Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Лирика Бродского: антропология пишущего субъекта («отстранение», зеркальность и текстуальность) 20
1.1. Антропологический аспект метатекстуальности 20
1.2. Проблематика «отстранения» у Бродского, «сцена письма» и «нарциссическая сцена» 25
1.3. Зеркальность: различие, удвоение, «становление-другим» 62
1.4. Слово и смерть: концепция знака и проблема субъекта 84
1.5. «Событие письма» и становление нарратива в лирике Бродского 95
1.5.1. Тема письма и «событие письма» 95
1.5.2. Письмо как разрыв и членение 98
1.5.3. Письмо и элементы нарративности 105
Глава 2. Темпоральность и субъективность в свете поэтологических воззрений Бродского
2.1. «Композиция» как темпоральный парадокс
2.2. Письмо и «сублимация» времени (Текст, темпоральность и спациальность) 141
Заключение 177
Список литературы 181
- Антропологический аспект метатекстуальности
- Проблематика «отстранения» у Бродского, «сцена письма» и «нарциссическая сцена»
- «Композиция» как темпоральный парадокс
- Письмо и «сублимация» времени (Текст, темпоральность и спациальность)
Введение к работе
Творчество И. А. Бродского, по мнению многих исследователей, располагается на культурной территории так называемого «постмодернизма». При этом часть из них (И. П. Смирнов, В. Полухина, Л. Баткин, А. Фокин, В. Курицын, М. Липовецкий, Н. Змазнева1) принимают это положение в значительной степени по умолчанию, другие же проблематизируют эту установку, стремятся выявить отдельные черты поэтики и философии творчества Бродского, роднящие его с эстетикой постмодернизма или же противостоящие ей (А. Ранчин, С. Зотов, И. Скоропанова ). Отдельные исследования посвящены выяснению соотношения традиций модернизма в творчестве поэта и постмодернистской перспективы его поэтики (И. Скоропанова, Чжи Ен Ли3). При этом анализируются, прежде всего, такие -часто весьма размытые — категории поэтики и мироощущения постмодернизма, как «интертекстуальность», «смерть автора», стилевая и ценностно-эстетическая нонселекция, ирония, пародийность и т. п. Эти культурные маркеры постмодернизма, однако, неизбежно связываются с мировоззрением поэта и исследователям - по причине чрезвычайного своеобразия оного — приходится говорить о доминантных чертах «постмодернистского сознания», о «постлитературности» творческой установки Бродского, о его «постхристианстве», «постисторизме» и проч.
«Я превозмогаю не человека, а сверхчеловека». Интервью с И. П. Смирновым // Веб-сайт: http//aptechka.agava.ru/statyi/periodika/interl6.html; Баткин Л. Тридцать третья буква. Заметки читателя на полях стихов И. Бродского. - М.: РГГУ, 1997. - 333 с; Полухина В. П. Метаморфозы «я» в поэзии постмодернизма: двойники в поэтическом мире Бродского // Модернизм и постмодернизм в русской культуре. - Helsinki: Literary univ., 1996. - С. 391 - 407; Фокин А. А. Наследие Иосифа Бродского в контексте постмодернизма // Русский постмодернизм: Предварительные итоги. - 4.1. - Ставрополь, 1998. - С. 102 — 105; Курицын В. Русский литературный постмодернизм. - M.: ОГИ, 2001. - 287 с, 2001; Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики. - Екатеринбург: УрГПУ , 1997. - 317 с; Змазнева Н. И. Модель героя в «Горбунове и Горчакове» И. Бродского // Текст: Варианты интерпретации. - Бийск, 2000. - Вып. 5. - С. 50 — 57; Змазнева Н. И. О «телесности» слова в «Горбунове и Горчакове» И.Бродского // Текст: Варианты интерпретации. - Бийск, 1999. - Вып. 4. - С. 27 - 33.
2 Ранчин А. На пиру Мнемозины. Интертексты Иосифа Бродского. - М.: НЛО, 2001. - 464 с; Зотов С. Н.
Литературная позиция "пост" Иосифа Бродского // Русский постмодернизм: Материалы межвузовской
научной конференции. Библиографический указатель. - Ставрополь, 1999. - С. 77 - 86; Скоропанова И.
Русская постмодернистская литература. - М.: Изд-во «Флинта»; изд-во «Наука», 2001. - 608 с.
3 Скоропанова И. Указ. соч. - С. 357 - 382; Ли Чжи Ен. Поэзия И. Бродского: традиции модернизма и
постмодернистская перспектива: Дис канд. филол. наук. - СПб., 2003. - 183 с.
Подобная - излишне прямолинейная - постановка вопроса кажется нам не всегда достаточно продуктивной. Так, например, прямое сопоставление концепции языка у Бродского с «постмодернистской» проблематикой (а вернее - догматически понятой идеей) автономности языка и текста от его субъекта, «интертекстуальности» как механизма функционирования литературы и «смерти автора» может приводить к отрицанию какой-либо связи Бродского с литературой постмодерна4, так как, например, авторское «я» у Бродского, на первый взгляд, достаточно чётко эксплицировано и структурно, а «язык» рассмотрен «позитивно» - не как авторитарная мифо-идеологическая машина, а как хранилище культурных ценностей5 и практически сакральный феномен6. Нередко подобная несовместимость Бродского с идеологемами постмодернизма объясняется «исторически»: во-первых, посредством периодизации творчества поэта («ранний» Бродский связывается с «романтической» и модернистской поэтикой, «зрелый» - с постмодернистской «перспективой»); во-вторых, локализацией творчества Бродского в истории самого «русского постмодернизма» (творчество Бродского относят к «раннему постмодернизму» или «постмодернизму первой волны»7, наряду с произведениями А. Битова, Вен. Ерофеева, иногда — С. Довлатова, А. Синявского и др.).
Проблемы возникают и тогда, когда мы пытаемся установить степень, направления и формы влияния поэтики Бродского на творчество нескольких более молодых поколений поэтов, считающихся (а иногда и считающих себя) уже подлинными «постмодернистами». С одной стороны, такое влияние
4 Зотов С. Указ. соч. -СП - 86; Ранчин А. Указ. соч. - С. 457.
И. Скоропанова пишет о сходстве концепции языка у Бродского с идеей языка как «дома бытия» Хайдеггера (Скоропанова И. Указ. соч. - С. 183.).
6 Глушко А. Лингводицея И. Бродского // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. - СПб.: Журнал «Звезда», 1998. - С. 143 - 145; Келебай Е. Поэт в доме ребенка: Пролегомены к философии творчества Бродского. - М.: Университет, 2000. - С. 219 - 230.
Хотя эпитет «ранний» здесь носит достаточно анахроничный характер: «ранний», не слишком «радикальный», по слову Смирнова, «постмодернизм» Бродского приходится на 1970 - 1980-е годы, то есть на период возникновения наиболее полноценных постмодернистских форм. В результате Бродский оказывается своего рода «недопостмодернистским» поэтом.
5 порождает солидное число эпигонов8, с другой стороны, сами поэты, признавая величие Бродского и его «вклад в отечественную и мировую литературу» в большинстве своём не принимают (по разным причинам) его творческих установок и поэтических разработок9.
