Содержание к диссертации
Введение
Глава I: Культы святых правителей: явление европейской истории и историографическая проблема 17
1.1. Культы святых правителей в Латинской Европе: исторический обзор 17
1.2. Культы святых правителей в Латинской Европе: исследовательская проблема 43
Глава II. Святой Вацлав: династический культ в контексте становления политической и религиозной идентичности чешского общества 76
II.1. Становление Вацлавского культа и система международных коммуникаций в Центральной Европе: от локального святого к символу религиозной и политической идентичности Чехии 79
II. 1.1. Ранняя вацлавская агиография и проблема становления культа 81
II. 1.2. Центральная Европа накануне 1000 г.: культы святых как инструмент политической коммуникации 104
II. 1.3. Святой Вацлав - небесный патрон Чехии: функции культа в контексте международных и культурных контактов с Латинской Европой 125
II.2. Семейный конфликт и братоубийство в вацлавской агиографии: две агиографические модели святости и мученичества правителя 160
II.2.1. Первая славянская легенда: опыт религиозной морализации семейного конфликта 161
II.2.2. Латинские жития: опыт этической и религиозной формализации семейного конфликта 176
Глава III. Культ Бориса и Глеба: святые правители как фактор идентичности княжеского сообщества и идеал родственного поведения 218
III. 1. Становление культа Бориса и Глеба: социальный контекст и идеологические функции 220
III. 1.1. Становление культа: динамика и процедуры 223
III. 1.2. Инициаторы культа: народная, церковная или княжеская «канонизация»? 231
III. 1.3. Социальные истоки и функции культа: христианизация культа предков и прославление династии 253
III.2. Князья-мученики как идеальная модель религиозного поведения: святость, родство и этика межкняжеских отношений в литературной традиции 282
III.2.1. Борис и Глеб в житиях: апология страдания, покорности и братской любви 285
III.2.2. Летописное повествование: прославление жертвенности Бориса и Глеба в контексте истории злодеяния и отмщения 323
Заключение 362
Библиография 377
- Культы святых правителей в Латинской Европе: исследовательская проблема
- Центральная Европа накануне 1000 г.: культы святых как инструмент политической коммуникации
- Первая славянская легенда: опыт религиозной морализации семейного конфликта
- Социальные истоки и функции культа: христианизация культа предков и прославление династии
Культы святых правителей в Латинской Европе: исследовательская проблема
Культы святых правителей и агиографическое воплощение образа святого короля относятся к числу широко дискутируемых феноменов средневековой социальной жизни79. Интерес к ним лежит в контексте новых подходов к изучению политического сознания и политических практик Средневековья, выдвинувшихся в ряд актуальных проблем современной медиевистики. Их изучение предполагает в качестве одной из важнейших задач выявление роли христианских религиозных моделей и концепций в формировании политических идей и идеологий, представлений о власти и функциях правителя, бытовавших в средневековом обществе. Истолкование механизмов взаимодействия религиозного и политического дискурсов, процессов рационализации мифологических представлений и формирования новых мифологем, генезис и эволюция политических идей, а также соотношение вербальных и ритуально-образных систем репрезентации власти - таков перечень вопросов, определяющих стратегию современных исследований в сфере политического сознания .
Расширение границ понимания феномена политического сознания за пределы собственно идеологических формул, концепций и высказываний влечет за собой и расширение исследовательского поля. В фокус исследования попадают массовые социальные представления о власти, социальные практики и ритуалы, отражающие взаимосвязанные процессы саморепрезентации власти и ее восприятия социальной средой. Кроме того, объектом внимания становятся явления и источники, ранее находившиеся на периферии исследования политической жизни Средневековья, с помощью которых ученые надеются обнаружить своего рода новые пути к познанию существенных аспектов прошлого. К числу таких вновь обнаруженных «окон в прошлое» относятся средневековая агиография и культы святых, предоставляющие важные свидетельства относительно политических практик и представлений о власти.
