбург, 1999. С. 33.
Там же. С. 34. и др. работы.
19. Революция. Устные рассказы о Гражданской войне. / Составители С. Мирер, В. Боровик. М.-Л, 1931.
20. См.: За власть Советов! Сборник воспоминаний участников борьбы за установление Советской власти на Тамбовщине. Тамбов, 1957; Страницы былого (Воспоминания старых коммунистов). Рязань, 1960; Питерцы на фронтах Гражданской войны. Сборник воспоминаний. Л., 1970.
21. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918 - 1939. Документы и материалы в 4 томах. Советская деревня глазами ВЧК - ОГПУ. Т. 1. 1918-1922. Документы и материалы. /
Под редакцией А. Береловича, В. Данилова. - М.: РОССПЭН, 1998. - 864 с.
В. И. Шишкин. Сибирская Вандея. Вооруженное сопротивление коммунистическому режиму в 1920 г. Новосибирск, 1997; Сибирская Вандея. Документы в 2-х т. Под ред. акад. А. Н. Яковлева. Т. 1. 1919 - 1920. /Составитель В. И. Шишкин. М., 2000. - 664 с.
Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917 - 1921 гг. Документы и материалы. / Под редакцией В. Данилова, Т. Шанина. М., 1997.
Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919 -1921 гг. "Антоновщина". Документы и материалы / Под редакцией В. Данилова, Т. Шанина. Тамбов, 1994. -334 с.
Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918 -1939. Документы и материалы в 4 томах. Советская деревня глазами ВЧК - ОПТУ. Т. 1. 1918-1922. Документы и материалы. / Под редакцией А. Береловича, В. Данилова. - М.: РОССПЭН, 1998. С. 54. (Далее: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД...)
См., например: ГАСО. Ф. 7. (Исполнительный комитет Екатеринбургского губернского Совета.)
Что прекрасно демонстрирует "Хроника", составленная Д. А. Сафоновым.
Материалы представлены, например, в работах Д. А. Сафонова, В. И. Шишкина и других. (См.: Сафонов Д. А. Крестьянское движение на Южном Урале 1855 - 1922 гг. Хроника и историография. Оренбург, 1999; Его же. Великая крестьянская война 1920-1921 гг. и Южный Урал. Оренбург, 1999; Сибирская
Вандея. Документы в 2-х т. Под ред. акад. А. Н. Яковлева. Т. 1. 1919 - 1920. /Составитель В. И. Шишкин. М., 2000; Сибирская Вандея. Вооруженное сопротивление коммунистическому режиму в 1920 г. / Составитель и редактор В. И. Шишкин. Новосибирск, 1997; Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919 - 1921 гг. "Антоновщина". Документы и материалы / Под редакцией В. Данилова, Т. Шанина. Тамбов, 1994.)
29. "Зеленая книга": История крестьянского движения в Черноморской губернии. Сборник материалов и документов. / Собрал Н. Воронович. Прага, 1921. -166 с. Окнинский Н. А. Два года среди крестьян: Виденное, слышанное, пережитое в Тамбовской губернии с ноября 1918 г. до ноября 1920 г. Riga, 1936. -350 с.
Например: ЦДНИСО. Ф. 41.
См.: Известия ЦИК и Петросовета рабочих и солдатских депутатов. 1917; Земля и воля. 1917; Деревенская беднота. 1917; Известия. 1917; Приволжская правда. 1917; Новая жизнь, 1918; Новое дело народа; 1918; Союзная мысль, 1918; Былое. 1918; Оренбургский край. 1918; Еженедельник чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. 1918; Земля и труд. 1918; Красный мир. 1919; Большевик, 1919; Степная правда. 1920; Знамя революции. 1920; Красноярский рабочий. 1920; Судженские копи. 1920; Алтайский коммунист. 1920. и др.
