Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Паремиология и пословичная картина мира
1.1. Место лингвокультурологии в антропоцентрической парадигме языкознания 16
1.2. Языковая картина мира и языковой менталитет 20
1.3. Паремиология в свете лингвокультурологии 26
1.4. Паремиологическая картина мира: определение, структура 30
1.5. Понятие ценности в лингвокультурологии 32
1.5.1. Амбивалентность ценностей 32
1.5. 2. Ценностные ориентиры как предмет паремий 36
1.6. Отечественная и европейская паремиология. Проблема определения пословицы 38
1.6.1. Отечественная традиция в изучении пословиц и традиции лексикографии 46
1.6.2. Английская традиция в паремиологии 56
1.6.3. Немецкая традиция в паремиологии 65
1.6.4. Балтийская традиция в паремиологии 72
1.6. Статус пословицы в языке 86
1.7.1. Значение и структура пословицы 86
1.7.2. Признаки пословиц 93
1.8. Теоретические основы сопоставления пословиц 103
1.8.1. Принципы выделения компонентов пословиц для сопоставления 103
1.8.1.1. Когнитивная модель 103
1.8.1.2. Пословичный конденсат 107
1.8.2. Типологические системы пословиц 109
1.8.2.1. Система Г.Л. Пермякова 109
1.8.2.2. Международная система типов пословиц Матти Кууси 111
1.9. Пословицы в межкультурной коммуникации 113
1.9.1. Роль социокультурного пословичного контекста 113
1.9.2. Антипословицы и контрпословицы 120
Выводы по первой главе 124
Глава II. Сопоставительный анализ пословиц о деньгах и богатстве (на материале русского, латышского, литовского, немецкого и английского языков)
2.1. Роль лингвокультурологического комментария в понимании пословиц 126
2.1.1. Необходимость лингвокультурологического комментария 126
2.1.2. Этнолингвомаркёры в паремиях 133
2.1.2.1. Топонимия в паремиях о деньгах и богатстве 137
2.1.2.2. Названия денежных единиц в паремиях 143
2.1.3. Отражение морально-этических норм в паремиях 155
2.2. Понятие «деньги» в пословицах 160
2.3. Соотношение понятий «деньги» и «ум» в пословицах 169
2.4. Ценность «дружба» в отношении к ценности «богатство» 173
2.5. Ценность «любовь» в отношении к ценности «богатство» 179
2.6. Ценность «бережливость» в пословицах 184
2.7. Соотношение понятий «скупость» и «расточительность» 197
2.8. Соотношение понятий «правда» («справедливость») и «богатство» 209
2.9. Соотношение понятий «деньги» и «заботы» 215
2.10. Понятие «долг» впаремиях 218
Выводы по второй главе 225
Заключение 228
Литература 234
Приложение 1. Русские пословицы о деньгах и денежных отношениях 271
Приложение 2. Латышские пословицы о деньгах и денежных отношениях с переводом на русский язык 284
Приложение 3. Латгальские пословицы о деньгах и денежных отношениях с переводом на русский язык 296
Приложение 4. Литовские пословицы о деньгах и денежных отношениях с переводом на русский язык 302
Приложение 5. Немецкие пословицы о деньгах и денежных отношениях с переводом на русский язык 316
Приложение 6. Английские пословицы о деньгах и денежных отношениях с переводом на русский язык 334
- Отечественная и европейская паремиология. Проблема определения пословицы
- Признаки пословиц
- Необходимость лингвокультурологического комментария
- Ценность «любовь» в отношении к ценности «богатство»
Отечественная и европейская паремиология. Проблема определения пословицы
Проблема определения пословицы остается актуальной в лингвистике, хотя пословицы являются предметом изучения уже в течение многих столетий. Многогранность пословицы, её специфические (прагматические) характеристики, особенности значения объясняют факт отсутствия единого, устраивающего всех её определения. Каждый исследователь стремится в определении подчеркнуть наиболее важные, по его мнению, стороны пословицы или использовать собственные подходы, что обусловливает существование обширного перечня определений пословицы, бытующих в лингвистической науке. Пословицы как знаки и модели различных жизненных ситуаций [Пермяков 1988] имеют много общего в силу схожести законов общечеловеческой логики. Значительное сходство обнаруживается в паремиях европейских языков, которое объясняется не только сходством логических законов, но и общеевропейской историей и источниками, а также сходством условий жизни, языковыми и культурными контактами народов. При этом имеется ряд пословиц, полностью идентичных в большинстве германских, романских и славянских языков. Вольфганг Мидер говорит о существовании общих европейских пословиц, то есть «пословиц, которые распространились по Европе благодаря точным заимствованным переводам» опубликовать трёхтомный словарь Dictionary of European Proverbs [Strauss 1994], а Дьюле Пацолаи (Gyula Paczolay) – сборник европейских пословиц на 55 языках European Proverbs in 55 Languages [Paczolay 1997]. В числе источников общих европейских пословиц В. Мидер называет греко-римскую античную культуру, Библию, а также средневековую латынь [Mieder 2004: 10].