Кроме того, предпринимались попытки «возведения»
(«постмодернистской») поэзии разных направлений, существовавших в 1980-е годы, к «координатам поэтического мира Бродского»10. Согласно этой идее М. Липовецкого, поэтика «Осеннего крика ястреба» «притягивает к себе прежде всего Ивана Жданова»11, теология «Рождественской звезды» важна для Алексея Парщикова, Ольги Седаковой, Елены Шварц, Аркадия Драгомощенко, а также Вадима Месяца. Тема и поэтика хаоса, нашедшие воплощение в «Назидании» и «Представлении» Бродского влечёт к себе представителей поэзии соц-арта и концептуализма (Д. А. Пригова, Тимура Кибирова, Л. Рубинштейна и Александра Ерёменко). Однако подобная экстраполяция поэтики Бродского на поэтику более позднего (хотя и существовавшего синхронно) поэтического поколения (чрезвычайно гетерогенного и порой антиномичного по распределению эстетических и философских ориентации) представляется довольно некорректной как по отношению к одним, так и по отношению к другим. Более того, некорректна она и по отношению к исследованию литературного процесса, так как, например, «метареалисты» и «концептуалисты» ориентированы в большей
1 *)
степени на западную поэзию поставангарда или (концептуализм) на поэтику ОБЭРИУ, «хеленуктов» и «лианозовцев», нежели на «постмодернизм» Бродского. Бродский вообще в этой ситуации оказывается как бы в стороне и в одиночестве: «постмодернисты» 1970 - 80-х годов не принимают его,
8 См.: Кручик И. Динамит Джозефа: Иосиф Бродский и его подражатели // Литературная учёба. — 1994. - №2.
-С. 28-39.
9 См. интервью с поэтами Еленой Шварц, Виктором Кривулиным, Алексеем Парщиковым, Ольгой
Седаковой, Львом Лосевым и др. в книге Полухина В. Бродский глазами современников. - СПб.: Журнал
«Звезда», 1997.
'" Липовецкий М. «Сознанье смерти или смерть сознанья» // The New Freedoms. Contemporary Russian and
American Poetry. - [Б. м.], 1994. - P. 130.
n Ibid. - P. 131.
'" См.: Голынко-Вольфсон Д. От пустоты реальности к полноте метафоры («Метареализм» и картография
русской поэзии 1980 - 1990-х годов) // НЛО. - 2003. - №62. - С. 286 - 305.
потому что у них есть гораздо более эксплицитные источники их
«постмодернизма» (и в этой среде Бродский - абсолютный традиционалист,
приверженец «литературоцентризма» и «авторитарности»13);
(нео)традиционалисты, а также «неомодернисты»14 1990 - 2000-х годов (неоакмеисты, новые сентименталисты, постконцептуалисты и проч.) не могут вполне воспринять поэзию Бродского, так как она либо чересчур «постмодернистична» и «барочна», либо слишком близка модернизму, либо — опять-таки - слишком традиционно-классична15 («смотря по вере» того или иного поэта16).
Однако само возникновение проблемы, «как определить Бродского в терминах постмодернистской эстетики и философии», с одной стороны, свидетельствует о насущности такого компаративного исследования, с другой же стороны, трудность такой постановки вопроса, очевидно, обусловлена известным «сопротивлением материала».
В этом отношении актуальность настоящего исследования состоит в том, чтобы, во-первых, обозначить иной ракурс (историко-литературного) рассмотрения проблемы «Бродский и постмодернизм», а во-вторых, подвергнуть испытанию саму необходимость такой постановки вопроса. Наша точка зрения в этой связи будет в некотором смысле полемичной: мы не считаем Бродского представителем «литературы постмодернизма» в том (расхожем и весьма приблизительном) значении этого термина, которое подразумевает комплексную детерминированность и единство поэтики и её «теоретического» обеспечения в виде догматизированных концептов типа
1 См., например, статью Вячеслава Курицына, критика скорее «метапостмодернистского», чем «постмодернистского», но по отношению к Бродскому выступающего в качестве апологета «постмодерных» ценностей (Курицын В. Бродский // Октябрь. - 1997. - №6. - С. 181 - 184.).
14 См. о видах «нео»-тенденций в современной поэзии: Кукулин И. «Сумрачный лес» как предмет
ажиотажного спроса, или Почему приставка «пост» потеряла своё значение // НЛО. - 2003. - №59. - С. 359 -
391.
15 О «классичности» как категории поэтологии Бродского см.: Новиков А. А. Поэтология Иосифа Бродского.
- М.: Макс-Пресс, 2001. - 99 с.
16 Ср. статистическое исследование Дм. Кузьмина о популярности Бродского среди молодых поэтов 1990-х
годов: данные не говорящие в пользу значимости творчества Бродского для современной поэзии. (Кузьмин
Дм. Иосиф Бродский - единственный и неповторимый глазами молодых поэтов // Митин журнал. - 1996. -
Вып. 53.-С. 223-227.).
«смерти автора» или «интертекстуальности», а также их разнообразных эквивалентов17.
Не слишком убедительными выглядели бы, на наш взгляд, попытки рассмотрения творчества Бродского в аспекте также «теоретической» корреспонденции с готовыми идеями, определяющими постмодернистскую эстетику.
Бродский, на наш взгляд, находится в том поле вопросов, ответы, то есть ставшее, получившее теоретическое, риторическое и догматическое оформление знание, фундирует постмодернистскую культуру1 , постмодерный тип сознания, и литературы в частности, которые суть не что иное, как один из способов разрешения этих фундаментальных вопросов19 (возможно, мы ещё не способны их сформулировать и элемент экстраполяции собственно «постмодернистских» их решений будет присутствовать в нашем анализе). Дело не в том, что «смерть автора», к примеру, небесспорный теоретический концепт20, дело в том, что он «реален по своим последствиям», он сформировал определённый тип литературной практики, определённую ментальную культуру. В этом смысле анализ или самая попытка анализа
Ср., к примеру, попытки Д. Фоккемы свести постмодернистскую «манеру письма» к нескольким базовым мировоззренческим предпосылкам (секуляризм, дегуманизация, плюральность, нониерахизм и т.п.): Fokkema D. Literary history, modernism and postmodernism. - Amsterdam, 1984. - 63 p.
IX См. о её структурных принципах, охватывающих самые разные стороны жизни, от искусства до экономики: Козловский П. Культура постмодерна. - М.: Изд-во «Республика», 1997. - 240с. '''Например, полемика с «французским классическим постмодернизмом», развёрнутая И. П. Смирновым, как бы «возвращается» к вопросам, предшествующим ответу, данному постмодернизмом: о стратегиях субъективности, характеризующейся «автообъектностью» и расщеплённостью в одно и то же время; о возможности истории, теории литературы и т. д. (См.: Смирнов И. П. Бытие и творчество. - СПб: Пушкинский дом, 1996. - 188с; Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. - М.: НЛО, 1994. - 35 lc; Homo homini - philosophus. - СПб: Алетейя, 1999. - 369с). Любопытен также экстравагантный проект Сергея Корнева, который он называет «восточным постмодернизмом» и который сводится к тому, что критическое и деконструктивное усилие по отношению к традиционно-метафизическим идеям Запада (идеи знака, субъекта и т. п.) может быть адресовано Западу Россией, которая - не будучи затронутой западной ментальностью - впервые ставит перед собой вопросы, на которые на западе (даже в западном постмодернизме) уже получены (идеологически ангажированные) ответы (См.: Корнев С. Столкновение пустот: может ли постмодернизм быть русским и классическим? // НЛО. - 1997. --№28. - С. 244 - 259; Корнев С. Выживание интеллектуала в эпоху массовой культуры // Неприкосновенный запас. - 1998. - №1. - С. 18 - 21; Корнев С. Восточный постмодернизм // Веб-сайт «Русского журнала»: .).
