Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Советская словесная культура, советский образритора: проблемы и история изучения 7
1.1. Советская словесная культура 7
1.2. Понятие образа ритора 10
1.2.1. Специфика советской словесности и проблемы ее филологического описания 10
1.2.2. О разграничении поэзии и прозы 14
1.2.3. Образ языковой личности 19
1.2.4. Понятие образа ритора 22
1.2.4.1. Выбор термина 22
1.2.4.2. Определение понятия 27
1.3. История изучения советской словесной культуры 30
1.3.1. Периодизация отечественной истории изучения советской словесной культуры 31
1.3.2. Отечественная история изучения советской словесной культуры 32
1.3.2.1. Первый период: 20-е годы 32
1.3.2.2. Второй период: 30-50-е годы 42
1.3.2.3. Третий период: 60-е годы 44
1.3.2.4. Четвертый период: 70-е - первая половина 80-х 48
1.3.2.5. Пятый период: вторая половина 80-х-90-е годы 49
1.3.3. Зарубежное изучение советской словесной культуры 52
Глава 2. Советский образ ритора: константные характеристики 53
2.1. Социокультурная характеристика советского ритора и речевая структура общества 53
2.2. Советская риторика об образе ритора 60
2.2.1. Партийность 64
2.3. Этос советского образа ритора 72
2.3.1. Демократический централизм 72
2.3.2. Отношения между речедеятелями 77
2.3.3. Отношения ритора и аудитории: лексико-семантический аспект 82
2.3.4. Некоторые выводы (формирование этоса) 102
2.4. Пафос советского образа ритора 105
2.4.1. Система оценки человека 106
2.4.1.1. Враг 108
4.1.2. Не враг ПО
2.4.1.3. «Невыясненные» 110
2.4.1.4. Риторический аспект оценки человека 115
2.5. Логос советского образа ритора 118
2.5.1. Система АКС 119
2.5.2. Некоторые черты советской логосферы и риторики 135
Глава 3. Советский образ ритора: переменные характери стики 138
3.1. Социокультурные типы советских риторов 138
3.1.1. Гетерогенность советской культуры 138
3.1.2. Риторы 1 и риторы 2 139
3.1.2.1. История 139
3.1.2.2. Социальная принадлежность и состав риторов 140
3.1.2.3. Функционально-риторические различия Р1 иР2 141
3.1.2.4. Взаимоотношения Р1 и Р2 142
3.2.ЭтосОР1иОР2 144
3.2.1. Ритор и массы 144
3.2.2. Ритор и партия 152
3.2.2.1. Этика 152
3.2.2.2. Демократический централизм 154
3.2.3. Грубость как категория этоса 162
З.З.ПафосОР1иОР2 165
3.3.1. Общий пафос 165
3.3.2. Частный пафос 165
3.3.2.1. Любовь 168
3.3.2.2. Грубость как категория пафоса 172
3.3.2.3. Смех 178
3.4.ЛогосОР1иОР2 182
3.4.1. Герменевтический аспект 182
3.4.2. Пафос, этос и логос К1 иК2(ОР1 и ОР2) 185
3.4.3. Принципы нормирования языка 187
3.4.3.1. Язык 1 187
3.4.3.2. Язык 2 192
3.4.4. Принципы организации знака 198
3.4.4.1. Условность и мотивированность знака 198
3.4.4.2. Действенность речи 199
3.4.4.3. Именование 205
3.4.4.4. Десемантизация 209
3.4.4.5. Особенности текстостроения 213
3.5. Советская философия языка как нормирование словесной культуры... 214
3.5.1. Марксистское языкознание: Е.Д. Поливанов и Н.Я. Марр 214
3.5.1.1. Пафос 217
3.5.1.2. Этос 221
3.5.1.3. Логос 225
3.5.2. Марксистское языкознание: Сталин 229
Глава 4. Образ ритора-герменевта (принципьі советской герменевтики) 231
4.1. Герменевтика в советской словесной культуре 231
4.1.1. Понятие герменевтики 231
4.1.2. Советская герменевтика 236
4.2. Документ в советской словесной культуре 238
4.2.1. Документ и его свойства 239
4.2.2. Канцеляризация советской словесной культуры 243
4.2.2.1. Первичность 243
4.2.2.2. «Письменность» 244
4.2.2.3. Действенность 245
4.2.2.4. Регламентированность 249
4.2.2.5. Принудительность 256
4.2.2.6. Предметная отнесенность 266
4.2.2.7. Однозначность истолкования 268
4.2.2.8. Стандартизация 275
4.3. Советская герменевтическая практика 280
4.3.1. Система оценки речи 280
4.3.1.1. Положительные оценки 281
4.3.1.2. Отрицательные оценки 283
4.3.1.3. Общая характеристика, генезис и функционирование системы оценки речи 292
4.3.2. Советская герменевтическая процедура 297