Большая часть европейских паремий берёт своё начало в классической античности. Известно, что пословицы начали собирать и изучать ещё древние греки, уделявшие большое внимание образности речи, использованию метафор для придания высказываниям красоты и оригинальности. «Политику приходилось выступать в собрании совета и на народных собраниях, полководцу – перед войском, частному лицу перед судом, а также на праздниках, дружеских встречах, поминках и т.п. Поэтому уже в ранний период начались поиски условий действенности речи и стремление к теоретическому обоснованию возможности научить красноречию и овладеть им» [Словарь античности 1989: 496], что позволяет говорить о дискурсивном употреблении паремий. Пословицы также включались в арсенал красноречия. Известный римский ритор, теоретик ораторского искусства Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35 – ок. 96 н.э.) отмечал, что ораторам, если они хотят стать настоящими мастерами слова, надо хорошо знать пословицы и поговорки и своевременно, и к месту вставлять их в свою речь [Гончарова 2013: 7].
Начало научному изучению пословиц положил Аристотель (384 - 322 до н. э.): один из его трудов носил название «Пословицы». В своей «Риторике» он определил пословицы () как «метафоры от одного рода вещей к другому, например, если кто-нибудь сам введет к себе кого-нибудь, рассчитывая от него попользоваться, и потом терпит от него вред, то говорят: “это как карпафский житель и заяц”, ибо оба одинаково потерпели» [Аристотель 2015: 288]. Под метафорой Аристотель понимал любой семантический перенос в широком смысле слова, основанный на сходстве или смежности. «Переносное слово, или метафора, есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии» [Аристотель 2015: 40]. Наряду с образностью пословиц, Аристотель отмечал силу их авторитета, причём даже в суде. Авторитет пословиц, по его мнению, выражается в их свойстве служить рекомендациями в определённых типичных ситуациях. Поэтому, говоря о свидетелях и свидетельствах, Аристотель подчёркивал, что в отношении грядущих событий свидетельствами могут служить пословицы: «например, для человека, который советует не дружить со стариком, свидетельством служит пословица "Никогда не делай добра старику", а для того, кто советует умерщвлять сыновей тех отцов, которые убиты, – пословица "Неразумен тот, кто, умертвив отца, оставляет в живых сыновей"» [Аристотель 2015: 149].
Сам Аристотель в своих трудах активно использовал паремии. Так, разбирая мотивы людских поступков для судебных речей, он давал различные определения приятного и, в частности, писал: «Так как приятно все согласное с природой, а все родственное соответствует друг другу по природе, то по большей части все родственное и подобное приятно; например, человек приятен для человека, лошадь для лошади, юноша для юноши, откуда произошли и поговорки, что сверстник веселит сверстника, что всякий ищет себе подобного, что зверь узнает зверя, и что галка всегда держится галки, – и все другие подобные пословицы» [Аристотель 2015: 129].
Аристотель предполагал, что паремии являются «фрагментами древней мудрости, которые благодаря своей краткости и уместности сохранились среди всеобщей гибели и разрушения3» [Цит. по Trench 2003: 26]. И. М. Снегирев (1793-1868) приводит другой перевод этого высказывания Аристотеля о пословицах: «Оне суть остатки древней Философии, теряющейся среди величайших утрат человечества, и сохранены по своей краткости, красоте и Здесь и далее переводы цитат и определений из иностранных источников мои. М.Б. остроумию4» [Снегирев 2012: 18]. Многие пословицы можно найти в сочинениях Софокла, Платона, Гомера, Аристофана, Эсхила, Еврипида и других греческих авторов.
Вышесказанное объясняет появление в Древней Греции паремиографов – собирателей и толкователей важных для этики и риторики пословиц и способов их составления. После Аристотеля известен ряд греческих авторов, которые занимались составлением сборников паремий: Теофраст из Эреса (ок. 372 – 288 до н. э.), ученик Аристотеля, написал работу под названием «О пословицах», среди других паремиографов – Аристофан Византийский (ок. 257-180 до н. э.), считающийся основателем лексикографии, возглавлявший библиотеку в Александрии, Дидим из Александрии (1 в. до н. э.), Лукилл Таррейский и др. [Oxford Classic 2012: 1084]. Многие работы Дидима легли в основу трудов учёных более позднего времени – Средневековья.
Греческую паремиологическую традицию продолжили римские авторы. Многие из пословиц греческих литераторов появились в латинском переводе в произведениях Плавта, Теренция, Цицерона, Горация и других римских писателей. Древние писатели также создавали и записывали новые латинские пословицы, и «многие из этих классических текстов стали частью богатой средневековой традиции латинских пословиц» [Mieder 2014: 25]. Пословицы в Древнем Риме служили предметом собирания и изучения, прежде всего, для нужд обучения красноречию. Римский грамматик Элий Донат (IV в.) определял пословицу (proverbium) как «изречение, подходящее к вещам и временам» [Erasmus 2001:4]. Во многих современных языках термин пословица восходит к латинскому proverbium: англ. proverb, фр. proverbe, ит., исп. proverbio и др.