"Бунтарский вектор". Историография вопроса
В историографии заявленной нами темы можно отметить несколько "всплесков активного интереса". Первый из них приходится на 1920-е годы. Именно тогда появились первые работы, посвященные освещению хода выступлений и анализу причин, побудивших крестьян бунтовать против, как казалось, "родной" им власти. Писали о крестьянском бунтарстве те, кто непосредственно принимал участие в подавлении сопротивления, кто руководил либо воинскими формированиями, либо отделами ВЧК, либо губернскими советскими и партийными структурами, то есть не понаслышке знал о том, о чем говорил [3]. Авторы работ, акцентируя, таким образом, внимание читателя исключительно на своих заслугах в "классовой борьбе", все же поддерживали интерес к тематике крестьянского бунтарства.
С одной стороны, подобного рода литература богата, например, фактографическим материалом, свидетельствами очевидцев, огромным количеством документов, хроникой событий [4]. С другой стороны, практически все работы 1920-х годов (опубликованные в Советской России) "страдают" предвзятостью оценок и выводов к участникам крестьянских выступлений, и в своих обобщениях не выходят за границы коммунистической доктрины [5]. Именно в 1920-е годы тенденция характеризовать восстания как "кулацко-эсеровские мятежи", "военно-политический бандитизм" (ради справедливости отметим, что тогда все же встречаются и иные категории - "повстанческое движение", "крестьянское восстание") [6] выступала, как превалирующая.
Интерес к теме проявлялся и в рядах немногочисленных к тому времени профессиональных историков. Последние пытались осмыслить то, что произошло с российским государством и обществом в годы революции и Гражданской войны [7], и, порой, приходили к парадоксальным выводам: крестьянские выступления произошли в результате "нашей политики" [8]. Так, по мнению М. Кубанина, именно из-за этого "враждебного отношения мы были вынуждены" прибегнуть к карательным действиям в отношении к деревне, к своим потенциальным союзникам. Середняк, "выбирая из двух зол, пытался занять самостоятельную позицию, но это ему не удалось" [9].
Конечно, большинство исследователей не стремилось вырваться из двухцветной событийной парадигмы (Гражданская война - исключительно противостояние белых и красных [10]), но логика рассуждений непроизвольно выводила за рамки идеологических установок и историческое полотно наполнялось многообразием мировоззренческих и поведенческих особенностей, характерных именно для того времени [11].
Подобного рода "либерализм" (подсознательный, неосознанный, рефлексорный, к тому же ограниченный доктринальными рогатками) не мог существовать долго, уже к концу 1920-х годов любое исследовательское инакомыслие (а уж в такой "идеологически неустойчивой", подверженной воздействию различных факторов теме, как крестьянское бунтарство [12]) пресекалось в зародыше, и, в результате, уже в начале 1930-х годов в среде отечественных историков по данной тематике превалировало полное единомыслие [13]. Мало того, хотя исследования причин, хода и последствий крестьянских выступлений и продолжались, их результаты оказались недоступными для широкой научной общественности и читающей публики и долгое время оставались невостребованными [14].
Но как в неопубликованных рукописях, так и в официально одобренных публикациях историков фигурировала единственная версия - об окраинном характере крестьянских антибольшевистских выступлений при непременной поддержке ин тервентов, белогвардейцев и представителей мелкобуржуазных партий [15]. Из всего спектра крестьянского сопротивления упоминались лишь "кулацкие мятежи" в Сибири (так называемое "Западно-сибирское восстание"), на Украине ("Махновщина") и в Тамбовской губернии ("Антоновщина") [16].
А в официальных курсах истории Гражданской войны о крестьянском бунтарстве не было сказано вообще ничего - этот вопрос из реестра рассматриваемых проблем исчез напрочь. На смену вопросам крестьянского бунтарства пришла тема "военно-политического союза рабочего класса со средним крестьянством" ].
Вторая половина 1950-х годов ознаменовалась новым всплеском интереса (хотя и не таким активным, как в 1920-е годы) к "бунтарской" тематике. Это объясняется известным, хотя и весьма ограниченным, витком либерализации (после 1956 года) государственных устоев и официальной науки, потребностью профессиональных историков высказаться, после почти двадцатилетнего молчания, особенно в среде тех, кто еще был способен отступить от явных догматических штампов "Краткого кур-са"[18].
Крестьянство в условиях смены общественных парадигм (1917 г.)