4.3.2.1. Структура и состав процедуры 297
4.3.2.2. Герменевтическая практика 302
4.3.2.2.1. Положительная критика 303
4.3.2.2.2. Отрицательная критика 313
Заключение 327
Список литературы
- Специфика советской словесности и проблемы ее филологического описания
- Отношения ритора и аудитории: лексико-семантический аспект
- Функционально-риторические различия Р1 иР2
- Документ в советской словесной культуре
Специфика советской словесности и проблемы ее филологического описания
Советская словесность как система произведений речи, выполнявшая культурогенные и, в первую очередь, гомилетические функции, имела своеобразный характер, который называют тоталитарным, пропагандистским, политизированным, идеологизированным, мифологизированным и т.п. Все эти квалификации верны, и их следует учитывать при изучении советской словесности и советской культуры. Однако чтобы это сделать, следует понять, каков наиболее адекватный этому материалу метаязык филологического описания, способный учесть и объяснить свойства материала.
Специфика словесности определяется, во-первых, особенностями ее функционирования (системой коммуникации), во-вторых, её структурой, то есть соотношением её частей, их функциональным балансом. Ю.В. Рождественский называет это внешними и внутренними правилами словесности [Рождественский 19966: 21-22].
Особенности функционирования советской словесности определялись нормированием и регламентацией её партийно-правительственным аппаратом, то есть властью. Эта деятельность осуществлялась по принципу демократического централизма, регулировавшего соотношение двух видов речи - совещательной и документной. Дело подлежало всестороннему обсуждению, допускавшему множественность мнений, но когда в результате обсуждения формулировался документ - это означало выработку единого (и единственного) мнения, отступления от которого запрещались. В разные периоды советской истории соотношение между совещательной речью и документом было разным. Так, в 20-е годы ведущим видом речевой деятельности партии была ораторика, в 30-е - документ. Документ и стал нормирующим видом речи в советской словесности. Это поддерживалось тем, что в основе всей речевой деятельности и организации советского общества лежали партийные документы. Поэтому функционирование советской словесности осуществлялось почти по правилам документооборота. Почти - потому что полностью стать канцелярской словесности не давал компонент ораторики, принципиально предусмотренный демократическим централизмом. Речевое произведение в любой публичной сфере общения - научной, художественной, школьной, не говоря уже о делопроизводстве и массовой информации, могло выйти к читателю, т.е. начать функционировать, лишь после строго определенного документооборота, получив необходимые для этого реквизиты - резолюции, визы, согласования, подписи, печати и т.п.
Такой способ функционирования словесности отразился и на её структуре. Стиль словесности канцеляризировался. Эту «болезнь языка» К.И. Чуковский назвал канцеляритом. Вместе с тем в гомилетике, одном из ведущих и самом влиятельном виде речи [Рождественский 1997: 364], произошла экспансия пропаганды. Церковная проповедь и религиозные деятели были вытеснены из пределов официальной культуры. Это место заняли пропаганда и партийные работники. Партийная пропаганда потеснила и учебную речь. В результате «смешение пропаганды с проповедью и учебной речью скомпрометировало полностью состав пропагандируемых идей» [Рождественский 1997: 365] и повлияло на всю систему словесности, придав ей пропагандистский характер. Эти обстоятельства сформировали и советскую художественную литературу — социалистический реализм, совместивший в себе пропаганду, документ и «художественные особенности». Таким образом, советская словесность обладала канцелярско-пропагандистской риторичностью, поглотившей и поэтические функции.