20 Хотя весьма распространённой является точка зрения, что эта идея Барта (а также близкие ей идеи Фуко) несут на себе характер идеологической ангажированности и, следовательно, могут рассматриваться в значительной мере лишь как культурный феномен, степень востребованности которого исторична (Компаньон А. Демон теории. - М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. - 336 с; Зенкин С. Прёодолённое головокружение: Жерар Женетт и судьба структурализма // Женетт Ж. Фигуры. - М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. - Т.1. - С. 5 - 56; Смирнов И. П. Теория и революция // НЛО. - 1997. - №23. - С. 42 -50.).
8 творчества Бродского в терминах «смерти автора» представляется анахронизмом: не в смысле не-синхронности этих явлений или их несопоставимости, и даже не в плане различия их истока, но в том смысле, что мысль Бродского, во-первых, синкретично созревает внутри его художественной практики, а не питается современным теоретическим «знанием» в готовом виде, а во-вторых, она скорее ставит вопрос о литературном «я», нежели отвечает на него.
В нашем восприятии — типологически — положение Бродского в названных координатах литературного процесса подобно положению, в котором находятся во французской литературе Морис Бланшо, в литературе английского и французского языков - Сэмюэл Беккет. Этих авторов чрезвычайно трудно свести к «постмодернизму»21, хотя «литературной» разработке этими авторами ряда «теоретических» идей, на которых также будет базироваться «классический постмодернизм», нередко опережает и определяет возникновение некоторых догматов последнего . Так, именно у Беккета Фуко в своём знаменитом докладе «Что такое автор?» черпает
"УХ
«фундаментальный этический принцип современного письма»*" (безразличие к субъектному истоку литературного дискурса, в просторечии - автору). Так, «концепция письма, ставшая на время верительной грамотой Барта и Деррида, была заимствована из текстов Бланшо и выведена, лишившись части своей негативной силы, из тени к дневному свету - социализированной повседневности - Бартом, философской, пусть и нуждающейся в
Хотя, согласно Д. Фоккеме, некоторые тексты Беккета, являясь «формами фрагментарного дискурса», могут быть названы постмодернистскими. Вероятно, по тому же признаку можно таковыми назвать тексты Бланшо.
При рассмотрении творчества авторов этого типа, по всей видимости, следует разработать для них специфическую нишу и термин, «схватывающий» особость данных явлений. Возможно, следует двигаться по пути, держаться которого рекомендует Илья Ильин: «В связи с усилившейся тенденцией рассматривать модернизм, очевидно, по аналогии с постмодернизмом, не как художественное движение, а как культурную эпоху, некоторые произведения искусства, ранее безоговорочно приписывавшиеся постмодернизму, стали теперь рассматриваться как явления, характерные для "позднего модернизма"» (Ильин И. П. Проблема взаимодействия постмодернизма с поздним модернизмом в современном литературоведении // Литературоведение на пороге XXI века. - М.: Рандеву - AM, 1998. - С. 45.). При этом творчество Беккета попадает в эту категорию сразу же, случай же Бланшо также любопытно исследовать в данной перспективе. 23 Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. - М.: МАГИСТЕРИУМ, 1996. - С. 24.
9 деконструкции, традиции - Деррида» . Однако ясно, что Бланшо и отчасти Беккет - столь разные и столь сопутствующие друг другу25 - интегрированы в дискурс прежде всего французской литературно-философской мысли 60 - 70-х годов и нередко испытывают (Бланшо) обратное влияние «постструктуралистских» концепций . В силу этого обстоятельства (известной изоляции Бродского от аналогичных влияний) проводимая здесь параллель может показаться (и является) не вполне корректной, но, к сожалению, в настоящее время у нас нет адекватного языка для проникновения в логику тех вопросов, которые формулирует Бродский, помимо языка, сформировавшего постструктурализм (мы будем использовать этот термин, обозначая им то теоретическое усилие, которое в качестве метатекста описывает постмодернизм как специфическое «состояние» культуры), а также, конечно, языка, сформированного постструктурализмом, уже предложившим свои ответы на них. Так, в частности, на наш взгляд, в своём творчестве Бродский развивает проблематику отсутствия и различия как условия порождения и усвоения знака, - проблематику, которой постструктурализм обязан прежде всего Жаку Лакану, исходящему, в свою очередь, из неогегельянских философских предпосылок. То есть такого рода центральные вопросы не суть аутентичные построения постструктурализма, чьими формулами питается вся «культура постмодернизма» и последние совсем не являются «венцом творения» или эволюции в разработке подобных проблем. И здесь понятие «позднего
24 Лапицкий В. Послесловие? // Бланшо М. Рассказ? (Полное собрание малой прозы). - СПб.: Академический
проект, 2003. - С. 539. О непосредственном влиянии Бланшо на Барта свидетельствует Ю. Кристева (Kristeva
J. Polylogue. - P., 1977. - P. 23 - 54.).
25 Так, Беккет «узнаёт себя» в «Ожидании забвении» Бланшо: «Эта равномерная речь, пространная без
пространства, утверждающая, не дотягивая ни до какого утверждения, которую невозможно отрицать,
слишком слабая, чтобы смолкнуть, слишком покорная, чтобы её сдержать, ничего особого не говорящая,
всего-навсего говорящая, говорящая без жизни, без голоса, голосом тише любого голоса: живущая среди
мёртвых, мёртвая среди живых, призывающая умереть, воскреснуть, чтобы умереть, призывающая без зова»
(Цит. по: Лапицкий В. Подобное подобным // Бланшо М. Ожидание забвение. - СПб: Амфора, 2000. - С.
173.). Рецепция Бланшо текстов Беккета также исполнена солидарности: «Следовало бы восхищаться
подобной книгой, добровольно отказавшейся от всех ресурсов, согласившейся начать с того, что невозможно
продолжить, упрямо, без уверток и хитростей стоя на своем и на протяжении трехсот страниц заставляя
слушать ту же неровную поступь, шаги существа, которое не двигается с места» (Бланшо М. Где на этот раз?
Кто на этот раз? // Иностранная литература. - 2000. - №1. - С. 267.).
26 Лапицкий В. Послесловие? - С. 539.
10 модернизма» имеет решающий характер в историческом исследовании. В этом смысле, заимствуя код чтения Бродского чаще всего в постструктуралистской категориальной системе, мы всё время подразумеваем известную чужеродность языка такого чтения творчеству поэта.
Можно говорить о двоякой направленности дискурса этой эпохи, в котором мы собираемся локализовать творчество Бродского, вернее — показать его особое положение в нём: с одной стороны, имеет место проработка концептуальных оснований литературы, эстетическая устремлённость «теории» (литературоведения и философии), попытка концептуального и идеологического обеспечения литературного процесса; с другой стороны, речь идёт о напряжённой саморефлексии и известной теоретической тенденциозности самой литературы. В дискурсе эпохи встречаются, таким образом, металитературный дискурс литературы и «теоретический» дискурс её исследований.
Целью нашей работы в этом контексте является фиксация движения мысли Бродского в направлении осмысления оснований литературного языка, проблематизация его референциальной природы, взаимодействия «я» субъекта и создаваемого им текста, то есть — саморефлексивного, автометатекстуального28 измерения поэтического творчества.
Исходя из этого, как объект нашего исследования мы можем обозначить поэтические тексты Бродского, которые включают в себя механизмы саморефлексии (проявляющиеся, в частности, в явлениях метатекстуальной «сцены письма», автокоммуникативности), взятые в аспекте сопоставления с поэтологическими идеями, сформулированными Бродским в его эссеистике. Предметом же наших размышлений станут сами вопросы и идеи Бродского, касающиеся взаимоотношений автора и текста, переструктурирования субъективности в тексте, сама референциальная природа текста.
7 В понимании А. Компаньона: как живого культурно-идеологического единства.