Несмотря на значительные сдвиги, произошедшие в исследованиях российского крестьянства и всего, что связано с его духовностью, бытом и социальной активностью, особенно в условиях общественных кризисов [1], деревенский мир остается объектом упрощенного толкования. Все порой сводится к примитивному постулату о "классовой борьбе", "подавляемой мелкобуржуазными инстинктами классовой сознательности" и к констатации атрибутивного факта изменений, происходящих в сознании крестьян [2]. Мало того, на смену былой самоуверенности в оценках крестьянства [3] приходит зачастую смиренное умиление. Последнее годится скорее для написания "жития святых" [4], чем для изучения противостояния российского традиционализма идущему извне революционизму, и вызываемых этим конфликтом конвенциональных ожиданий [5].
Что представлял собой российский крестьянин, с точки зрения социальной идентификации? Отбросив присущие огромному количеству исторических работ [6] перманентные стенания о нелегкой крестьянской доле, мы получим "социального неандертальца", нравственность и поступки которого находятся порой за рамками логически-осмысленного поведения [7]. Чем объясняется подобная оценка?
Обратим внимание, в первую очередь, на факторы так называемого "производственного" порядка. Характерные особенности российского земледелия (в первую очередь превалирование так называемой "моральной экономики" над экономической целесообразностью [8]) привели к структурированию в крестьянском хозяйстве быть может оригинального (с точки зрения дилетантских подходов), но достаточно примитивного (в чисто агротехническом плане) так называемого "экстенсивного технологизма" [9]. Страдный образ жизни и деятельности, отрицательное отношение к деловой расчетливости и пессимистический настрой относительно любого нововведения во многом были предопределены геофизическими и климатическими особенностями большинства российских губерний. Перманентные недороды и голодные годы диктовали необходимость обращаться к практике разнообразных мирских вспомоществований ("толок" и "помочей"), чем перечеркивалась любая попытка самостоятельности. Опасности извне воспринимались крестьянством в лучшем случае пароксически, в худшем - как стихийные бедствия и вызывали потребность в исключительно государственных гарантиях собственного смыслового бытия. Стремление достигнуть сбалансированного производствено-потребительского уровня как основы удовлетворения витальных потребностей предопределяло своеобразное (патерналистское) отношение к власти. Пространственно-временная протяженность представлялась крестьянству замкнутым, а не поступательным атрибутом бытийного процесса.
Естество российского крестьянина "a priori" носило отпечаток среды его обитания, окружающей природной ауры, а политика, в которой крестьянин являл собой значимую, но не всегда со бытийно-определяющую фигуру, была лишь вторичным элементом. Этатизм и религия были для него, пожалуй, равнозначными и однополюсными факторами, призванными осуществить "сакрализацию его вневременного, лишенного внутренне осознанного теологизма существования" [10]. Крестьянин, этот удивительный уникум цивилизации, умудрился соединить в себе взаимоисключающие характеристики: первородную безгрешность и природную злость, деланную наивность и подсознательную хитрость, неподдельный инфантилизм и удивительную приспособляемость, расчетливую скупость и пьяный разгул. Быть может, благодаря этому эклектическому сочетанию российский крестьянин признавал лишь одну форму реакции на аномию - бунт, начисто отвергая другие [11]. Бунт же - это не что иное, как мгновенная и в то же время цепная реакция, с одной стороны, на отсутствие социальных норм, разрушение крестьянской субкультуры, а с другой -реакция, приводящая к отрицанию общественных целей и моральных средств их достижения.
Принято считать, что Великие реформы 1860-х годов породили вертикальную мобильность русских революций XX века [12]. При всей небесспорности этой формулировки следует согласиться с тем, что все тот же вопрос о соотношении "самости" и коллективизма, институционализма индивидуальности и фетишизации мирского сосуществования - вопрос, в основе которого лежало растущее социокультурное противостояние психоментальных основ бытия горожан и деревенских жителей, предопределил и исход российской "Смуты" первого двадцатилетия XX века. В качестве доказательства последнего предположения мог бы служить элементарный пример: для российского крестьянства (будь то во время социальных потрясений или социального затишья) неоспоримыми оставались лишь требования ликвидации помещичьего землевладения и осуществления уравнительного раздела земли, причем предпочтение отдавалось общинной форме землевладения с бесспорным запрещением купли-продажи земли. О ликвидации сословий, уравнении в гражданских правах, всеобщем избирательном праве крестьяне вспоминали только при чтении газет, что в деревне было большой редкостью, или собравшись послушать вернувшегося из города грамотного земляка [13]. Идеи гражданского общества были приоритетом урбанизированной части населения страны. В то же время земельный вопрос для последних оставался лишь предметом салонных споров, дискуссий на страницах печати и проч.