Другой известный римский грамматик Диомед (IV в.), составивший обширное пособие по грамматике латинского языка, дал определение пословицы, в котором выделил в качестве основных три её признака: общеизвестность, уместность в конкретной ситуации и метафоричность – «Пословица – принятие популярного высказывания, подходящего к вещам и временам, когда слова говорят одно, а означают другое» [Erasmus 2001: 4].
Среди сборников античных паремиографов важное место занимает труд софиста Зенобия (II в.), включившего в своё собрание из трёх книг сборники Дидима и Луцилла Таррейского [Oxford Classic 2012: 1084]. Через Зенобия эти пословицы вошли в византийские собрания [Словарь античности 1989: 413]. Византийская традиция, в свою очередь, оказала значительное влияние на культуру восточных славян, принявших православие, так как «православные книжники обращались к примеру греческой украшенной речи непосредственно, минуя латинское посредничество» [Аверинцев 1990].
В дальнейшем римские пословицы сыграли большую роль в формировании национальных европейских культур западных стран. Большую роль в распространении классических пословиц в Европе сыграл писатель гуманист эпохи позднего Возрождения Эразм Роттердамский (1469-1536), посвятивший паремиям большой труд под названием Adagia («Пословицы»). В этой книге собрано более 4000 пословиц и изречений из классической литературы с тем расчетом, чтобы ученики Эразма лучше понимали смысл написанного древними авторами. Согласно античной традиции, он считал, что пословицы вполне пригодны в качестве руководства в жизни и как средство убеждения в споре. Греческие авторы предлагали различные варианты определений пословицы. В них они подчёркивали, прежде всего, иносказательность, метафоричность, иногда затемняющую прямой смысл высказывания.
Признаки пословиц
Большим вопросом для исследователей остаётся то «непередаваемое качество» пословиц, которое В. Мидер называет proverbiality (пословичность), сетуя на отсутствие безошибочного метода её определения [Mieder 2007a]. При этом люди обычно без труда распознают пословицы, особенно если речь идёт о пословицах на родном языке.
Б. Уайтинг, считая в принципе невозможным дать всеобъемлющее определение пословицы, одновременно подчёркивал, что такое определение не так уж и необходимо, поскольку «все мы знаем, что такое пословица» (Цит. по [Дандис 1978: 14]). Золтан Каньо в своё время отмечал интересный парадокс: с одной стороны, члены общества интуитивно имеют понятие о том, что такое пословица, и эти интуитивные понятия служат основой для научных определений пословицы; с другой стороны, именно научные исследования вносят неопределённость в то, что ранее считалось совершенно ясным [Kany 1981: 149].
Мысль об интуитивном понимании носителями языка сущности пословиц подтверждают результаты социологического исследования, проведённого студентами-филологами I курса Новосибирского государственного технического университета под руководством А.Г. Кротовой. В ходе опроса задавался вопрос: «Закончите предложение: пословица – это…». Для 28% респондентов пословица – это народная мудрость, для 18% – краткое изречение, для 6% – выражение с глубоким смыслом, ещё для 6% – поучительное выражение, для 7% – выражение, связанное с жизненными ситуациями, фактами, обстоятельствами, опытом и пр. Всё это позволяет говорить о том, что «носители языка имеют достаточно точное для обыденного понимания представление о том, что такое пословицы, и в своих ответах определяют структурно-семантические, прагматические, функциональные особенности данного вида паремий» [Кротова 2014: 77]. При этом следует отметить, что существуют фразы, которые звучат совершенно как пословицы, но таковыми не являются. Например, предложение «Где звёзды, там скандалы». Это высказывание построено по принципу «Есть Х, есть Y», свойственному некоторым паремиям, и как будто бы претендует на некое обобщение, однако это не является свидетельством пословичности. В. Мидер подчёркивает, что люди должны подхватить эту фразу и использовать её в течение определённого времени. Лишь после этого высказывание становится настоящей пословицей, а до этого речь идёт лишь о фразе, похожей на пословицу [Mieder 2004: 4-5].
Финский исследователь Пекка Хакамиес отмечает, что пословичность как понятие включает в себя все характеристики предложений или высказываний, которые идентифицируются как пословицы [Hakamies 2014: 57]. Это понятие тесно связано с определением пословицы, но отличается от него ракурсом: пословичность относится к точке зрения пользователей и к тому, как они способны идентифицировать высказывания в качестве пословиц в потоке речи, а определение обычно строится с точки зрения исследователя. Оба этих аспекта тесно взаимосвязаны, поскольку определения включают, как правило, наиболее общие или типичные признаки пословиц как жанра [Hakamies 2014: 57].