" В этом контексте - в очень широком понимании, предложенном С. Зенкиным: автометатекст это тексты, которые «должны содержать в самих себе программу исследовательской генерализации» (Зенкин С. Указ. соч. - С. 46.).
В результате получается, что наша работа располагается на пограничной дисциплинарной территории: «теоретические» вопросы, касающиеся субъективности и текстуальности, помещаются в конкретно-исторический контекст и мы не пытаемся предложить, например, теоретического решения проблемы авторства, а лишь интерпретируем автометатекст Бродского в категориях постструктуралистского дискурса. С другой стороны, в истории нас интересует исключительно «теоретическая», главным образом даже философская, а не поэтико-аналитическая проблематика.
Специфика и «опасность» постструктуралистской методологии состоит
в том, что она способна превратить самого отдаленного персонажа
литературной истории в адепта современной, например, философии языка.
Так, пользуясь методологией «самодеконструктивности» текста П. де Мана,
можно увидеть, как литературная история устраняется как фактор и,
например, Руссо начинает говорить на языке современной теории
реферециальности знака и практически вступает в полемику с Деррида,
облыжно «обвинившим» его в «логоцентризме». В этом смысле Руссо (с
небольшими оговорками) становится «приверженцем»-
постструктуралистской «теории», ибо его тексту свойственно «прозрение»29.
Наше чтение Бродского может быть признано столь же «вчитывающим» посторонние его эстетике проблематики и концепции, поскольку мы условились, что не отказываемся от собственно «использования» методологических установок постструктурализма. Однако первым из наших методологических принципов станет попытка сформировать специфическую для нашего предмета оптику: мы попытаемся работать в перспективе двойного дистанцирования: с одной стороны, мы будем интерпретировать отдельные концептуальные средоточия поэтологии Бродского в терминах постструктуралисткой установки; с другой стороны,
" Де Ман П. Прочтение Руссо Жаком Деррида // Де Ман П. Слепота и прозрение. - СПб.: Гуманитарная академия, 2002. - С. 138 - 189.
12 наш анализ текстов Бродского будет выводить нас к рассмотрению предпосылок - к вопросам и положениям, выявляющим доктринальные предпосылки постструктурализма. Мы полагаем, что на примере Бродского мы можем проследить сложное и многоаспектное становление концептуальной базы этой в целом оставшейся внешней его творчеству эстетической системы.
При этом суть ситуации состоит не в том, что у Бродского тоже можно обнаружить отдельные элементы концептуального комплекса постструктурализма. Этот путь, как представляется, привёл бы к осколочной реконструкции ряда концептов, при этом механизмы работы собственно саморефлексивной логики текста Бродского оказывались бы малопонятными, так как для творчества этого поэта, на наш взгляд, характерна захваченность проблемой взаимоотношения «я» и текста, другими словами, - тем, что делает текст с субъектом и его идентичностью. Воспользуйся мы «антиинтенционалистской» доктриной вроде «смерти автора» или идеей антропоморфного (например, нарциссического) текста, который «самодеконструктивно» «выдаёт» риторическую «слепоту» своего автора, мы пропустили бы, может быть, самый примечательный этап: как (де)конструируется бытие и идентичность субъекта в опыте текстуальности, как происходит «обезличивание» , какая диалектика бытия и становления ждёт «я» в искривлённом пространстве символического, и — главное - как субъект (лирики Бродского) «смиренно» регистрирует эти процессы, происходящие с ним, «трезво» осмысляя себя как некую «объективную ошибку» .
С другой стороны, будь мы озабочены укреплением и развитием этого типа «теории», нам следовало бы ограничиться наблюдениями над тем, как
В специфической терминологии Пола де Мана: процесс своего рода замещения полноты присутствия «я» -работой языка, «всегда указывающего на отсутствие» (De Man P. Autobiography as De-facement II MLN. -Volume 94. - Issue 5, Comparative Literature - December, 1979. - P. 930.).
1 Теория «я» как «объективной ошибки» предлагает форму продолжения существования «я» после теоретической «смерти субъекта», его «символического выживания» в режиме «als ob» («как если бы»), позволяющем «расщеплённому субъекту прагматически восстанавливать целостность того символического порядка, в структурах которого он пребывает и сбои в котором он периодически испытывает» (Разинов Ю. «Я» как объективная ошибка. - Самара: Изд-во «Самарский университет», 2002. - С. 197.).
13 текст «читает сам себя», и где автор, того не осознавая, попадает в его ловушку. Мы же имеем целью рассмотреть и тот, и другой феномены в их исторической локализации, при этом сохранив авторефлексивный и по существу антиисторический (гиперисторический и «генеалогический») пафос постструктурализма.
Таким образом, наше чтение действительно отчасти сливается с постструктуралистским и, порой, деконструктивистским «чтением», однако функция его здесь особая: 1) показать движение поэзии (а в какой-то момент Бродский соединяет в себе и модернистский, и традиционалистский вектор её мутации) от модернизма к постмодернизму32; 2) показать, как поэтическая саморефлексия освещает область проблематизации бытия субъекта.
Из этих стремлений выводится другая наша методологическая предпосылка. Приведённые выше признания: в определённого рода методологической ангажированности говорят о нашем стремлении уйти от необходимости наложения на лирический текст каких бы то ни было матриц системного анализа субъектных структур. В нашей работе мы постараемся избежать разложения субъектной (авторской) инстанции на целый спектр эманации. Использование построений, к примеру, системно-субъектного анализа Б. О. Кормана' или категорий анализа, которые предлагает историческая поэтика34 было бы неуместным в контексте нашего исследования, поскольку мы не преследуем цели выстроить систему взаимоотношений «собственно автора», «лирического героя», «лирического "я" и т. д.35 Более того, мы в нашей работе значительно чаще оперируем
" Хотелось бы, впрочем, избыть этот телеологический дискурс поступательного развития...
Корман Б. О. Лирика Некрасова. - Ижевск, 1978. - 300 с; Корман Б. О. Литературоведческие термины по проблеме автора. - Ижевск, 1982. - 19 с; Корман Б. О. Практикум по изучению художественного произведения: Лирическая система. - Ижевск, 1978. — 90 с; Корман Б. О. Итоги и перспективы изучения проблемы автора // Страницы истории русской литературы. - М., 1971. - С. 199 - 207; Власенко Т. Л. Литература как форма авторского сознания. - М.: Изд. корпорация «Логос», 1995. - 200 с. 34 Бройтман С. Н. Историческая поэтика. - М.: РГГУ, 2001. - 320 с; Бройтман С. Н. Русская лирика XIX -начала XX века в свете исторической поэтики. - М.: РГГУ, 1997. - 307 с; Бройтман С. Н. Лирический субъект // Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины. - М., 1999.-С. 141-153.
Тем паче, что работы о Бродском, использующие системно-субъектный подход, имеются. См.: Медведева Н. Г. «Письма римскому другу»: особенности лирического «я» // Проблема автора в художественной литературе. - Ижевск, 1990. - С. 58 - 60; Медведева Н. Г. Автор и герой в стихотворении И. Бродского «На
14 понятием «субъект» (или «литературное я»), нежели понятием «автор». На это есть, как минимум, три причины. Первая состоит в том, что разнообразие анализируемых нами контекстов требует постоянного дефинирования - о какой из авторских инстанций идёт речь: о «первичном авторе» или же «собственно авторе» и проч., что чаще всего для нашего - и мы соглашаемся на такой редукционизм - понимания не существенно. Вторая причина: так как речь у нас, как правило, идёт о поэтологических представлениях поэта о литературном субъекте вообще, о «пишущем» субъекте и т. п. То есть задаётся перспектива известной генерализации. В этом контексте для нас также не принципиален терминологический эпитет «лирический» в понятиях «лирический субъект» или «лирическое «я». И наконец, в-третьих, мы стремимся всё время говорить об антропологическом аспекте литературного творчества, текстуальности вообще. Как видно из первой главы нашего исследования, все метатекстуальные отношения в тексте мы рассматриваем под углом зрения литературной антропологии, что означает концентрацию внимания на задействованное субъекта в текстовой саморефлексии и выяснение статуса границ компетенции субъекта в процессуальном континууме, который можно назвать «письмом», не стесняясь «постмодернистских» коннотаций36.