В качестве объекта интенсивных научных исследований средневековая агиография рассматривается уже на протяжении нескольких столетий81. Эта традиция была заложена Обществом болландистов, которое подняло на высочайший уровень источниковедческий анализ и практику публикации агиографических текстов, равно как и исследование истории отдельных культов, а также изучение развития агиографических произведений и моделей в контек-сте церковно-религиозной и теологической рефлексии . Вместе с тем исследования болландистов, в интерпретации материала в значительной степени исходят из признания почитания святых в качестве особого, замкнутого на себе религиозного и духовного явления, взаимосвязи которого могут быть обнаружены главным образом в сфере церковной жизни и теологической мысли. Пафос сформировавшегося в последние десятилетия отношения к агиографии (в узком смысле совокупности обращенных к образам святых текстов - как нарративных, так и богослужебных) и культам святых определяется стремлением исследователей рассматривать их как существенный элемент социальной жизни Средневековья, с одной стороны, и как зеркало, отражающее важнейшиє аспекты социальных отношений и категории сознания - с другой . Восприятие агиографии (в широком смысле совокупности всех феноменов, связанных с почитанием святых) как сферы социальных и социально-культурных исследований является и продолжением и одновременно принципиальной методологической трансформацией традиционной историографической парадигмы . И исследовательская методика, и постановка вопросов, и выводы анализа, и интерпретации ориентированы на то, чтобы обнаружить в агиографических произведениях свидетельства доминант средневекового сознания.
Следует отметить, что направления поиска и используемые в нем исследовательские техники отличаются существенным разнообразием. Статистические и комплексные исследования средневековых культов, имеют, например, своей целью проследить состав и динамику изменения круга лиц, почитаемых в качестве святых с точки зрения их социального происхождения . Результаты этих исследований рассматриваются как индикатор системы социальных приоритетов и престижа, как отражение социально-структурных пропорций, складывавшихся в тот или иной период Средневековья. Изучение агиографических текстов и других письменных свидетельств, фиксирующих принципы моделирования образа святого, ориентировано в свою очередь на выявление представлений об этическом и религиозном идеале того или иного периода Средневековья . Реконструкции «идеала святости», исходящие из оценки святого как своего рода идеального типа, воплощающего совокупность нормативных этических и ценностных установок, претендуют на раскрытие некоторых наиболее существенных аспектов средневековой структуры сознания. Иначе говоря, изучение культов святых с точки зрения вопроса, кто и за какие заслуги удостаивался репутации святости, позволяет понять систему целей, ценностей и актуальных проблем общества в том виде, как оно их формулировало и понимало87. После публикации революционной по своему влиянию на развитие агиографических исследований работы Ф.Грауса (имевшего, впрочем, предшественников и в лице некоторых более ранних авторов) о меро-вингской агиографии , которая была представлена ученым как важнейший источник по политическому и социальному сознанию, изучение этой категории текстов фактически получило легитимный статус одного из наиболее перспективных направлений современной историографии89.
В новейших исследованиях были сформулированы некоторые принципиальные признаки святости как концепта средневековой культуры, выявлены закономерности создания образа святого и техника его воздействия на социальное, в том числе и массовое сознание. Образ святого - героя, воплощавшего христианский духовно-этический идеал - создавался путем наложения агиографическим текстом на обстоятельства жизни героя совокупности представлений об образцовом христианине и избраннике Божьем (т.н. «концепция святости»). Биография героя или его личность как таковые не интересовали автора жития: его целью было найти и сделать явными для всех подтверждения совершенства и избранности святого.