Описанные явления не были лишь результатом целенаправленного воздействия власти на язык. Обратимся к предпосылкам. В русском литературном языке XVIII-XIX веков особой значимостью обладал деловой стиль, предопределивший во многом языковую реформу Н.М. Карамзина [Романенко 1992]. Известно и какой степени разработанности и сложности достиг канцелярский стиль в XIX веке. Эта его развитость и функциональная значимость не могла не проявиться в последующей истории литературного языка и словесности.
Нормирующим видом речи в XIX в. была художественная литература. Она взяла на себя и некоторые гомилетические функции: развлекая, она и проповедовала, и учила, и философствовала, и пропагандировала. Это повышало ее риторическую нагруженность и делало ее смысловым центром всей речевой деятельности общества. Русская философия рассматривала художественную литературу в качестве своего важнейшего источника и материала. Фигура писателя оказывалась чрезвычайно авторитетной. Н.В. Гоголь, например, так определил русского писателя: «При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах .. . Нет равного ему в силе - он Бог!» («Мертвые души»).
Вместе с этими процессами в литературе шло вытеснение риторики как нормативной теории прозы поэтикой, на что обратил внимание В.В. Виноградов. В книге «О художественной прозе» он рассмотрел эволюцию русской словесности с XVIII до середины XIX в. в связи со «смысловыми превращениями» ее описания - риторики и поэтики (слова в виноградовских цитатах выделены автором - А.Р.). Этот анализ показывает становление риторичности русской художественной литературы «как особой категории словесного построения» [Виноградов 1980: 75]. В.В. Виноградов отмечал, что «проблема риторических форм (в отличие от поэтических) окажется необыкновенно существенной для понимания изменений в структуре и составе той языковой деятельности, которая в разные эпохи выполняла функции литературы в нашем смысле» [Виноградов 1980: 75]. Вырисовывается следующая картина.
Период с XVIII по 40-е годы XIX в. характеризуется настойчивыми попытками нормализаторов словесности дать критерии разграничения поэзии -художественной словесности и прозы - нехудожественной словесности (в этом, риторическом, смысле будем далее употреблять термины «поэзия» и «проза»). «Можно даже сказать, - пишет В.В. Виноградов, - что проблема красноречия в литературном аспекте целиком сводится к вопросу о соотношении понятий «поэзии» и «прозы» как основных категорий «литературы». Ведь понятие «прозы» как «красноречия» устанавливалось всегда соотносительно с структурой «поэзии». В определении взаимоотношений «поэзии» и «прозы» в русской литературе еще с XVIII в. наметились два направления: одно, утвержденное авторитетом Ломоносова, обосновывало разницу между поэзией и прозой на внешних формах стиха; другое - искало внутренних форм дифференциации» [Виноградов 1980: 104]. Критерии разграничения были сформулированы, в результате чего определялись и разграничивались поэтика и риторика как части теории словесности. Эти теоретические и нормативные положения отражали ситуацию в русской словесности. Тогда же формируется художественная проза, возникают новые «синкретические» жанры: роман, повесть, сказка. «Эстетические теории не всегда диктуют нормы литературе, часто отстают от нее, но в 30-х годах проблема поэтического в прозе объединяет и теорию и практику литературы в одной общей задаче, хотя формы ее решения были разные. Высокая университетская наука отражала с некоторым запозданием положение «теории поэзии» на Западе» [Виноградов 1980: 112].
С 40-х годов XIX в. наблюдается как бы симбиоз риторики и поэтики, и нормализаторы «изгоняют» риторику из теории словесности. Категории поэтики универсализируются. Эта «смерть риторики» «не обозначала отказа литературы от риторических форм». Более того, литература приобретает все большую риторичность. «Новые риторические формы литературы требуют новой интерпретации» [Виноградов 1980: 115]. В это время «проблема художественности в литературе поглощается проблемой «утилитарности», либерального или социалистического учительства» [Виноградов 1980: 114]. Так формируется художественная проза, которая и в натуралистическом, и в романтическом, и в реалистическом стилистических режимах не перестает быть риторичной. В то же время нормализация словесности идет по пути пересмотра границ между прозой и поэзией и удаления риторики как нормативной теории прозы, замены ее поэтикой (что не снимает риторических проблем литературы и словесности в целом). Такова, по В.В. Виноградову, картина эволюции русской словесности и ее теории с XVIII до середины XIX вв.