Большую роль в том, что люди способны распознавать и идентифицировать пословицу, играет один из её важных признаков – общеупотребительность. С раннего детства из общения со старшими членами семьи ребёнок узнаёт пословицы. На определённом этапе развития у ребёнка формируется понятие о пословицах, которые он слышит и различает в речи родителей. Вопросы распознавания пословиц как особого жанра показаны в работе Ширли Ароры [Arora 1994]. По мнению исследовательницы, пословичность зависит от традиционности, общеупотребительности, повторяемости, некоторых грамматических или синтаксических характеристик, метафор, семантических (параллелизм, парадоксальность, ирония и пр.), лексических (архаизмы и пр.) и звуковых (ритм, метр, аллитерация) маркеров. И чем больше таких маркеров мы видим в высказывании, тем более вероятности, что оно является пословицей [Аrora 1994: xvii].
Колдо Гарай подчёркивает, что когда мы слышим пословицу, мы распознаём её в качестве таковой в зависимости от того, насколько она соответствует нашему представлению о типичной пословице [Garai 2001: 587]. При этом некоторые признаки, согласно которым человек идентифицирует пословицы, изменяются от одного языка к другому. Поэтому исследователь делает вывод о том, что восприятие пословиц связано с языком, а пословицы усваиваются человеком вместе с овладением языком, что позволяет говорить о «пословичности языка» (proverbiality of the language). Отметим, что при изучении иностранного языка наибольшую сложность для освоения и перевода представляют фразеологизмы, в том числе пословицы. К. Гарай определяет пословичность как способ, при помощи которого пословицы «ломают» нормы языка: «Когда мы изучаем язык, мы также усваиваем восприятие того, как пословицы “ломают” норму» [Garai 2001: 587]. С этим трудно не согласиться. Вероятно, процесс обучения распознаванию пословиц тесно связан с процессом освоения языка в раннем детстве.
Финская исследовательница О. Лаухакангас отмечает: «Сила пословиц – в их общеизвестности, в первую очередь это касается структуры. Употребление пословичного клише вызывает чувство “общего языка” у говорящего и его аудитории. В то же время, не знакомая ранее пословица подталкивает слушателя или читателя к принятию соответствующего утверждения» [Лаухакангас 2015: 102]. В случае с общеупотребительными пословицами люди способны их узнавать, даже услышав лишь часть высказывания. «Без этой популярности, – отмечает Р. Тренч, – без этих выборов и согласия многих, ни одно высказывание, даже краткое, даже мудрое, даже приправленное солью, даже достойное во всех отношениях стать пословицей, даже при выполнении всех других условий, не может расцениваться как пословица» [Trench 2003: 10].
Общеизвестность паремии определяется также, по выражению Е. И. Селиверстовой, стоящей за паремиологической единицей (ПЕ) кратко выраженной её сущности в виде сжатой идеи (конденсата), которая, в свою очередь, «не только известна носителям языка и служит знаком паремийности, как и другие паремийные маркеры, но и охватывает, как правило, несколько ПЕ» [Селиверстова 2009: 240]. Подобные конденсированные смыслы являются промежуточным звеном между ситуацией, провоцирующей употребление ПЕ, и конкретной пословицей, избираемой для характеристики ситуации.
М.Ю. Котова определяет употребительную пословицу как особую языковую единицу, которую отличают от других языковых единиц её универсальные признаки: «общезнаемость», дидактичность, афористичность, замкнутая синтаксическая структура, обозначение ситуации, а не понятия [Котова 2010: 103]. По мнению исследовательницы, неупотребительные пословицы являются предметом исторической паремиологии. Однако надо отметить, что в настоящее время грань общеупотребительности пословиц несколько размыта. Теоретически скорость распространения паремий в наше время весьма высока, что происходит благодаря электронным СМИ и интернету. Таким образом, общеизвестность может быть получена в очень короткий срок. Кроме того, забытая пословица, к месту употреблённая в сети, теоретически может приобрести популярность в обществе.
Изучая пословицы в дискуссионных интернет-форумах, О. Лаухакангас отмечает: «Хотя считается, что такие устойчивые выражения, как пословицы, лучше всего передаются человеку в раннем эмоциональном общении, например, от дедушек и бабушек в каждодневных ситуациях … , я предполагаю, что различные интернет-форумы в наше время представляют собой хорошую платформу для распространения этих выражений. То, что воспринимается на слух или, по крайней мере, в результате усвоения, переносится в язык письменной речи – так же верно и обратное. Пословицы, “услышанные” в виртуальном контексте, находятся на новом этапе развития как форма традиции» [Лаухакангас 2015: 102].