Наша задача сводится скорее к динамическому отслеживанию взаимоотношений «автора» и «текста» как разновидности более глобальных отношений субъекта и «символического» .
В этом смысле нам до известной степени методологически близка идея «поэтики творчества» В. Н. Топорова' , противопоставленная «поэтике
смерть Жукова» // Кормановские чтения: Материалы межвуз. науч. конф. - Ижевск, 1995. - Вып. 2. - С. 101 - 106; Медведева Н. Г. «Портрет трагедии»: Очерки поэзии Иосифа Бродского. - Ижевск: Удм. гос. ун-т, 2001. - 277 с; Савченко Т. Т. Субъектная структура рождественских стихотворений И. Бродского // Проблемы поэтики и стиховедения. - Алматы, 1993. - С. 67 - 69.
41 См. замечательное определение Р. Барта: «Текст подлежит наблюдению не как законченный продукт, а как идущее на наших глазах производство» (Барт Р. Текстовый анализ одной новеллы Э. По // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.,1994. - С. 424.).
7 В понимании Ж. Лакана (Лакан Ж. Семинары. Работы Фрейда по технике психоанализа. - Т. 1. - М.: Гнозис / Логос, 1998. - 432 с).
№ Топоров В. Н. Об «эктропическом» пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве) // От мифа к литературе. - М., 1993. - С. 21 - 39.
15 текста» и призванная исследовать взаимовлияние автора и текста, фиксируя их как бы «на выходе» из текста. Хотя данный («слишком теоретический») подход совсем не учитывает рефлексивного «со-бытия» («взаимо-бытия») текста и автора, не исследует субстанциальной нестабильности субъекта в его взаимодействии с текстом, запускающим механизмы символического, которое «всегда-уже» субъекта определяет.
Чрезвычайно важным в нашем анализе мы считаем подход М. М. Бахтина к пониманию «лирического "я"», «который... считал лирическое «я» не над-, а jweo/сличностным, понимая его как определённую форму отношений между субъектами - «я» и «другим», автором и героем»" . Для нашего анализа ценной является как раз идея отношений, намечающая трансформации идентичности «я» в области «письма». Однако наш материал, кажется, не позволил бы нам вполне успешно работать с этой посылкой, сформулированной Бахтиным, в силу её отчётливого интерсубъективного персонализма, предполагающего изначальную полноту личностного присутствия. Изменяясь, но не вызывая сомнений в неизменности этой полноты и целостности, личность вступает в отношения со столь же исполненным личностной определённости (целостности) Другим. В текстах же Бродского (на уровне имманентной тексту «теории», а не только на срезе функциональной расстановки «субъектов», этой «шахматной доске» текста) мы фиксируем скорее логику саморазличия «я» и поддержания отношений со своим становлением-в-тексте и посредством текста.
Чтобы точнее понять, какой именно уровень отношений нас здесь интересует, обратимся к «классификации» системы отношений между различными субъектами в литературном произведении, предложенной П. де Маном: «Прежде всего, она проявляется, как в кантовской «Критике чистого разума», в акте суждения, высказываемого читателем; она возникает также в интерсубъективных отношениях, которые устанавливаются между автором и читателем; она же определяет интенциональное отношение, существующее в
Бройтман С. Н. Лирический субъект. - С. 147.
самом произведении - между конституирующим субъектом и конституированным языком; наконец, эта проблема возникает в тех отношениях, которые субъект посредством произведения устанавливает с самим собой»40. В результате такого рассмотрения выделяется четыре возможных типа «я»:
«я» судящее;
«я» читающее;
«я» пишущее;
«я», которое прочитывает само себя.
Однако такое «самопрочтение» де Ман, как теоретик «ставшего» постструктурализма, понимает как отношение текста к самому себе — отношение, из которого выпадает «я» в качестве сколько-нибудь целостного антропологического субъекта, оно предстаёт скорее как продукт и процесс «различания», которое производится в «письме» и уже не может быть схвачено субъектом. Само порождение такой проблематики мы и попытаемся проследить, комментируя один из терминов поэтологии Бродского — «отстранение».
Говоря о методах и подходах к проблеме авторства, нам бы хотелось ещё наметить своё отношение к современной тенденции решать эту проблему через посредство введения новых коммуникативных инстанций субъективности. Так, И. Саморукова предлагает новую категорию, полученную в результате коммуникативного анализа художественных текстов: категорию «субъекта художественного высказывания», который предстаёт как «отношение, взаимофункция различных дискурсивных практик, отражённых в произведении», как «внежанровый, внедискурсивный сектор рефлексии дискурсов»41. «Субъект художественного высказывания», в отличие от автора... не может аутентично воплотиться в слове как
Де Ман П. Людвиг Бинсвангер и сублимация «я» // Де Ман П. Слепота и прозрение. - С. 58. 41 Саморукова И. Дискурс - Художественное высказывание - Литературное произведение. - Самара: Изд-во «Самарский университет», 2002. - С. 86.
17 «аббревиатуре» (М. Бахтин) дискурса»42. Постулируя существование этой инстанции, исследовательница надеется преодолеть тот кризис авторства, который сложился как следствие возникновения структуралистско-постструктуралистской идеи «смерти автора». При этом понятие субъекта художественного высказывания, призванное выступать гарантом «специфического художественного смысла литературного произведения», наиболее репрезентативно работает на материале «постмодернистской» литературы, оперирующей «с готовой формой, с "реди мейд"»43. Собственно, можно даже сказать, что из необходимости постигнуть смысл и поэтику такой литературы, материалом которой являются сами механизмы смыслопорождения и сама поэтика, и появляется подобный аналитический инструмент. «Метафункция», какую представляет собой субъект художественного высказывания в виде архетипа «трикстер», жонглирует жанровыми и стилевыми кодами как застывшими осколками и субъект здесь уже выведен за рамки текста, он представляет собой уже не «автора» или «поэта», а «литератора», «писателя». Таков результат своего рода «секуляризации» (становления «негероической концепции автора»44), сопряжённой с аннигиляцией репрезентативных свойств художественного текста, которая берёт своё начало в метаэстетике авангарда45 и продолжается, например, в концептуализме, рассматривающем авторство как ритуальный и имиджевый феномен, а подлинным субъектом литературы (не претендующим, правда, на этот статус и стоящим вне литературы вообще) считает простого и скромного человека «своей эпохи»46.
4-Там же.-С. 86. 4:1 Там же.-С. 192.
44 Кукулин И. В. Эволюция взаимодействия автора и текста в творчестве Д. Хармса: Автореф. дис. ... канд.
филол. наук.-М., 1997.-С.21.
45 Ср. формулу Вс. Некрасова, возводящего концептуализм к Д. Хармсу, давшего опыт подлинно «реального
искусства»: «Не реалистического, не реализма - при реальности -изм (суффикс отвлечённости) вряд ли
обязателен. Именно реального, возвращающего от второй - изображаемой, творимой искусством реальности
к первой, существеннейшей реальной ситуации автор / публика» (Некрасов Вс. Как это было (и есть) с
концептуализмом // Литературная газета. - 1990. - I августа. - №31.).