О крестьянских приоритетах можно в какой-то мере судить по содержанию общинных наказов. Бесспорно, крестьянские наказы (еще несколько лет назад представлявшие собой для историков нечто вроде фетиша [14]) - не просто игра воображения. Примем во внимание, что сельские труженики, постоянно жалуясь на острую нехватку земли (при перманентном увеличении числа едоков), вовсе не стремились при этом переселяться в необжитые районы страны. Исходя из этого, придется признать, что их архаичные представления о предпосланной свыше справедливости оставались в любой ситуации незыблемыми и принимали в наказах законченные очертания. Если "Декрет о земле" 1917 года и внес в них спорадические коррективы, то они имели скорее патологические очертания: крестьяне выдвигали требования, способные удовлетворить их амбиции, но влекущие угрозу существованию других социумов российского общества.
Большевистский прессинг и его последствия
Политическое недовольство было одним из мотивов восстаний, но последние не стали, однако, превалирующими. Противостояние приобрело характерные скрытые формы: здесь не видно ни политической программы, ни идеологической мотивации. На многочисленных инцидентах лежала печать бытовой ссоры. И видимую, резкую грань между политической и бытовой сторонами происшествий не всегда легко провести. Правильнее было бы сказать, что в тех формах и по тому "стандартному" сценарию, которые были присущи большинству бытовых конфликтов, собственно, и развивалась политическая составляющая. Политические цели были свойственны в основном долговременным и централизовано управляемым восстанием. Чем более организованным и сплоченным оказывались деревенские выступления - тем ярче в нем "выпячивалось" политическое начало [145].
Ярким примером тому могут служить события, происходившие в селе Байки Бирского уезда Уфимской губернии в январе 1918 года, где крестьянская сходка выступила против волостного совета и председателя исполкома, обвинив последнего, что он "сам голодранец": "Не сеял, а хочешь жать. Не наживал горбом, а раздаешь". Еженедельно происходили сходки за Учредительное собрание и против продразверстки [146].
В Костроме, в феврале 1918 года, ввиду того, что после перехода земли "в руки народа", по всей губернии участились случаи "загадочных" пожаров помещичьих усадеб. Костромской Совет рабочих и крестьянских депутатов постановил предложить стра ховым обществам выплату страховых премий помещикам сгоревших усадеб прекратить [147].
Возникает вопрос, кто был заинтересован в возникновении пожаров? Уж не сами ли крестьяне, с завистью порой смотревшие на помещика, имеющего возможность возместить убытки за счет страховых средств. И кому отойдут деньги из национализированных фондов страховых обществ? Да все тем же Советам рабочих и крестьянских депутатов. Таким образом, за чисто бытовой подоплекой дела была явно видна политическая мотивация проявлений бунтарства.
Крестьяне деревни Чугунки Новоузенского уезда Самарской губернии на общем собрании постановили: "вся революционная демократия должна сплотиться" вокруг Советов крестьянских, солдатских и рабочих депутатов, "чтобы спасти Россию от раздирающей смуты"; необходимо провести в жизнь монополию на мануфактурные, сельскохозяйственные и прочие предметы, нужные в сельском быту и озаботиться снабжением ими деревни; прекратить спекуляцию на хлеб [148].
Казалось бы, крестьян деревни Чугунки интересует сугубо экономическая сторона дела - поддержание "на плаву" хозяйства и материальное благосостояние семьи. Однако монополия на промышленные и продовольственные товары означала ограничение прав частной торговли, а затем и вытеснения ее за рамки товарообмена города и села. Под спекулянтами хлебом крестьяне однозначно понимали торговых посредников, занимающихся скупкой и поставкой зерна на рынок. Это был еще февраль 1918-го, и крестьяне надеялись, что им самостоятельно (без вмешательства посредников и государства) удастся наладить товарообмен с городом. Деревенские жители не могли и представить, что буквально через месяц государство (устами В. И. Ленина) заявит о походе в деревню и о "закручивании" гаек на фронте монополизации сельскохозяйственных продуктов и сырья [149].