Центральная Европа накануне 1000 г.: культы святых как инструмент политической коммуникации
В рамках тысячелетней средневековой истории Европы может быть выделен не один период, претендующий на звание переломного в процессе формирования ее культурных и пространственных контуров. К их числу относится и разделяющее эпохи «темных веков» и «высокого Средневековья» десятое столетие. Оно не кажется демонстративно эффектным периодом европейской истории: X в. скорее ставил вопросы о новых приоритетах и формах социальной жизни, нежели давал их бесспорное разрешение. К числу существенных процессов этого столетия относится формирование восточной границы Латинской Европы. «Новым» регионом, включенным в круг церковно-религиозного влияния Рима, стало обширное пространство Центральной Европы, или, говоря более точно, три сформировавшихся в течение столетия государства - Чехия, Польша и Венгрия.
Первая половина столетия, как отмечалось выше, носила по преимуществу деструктивный характер: смысл региональных процессов определялся разрушением или перетасовкой существовавших в предыдущее столетие политических сил. Вторая же половина столетия становится временем интенсивного формирования политической карты региона. Германские правители занимают положение наиболее существенной политической силы, особый авторитет которой был подкреплен победой над венграми под Аугсбургом в 955 г. и имперской коронацией второго представителя династии Людольфингов, Отгона I в 962 г. Политический вес Людольфингов в регионе определялся не только весьма успешной экспансией в западнославянские земли и установлением системы прямого политического господства далеко за пределами этнически германских территорий. Начиная с 60-х гг. X в., Людольфинги начали играть ведущую роль в христианизации региона, а церковно-миссионерская деятельность стала существенным компонентом их политической стратегии.
Мир, с которым сталкивались германские правители на восточных границах своих владений, стал к концу столетия весьма сложным и дифференцированным. В пестрой мозаике разрозненных племенных сообществ выделяются три новых центра политической интеграции - Чехия, Польша и Венгрия. Развитие этих политических образований, которые весьма условно могут быть обозначены современным понятием «государство», было связано с деятельностью местных могущественных династий. В их борьбе за власть и территориальное господство, во взаимных столкновениях немаловажное место занимали взаимоотношения с «Германией» - как с Людольфингами, так и с локальными германскими династиями и церковными князьями. Консолидация власти цен-тральноевропейскими династиями сопровождалась процессом христианизации и создания церковной организации на их землях.
Органическая связь политической и религиозной деятельности обнаружилась в полной мере в реалиях исторического развития региона. В X в. «спор» Рима и Константинополя за религиозное влияние в этом регионе, уходящий корнями в предшествующую эпоху и сохранивший в дальнейшем определенную актуальность для венгерских земель, был решен в пользу латинской церкви. Распространение христианства, равно как и создание основ церковно-организационной жизни осуществлялись под германским влиянием. Усилия германских церковных институций, амбиции Людольфингов совпадали с намерениями местных династий, которые использовали религиозное обращение и институциональную систему церкви для упрочения власти и господства над подчиненными территориями.
На рубеже столетий государства Центральной Европы бесспорно представляли собой далекую периферию латинской Европы, однако именно к этому времени относятся попытки их правителей преодолеть сугубо «германскую» замкнутость своих политических и церковных контактов. Современные исследователи, занимающиеся ранней историей региона, отмечают, что смысл и природа «международных отношений» этой эпохи не могут быть описаны в современных категориях, т.к. они слишком глубоко укоренены в фикциях национального и институционального сознания. Это были по преимуществу межличностные отношения, отражавшие интересы и взаимоотношения правивших персон и стоявших за ними династических групп. Однако этот мир «частных» интересов и политики последовательно начинает использовать универсальный язык взаимной идентичности. Таким языком становилась система христианских символов и ценностей.