46 Осмысляя «авангардный» (то есть — поставангардный) сценарий становления постмодерна, Илья Кукулин
отмечает: «Постмодернистский автор — не только условная маска, не только отстранённый «режиссёр»
стилей, ставших персонажами, но и человек, зависящий от своего текста» (Кукулин И. В. Эволюция
Однако для нашего анализа такая характеристика субъекта как «отношения» даёт немного, поскольку творчество Бродского, на наш взгляд, представляет собой иной, более синкретичный, нежели «поставангардистский», опыт отношений субъекта и текста. Здесь самой поэтологией (ответственно явленной системой эстетических взглядов, прочитываемой как в художественном автометатексте, так и, к примеру, в публицистических работах автора) не предусмотрено разделение позиций «человека» и «поэта», когда во главу угла поставлен «акт» творчества, а не его «продукт», но и сам акт рассмотрен в качестве ритуального действа, имеющего идеологическую подоплёку. Здесь стратегия субъекта как «установления отношений с самим собой посредством произведения» подразумевает, что «я» (как факт экзистенции) и текст (как факт сублимного порядка) не разведены и даже не параллельны, а взаимно переплетены. При этом нет нужды рассматривать саморефлексию этого «я» как некое «изображение» или «слепок» с некоего «экзистенциального опыта» становления этого автономного «я». Сама категория «литературного «я» должна быть рассмотрена как становление, объединяющее «текст» и «автора» в единый континуум.
Итак, эти идеи, фиксирующие динамизм и интеракцию субъекта и текста, послужат нам инструментом постижения тех динамизма и интеракции, которые осуществляются внутри поэтической системы Бродского.
Исходя из целей нашей работы, названных выше, и методологических нюансов, мы можем сформулировать те конкретные задачи, которые мы ставим перед собой:
ввести проблематику антропологического измерения проблемы метатекстуальности;
взаимодействия... - С. 21). Это понимание коррелирует с идеей художника, писателя как частного, нелитературоцентричного и вовлечённого в литературную экономику человека у концептуалистов.
сквозь призму анализа «нарциссического текста» у Бродского рассмотреть проблему взаимосвязи «зеркальной сущности» текста и знака;
проанализировать в терминах Ж. Лакана связь образа «я» в тексте и специфику референции в «символическом» текста;
рассмотреть область лирического «я» как область «близости-к-себе» и её расторжения посредством становления элемента нарративности в лирике Бродского;
исследовать поэтологическую проблему «композиции» как феномена, фиксирующего субъектно-темпоральный парадокс литературного «я», представленного как «начало» и как «центр»;
выявить взаимосвязи «письма» у Бродского с его метафизикой времени;
рассмотреть специфические термины поэтологии Бродского («отстранение», «композиция», «ускорение», «центробежность» и т. д.) в связи с поставленными проблемами.
Структура диссертации обусловлена логикой рассмотрения охарактеризованной выше проблематики и ходом выполнения поставленных задач. Работа состоит из введения, двух глав, состоящих из нескольких параграфов, заключения и списка литературы.
Антропологический аспект метатекстуальности
Коль скоро мы условились не становиться в «теоретическую» позицию по отношению к текстам Бродского и текстам, с которыми нам придётся последние сопоставлять, то наше понимание метатекстуальности будет как бы всегда в известной степени рабочим и несколько редуктивным.
Нас в значительной мере не будет интересовать ряд проблем, связанных с механизмами, поэтикой и структурными моделями метатекста. Так, мы, в целом, не будем работать с «автометаописанием» в поэтическом тексте, как его понимает Р. Д. Тименчик: «Присутствие в самом стихотворном тексте смысловой мотивировки «сведения мысли» «именно к данному числу слогов» - и шире — подчеркнутую в тексте смысловую связь между разными уровнями»47.
В равной степени нас минует и отыскание «метатекстового пласта» вообще, то есть пласта, «в котором объектом изображения становится само литературное изображение»48. Мы не будем касаться разного рода подспудных и сопутствующих приёмов развёртывания метатекста, мы будем апеллировать в основном лишь к прямому и часто декларативному авторскому высказыванию, направленному на рефлексию о создаваемом тексте, то есть - к саморефлексивному аспекту «сцены письма», помещённой в живую темпоральность текста. Воспринимая «автора» лишь в качестве пишущего персонажа (теоретически наиболее близкого, по-видимому, к «лирическому я» в терминологии М. Зусман49), мы попытаемся развернуть некоторые аспекты «теории творчества», которые, на наш взгляд, можно зафиксировать в саморефлексивном акте «письма» как одном из центральных элементов «поэтологического стихотворения» «дискурсивного» типа, согласно классификации А. П. Франка50.
Основным направлением нашего анализа будет то, что мы условно назовём антропологическим измерением метатекста, то есть ряд проблем, связанный с опытом бытия субъекта в письме как творческом предприятии, его (субъекта) самодефинированием и становлением (переструктурированием) в качестве литературного «я».
В зрелой методологии постструктурализма сложилась практика «бессубъектного» чтения саморефлексивного текста. Это, суммарно говоря, вылилось в два ведущих принципа трактовки сущности литературного письма вообще. Во-первых, это тотальная экстраполяция идеи метадискурсивности, когда автореференциальность текста, его способность репрезентировать сами принципы репрезентации рассматривается в качестве основной темы и конститутивной составляющей любого дискурса51. И поэтому П. де Ман пишет: «Мы называем «литературным» в полном смысле слова любой текст (Курсив мой. - А. К.), явно или неявно обозначающий свой риторический модус» 52. Во-вторых, это идея «самодеконструктивности» текста, признающая наличие в тексте (а не присущей автору) способности к самопрочтению и выявлению своего риторического измерения и как бы всегда неизбежной «слепоты»: «литературность» текста определяется потенцией текста очерчивать «соответствующий риторичности его понимания тип «непонимания» . Как бы приписывая тексту антропоморфное (само)сознание, де Ман говорит: «Я принимаю как рабочую гипотезу, что текст в абсолютном плане знает, что делает. Мне ближе позиция: «Текст деконструирует сам себя, само-деконструктивен»54. При этом совершенно очевидно, что эта «антропоморфность» текста оборачивается изгнанием из него антропоморфного субъекта: «Из риторической природы литературного языка следует, что познавательная функция коренится в языке, а не в субъекте. Вопрос о том, слеп ли автор к самому себе или нет, в общем-то неуместен; его можно задать лишь в эвристических целях, чтобы приблизиться к постановке подлинного вопроса (Курсив мой. — А. К): слеп или нет его язык по отношению к собственным высказываниям» .Из последнего высказывания видно, что в области саморефлексии текста подспудно доминирует проблематика вопрошания (сомнения, «подозрительности» как разновидностей вопрошания). Де Ман здесь предлагает нам ретроспективу этого вопрошания: как будто бы сначала ставится вопрос о границах языковой и смысловой воли автора (субъекта в широком смысле), который в свою очередь ведёт к постановке «подлинного вопроса» - вопроса о языке и его внесубъектной, безличной работе. Мы, однако, как было сказано, ставим перед собой задачу (исторически) реконструировать именно вопрос субъекта о себе как субъекте языка и как субъекте, обитающем в языке. Эту проблему как литературно-теоретическую ставит сам де Ман в упоминавшейся уже статье о Бинсвангере: интересующий его аспект постановки проблемы «я» в литературном произведении состоит «в тех отношениях, которые субъект посредством произведения устанавливает с самим собой» 6. Соответственно, «я», которое конституируется в таких отношениях есть «"я", которое прочитывает само себя»57.
