Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Интертекст и интертекстуальность как филологическая проблема 12
1.1 . Проблема интертекста: методологический контекст исследований интертекстуальности . 13
1.2.Границы объекта исследования 21
1.3.Постмодернистская ситуация и порождение интертекста 23
1.4. Цитата и цитация как механизмы интертекстуальности и концепция "чужого слова" 28
1.5.От текста к дискурсу; от интертекста к интертекстуальности 36
Выводы по главе I 41
Глава II. Смена семиологических парадигм: проблемы методологии дискурс-анализа 44
2.1 .Динамика vrs статика 46
2.2. Преодоление "нового" субъективизма 54
2.3.Смысл и значение62
2.4.Трихотомия знаков и проблема интертекстуальности 72
2.5.Текст и дискурс как семиотическая проблема .76
Выводы по главе II : 80
Глава III. Семиотическая модель интертекстуальности ., 82
3.1 .Прагматические параметры интертекстуальности 82
3.2. Синтактические параметры интертексуальности и динамика знака в интертексте 89
3.3.Формирование интертекстуальной практики в модернистском и постмодернистском текстопостроениии 101
3.4.Интертекстуальность: проблема референции 111
Выводы по главе III 122
Заключение 124
Список литературы 126
- Проблема интертекста: методологический контекст исследований интертекстуальности
- Цитата и цитация как механизмы интертекстуальности и концепция "чужого слова"
- Преодоление "нового" субъективизма
- Синтактические параметры интертексуальности и динамика знака в интертексте
Введение к работе
Проблема интертекстуальности - одна из наиболее интересных и, одновременно, дискуссионных и сложных в современной филологии. Этой проблемой занимаются все филологические субдисциплины, как лингвистического, так и литературоведческого циклов, а также смежные с филологией специальности, обращенные к изучению культурных объектов. Актуальность проблемы интертекстуальности вызвана по меньшей мере тремя обстоятельствами. Первое: интертекстуальность является одной из важнейших стратегий текстопостроения в современной литературе постмодернизма (хотя проблематика интертекстуальности не ограничивается только проблематикой художственной словесности) и, как таковая, она представляется естественным предметом изучения всех дисциплин, обращенных к этому современному художественному явлению. Второе: такие сложные комплексные проблемы, как проблемы интертекстуальности, могут решаться только совместными усилиями представителей различных дисциплин филологического цикла, преимущественно - усилиями литературоведов и, особенно, лингвистов. Будучи явлением культуры и литературы, интертекстуальность проявляет себя прежде всего как языковая стратегия, а потому лингвистическим и семиотическим методикам в исследованиях интертекстуальности и интертекста должен быть отдан приоритет. Вместе с тем, исследование феноменов, подобных интертекстуальности, может стать "полем" создания и отработки методик комплексного филологического исследования - таковой является и одна из задач настоящего исследования. В-третьих, проблема интертекста и интертекстуальности "заряжена" значительным методологическим потенциалом и стоит особенно остро в современной ситуации, когда происходит смена исследовательских парадигм, когда на смену филологии в целом структуралист-
ской ориентации приходят филологические дисциплины, которые в той или иной мере можно соотнести с постструктурализмом.
Наглядный пример этой "смены вех" - работы наших ведущих лингвистов, которые от изучения языка как объекта приходят к изучению языка как феномена или, иными словами, в качестве объекта начинают видеть не язык и текст как статические объекты, а речевую практику и дискурс как объекты динамические (см: [Барт 1994; Караулов 1999; Литвинов 1998; Пищальникова 2003 и др.]).
Ниже мы остановимся на сравнительных достоинствах этих подходов и на логике их взаимодействия. Пока же, в первом приближении, заявим, что новый подход в большей мере соответствует характеру объекта, который реально лежит в основании культуры как интерсубъективной жизни сознаний, реализуемой в различных формах коммуникации - диалогу между носителями культуры, диалогу, который по определению является динамическим объектом. Одной из форм этого диалога и является феномен интертекстуальности.
Именно учет данной смены парадигм, а также использование их совокупного потенциала и позволяет если не решить проблему интертекста и интертекстуальности, то, по крайней мере, наметить адекватные пути ее решения. Достаточно сказать, что в рамках структуралистски ориентированных методик исследования эта проблема не решается в принципе, так как последние не в состоянии в полной мере учесть динамический аспект интертекстуальности, а также роль субъективного фактора в коммуникации. Но и без структуралистских достижений в сфере изучения текста данная проблема также не может быть решена - структурализм разработал развернутую концепцию текста, а именно анализ текста (интертекста) становится основой и анализа интертекстуальности как практики тектопо-строения. Именно поэтому без учета опыта структурализма говорить об
интертексте и интертекстуальности, строить их развернутую концепцию
и, не имеет смысла.