Анализ средневековых текстов показывает, что для немецких хронистов XI в. идентификация восточных партнеров германских правителей по конфессиональному критерию имела существенное значение, в то время как в более ранних сочинениях эта тенденция практически отсутствует. Односторонний (германский по преимуществу) и весьма фрагментарный характер аутентичных свидетельств о взаимоотношениях германских и центральноевропеиских правителей определяет меру нашей информированности об истории региона в X столетии. Они практически не дают возможности реконструировать процесс проникновения в них христианского символического и ритуального языка, определить меру адекватности его восприятия партнерами Людольфингов. Несомненно, что вследствие «грубости» христианства в центральноевропеиских землях задача религиозной легитимации и сакрализации власти была мало актуальной для местных правителей, в то время как в Западной Европе этот процесс имел давнюю традицию и приобрел особую значимость в политической теологии Германии т.н. позднеоттоновского периода (последняя треть X в.). Однако целый ряд данных указывает на то, что к концу X в. для правящих династий забота о религиозной и церковной жизни не являлась лишь сугубо практической задачей, но была связана с целями саморепрезентации, которую можно определить понятием «политическая репутация».
В рамках весьма темной и скудной на достоверные свидетельства эпохи рубежа первого тысячелетия было, однако, одно событие, достаточно подробно отраженное в письменной традиции. В нем, как в призме, сошлись и обнаружились наиболее существенные, хотя зачастую и подспудные, тенденции исторического развития центральноевропейского региона. Этим событием стало символически пришедшееся на 1000 г. паломничество императора Оттона III — т.н. Гнезененский съезд.
В самом начале 1000 г. во время великого поста император Отгон III (995-1002) прибыл к восточной границе Мейсенской марки и был там с почестями встречен польским князем Болеславом Храбрым (992-1025) . Императору был оказан великолепный прием на пути его следования по владениям польского князя. Конечным пунктом путешествия была резиденция польского князя - Гнезно. Причиной, подвигнувшей молодого императора на длительное и нетрадиционное для германских правителей путешествие, было поклонение мощам святого мученика Адальберта. Адальберт (или Войтех в соответствии со своим славянским именем), второй епископ Пражской епархии, в 997 г. был убит язычниками-пруссами, в земли которых он отправился с целью христианской миссии. Вскоре после гибели миссионера его тело было выкуплено польским князем и перенесено в Гнезно, а сам Войтех незадолго до гнезнен-ских событий, около 999 г., был официально канонизирован папой88.
Первая славянская легенда: опыт религиозной морализации семейного конфликта
Первое церковно-славянское житие Вацлава является самым кратким из ранних житий, оно сохранилось в трех редакциях: двух русских и одной хорватско-глаголической, из которых «Востоковская легенда» и хорватская версия считаются наиболее ранними и, вероятно, близкими тексту архетипа. В древнерусской традиции Первая славянская легенда не только послужила первоисточником иных агиографических текстов о Вацлаве (Проложного жи-тия и Сказания о перенесении мощей ), но и использовалась в качестве литературной модели для повествования о межкняжеских конфликтах как в житийной литературе, так и в исторических сочинениях . Этого нельзя сказать о славянском переводе Легенды Гумпольда, заимствования из которого в русской литературной традиции в высшей степени фрагментарны, во всяком случае этот текст не использовался русскими книжниками как нарративный образец.
В повествовательной структуре текста можно выделить четыре фрагмента, которые определяют и его сюжетное построение и риторическую организацию. Первый представляет собой рассказ об образцовом и благочестивом правителе Вацлаве283; второй - историю вражды между братьями и убийства Вацлава284; третий, тематически смыкающийся с предыдущим, - повествование о злодеяниях, учиненных Болеславом после гибели Вацлава, включающее также и рассказ о погребении Вацлава . Своего рода эпилогом истории служит описание раскаяния Болеслава и молитвенное поминовение Вацлава . История убийства Вацлава делит текст на две различные по тематике части: описание жизни и добродетелей благочестивого правителя Вацлава и собственно историю конфликта от момента его зарождения до завершения символическим «примирением» Вацлава и Болеслава в акте покаяния последнего.