Другой признак пословицы – традиционность. В. Мидер вкладывает в это понятие и возраст (время бытования в языке) пословицы, и общеупотребительность [Mieder 2004: 4]. По мнению Ш. Ароры, возраст является наиболее привлекательным аспектом традиционности [Arora 1994: 7]. Думается, в понятие традиционности следует добавить также и коллективный авторитет. Важно, что слушатели узнают пословицу как «голос прошлого» [Селиверстова 2009: 37], сам факт произнесения пословицы как бы открывает дверь и приглашает в комнату уважаемых «старейшин былых времён» [Briggs 1988: 101]. Человек, использующий пословицу, ссылается на опыт поколений, мудрость многих, проверенную временем. У людей есть ощущение того, что пословица должна быть традиционной и основываться на мудрости, приобретаемой с опытом. Указывая на то, что пословицы вполне могут расцениваться как аргументы, подкреплённые авторитетом, К. Гарай приводит баскскую пословицу Anbiolako Supitak, Egiak (Старые пословицы – правда) [Garai 2001: 591]. Русские паремии также подтверждают ценность традиционности и опыта: Старинная пословица не мимо молвится, Старая пословица век не сломится [Даль 2012: 18].
Необходимость лингвокультурологического комментария
Роль лингвокультурологического комментария для понимания паремий трудно переоценить. Если бы во всех сборниках пословиц всегда приводились соответствующие лингвокультурологические комментарии, многих неясностей и ложных толкований удалось бы избежать. Подкрепим эту мысль рядом примеров из разных языков.
Естественно предположить, что базовое значение пословицы в какой-то мере определяет круг возможных контекстов. Казалось бы, пословицы как традиционные общеупотребительные устойчивые выражения должны всегда выражать примерно одну и ту же мысль в каждой конкретной ситуации. Однако с течением времени изменяются обстоятельства жизни и сам человек, его этические и эстетические воззрения. Л. Кудиркене справедливо считает, что нельзя быть уверенным в том, что фраза (пословица), записанная более ста лет, назад имела в виду абсолютно то же, что и сейчас [Kudirkien 2007: 13]. В картотеке пословиц и поговорок Литовского института литературы и фольклора имеется такая пословица: Lobis budina, vargas migdina (Богатство пробуждает, а горе усыпляет). На первый взгляд, эта пословица, сохраняющая употребление в течение столетий, имеет вполне прозрачное традиционное значение: богатство не даёт его обладателю спокойно спать, порождая заботы или угрызения совести. Некоторые комментарии, встречающиеся в современных сборниках паремий (во всяком случае, второй половины XX века), подтверждают это: Biednas nors pamygt spakainiai, o bagoius i atsibuds dreb (Бедный хоть спит спокойно, а богатый, и проснувшись, дрожит); Oi pasineses ant t turt, ir naktj nebemwga (Ox, погонишься за этим богатством, и ночью спать не будешь). Однако в словаре Йокубаса Бродовскиса (XVIII в.) эта пословица снабжена совсем другим комментарием: богатство даёт человеку стимул, не даёт «дремать», а горе подавляет, делает его пассивным [Kudirkien 2007: 15]. На протяжении всего XIX в. эта пословица именно с таким толкованием включалась в различные сборники, и до Первой мировой войны она публиковалась, по меньшей мере, до 20 раз. В качестве параллели к ней Й. Бродовскис приводил немецкую пословицу Guth macht Muth, Armuth wehe thut (Богатство даёт смелость, а бедность причиняет горе). Что же такого произошло в умах людей за эти столетия, что они стали толковать одну и ту же пословицу наоборот? Л. Кудиркене предлагает обратить внимание на образный аспект пословицы. В сборнике Й. Бродовскиса глаголы budina, migdina (пробуждать, усыплять) - метафоры, а в настоящее время пословица имеет почти буквальный смысл - как обобщение. То есть, по мнению Л. Кудиркене, произошла деметафоризация этой пословицы. Нам представляется, что причиной произошедшей деметафоризации стал в первую очередь сдвиг значения всего лишь одного компонента - слова vargas. Можно предположить, что в XVIII столетии это слово больше ассоциировалось с бедностью, нищетой, чем с современным понятием горе. (И в наши дни по-литовски крайне бедного и несчастного человека называют varguolis, кроме того, есть слова vargimas -бедствование, varginas - бедный, убогий). В данном случае расхождения в комментариях современных и старинных пословичных сборников помогли установить сдвиг значения пословицы с течением времени.
Согласно Р. Х. Хайруллиной, выявление контрастов и несоответствий является более лёгким при сопоставительном анализе разноструктурных языков в отличие от родственных языков ввиду сходства их исторически сложившегося лингвокультурного пространства [Хайруллина 2014: 95]. Для иллюстрации особенной роли лингвокульторологического коментария к пословицам независимо от типа языка приведём примеры пословиц из типологически разных языков, не входящих в группу рассматриваемых нами.
Это пословицы из языков агглютинативного типа (эстонского, финского) и изолирующего типа (кхмерского). Так, чрезвычайно сложны для понимания пословицы, связанные со старинными народными поверьями. Без глубокого проникновения в культуру народа очень трудно понять ряд эстонских или финских пословиц, даже зная значения всех слов. Порой их простой перевод на другие языки без контекста и комментария кажется начисто лишенным смысла.