Семиотический формат настоящего исследования - не просто дань мод
ной терминологии. Семиотика (семиология), не являясь, строго говоря,
самостоятельной наукой или даже научной методологией, предлагает лю
бому исследователю особый инструментарий, который позволяет более
точно и логически выверенно анализировать объекты языка и культуры.
Как "органон наук" (Ч.У.Моррис), семиология является, таким образом,
особым средством, если можно так выразиться, "гигиенической обработ
ки" [Миловидов 2003: 6] культурологических, лингвистических и литера-
у. туроведческих методологий.
Вместе с тем, при хорошей разработанности как общих проблем семиологии, так и проблематики частных семиотик, в сфере этой дисциплины немало "белых пятен", нерешенных вопросов, что в известной степени мешает семиологам и в изучении интересующих их конкретных объектов.
Это касается и нынешнего состояния семиологии, и ее истории. При
чем, данные два аспекта (синхронный и диахронный) оказываются удиви
тельным образом тесно соотнесены и взаимопереплетены, так как точное
прочтение и интерпретация фактов прошлого данной дисциплины помога-
$) ет "настроить" и ее современный инструментарий.
Методологический ракурс настоящей работы вырабатывался в процессе сравнительно-сопоставительного анализа двух ведущих семиологических концепций, двух "макросистем" семиологии, которые восходят, с одной стороны, к идеям Ф.де Соссюра, а, с другой, к работам Ч.С.Пирса (не случайно обостренный интерес к работам последнего совпал с постструктуралистским "взрывом" в современной культурологии). Сопоставив, увязав эти две концепции, мы попытаелись выработать свою собственную, на основе которой уже будет решаться - в доступных нам границах - проблема
интертекста и интертекстуальности.
Поэтому в настоящей работе, помимо рассмотрения последней проблемы, будет сделана попытка постановки некоторых фундаментальных проблем семиологии, что, надеемся, позволит использовать результаты нашего исследования в изучении других конкретных проблем языкознания, литературоведения и культурологии.
Настоящее исследование - это одновременно и попытка реализации интегративного подхода к изучаемому явлению, попытка объединения, синтеза методик, принятые в лингвистике и литературоведении - двух смежных, но на практике весьма далеких друг от друга филологических субдисциплин. Рассмотрение интертекста и интертекстуальности в рамках синтетического интегративного подхода позволит в определенной мере преодолеть барьер, реально существующий между лингвистикой и литературоведением, а также разработать методику синтетического анализа, который был бы пригоден для работы с другими объектами.
Этими обстоятельствами определяется научная актуальность исследования.
Его научная новизна состоит в выдвижении гипотезы относительно характера семиотических механизмов интертекста и интертекстуальности в их связи и соотнесенности к проблемами культурной и литературной коммуникации, а также в уточнении некоторых принципиальных вопросов семиотики языка и дискурса.
В основе методологии исследования лежат идеи крупнейших семиоло-гов, лингвистов и литературоведов В.фон Гумбольда, Ф.де Соссюра, Л.Ельмслева, Ч.С.Пирса, Л.В.Щербы, В.В.Виноградова, Р.Барта, Ю.Кристевой, М.М.Бахтина, Ю.М.Лотмана, Ю.Н.Караулова, а также материалы и теоретические разработки отечественных и зарубежных филологов и семиологов.
На защиту выносятся следующие положения:
^ - адекватным инструментарием анализа семиотики интертекстуальности
является восходящая к идеям Ч.С.Пирса динамическая концепция семи-озиса, семиологически интерпретированная концепция диалога М.Бахтина
Ю.Кристевой, а также семантическая гипотеза возможных миров Вит-генштейна-Хинтикки;
классической формой интертекстуальности является художественный текст (интертекст) постмодернизма, реализующий принцип постмодернистской "игры";
- феномен интертекста и интертекстуальности может быть описан только в
У_ рамках трехчленной конструкции "интердискурсивность - интертекстуаль
ность - интертекст";
прагматическим контекстом интертекстуальности является постмодернистская авторская интенция, реализующаяся в столкновении и взаиморедуцировании цитируемых дискурсов (социолектов); - в рамках интертекстуальной практики происходит видоизменение семиотической природы пре-текстов - их индексализация;
имманентная семантика прецедентных текстов в рамках интертекстуальности трансформируется под воздействием комбинаторной семантики ста-
^Г,1 новящегося интертекста, а формирующие интертекст индексализирован-
ные претексты становятся дифференциальными семами возникающего в рамках интертекстуальной игры метазнака, символическая природа которого выражает представление об отсутствии единого Объекта, единого Основания Объекта - при множественности Интерпретантов (по Пирсу);
- художественный интертекст как знаковое образование характеризуется
удвоением интенсиональной семантики, в то время как миромоделирую-
щая (феноменальная) референция обусловливет полноценный диалог креа
тивного и рецептивного сознаний на "поле" интертекста в рамках культу-
ры как интерсубъектного взаимодействия.