Значительная часть Первой славянской легенды287 сфокусирована на характеристике Вацлава, который последовательно наделяется качествами благочестивого правителя; вместе с тем текст не содержит элементов типического уподобления Вацлава святому . Сведения о Вацлаве включают разнородные элементы, в том числе упоминание членов его семьи: отца Братислава, матери Драгомиры и бабки Людмилы. Текст, однако, ни в коей мере не выполняет функций «семейной» либо «исторической» хроники, поскольку в отличие от латинских житий не содержит никаких сведений о «родне» героя, выходящих за пределы тех действий, которые имеют прямое отношение к их участию в судьбе Вацлава. Автор жития упоминает родителей, когда пишет о рождении, крещении и церковном пострижении , отца и бабку — когда рассказывает о его обучении290. Чаще всего, помимо Болеслава, упоминается Драгомира: на матери лежит забота о сыновьях и управление страной в период малолетства Вацлава ; указаны ее конфликты с обоими сыновьями , в которых она выступает как жертва; отмечены и радость по поводу благочестия сына2 3, и забота о его останках после смерти
Ряд элементов текста определяет статус героя в качестве правителя. Вацлав назван старшим сыном Братислава , занявшим престол после смерти отца . Первая славянская легенда не затрагивает тему легитимности Вацлава в качестве князя, житие просто отражает как данность факт наследования престола старшим сыном297, исключение составляет лишь Минейная редакция. В ней ритуал пострижения волос трансформируется в церемонию церковного благословения Вацлава, который, как следует из контекста, был инициирован отцом Вацлава и должен обеспечить наследование престола298. Первая славянская легенда упоминает, что после вокняжения Вацлава его брат стал «жить под ним», а сам он начал управлять своими людьми299. Положение Вацлава как правителя зафиксировано соответствующими титулами («князь», «владыка», «господин»300), отражающими его власть над неким сообществом - «люди своя», «мужи чесьскы». Текст не заостряет внимания на идее статусного превосходства Вацлава-правителя над его ближними. Отсутствие дифференциации родственных отношений и властной субординации (столь важное для латинской агиографии301), в частности, проявляется в логической невнятности повествования о семейных конфликтах: в определении причин вражды Вацлава к матери и вражды Болеслава к брату и матери текст ограничивается констатацией наветов советников (см. ниже).
Значительную часть характеристик Вацлава занимают те, что отображают причастность героя к религиозным и церковным практикам. В тексте говорится о крещении и наделении крестным именем, пространно описывается ритуал пострижения волос , смысловой доминантой которого является благословение героя проводящим церемонию епископом. Развернутого рассказа заслужило и обучение Вацлава грамоте303. Успехи Вацлава в овладении грамотой (латинской, славянской304 и греческой305) не только отмечены, но и представлены как религиозная характеристика: знак божественной благодати и знание основ вероучения3 Добродетели героя можно условно разделить на две группы: личное благочестие и забота о церкви. В житии повествуется об участии Вацлава в богослужениях, в частности, о регулярном посещении основанных им в разных местах храмов307. Помимо этого в дважды повторяющейся похвале говорится о милосердии князя: она стереотипно воспроизводит, без какой-либо конкретизации и расстановки акцентов, евангельский топос покровительства странникам и подаяния обездоленным, включая в него также мотив заботы о духовенстве . Вацлаву приписывается активность в строительстве церквей, привлечении клира и организации церковно-богослужебной жизни. Устроение героем церковной жизни, видимо, относится к числу важнейших для автора черт Вацлава 09, что, в частности, отражается в стилистике данного эпизода: во всех редакциях употреблена превосходная степень для описания масштабов этой деятельности.