Как подчёркивает Лииса Гранбом-Херранен, в подобных случаях значение пословицы остаётся неясным, если читатель не знает «традиционного базового значения этой пословицы» [Granbom-Herranen 2014:115]. Т. е. понимание традиционного базового значения требует знаний культуры, обычаев и менталитета народа, или, по выражению В.В. Воробьёва, лингвокультурологической компетенции [Воробьёв 2008: 73]. Так, А. Крикманн приводит аллитеративную эстонскую пословицу, которая логически представляет собой бессмыслицу: Mhen om mehe ilu, lapju pt latse ilu (букв.: Красота мужчины – в квашне, красота ребенка – на лопате). Эта паремия основана на эстонском поверье о том, что если девушка тщательно оглаживает хлеб при изготовлении, то она получит красавца-мужа и красивых детей (См. [Krikmann 1984]). Но, если предположить, что такое народное поверье по какой-то причине забыто, то понять смысл пословицы при полностью понятных значениях слов не представляется возможным.
Среди приводимых Л. Гранбом-Херранен примеров встречается финская пословица Oma maa mansikka (Свой край – земляника). Исследовательница приводит эту пословицу в следующем контексте из финской газеты Salon Seudun Sanomat (номер от 25.08.2006): «Почему финны едут из Финляндии тушить пожары в России, и делают это бесплатно, хотя в то же время пожары бушуют и у нас на родине. Oma maa mansikka» [Granbom-Herranen 2014:115]. Эта пословица представляет собой часть традиционной пословицы Oma maa mansikka, muu maa mustikka (Свой край – земляника, другой край – черника).
Исследовательница объясняет, что в старину в Финляндии леса находились в совместном владении. Когда лес выжигался, участок земли становился собственностью того крестьянина, который и выжег этот участок. Земля принадлежала ему, пока на ней росла дикая земляника. Эта ягода обычно растёт вблизи дома крестьянина, то есть на его земле. Черника росла в лесу, который был в общем владении. Образы ягод здесь передают идею разграничения своего и чужого. Эти знания (условный контекст) является необходимым условием для правильного понимания этой паремии, а её интерпретации – от ситуационного контекста. Л. Гранбом-Херранен отмечает: «Сегодня финны могут не знать о происхождении этой пословицы, хотя идею понимают» [Granbom-Herranen 2014:115]. Традиционное значение этой пословицы – в других краях хорошо, а дома лучше – соответствует русским эквивалентам Чужбина – калина, Родина – малина; В гостях хорошо, а дома – лучше [БСРП 2010: 996, 218].
Примеры древней финской и аналогичной эстонской пословицы приводит О. Лаухакангас: (фин.) Kuhan p, – Juhan p, hauen p, – halon p, siian p – sian p, lahnan p – lampaan p, srjen p – krjen p (букв.: Голова судака – голова Юхи, голова щуки – кусок дерева, голова сига – голова свинья, глава леща – голова овцы, голова плотвы – голова черного дятла); (эст.) Sia pia ja siia pia, hane pia ja hauvi pia (букв.: Голова свиньи и голова сига, голова гуся и голова щуки) [Lauhakangas 2010: 88]. Это очень старые пословицы, в настоящее время редко употребляемые. Следует отметить, что и в финской, и в эстонской пословице большую роль играет аллитерация, например Kuha – Juha, siian – sian, srjen – krjen. Трудно представить себе, в какой ситуации это говорилось, в виду полного отсутствия каких-либо сохранившихся комментариев. Сейчас можно лишь понять, что речь, по всей видимости, идет о сравнении вкусовых качеств рыбы и других продуктов [Бредис 2013 (в): 49].
Действительно, упоминание финской пословицы встречается в поваренной книге, в которой речь идет о рыбных блюдах. Однако трудно объяснить смысл сопоставления головы щуки и куска дерева, если иметь в виду кулинарию. Ведь щучьи головы, по крайней мере, в России, считаются царским блюдом. Еще сложнее объяснить первую пару Kuhan p Juhan p {Голова судака - голова Юхи). Юха - мужское имя, и говорить о кулинарном смысле пословицы кажется не совсем правомерным. Хотя, вероятно, здесь голова Юхи используется как выражение наивысшей ценности. Возможно, это всего лишь критерий для сравнения рыб, или это просто рифмовка для запоминания пород рыб. В любом случае, абсолютно не исключается ошибка в толковании, поскольку ситуация, знаком которой может считаться эта пословица, скрыта за плотной завесой времени.