w Интертекстуальность и интертекст не являются исключительно худо-
жественными явлениями. Во всяком случае, в научной литературе сущест
вует устоявшееся мнение о интертекстуальной природе и других, нехудо
жественных типов текста и дискурса [Чернявская 1999; Гончарова 2001 и
др.]. Более того, если исходить из современных постструктуралистских
концепций (Кристева-Деррида), объявляющих любой текст полем пересе
чения чужих дискурсов, а любое слово "палимпсестом", то есть, словом,
которое неизбежно "пишется" поверх другого слова, уже кем-то написан
ного, то феномен интертекстуальности можно перенести на любой вид
дискурса и, соответственно, текста. В этом случае, правда, предмет анали
за "растворится" в фоне, на котором следовало бы производить его кон
цептуализацию, и работа по изучению интертекста просто потеряет смысл.
Мы же исходим из следующих оснований: термины "интертекст" и "ин
тертекстуальность" были впервые осмыслены применительно к художест
венному творчеству последних десятилетий XX века, и именно в художе
ственном творчестве они проявляются наиболее полно. Позднейшие рас
ширительные толкования термина и атрибуция его к прочим, смежным с
художественными (постмодернистскими), текстам были результатами экс-
\Ч,) траполяции, когда интертекстуальность и сходные с ней формы текстопо-
строения отождествлялись по формальным признакам. Подобное отождествление стало возможным прежде всего потому, что данная практика не учитывает всю полноту и все уровни семиозиса и, прежде всего, прагматический и синтактический уровни последнего.
Поскольку в "чистом" своем виде феномен интертекстуальности был изначально свойственен словесному искусству, представляется вполне логичным, выстраивая семиотическую гипотезу интертекстуальности, обратиться именно к литературым текстам.
Выбор же конкретного материала, его объем и формат преопределены следующими обстоятельствами. Во-первых, изучение механизмов интертекстуальности не обязательно должно вестись на основе произведений "первого" ряда мировой литературы - к текстам, основанным на интертекстуальной игре, скорее применима оценка "правильно", а не "хорошо" [Гаспаров 1995: 63]. Поэтому для реализации поставленных в работе задач вполне адекватным представляется "соседство" в ней текстов, с одной стороны, крупнейшего англоязычного поэта XX века Т.С.Элиота, и, с другой, современной поэтессы-экспериментатора Ю.Скородумовой, текстов московского "концептуалиста" Вс.Некрасова и текстов Нобелевского лауреата И.А.Бродского.
Во-вторых, для рассмотрения процесса становления принципа интертекстуальности важен был диахронно сориентированный материал; поэтому анализ модернистского принципа цитации (Т.С.Элиот) в работе предшествует анализу постмодернистского принципа интертекстуальной игры (Г.Скородумова).
В третьих: теоретический формат настоящего исследования позволил нам ограничиться относительно небольшим количеством текстов, отмеченных, тем не менее, работой достаточно характерных интертекстуальных механизмов, а потому и в полной мере репрезентативных (общее количество текстов, проанализированных в диссертации, включая претексты -46).
И, наконец, в четвертых: поскольку именно в стихотворных текстах, в силу эффекта "плотности стихового ряда" (Ю.Тынянов), наиболее явно и явственно просматриваются законы текстопостроения, то в качестве материала и были избраны поэтические произведения - при том, что принцип итертекстуальной игры, естественно, свойственен не только поэзии.
Цель и основные задачи исследования вытекают из необходимости
рассмотрения означенных проблем. Структура работы предопределена
, , данными целями и задачами. Работа состоит из Введения, трех глав, за-
ключения и библиографии. Во введении определяется круг проблем, связанных с разработкой проблемы интертекстуальности, и намечаются пути их решения. Одновременно формулируется предварительная семиотическая концепция интертекста и интертекстуальности.
В первой главе дается критический анализ существующих концепций интертекста и интертекстуальности, а также определяется круг явлений, которые подлежат изучению в плане поставленных во введении задач.