Из сказанного следует, что понятийно-терминологический аппарат для описания подобного материала должен, во-первых, учитывать принципы и формы разграничения и соотнесения прозы и поэзии (нехудожественной и художественной речи), риторики и поэтики. Этим во многом определяется характер русской словесности XIX-XX вв. Во-вторых, такой аппарат должен описывать речедеятеля в его отношении к прозе и поэзии, так как разграничение художественной и нехудожественной речи определяется, главным образом, нормами речемыслительной деятельности общества, его логосферой. Именно этим требованиям отвечает виноградовская теория образа автора. Обратимся к ней.
Понятие образа автора, по В.В. Виноградову, необходимо для понимания сути словесности и ее эволюции, так как «вопрос о субъектных типах и формах непосредственно-языкового выражения образа автора - рассказчика, оратора или писателя - одна из существеннейших задач учения о речи литературно-художественных произведений» [Виноградов 1980: 77]. И о речи любых произведений словесности. М.М.Бахтин сказал об этом так: «Вопрос этот очень сложный и интересный (например, в какой мере можно говорить о субъекте языка, или речевом субъекте языкового стиля, или об образе ученого, стоящего за научным языком, или образе делового человека, стоящего за деловым языком, образе бюрократа за канцелярским языком и т.п.)» [Бахтин 1986: 490].
Отношение языка к словесности вообще и к художественной в частности различно: «та структура социально-языковых систем, которая определяет состав и содержание понятий письменной и разговорной речи, нарушается в контексте литературы, переплавляясь здесь, с одной стороны, в горниле свойственных данной эпохе общих форм литературно-художественной организации (ср. отрыв «книжной литературы», понимаемой в культовом и моральном смысле, от форм письменного делопроизводства, устной словесности и бытового красноречия - в древнерусском искусстве средневековья), с другой стороны, в горниле стилистических тенденций литературной школы с ее тяготением к определенным жанрам. Социально-языковые категории трансформируются в категории литературно-стилистические, социологическое обоснование которых не вмещается в рамки бытовой социологии языка» [Виноградов 1980: 84-85]. Причины этого В.В. Виноградов видит в различиях «субъектов», то есть в различии между образом ритора (ОР), имеющим коллективную природу, и образом автора, имеющим индивидуальную природу: «Обусловлено это не только функциональным отграничением литературы от других областей слова в духовной культуре и структурной осложненностью языка литературных произведений, но и резкими различиями между «субъектами» литературы и «субъектами» общего письменно-разговорного языка.
Отношения ритора и аудитории: лексико-семантический аспект
Попутно следует заметить, что вообще не следует злоупотреблять термином «язык» [Русский язык 1974: 118]. В той же работе Ф.П. Филин возражает против термина Е.Д. Поливанова «стандартный язык», обозначающего литературный норматив эпохи: «Однако название «стандартный» неприемлемо, по крайней мере, на русской почве, потому что одно из двух значений этого термина — лишенный оригинальности, своеобразия; шаблонный, трафаретный» [Русский язык 1974: 107]. Нельзя не видеть во взглядах Ф.П. Филина тревоги по поводу возможного «прояснения» канцелярской сущности советского языкового стандарта. Но это реакция на рефлексию 60-х последующего периода, 70-х.
К 60-м годам нужно отнести и сборник работ о языке советской художественной литературы [Вопросы 1971]. Этот сборник, как и упоминавшийся ранее [Развитие 1968], развивал неразработанное, но намеченное группой М.В. Панова направление - исследование речи. Н.А. Кожевникова, один из авторов сборника, впоследствии продолжила исследование советской художественной литературы с точки зрения отражения в ее языке особенностей советской словесной культуры (см. список литературы).
Филологическая рефлексия этого периода выразилась и лексикографически. Вышел 17-томный толковый словарь (М., 1950-1965), составленный на широком круге источников. Но особую значимость для разбираемой проблемы имеет выход словаря сокращений [Словарь 1963] Д.И. Алексеева и др. Материал этого словаря имеет прямое отношение к проблеме специфики советской словесной культуры и продолжает традицию филологической рефлексии первого периода (словарь П.Х. Спасского).