Крестьянство встретило наступление "в штыки". В селе Зи-лим (Архангельской волости Стерлитамакского уезда Уфимской губернии) в марте 1918 года на крестьянском сходе произошли столкновения с активистами. Крестьяне заявили: "Смотрите на него: был вечным батраком, ел наши объедки, а теперь вишь, власти захотелось" [150].
Летом 1918 года, в ответ на подобного рода диктаторские поползновения крестьянство ответило еще более резко. Из Нязе-петровска сообщали, что советская власть держится только штыками [151], а в Хворостинской, Пожинской, Бараницкой и Озе-рецкой волостях Торопецкого уезда Ярославской губернии Советская власть не признавалась вообще [152].
Крестьяне Пермской губернии пошли гораздо дальше. Сильное озлобление жителей деревень прифронтовой полосы против Красной Армии вызвало в свою очередь массовый уход добровольцев-крестьян в Народную Армию Учредительного собрания. Из одного только Кунгурского уезда (Осовская, Шамарская, Осинцевская и другие волости) ушло несколько тысяч [153].
Справедливости ради надо признать, что крестьяне подразделяли - сами для себя - коммунистов и большевиков, подразумевая под первыми "пришлых" - из губернских центров или столицы, под вторыми - местных радикалов, также способных на применение силы, однако, чьи действия, в силу долговременного соседства, можно было все же предсказать.
Феномен "красного партизанства"
В годы Гражданской войны массовым "красным" партизанским движением, направленным против белогвардейских сил под командованием адмирала А. В. Колчака отличалась Сибирь (про Урал и Поволжье, например, этого сказать нельзя). Нет необходимости раскрывать причины столь большой нелюбви сибиряков к адмиралу (эта проблема для отдельного исследования [155]). Важно другое, буквально через несколько дней (кое-где через неделю, через месяц, самое большее - через три) бывшие красные партизаны повернули свое оружие против своих недавних союзников по "антиколчаковской коалиции" - большевиков, пришедших в Сибирь из восточноевропейских губерний, а также против их местных коллег. Причем бунтарей возглавили самые авторитетные и талантливые вожаки партизан - Г. Ф. Рогов [156], М. В. Козырь [157], П. К. Лубков [158] и другие. Гражданская война плавно перетекла в иную форму - в противоборство вчерашних союзников.
Председатель Енисейского губернского исполкома советов И. А. Завадский на пленарном заседании губкома РКП (б) Красноярск [23 октября 1920 г.] отмечал, что "...подкладкой к ...[антибольшевистским] вспышкам, кроме разверстки, является отчасти партизанский дух. Крестьяне знают, что они - сила, и поэтому без принуждения, конечно, не будут выполнять предъявляемые к ним требования" [159] (выделено мной - В. Т.). С крушением диктатуры адмирала Колчака пришло осознание собственной силы, значимости. Местное население уже отказывалось безропотно принимать ущемляющую его политику.
Антикоммунистические выступления сибирских "красных партизан" (в недалеком прошлом - крестьян) представляли для большевистской диктатуры опасность гораздо большую, чем колчаковские армии.
Во-первых, борьба уже шла не против "классовых врагов" и "обманутых или мобилизованных темных крестьян и обывателей", а против надежных (еще недавно) союзников, разочаровавшихся в идеях большевизма. "В начале весны [1920 года], - отмечалось в докладе партийного и советского руководства Маслянинской волости Барнаульского уезда Алтайскому губернскому ревкому, - проходившие здесь полки партизан из Алтайских гор почти без исключения заявляли недовольство властью и особенно были настроены против коммунистов. Вскоре после их прохода стали появляться дезертиры, которые, главным образом, бежали в деревни при черни (непроходимые леса)" [160].
Во-вторых, Гражданская война на территории России еще продолжалась и вооруженные восстания оттягивали на себя так необходимые для большевиков силы и средства.