Ценность «любовь» в отношении к ценности «богатство»
Понятие любовь играет важную роль в паремиологической картине мира разных народов. С одной стороны, это понятие в пословицах является универсальным, а с другой стороны, даёт представление об особенностях ценностных представлений и национального мировоззрения разных народов. В паремиях рассматриваемых языков отражено соотношение понятий любовь и деньги {богатство). Рассмотрим семантическую модель Любовь лучше (сильнее) денег (богатства). В русском языке эта семантика вербализуется следующей паремией: Лучше с милым в бедности, чем с постылым в богатстве [БСРП 2010: 46]. Латышский эквивалент - Nauda spj daudz, mlestba visu (Деньги могут многое, любовь всё) [Avots 1998: 439]. Литовский вариант: Mейё u viskq brangesn {Любовь всего дороже) [Patarles.lt]. Другая латышская пословица даже ставит зависимость размеров любви от размеров богатства, из которой видно, что любовь лучше богатства: Jo mazka manta, jo lielka mlestba (Чем меньше богатство, тем больше любовь) [Avots 1998: 435]. Такова и латгальская паремия Jo mozk monta, jo lelka mJlesteiba (Чем меньше богатство, тем больше любовь) [Opincne 2000: 27].
Латгальская пословица Nauda var daudz, mJlesteiba vysu (Деньги могут многое, любовь всё) [Opincne 2000: 57] является полным эквивалентом вышеприведенной латышской и следующей немецкой пословицы: Geld kann viel, Liebe alles (Деньги могут многое, любовь всё) [Wander 1867: 1483]. В другой немецкой пословице бесспорен приоритет любви перед богатством: Liebe ist der grope Reichthum (Любовь самое большое богатство) [Venedey 1842: 90]. К этой паремии примыкает, но уже не в качестве полного эквивалента пословица: Liebe und Geld verkehren die Welt (Любовь и деньги движут миром) [Wander 1873: 154]. Здесь признается не только сила любви, но также и равная сила денег. К этой пословице близка по семантике английская паремия: Money without love is like salt without pilchers (Деньги без любви, как соль без сардин) [Wordsworth 2006: 391], то есть, согласно этим «кулинарным» образам, любовь - главное блюдо, а деньги - лишь приправа к нему, но, тем не менее, именно она придает вкус блюду. В этой трактовке приоритет отдается любви, но деньги при этом рассматриваются как необходимое дополнение к ней.
Пословицы, выражающие семантику Любовь не купишь и указывающие на неподвластность любви могуществу денег, обнаруживаются во всех рассматриваемых языках: рус. Любовь за деньги не купишь [БСРП 2010: 501]; латышск. Mllestba nav par naudu prkama (Любовь не покупается за деньги) [Milzere 1998: 116]; латгальск. Ar naudu mlesteibas nanprksi {За деньги любовь не купишь) [Opincne 2000: 6]; лит. U pinigus meils nesusipirksi (За деньги любовь не купишь) [Patarles.lt], U pinigus visko gausi, tik meils nejgysi (За деньги всё получишь, только любовь не получишь) [Kokare 1980: 122]; нем. Liebe ist fr Geld nicht feil (Любовь не продаётся за деньги), Liebe kann man nicht kaufen (Любовь нельзя купить) [Wander 1873: 151]; англ. Love is not found in the market (Любовь не найдешь на рынке) [Мюррей 2008: 117]. Как видим, это практически полные семантические эквиваленты. Смысловой нюанс обнаруживается в английской паремии, в которой используется образ рынка. Здесь речь не только о том, что любовь не продаётся за деньги, но и о том, что её в принципе нет в продаже (на рынке).
Противоположную семантику о приоритете денег перед любовью выражают немецкие и английские пословицы: Liebe kann Viel, Geld kann Alles (Любовь может многое, деньги могут всё), Liebe thut viel, Geld thut mehr (Любовь делает многое, деньги делают больше) [Dringsfeld 1872, Bd.1: 293], Die Liebe thut viel, das Geld alles (Любовь может многое, деньги – всё), Lieb vermag viel, Gold noch mehr (Любовь может много, золото – ещё больше) [Wander 1873: 137, 146]; англ. Love does much, but money does all (Любовь делает многое, но деньги делают всё) [Wordsworth 2006: 356], Love does much, but money does more (Любовь делает многое, но деньги делают больше) [16, Bd.1: 293], Beauty is potent, but money is omnipotent (Красота могущественная, но деньги всемогущи) [Dringsfeld 1872, Bd.1: 293].
Семантику Любовь зависит от наличия денег выражают следующие пословицы: рус. С деньгами мил, без денег постыл [БСРП 2010: 263], Были бы денежки, будут и девушки, Были денежки у Сенюшки – любили Сеню девушки, а не стало денежек – забыли Сеню девушки [БСРП 2010: 254], Деньги есть – и девки любят, на полати позовут, Были бы бумажки, будут и милашки [Мокиенко 2011: 33, 29]; нем. Wer Geld hat, dem werden hbsche Frauen (У кого деньги, у того будут красивые женщины) [Wander 1867: 1510]; Liebe ohne Geld sich selten lange hlt (Любовь без денег редко долго задерживается) [Wander 1873: 153]; англ. Love lasts as long as money endures (Любовь длится, пока есть деньги) [Мюррей 2008: 198].