И наконец, показательны для характеристики 60-х годов публикации сборников трудов Е.Д. Поливанова [Поливанов 1968] и A.M. Селищева [Сели-щев 1968], в которых нашли место и работы ученых о языке советской эпохи.
Ч ет в ер ты й период: 70-е - первая пол о-вина 80-х. Изучение различных аспектов советской словесной культуры в это время не прекратилось, но исследовательская активность 60-х не только не поощрялась, но и осуждалась (имеем в виду не только политическое давление власти, а культурное противодействие).
Так, материалы по теме «Русский язык и советское общество», полученные с помощью вопросников, были использованы лишь частично и работа по их анализу и описанию прекратилась. В 1970 году М.В. Панов был вынужден уйти из Института русского языка [Земская, Крысин 1998: 3]. Его книга по ис 4 тории русского произношения, завершенная в 1970 году, 20 лет лежала в архиве Института и была опубликована в 1990 году.
Но работа по изучению темы продолжалась, хотя во многом и утратила аналитизм и критичность. Так, монография И.Ф. Протченко [Протченко 1975], содержавшая интересный фактический материал, по своей методологии была апологетична, избегала критического анализа языковых фактов, старалась придать их интерпретации пропагандистский характер и поэтому как источник для изучения словесной культуры оказалась малозначимой.і Такого рода описаний, в основном, учебного характера, появилось множество.
В качестве же вполне научно достоверных, аналитичных исследований нужно назвать монографии В.Г. Костомарова [Костомаров 1971], Д.Н. Шмелева [Шмелев 1977] и Д.И. Алексеева [Алексеев 1979]. Последний, один из авторов упоминавшегося словаря сокращений (1963г.), выполнил исчерпывающее описание русских графических сокращений, на фоне которого советские аббревиатуры предстают как факт советской словесной культуры.
v Появилось в это время и систематическое нормативное руководство по советской ораторике [Ножин 1981]. Правда, в нем содержались рекомендации общего характера, и советская риторическая практика отражения в нем почти не получила. Нужно сказать еще об одном важном научном мероприятии этого времени: в 1972 году началась работа по составлению словаря языка Ленина. Изучение языка Ленина не прекращалось в советской филологии, хотя приобрело, по сравнению с 20-ми годами, пропагандистски-идеологический характер. Создание такого словаря было необходимо для исследования советской словесности. Впрочем, работа над словарем приобрела идеологизированный характер, что привело в дальнейшем к закрытию (разумеется, неразумному) темы.
Пятый период: вторая половина 80-х-90-е годы. Литература этого периода - это современное состояние вопроса. Несмотря на вал разоблачительных публикаций о советской культуре в массовой печати второй половины 80-х, научная продукция появилась лишь в 90-х годах после осмысления проблемы в изменяющемся на глазах этосе.
Исследования советской словесной культуры этого периода можно разделить на три группы. Первая - это исследования языка, речи, теории языка и речи (риторики). Вторая - исследования литературы, критики, теории социалистического реализма. Третья - исследования философского, исторического, культурологического характера, имеющие своим предметом либо культуру в целом, либо ее отдельные части. К настоящему времени опубликовано довольно много работ, и упомянуть все затруднительно, да и вряд ли нужно. К тому же в тексте диссертации о многих работах идет речь. Остановимся только на самых заметных. Исследования
Функционально-риторические различия Р1 иР2
В речи на совещании стахановцев (1935г.) Сталин, говоря о новых кадрах, осваивающих технику, употребляет метафоры, присущие логосу крестьянина, знакомого С единственной «техникой» - лошадью: «... люди новые, рабочие и работницы, которые полностью овладели техникой своего дела, оседлали ее и погнали вперед» [Сталин 1939: 493]. Эта образность перешла и в Краткий курс истории ВКП(б): «оседлать технику», «выращивание кадров» [История 1938: 321-322]. Массам (и крестьянству, и рабочему, вышедшему из тех же крестьян) эта образность была понятна, она подчеркивала: Р2 свой, не чужой. Р2 и массы объединял строй сознания и культуры, называемые культурологами «симпрак-тическими»[Глебкин 1998], сориентированными на свою повседневную деятельность. И грубости (например, в обращении со скотом) в этой культуре тоже было место. В.В. Глебкин так характеризует сталинскую аудиторию, формировавшую Р2: «это были вчерашние крестьяне, земледельцы, чьи жизненные ценности и логику мышления определял повседневный труд на земле. С приходом советской власти ситуация качественно изменилась. Люди, привыкшие (как заметил один дехканин в экспериментах Лурии) «говорить то, что видят», оказались вырванными из естественного контекста своего существования. В их сознание было введено громадное количество понятий, которые требовали «обживання», «одомашнивания», согласования со своим практическим опытом. Такое «обживание» происходило весьма болезненно и часто порождало понятийных «монстров», не имеющих ничего общего с истинным значением услышанного или прочитанного слова» [Глебкин 1998: 112]. Этой аудитории Сталин соответствовал и старался соответствовать: «...пастырь воспринимал мир в тех же терминах, что и его паства. .. . То, что объектом культа в первом социалистическом государстве стал не эстет Троцкий, не знаток диалектики и любитель Пастернака Бухарин, а «не кончавший университетов» Сталин, глубоко символично для советской культуры» [Глебкин 1998: 117].