Проблематика «отстранения» у Бродского, «сцена письма» и «нарциссическая сцена»
В 80-е годы в западном литературоведении разрабатывалась идея «нарциссического текста», в которой соединилась антропологическая проблематика «отражения» «я» в тексте и проблематика автореференциальности самого текста. Можно выделить два полюса в понимании «нарциссизма», свойственного тексту. Один из них близок стратегии осмысления текста в терминах антропоморфизма. В этой редакции «нарциссический текст» («нарциссический нарратив») понимается как автореференциальный текст, то есть текст, которому приписывается самосознание, подобное человеческому, однако, собственно «человеческого» присутствия работа такого текста не предполагает. Подобная интерпретация была специфическим жестом литературной науки, связанным с преодолением антропоцентризма и проч. Такая точка зрения наиболее ярко была сформулирована Линдой Хатчеон в её работе «Нарциссический нарратив: Метафикциональный парадокс»62.
Противоположной была ориентация исследователей на изучение «нарциссической» темы (или мотива, сюжета) в литературном тексте63. Как подчёркнуто антропологический (и противопоставленный текстуалистскому) свой подход обозначает И. П. Смирнов: «Наше понимание решительно расходится с тем значением, которое вкладывает в эту категорию Л. Хатчен... Мы ведём речь о текстах, изображающих мир, в котором у субъекта нет иного объекта, кроме него самого»64. Однако, в конечном счёте, нарциссизм интересует Смирнова не как патология, а как одна из стратегий осуществления человека в культуре, как определённый культурный архетип и паттерн. Поэтому он стремится противопоставить нарциссизм как специфическую субъектную стратегию - субъективности вообще, как частное - общему, ибо считает, что смешение этих понятий возникло впервые ещё у Фрейда и является повсеместным до сих пор: «Неоправданное отождествление субъектного с нарциссическим... имеет длительную традицию, которая восходит к Фрейду. Показательно, впрочем, что понятие нарциссизма в качестве универсальной отмычки стало особенно модным в последнее время»65.
Ренате Лахманн66 стремится синтезировать означенные подходы и говорит о специфическом автокоммуникативном субъекте нарциссического текста67. Исследовательница пишет: «Стратегия текста как саморепрезентации имплицирует текстовую функцию, каковой можно считать нарциссического писателя (Narziss-Schreiber). Нарциссический текст не только тематизирует своего автора, но [миметически] изображает его. Автор оказывается инкорпорирован в текст» . Здесь теоретическая мысль уже не просто метафорически «олицетворяет» текст, являя его как автономное, свободное от (конкретного) субъекта сознание, но предлагает мыслить и самого субъекта как один из механизмов текста. «Нарциссический текст- симптом69 не есть направленный сам на себя, автореференциальный, но -автокоммуникативный текст»70. Таким образом, оказывается недостаточно характеристики нарциссического текста как автореференциального и тематически воспроизводящего «я», необходимо опосредующее звено, которым и становится автокоммуникативное «я» текста, понятое именно как, выражаясь словами Бродского, «часть речи», «инструмент языка».
Вообще, понимание автокоммуникативности в структуралистко-постструктуралистской перспективе связано, опять-таки, с утратой сколько-нибудь действенной позиции субъекта по отношению к собственному тексту. Вот что пишет в недавней работе исследовательница Дарья Ли: «В теоретической системе Лотмана постструктуралистская текстуализация субъекта имеет, как нам кажется, такой аналог, как концепт автокоммуникации. Рассматривая автокоммуникацию как один из базовых механизмов культуры, Лотман характеризует ее как способ коммуникации, при котором «вводятся не новые сообщения, а новые коды, а принимающий и передающий совмещаются в одном лице». Экстраполируя представления об автокоммуникации на определение «текста в тексте», можно полагать, что в качестве субъектов рефлексии Лотман мыслит не только участников литературной коммуникации, автора и читателя, - но и сам текст, что, в целом, соотносится с его представлением о культуре как «искусственном интеллекте», в котором запущены механизмы генерации и регенерации смысла»71. Таким образом, и нарциссическое автокоммуникативное «я» неизбежно предстаёт как функция текста.
Однако почему становится возможным такое понимание, как происходит сама трансформация автономного «я» в текстовый феномен? Нам кажется, что как раз анализ «сцены письма» в тесной взаимосвязи с тем, что мы назовём «нарциссической сценой», позволяет подступиться к тексту Бродского как области проблематизации бытия субъекта. Под «нарциссической сценой» мы будем понимать, с одной стороны, сцену «человек у зеркала» (как она артикулирована в знаменитой заметке Бахтина ), но при этом нам необходимо будет удерживать именно «нарциссичекие» смыслы, поскольку речь у нас будет идти о некотором опыте самосознания «я» в тексте и посредством текста, стало быть, известном его пересотворении, которое метафорически можно представить как своего рода «регрессию» к до-субъектному состоянию. В этом плане мы хотели бы, чтобы в нашем разборе просматривалась связь анализируемого феномена с фрейдовско-лакановской традицией, в соответствии с которой образование «я» обусловлено исходным нарциссическим опытом .
Другой стороной, на которую мы обратим внимание, будут механизмы зеркальности применительно к знаковым феноменам, поскольку, на наш взгляд, сама идея нарциссического текста возникает из некоторого неизбежного параллелизма текста и зеркала, весьма продуктивного в культуре и описывающего механизм репрезентации текстом «реальности» (референта) или сознания «я».
Однако здесь следует пояснить некоторую проблематичность ситуации. В своей классической работе, посвященной семиотическому осмыслению зеркала и зеркального отражения, Умберто Эко исключает эти объекты из числа семиотических знаков.
«Композиция» как темпоральный парадокс
Рассуждая о специфическом антропологическом опыте авторского становления в тексте или, иначе говоря, становления субъекта в категориях текста, речь так или иначе заходит о темпоральном измерении такого опыт. П. де Ман отмечал, что «временное измерение текста» в герменевтическом движении непременно «предполагает направленность на субъект» .
Посмотрим, как текст Бродского - выражаясь в категориях имперсонального дискурса - оформляет (осознаёт) структуру авторской интенциональности. Мы прибегнем здесь к этому термину в том смысле, как (достаточно свободно) понимает его А. Компаньон, который вообще весь разговор «о месте автора» сводит к проблеме интенции: «Обычно речь тут идёт об интенции, то есть о роли автора, о взаимоотношении текста и его автора, об ответственности автора за смысл и значение текста»" . Стоит обратить внимание на то, что французское слово intention, по словам переводчика Компаньона С. Зенкина, в переводе может представать как «замысел» (в контекстах, близких христианской теологии), как «намерение» обыденного словоупотребления, а также собственно как интенция (в феноменологическом контексте). Для нас здесь важным является то, что артикулируется некоторое предшествование субъекта (сознания) тексту (высказыванию), то есть выстраивается определённая темпоральная структурация жизни произведения. Кроме того, речь идёт и о «месте» автора по отношению к тексту: автор (его сознание и интенциональность последнего) есть каузальное внешнее текста, он неуничтожим хотя бы в качестве «исходной, отправной точки». Естественно, что «антиинтенционалисты» М. Фуко и Р. Барт, борясь с идеей автора, сразу же изымают текст из какого-либо внешнего ему пространства и времени: автор не предшествует тексту и не локализован вне текста, у него, согласно Барту, нет тела, чтобы соорудить жест текстопорождения, он создаётся вместе с телом текста и синхронен ему.
Таким образом, риторика концепта авторской интенции связана с метафоризацией реального (собственно даже телесного, «естественного») предшествования автора тексту. Как только встаёт вопрос об онтологическом генезисе и - тем паче - телеологии текста, усилие критики направляется на борьбу с самой формой представления концепта. Координаты, казавшиеся самоочевидными, превращаются в риторически катектированные и деконструируются в качестве таковых. Тот факт, что кто-то пишет (или хотя бы записывает) тексты, превращается в метафору, а контекст «здравого смысла» устраняется.