Немецкие и английские паремии утверждают, что женитьба по любви, но без денег не приносит полного счастья: нем. Wer aus Liebe heiratet ohne Geld, hat gute Nchte, aber schlimme Tage in der Welt (Кто женится по любви без денег, имеет хорошие ночи, но плохие дни в мире) [Wander 1873:161]; англ. He that marries for love, has good nights, but sorry days (Кто женится no любви, имеет хорошие ночи, но жалкие дни) [Wander 1873: 161].
Семантика Бедность изгоняет любовь вербализуется сходным образом в латышских, латгальских, литовских, немецких и английских паремиях: латышск. Km nabadzba pa durvm skats, tur mlestba pa logu lee r (Где бедность на двери смотрит, там любовь выпрыгивает в окно), Km nabadzba pa durvm leksa, tur mlestba pa logu r (Где бедность входит в дверь, там любовь в окно) [Kokare 1988: 242]; латгальск. Kod bods pa durovom ksa -mlesteiba pa lgu r (Когда нужда в двери любовь из окна вон) [Opincne 2000: 39]; лит. Bda pro duris meil pro langq (Беда в дверь, любовь в окно), Kai І namus vargas ateina, i ten meil ir dora ieina (Когда в дом нужда приходит, оттуда любовь и честность уходят), Be duonos пе melius пега (Без хлеба любви нет) [Patarles.dainutekstai.lt]; нем. Wo die Armut zur Thr eingeht, so fliegt die Liebe zum Fenster hinaus (Там, где бедность подходит к двери, любовь вылетает в окно), Wo Sorge kommt, da fliegt die Liebe zum Fenster hinaus (Куда приходит забота, там любовь вылетает в окно) [Kokare 1988: 242]; англ. When poverty comes in at doors, love flies out at windows (Когда бедность входит в двери, любовь вылетает в окна) [Мюррей 2008: 198]. Здесь используется персонифицированный образ бедности, подходящей к двери (входящей в дом), и любви, которая уходит из дома, спасаясь от бедности. При этом русские, английские и немецкие паремии одинаково утверждают, что женившийся ради богатства теряет свободу: рус. Чем богатее за женою приданое берёшь, тем более увеличиваешь иго своё [БСРП 2010: 339]; нем. Wer nach Gelde heiratet, verkauft seine Freiheit (Кто женится на деньгах, продает свою свободу); англ. He that marries for wealth, does sell his liberty (Кто женится из-за богатства, продает свою свободу) [Wander 1867: 1514].
Интересен английский эквивалент русской пословицы Не с богатством жить с человеком - Better a portion in a wife than with a wife (Лучше приданое в жене, чем с женой) [Мюррей 2008: 152]. Ю. В. Мюррей дает следующий перевод данной пословицы: Лучше доля в жене, а не с женой. Однако в таком переводе значение пословицы несколько затемнёно. На наш взгляд, слово portion в данном случае следует переводить не как доля, а как приданое (marriage portion). Приданое в жене можно понять как ум, красоту, различные умения, которыми обладает женщина (как говорится, всё при ней). Такое приданое сравнивается с женщиной, лишённой всех этих качеств и навыков, но имеющей деньги. Близкую семантику передаёт и немецкая пословица: Wer das Geld heirathet, bekommt ein schlimmes Heirathsgut (Кто женится на деньгах, получает плохое приданое) [Wander 1867: 1509]. Эту паремию можно трактовать так, что человек, который предпочёл любви деньги, получает в приданое плохую жену. Ср. рус. Не то приданое, что замуж несёт, а то, что замужем живёт [БСРП 2010: 719]. Отсюда русская рекомендация Не бери приданое – бери милу девицу [БСРП 2010: 719]. Другая русская пословица сравнивает семью с богатством: Женаты – богаты, холосты – бедны [БСРП 2010: 341].
В целом, рассматриваемые пословицы, соотносящие ценность любовь и ценность деньги, обнаруживают большое сходство: в паремиях всех языков присутствует семантика Любовь сильнее денег, Любовь не купишь. В паремиях большинства рассматриваемых языков любовь персонифицируется. Во всех языках (в русском не обнаружены) пословицы, выражающие семантику Нужда – в дом, любовь – в окно, используют образы дома, двери и окна. В русских и английских паремиях присутствует понятие приданое. Отметим, что только в русских пословицах в качестве этнолингвомаркёра присутствует антропоним Сеня (Сенюшка), рифмуемый со словом денежки (Сенюшка – денежки). Интересен уникальный в данном наборе «кулинарный» образ английской пословицы, сравнивающий любовь с сардинами, а деньги – с солью. Латышские и латгальские пословицы выделяются особой семантикой Меньше богатство – больше любовь. Интересна семантика Жениться на деньгах – потерять свободу, обнаруженная в русских, немецких и английских паремиях.