Грубость как категория этоса ОР2 была присуща всем Р2, а не одному Сталину. Но примеры этого, по-видимому, излишни. Мы рассмотрели грубость в аспекте этоса, но более значима она в аспекте пафоса. Некоторые выводы. Итак, различия в этосе ОР1 и ОР2 определялись историко-культурными изменениями и масс и власти (аудитории и рито 165 ров) и носили культурный характер. Они проявлялись как в качественных характеристиках риторов и аудитории, так и в их взаимоотношениях.
Описанные различия и замена ОР1 на ОР2 осознавались вождями, Лениным и Сталиным, как историко-культурная необходимость (хотя понимались и оценивались по-разному). Особенно ясно и четко ощущал историческую закономерность этих процессов вождь Р2 Сталин (победитель), сам активно их стимулировавший. На похоронах М.В. Фрунзе он сказал: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым» [Волкогонов 1990 Кн. 1: 128].
Общий пафос ОР1 можно определить как романтический с элементами сентиментального и реалистического. Виды пафоса охарактеризованы А.А. Волковым, эту характеристику примем за основу при описании пафоса ОР1 и ОР2. «Романтический пафос строится на таком отношении личности к предмету, при котором личность и предмет предстают как отдельные и уникальные, но взаимосвязанные таким образом, что предмет содержит вызов личности в виде угрозы, интереса, задачи, ценности и т.д.» [Волков 1996: 21]. Для Р1 «вызов предмета» - это марксистская задача революционного преобразования общества. Партия (Р1) принципиально отделена от общества, она ему противопоставлена, ее задача - перестроить классовую структуру общества, разрушив старую структуру. Отношение к предмету речи реализуется в антиправительственном, антигосударственном разрушительном пафосе. Р1 -революционер и его отношение к обществу принципиально критическое, предполагающее постоянное преобразование (например, идея перманентной революции Троцкого). Этот пафос ОР1 во многом определил судьбу Р1: они безжалостно и последовательно репрессировались Р2, так как несли в себе идею разрушения, а не созидания.
Романтический пафос «связан с повышающей аргументацией, то есть с развитием представлений аудитории в направлении более высоких идеалов, а следовательно, позволяет ритору вести за собой аудиторию, предлагая новые для нее идеи и хорошо разработанные обоснования» [Волков 1996: 22]. Р1 вносили в массы, прежде всего в пролетариат, классовое сознание, пропагандируя и популяризируя марксистскую доктрину, в результате этой работы они «вели» массу, пролетариат от экономической к политической борьбе. Р1 выполняли функцию вождей и соответствующим образом себя именовали. При этом замысел речи формировался, как правило, в процессе непосредственного общения с массой, импровизировался. Троцкий так охарактеризовал это свойство пафоса ОР1 в сравнении с ОР2: «Характерными чертами ораторской речи является не отдельная от логических доводов «часть патетическая», а проникающий через всю речь дух импровизации, творчества в момент произнесения, обусловленное этой импровизированностъю волнение, увлечение непосредственным общением с массой слушателей и возможностью подвигнуть их к неотложному решению.