В-третьих, сочувствие обывателей было явно на стороне восставших - им помогали, их скрывали, вооружали, кормили, одевали, всячески препятствуя большевикам нанести сокрушительный удар по "внутреннему" противнику. В бывших "красных партизанах" видели настоящих заступников, поскольку они знали - не понаслышке - о нелегком крестьянском труде, выступая против невыносимых продразверсток, труд- и гужповинностей, произвола пришлых комиссаров и мобилизаций в Красную Армию. В-четвертых, все попытки доказать преимущество своих идей о "социальном равноправии" разбивались о подобного рода выступления. Большевикам оставалось лишь одно средство -насилие (что, впрочем, соответствовало идеологической установке "железной рукой загоним к счастью").
В-пятых, партизаны, считая себя истыми и преданными революционерами, отнеслись с ненавистью к буржуазным спецам, привлекаемым на службу советской властью. "Причины, по коим советская власть не мстит за так называемую историческую контрреволюцию 1918 года, не укладывались в их сознание, которое требовало беспощадной расправы. Погромное движение против так называемых "беляков", пробравшихся в советские учреждения, назревало уже давно, но было своевременно губчека предупреждено" [161], - сообщалось в одной из сводок.
В-шестых, быть может самое главное, красные партизаны не были готовы к переходу к мирной жизни, их мировоззренческая стихия - боевые операции, сабельные атаки, длительные и изнурительные переходы, перестрелки, боевые команды. Милитаризация сознания довлела над психикой: "мантия воина" красным партизанам была ближе, чем подзабытый крестьянский труд-Опасность для Советской власти была налицо. Лишь создав мощный аппарат подавления недовольства физически и морально, подкрепив его напористой агитацией и пропагандой, большевикам удалось подавить в крови все выступления сибирских красных партизан. Отчасти были виноваты в своем поражении и сами партизаны. Как известно, очень распространенным лозунгом восставших сибиряков был призыв "За Советы, но без коммунистов" [162]. Бесспорно, у крестьяне Советы ассоциировались с образом деревенского схода, способного решить крестьянские неурядицы исходя из деревенских традиций. Большевики уловили и полностью использовали эту особенность: Советы на время становились беспартийными, отвечали чаяниям крестьянской массы. Однако по мере подавления и успокоения волостей и уездов все возвращалось на круги свои: коммунисты держали местные сельские органы власти под своим жестким контролем [163].
Документы о выступлениях "красного партизанства" [164] дают "пищу" к размышлению над другой проблемой: а увлекла ли советско-большевистская идея сибирских крестьян? Судя по документам - нет. Выступление сначала против адмирала А. В. Колчака, а затем против большевиков демонстрирует, что вчерашние крестьяне оставались верны своим убеждениям: плоха та власть, которая стремиться "переделать" крестьянина, не учитывает его пожелания и многовековые традиции, воспринимает крестьянское хозяйство исключительно в качестве "дойной коровы", а сельских жителей - лишь в качестве "пушечного мяса" или объекта для доктринальных экспериментов. Гипотезы о необходимости пристального внимания к феномену "красного партизанства" подкрепляют фактографические материалы, повествующие о событиях 1920 года в сибирских губерниях.
То, что, по мнению большевистского руководства ядро восставших сибирских партизанских отрядов - "колчаковские дезертиры, пробывшие долгий срок на германской войне" [165] было, с одной стороны, крайне удобно: можно все оппозиционные выступления объяснить всем, чем угодно. В ход пошли ссылки на крестьянскую темноту, на воздействие на психику партизан многих лет пребывания в боевом напряжении, на усталость и раздражительность, на метания из одного противоборствующего стана в другой, на отсутствие, наконец, твердой власти, способной утихомирить страсти и свести все к одному знаменателю. Благо, что и лозунги вполне отвечали объяснениям. Так, согласно телеграмме председателя Алтайской губчека И. И. Карклина в ВЧК и полномочному представителю ВЧК по Сибири И. П. Павлуновскому [не ранее 5 мая 1920 года], восстание [Рогова] шло под флагом "Долой власть" [166], а причина выступления заключалась непризнание какой бы то ни было власти, в том числе и советской [167].