Перечисление религиозных деяний Вацлава последовательно охватывает практически все возможные проявления благочестия мирянина. Более того, именно образцовая религиозность героя служит темой обобщающих суждений о Вацлаве310. Такая систематичность может свидетельствовать (если опустить в высшей степени спорные рассуждения об аутентичности изображения, воспроизводящего свойства реального исторического персонажа) о целенаправленном стремлении автора создать нормативный образ христианского правителя - доброго, праведного и боголюбивого. Вместе с тем, характеристика Вацлава имеет иную логику, чем принцип формальной типизации. Рассказывая о Вацлаве, житие обосновывает важность различных религиозных практик в жизненном цикле правителя. Его вехами становятся крещение, пострижение (церковное благословение), обучение основам веры, забота о церкви и ее служителях, благочестивые дела и участие в церковных ритуалах, наконец, церковное погребение и поминовение311. Текст идеализирует героя и создает образ примерного христианина не столько путем систематического перечисления соответствующих качеств - элементов этической модели, но скорее следуя логике имитации жизни, воспринимает религиозность не как героическую добродетель, но как элемент повседневного обихода, связанный прежде всего с системой родственных отношений.
В создаваемой Первой славянской легендой модели благочестивого правителя два аспекта заслуживают особого внимания. Во-первых, его религиозные достоинства не концептуализированы именно как достоинства святого. Ни отдельные религиозные добродетели312, ни указания на действие провидения не являются доказательствами или аргументами в пользу особого, по отношению к типу «доброго христианина», статуса Вацлава в качестве святого и избранника. В отличие от латинской агиографии Первая славянская легенда не уподобляет героя святому и не прославляет его в таком качестве. Примечательно, что ни одна из характеристик религиозности Вацлава не наделена смыслом аскетического подвижничества, а риторика жития не имеет ничего общего с «sermo humilis» латинских житий.
Социальные истоки и функции культа: христианизация культа предков и прославление династии
Мотив родственных связей святого затрагивается во всех вацлавских житиях, однако только в Легенде Кристиана он приобретает полноценное концептуальное звучание: определение места Вацлава в династической истории. Для того, чтобы определить своеобразие Легенды Кристиана в ряду латинских житий было бы уместно сопоставить ее с иными текстам. Три вопроса представляют интерес с точки зрения анализа данной проблемы: 1. Степень развития темы родовых связей святого и место в структуре сочинения; 2. Связь экстраординарных религиозных достоинств святого с качествами, приписываемыми членам его династии; 3. Положение святого в ряду его предшественников, включая сам принцип построения земной генеалогии святого. Эти вопросы направлены на выяснение представлений авторов о наследственной предопределенности святости Вацлава, равно как и о значимости святого в историческом и религиозном призвании династии411. Предваряя анализ текстов, можно выделить две общие для всех житий особенности представления темы семейных связей и генеалогии святого. Первой является наличие «списка» предшественников Вацлава, включающего характеристику их деяний и личных качеств. Во всех легендах «генеалогическая» часть представляет своего рода вступление к собственно passio святого. Вторая особенность состоит в значимости темы взаимоотношений святого с членами семьи и своим народом для создания его образа. Благочестие святого, его религиозное призвание раскрываются через конфликты с ближайшим окружением (выступления знати, враждебность матери, гибель от руки брата, упорство народа в неприятии веры) и через сопоставление личности святого с фигурами его предшественников и членов семьи412.
Первая по времени происхождения легенда Crescente fide характеризует предшественников святого весьма кратко и риторически и идеологически безыскусно413. Это очевидно при сравнении Crescente fide с другими легендами. Легенды Гумпольда414, Лаврентия и Кристиана сохраняют основные композиционные и содержательные элементы Crescente fide, однако создают на их основе или наряду с ними гораздо более сложные и развернутые повествования. Изображение генеалогии Вацлава в Crescente fide имеет две существенные особенности, воспринятые и позднейшими текстами.
1. Легенда содержит характеристику не столько всего рода в исторической перспективе, сколько исключительно правящих предшественников святого417.