Сталин дает нам всем другие образцы: «Россия — заряженное ружье с приподнятым курком, могущее разрядиться от малейшего сотрясения. Да, товарищи, недалеко то время, когда русская революция поднимет паруса и сотрет с лица земли гнусный трон презренного царя!..» и т.д. Ружье с поднятым курком, которое на всех парусах стирает царя с лица земли, — это нагромождение образов достаточно для характеристики Кобы как теоретика и писателя. Годы, увы, не принесут в этой области больших изменений» [Троцкий 1995: 335]. Если отвлечься от желания Троцкого высмеять политического противника (кстати по времени и по романтической установке общего пафоса Сталин здесь - Р1), то можно видеть, что критика направлена не на уровень культуры речи Сталина, а на неумение и нежелание импровизировать, то есть формировать пафос ОР1.
Элементы сентиментального пафоса в ОР1 присутствуют в силу его риторической двойственности (см. 2.1, 3.1). Сентиментальный пафос продуцирует эмоционально-оценочное раздвоение личности и ОР 1. «Это раздвоение должно приводить либо к отрицанию сторон личности, несовместимых с предметом, либо к отрицанию предмета как несовместимого с личностью, либо к частичному изменению и личности и предмета» [Волков 1996: 19]. В ОР1 видим именно отрицание предмета, несовместимого с марксизмом. При этом культивируется партийное товарищество, необходимое для такого отрицания (это проявляется в риторической эмоции - см. ниже). Присутствуют в ОР1 и элементы реалистического пафоса, но они не имеют различительного значения и здесь не рассматриваются.
Документ в советской словесной культуре
Для советской герменевтики следует прежде всего отметить ее повышенную значимость и культурогенность. Проблемы понимания и истолкования речи в пропагандистской риторике были чрезвычайно актуальны. Не менее актуальны они были и в новой культуре вообще. Н.С. Автономова заметила, что «в философском плане проблема понимания возникает (или, точнее, обостряется) в переломные моменты развития культуры, когда распадаются внутрикультур-ные связи между основными, «предельными» для каждой эпохи понятиями, которые в совокупности своей определяют «фоновое», «контекстное» знание во всех его многоликих и трудно уловимых формах и составляют основу мировоззренческих схем, «канонов смыслообразования» (термин СБ. Крымского), характеризующих ту или иную эпоху» [Автономова 1984: 5].
Некоторые специфические черты советской герменевтики на материале литературной критики рассмотрены в статье Е. Добренко «Запущенный сад величин». Обратимся к основным ее положениям. Е. Добренко подчеркивает культурогенность советской критики, так как она «в значительной мере сама порояедает культуру. Она обретает определяющий характер в культуре, становится самодовлеющей и самодостаточной» [Добренко 1993а: 30]. Заметим, что, как говорилось выше, любая герменевтика порождает культуру. Что касается самодовлеющего и самодостаточного статуса литературной критики, это верно лишь наполовину - по отношению к литературе, но не к власти.
Об этом, впрочем, далее говорит и сам Е. Добренко, подчеркивая, что «ценностные системы отчуждены от их носителей и приходят не из социальной практики, а в готовом виде из установочных статей, постановлений и резолюций; критика перестает формировать и оформлять ценностную сферу социума, она отстраняется от нее, перестает синтезировать социальный опыт, имея дело с преднаходимой доктриной. ... Иными словами, в тоталитарной культуре возникает третья - помимо искусства и критики - внеположная им сфера, и именно в ней происходит процесс формирования, переналадки или замены ценностных ориентации. Искусство и критика обретают новые функции - ничего не генерируя, они лишь передают: доводят до сознания то, что на языке постановлений доводилось до сведения. .. . Дело в том, что импульсы к движению шли извне - они задавались в виде директивных указаний, мнений «партийной печати» (газеты «Правда» и «Культура и жизнь», журнал «Большевик»), установочных статей и т.