И далее разговор складывается в новых — риторических — координатах, призванных продемонстрировать как бы реальное исчезновение автора: его бытие лишается пространственно-временных координат, он становится фигурой текста, «функцией», «именем автора», и уже в этом качестве объявляется анахронизмом. Антуан Компаньон стремится приостановить действие этой деконструирующей метафоры , вернувшись отчасти к «здравому смыслу», не оспаривая существование «проекта» во всё же реальной голове автора, но отдавая приоритет трансцендентному этому «проекту» «смыслу». Но оставим в стороне обсуждение этой попытки самоуспокоения и самооправдания «теории»: когда «теория» перестаёт быть радикальной, она хоронит сама себя.
Обратимся к одному частному аспекту «интенции». «Первой предпосылкой» интенции А. Компаньон считает «связность». Тот факт, что при чтении всеобщей неизбежной практикой исследователей является «метод параллельных мест» (Parallelstellenmethode), то есть анализ сопоставимых по смыслу контекстов из разных текстов (частей текста) одного автора, приводит к мысли о существовании какой-то специфической сверхтекстовой идентичности текстов одного автора. А. Компаньон стремится концептуализировать самую обычную аналитическую технику и объяснить её существованием такого неустранимого начала, как интенция.
При этом «предположение об интенции есть предположение о связности (текста, произведения), которая и служит основанием для сопоставлений, то есть позволяет считать с некоторой вероятностью, что это достаточно веские признаки. Без предположения в тексте связности, то есть интенции, параллелизм является слишком ненадежным признаком, случайным совпадением»254.
То есть существование противоречий между двумя параллельными местами у одного автора объясняется некоторой константой - связностью интенции. При этом интенция понимается как то, что может сохраняться во времени. Компаньон приводит рассуждение мыслителя XVIII века Мартина Хладениуса о том, что автор может эволюционировать, изменять свои воззрения, изменяться сам (даже в период написания одного текста) но идентичность его при этом не подвергается сомнению. И привычка мыслить единство интенции настолько сильна, что, анализируя «Опыты» М. Монтеня, мы прибегаем к тому же методу параллельных мест, несмотря на настойчивую декларацию автора о своей непоследовательности, доходящей до не-самотождественности: «Я тогдашний и я теперешний - совершенно разные люди».
Письмо и «сублимация» времени (Текст, темпоральность и спациальность)
В этом параграфе мы обратимся к метапоэтическому аспекту проблемы времени в творчестве Бродского. Своеобразие этой темы в том, что речь идёт не об исследовании собственно содержания и поэтики стихотворений и не об интерпретации философских идей поэта, касающихся времени и изложенных в его поэзии и прозе. Речь идёт о том «автореференциальном» измерении поэтических текстов, когда всё их «тело» (художественные средства и приёмы, их метр и ритм, их цезуры, рифмы, фонетическая пластика слов) как бы «артикулируют» время, прикасаются к нему, имитируют его, преобразуют его и т. д. Нам предлагается обратить внимание на то, как сама поэтическая «форма» рефлексирует над временем и собственной темпоральностью. Эта стратегия задаётся самим Бродским, тем, как он, в частности, читает чужие тексты310 и специфической поэтологической установкой, которая часто звучит как декларативная и которую мы условно назовём стратегией «подражания времени».
Начнём, собственно, с признаний Бродского, которые играют роль микро-манифестов, а также, несомненно, объяснительных жестов поэта, «сделанных в прозе».
Самая поверхностная часть этих суждений связана с лессингианской традицией рассмотрения поэзии как искусства «временного». Как известно Г. Э. Лессинг строил свою эстетическую систему на фундаментальной оппозиции «пространственных» и «временных» искусств. К первым относится прежде всего живопись, к последним - литература («поэзия»): «... Живопись — тела и краски, взятые в пространстве, поэзия - членораздельные звуки, воспринимаемые во времени»311. В этом разделении существенным для нас является то, что Лессинг, отталкиваясь от очевидного факта перцептивной темпоральности «поэзии», переходит к связи такой внешней характеристики речи как развёрнутость во времени к влиянию, которое эта сущность оказывает на «выражаемое», на смысл текста. Для него «бесспорно, что средства выражения должны находиться в тесной связи с выражаемым» , из чего следует, «что знаки выражения, располагаемые подле друг друга, должны обозначать только такие предметы, которые и в действительности представляются расположенными друг подле друга; наоборот, знаки выражения, следующие друг за другом, могут означать только такие предметы или такие их части, которые и в действительности представляются нам во временной их последовательности» . Таким образом, темпоральность, временная длительность и последовательность суть важнейшие характеристики того, что является предметом литературы. Согласно Лессингу, таковой есть «действие», локализованное во времени, или «последовательность действий», обладающая временной длительностью; живопись же имеет дело с «телами», которые сами расположены и соседствуют друг с другом в пространстве. Таким образом, уже Лессинг выделил два важнейших подхода к изучению времени в произведении искусства: темпоральность текста как последовательности знаков, рассматриваемой как таковая с точки зрения воспринимающего. Другой подход исследует время как объект изображения в литературном произведении. Уже в наше время это различение, введённое немецким эстетиком, превратилось в методологический принцип: как мы уже упоминали в предыдущей главе, различается «перцептивный» аспект времени, или «перцептуальное время» , то есть субъективное время восприятия, и собственно «художественного времени» (или «концептуального» аспекта темпоральное текста), то есть времени, как оно воспроизводится в литературных произведениях, времени как художественного фактора литературы» . Здесь время рассматривается как составляющая внутренней реальности текста, как «реальная» характеристика художественного мира и «представляет собой абстрактную хронометрическую модель, служащую для упорядочения идеализированных событий» . Третьей стороной изучения времени в тексте становится метафизическая: воззрения писателя на проблему времени, воплощённые в его текстах.
Для понимания своеобразия «лессингианского» тезиса Бродского необходимо три указанных аспекта рассматривать в единстве и взаимодействии. В его случае, в отличие от Лессинга, «метафизическая» идея времени будет «центром» означивания, распределяющим отношения между тем, что будет считаться «означаемым» и соответствующим последнему «означаемым».
Попробуем понять функционирование идеи «мимесиса», осуществляющегося между временем и стихом (поэтической речью вообще), как ею оформляются референциальные и автореференциальные качества поэтического текста. В устных высказываниях и эссе Бродского повсюду присутствует идея о том, что «поэзия многим обязана времени». Вот известный пассаж, логику которого мы кратко рассмотрим: «Много, довольно много лет тому назад, я полагаю, около десяти или пятнадцати, я прочёл по-английски где-то в античной антологии стихотворение какого-то грека Леонида. «В течение своей жизни старайся имитировать время, не повышай голоса, не выходи из себя. Ежели, впрочем, тебе не удастся выполнить это предписание, не огорчайся, потому что, когда ты ляжешь в землю и замолчишь, ты будешь напоминать собой время»... Мне ... кажется, что стишок должен отчасти напоминать собой то, чем он пользуется. А именно время...»318. В этом отрывке беседы аргументация Бродского в пользу тезиса об «уподоблении» времени, пожалуй, наиболее своеобразна319. Дабы иллюстрировать своё требование «нейтральности тона» в поэтическом высказывании, он обращается к образу времени и умирания, а также связанного с ним молчания, «ритм» и «этику» которых человек должен усвоить уже при жизни, что и будет «откровеньем телу» о грядущем.