Ориентация генеалогической линии святого на «предшественников на троне» сохранится и в последующих легендах, хотя и претерпит существенные формальные и содержательные изменения. Среди правивших предшественников святого одна из редакций жития, так называемая Баварская, называет двух персонажей - отца Вацлава, князя Братислава, и его старшего брата, первого в ряду известных автору «исторических» правителей Чехии князя Спитигне-ва418. Вторая, так называемая Чешская редакция открывает генеалогию именем деда Вацлава, князя Борживоя419. Даже по формальному признаку - сведению генеалогии святого исключительно к линии правивших предшественников - можно говорить о восприятии автором текста мотива nobilitas carnalis как важного для характеристики персонажа, причем легенда специально подчеркивает связь знатности и наследования власти.
2. Второй особенностью Crescente fide представляется маргинальность мотива знатности святого: логически и стилистически он подчинен иной доминирующей теме. Она может быть определена как репрезентация предшественников святого специально как христианских правителей, выполняющих миссию укрепления веры и отмеченных Божьей милостью420. Автор не просто перечисляет правивших предков святого, но указывает специально его благочестивых предшественников421. В обеих редакциях этот ряд открывается фигурой первого христианского правителя из династии Вацлава, хотя они определяют в качестве такового разных персонажей. Видимо, за упоминанием Спитигнева или Борживоя стоят различные традиции толкования религиозной истории Чехии. По мнению исследователей, имя Спитигнева связано с «про-баварской» версией христианизации Чехии. С именем же Борживоя средневековая чешская традиция соотносила принятие христианства из Великой Моравии422. Возможно, обе версии отражают аутентичные для последней трети X в. конкурирующие варианты осмысления прошлого. Не менее вероятно и то, что упоминание Борживоя является позднейшей интерполяцией. Для нас же важно, что обе редакции ставят во главу генеалогии святого персону первого христианина на пражском престоле.
Интенции Crescente fide могут быть соотнесены с некоторыми общими особенностями средневекового династического сознания. В частности, можно указать на важность персоны первого крещеного правителя для создания исторических и символических оснований религиозной легитимности династии423. Отражение такого хода мысли можно найти и в агиографии424. Можно обнаружить и еще один аргумент в пользу интенций легенды, направленных на религиозную сакрализацию династии. Автор начинает свое сочинение со слов: «Когда расширялась христианская вера», которые непосредственно предваряют сообщение о крещении (первого) чешского правителя «со своим народом и войском»425. Этим он указывает на связь династии со всеобщим процессом обращения народов, или, говоря иначе, намечает соотнесенность истории династии и Истории Спасения. Эта тема в королевской агиографии недавно обращенных христианских регионов, например в англо-саксонской , приобретала значение важного элемента характеристики «исторического контекста» жизни святого. В вацлавской агиографии она приобретет особую значимость в Легенде Кристиана. Скорее намеком, чем развернутым утверждением проскальзывают в Crescente fide и иные указания на связь династической и Священной истории. Вацлав принадлежит ряду правителей, не просто отмеченных личным благочестием, но несущих знак божественного предопределения к вере (dei nutu et ammoniatione sponte происходит крещение Спитигне-ва) . Логика Crescente fide по преимуществу имплицитно направлена на замещение топоса наследственной знатности святого темой наследования религиозных качеств и принадлежности к благочестивой семье (bona stirps) .
Несмотря на наличие разнообразных значимых элементов, тема генеалогии и наследования в Crescente fide имеет маргинальный характер. Она в основном укладывается в рамки формально неизбежного элемента образа героя. В основном тексте легенды не содержится ни одного прямого или косвенного указания на связь религиозных достоинств Вацлава, его религиозного предопределения или отдельных деяний с династической традицией429. Обособленность святого можно обнаружить и в более широком поле семейных связей. В частности, автор отказывается от включения важнейшего эпизода истории святого, индикатора религиозной избранности мученичества Вацлава, в контекст семейной традиции. Легенда знает историю бабки Вацлава, Людмилы, погибшей от рук его матери. История мученичества Людмилы послужила основанием для ее религиозного почитания и получила развитие в агиографии, в том числе и в святовацлавской430.