д.» [Добренко 1993а: 31-32]. Эта «третья сфера» есть партийный логос, существовавший в виде комплекса партийных документов. Он был той силой, которая давала «импульсы к движению». Герменевтика же выполняла функцию связующего звена, посредника между партийным документом и речевой практикой всего общества. Она обеспечивала взаимопонимание партии и масс (в широком смысле). Герменевт, с одной стороны, интерпретировал и разъяснял партийный документ, спускавшийся в массы как директива, инструкция, по которым массы строили свою жизнь. С другой стороны, герменевт интерпретировал речь масс (литературу и науку в том числе) и определял культурную или антикультурную значимость произведений речи. Таким образом, советская герменевтика, разумеется, обладала высокой степенью культурогенности, но была, как и вся культура, детерминирована партийным документом. Этим объясняется ее ответственный статус: «Отсюда такое пристальное внимание директивных инстанций именно к критике, — едва ли не половина проводившихся идеологических кампаний и проработок была связана с критикой» [Добренко 1993а: 33]. Когда критика как посредник между властью и обществом, литературой не успевала интерпретировать директивы власти, ее прорабатывали, могли обратиться к аудитории и напрямую. По воспоминаниям К. Симонова, Сталин сказал на одном из заседаний по присуждению Сталинских премий: «У нас есть злые люди, плохие люди — это надо сказать драматургам. А критики им говорят, что этого у нас нет. Поэтому у нас и такая нищета в драматургии» [Симонов 1990: 229]. «Критика, таким образом, превращалась в партийно-политическую работу, а критик, соответственно, в политработника» [Добренко 1993а: 37]. Е.Г. Елина отмечает, что «литературной критикой считали возможным заниматься не только литераторы, но люди, напрямую связанные с политикой. С. Городецкий иронизировал по поводу того, что литературной критикой «балуются все - от наркомов до зам. секретаря уездного военкомата» [Елина 1994: 83-84]. Итак, советская герменевтика обладала властной, документной культурогенностью.
Другая принципиально важная черта советской герменевтики связана с экспансией пропаганды в советской словесной культуре (см. об этом 1.1, 2.3.2). Поскольку всей словесности придавалась пропагандистская значимость, различия между прозой и поэзией стали нейтрализовываться. В результате герменевтическая процедура свелась к риторико-логическому типу, поэтический тип потерял актуальность и приобрел характер формальной церемонии (о смысле этого термина см. [Глебкин 1998: 14]). В герменевтике стал доминировать принцип однозначной интерпретации. Троп как форма речемысли стал шаблонизироваться и терять присущую ему многозначность. Герменевтика в итоге, как и вся словесная культура, стала пропагандистской и по функциям, и по риторическому строю. Смысл работы герменевта, кроме указанного выше, заключался в обеспечении и нормировании системы пропаганды, то есть функционально эта работа в большой степени стала пропагандой. Что касается риторической стороны работы герменевта, то о ней дает хорошее представление следующая цитата из передовой «За боевую, принципиальную литературную критику» (ЛГ 17. 08. 1950): «Литературный критик в нашем советском представлении — это такой человек, который не может проходить равнодушно ни мимо прекрасных явлений литературы, ни мимо отрицательных. Это человек, для которого пропаганда достижений нашей литературы, пропаганда всего нового в ней, борьба со всем отсталым - кровное, жизненное дело. Литературный критик — это человек, который говорит о произведениях литературы по мандату долга» (цит. по: [Добренко 1993а: 39]). То есть, герменевт в советской культуре — это одно из наиболее полных воплощений советского ОР.
Эти черты советской герменевтики изменили, соответственно, и ее процедуру. Во-первых, этос, пафос и логос как составляющие образа языковой личности стали строиться в связи с категорией партийности (см. 2.2.1), они являлись формами и аспектами ее воплощения, а следовательно, интерпретировались они (и личность в целом) тоже с точки зрения партийности; причем, интерпретация эта носила строго однозначный характер. В этосе партийность проявлялась как уместность автора и его произведения, в пафосе - как классовость в оценке человека и его речи, в логосе - как отбор языковых средств (в частности, АКС - см. 2.5) и реалистичность стиля. Во-вторых, в герменевтической процедуре перестали различаться проза и поэзия в связи с общей трактовкой всей словесности как партийной и пропагандистской. Подробнее об этих и других характерных чертах советской герменевтики скажем позже.
Итак, советская герменевтика обладала документной и пропагандистской культурогенностью, в результате чего приобрела довольно своеобразный характер. Однако чтобы понять этот характер, увидеть специфику советской герменевтической практики, нужно проанализировать те черты советской словесной культуры, которые обусловлены экспансией в ней документа как типа ре-чемыслительной деятельности. Затем вернемся к герменевтике.