Вторая глава посвящена разработке семиологического инструментария исследования интертекстуальности на основе анализа существующих се-миологических концепций, а также вырабатывается собственная рабочая концепция семиозиса как динамической системы.
В третьей главе на основе данных в первой и второй главе материалов разрабатывается концепция интертекстуальности как семиотического процесса и интертекста как типа текста.
Научная и практическая значимость работы.
Материалы диссертации могут быть использованы про дальнейшей
разработке проблемы текста и дискурса как в лингвистическом, так и в ли-
$t> тературоведческом аспектах. В частности, положения работы могут лечь в
основу дальнейшей разработки проблем транстекстуальной коммуникации, анализа и интерпретации современной литературы постмодернизма, различных видов письма (текста), основанных на использовании трант-стекстуальных механизмов. Лежащая в основании работы гипотеза о динамическом характере знаковых процессов в культуре может быть использована в дальнейшем изучении языка как феномена, разработке проблем семиотики.
Положения работы могут быть использованы в лекционных курсах по
истории и теории литературы, теории языка и дискурса, соответствующих
. спецкурсов по проблемам семиотики и транстекстуальной коммуникации.
Публикации по теме и апробация работы.
По теме диссертации опубликовано 6 работ. Материалы и положения диссертации докладывались в 2001 - 2004 годах на ежегодных научных конференциях филологического факультета ТвГУ "Актуальные проблемы филологии в ВУЗе и школе", на 8-й Тверской герменевтической конференции "Понимание и рефлексия в- коммуникации, культуре и образовании" (Богинские чтения), 2002 год, представлялись в рамках работы кафедры теории литературы ТвГУ, кафедры теории языка и межкультурной коммуникации ТвГУ.
Проблема интертекста: методологический контекст исследований интертекстуальности
В постановке проблемы интертекста и интертекстуальности представители лингвистической и литературоведческой субдисциплин в современной филологии не демонстрируют сколько-нибудь значительных разночтений.
Связано это, вероятно, с тем, что теория текста - в том виде, в каком она предшествовала хронологически появлению теории интертекста, - была разработана в рамках интегративных по своей природе, ориентированных на структуралистский подход школ, где литературоведческий анализ базировался на внимании к проблемам языка, а проблемы языковые решались с перспективой на решение проблем художественного текста и - шире - искусствоведения.
Разночтения, которые существуют в понимании интертекста и интертекстуальности, определены не дисциплинарной принадлежностью филологов, а тем, к какой из ведущих в настоящее время аналитических парадигм они (и лингвисты, и литературоведы), принадлежат - структуралистской или постструктуралистской.
Структурализм и постструктурализм по-разному смотрят на проблему интертекста и интертекстуальности, и эти различия связаны в конечном счете с форматом базовых представлений о культуре, коммуникации, языке, литературе и литературном процессе, а также с общими методологическими установками данных двух научных парадигм.
Лежащее в основании структурализма представление о языке (и литературе) как объекте, внеположенном аналитику и интерпретатору, объекте, который может быть изучен с применением точных методик описания и моделирования, противополагается в постструктуралистских исследованиях представлением о том, что базовым объектом анализа в филологии является не внеположенный исследователю язык (текст), а язык, реализуемый в динамической по своей природе речевой деятельности языковой личности, причем важнейшим и самым надежным методом анализа речевой деятельности может быть предложенный Э.Гуссерлем метод интроспекции - метод, который любой структуралист с негодованием отверг бы как субъективистский.
Поэтому те два взгляда на интертекст и интертекстуальность, которые приведены ниже, мы излагаем, не "разводя" их продуцентов по филологическим "цехам" (лингвистика vrs литературоведение), но пытаясь показать ведущие тенденции, характерные как для структурализма, так и для его наследника и, одновременно, критика, постструктурализма.
Первая, и весьма популярная концепция интертекста сводится к представлению о нем как о конгломерате цитат, некоем развернутом центоне, в котором в отсутствие авторского "голоса" начинают работать механизмы транстекстуальных взаимодействий. Применяемое в данном случае клише "мозаика цитации" достаточно красноречиво указывает на статический характер объекта и на его вполне независимый от исследователя, объективный характер. Интертекстуальный анализ в рамках данного подхода сводится к выявлению аллюзивного и реминисцентного материала, а также к попыткам осмысливания результатов работы механизма интертекста. Так, литературоведы исходят из того, что интертекстуальность в творчестве "младшего" литератора есть "осознанный художественный прием", и занимаются поисками "аллюзионных полей" в творчестве литератора "старшего"; текстуальной же реализацией этих полей в тексте-реципиенте становятся те или иные формы цитации [Яблоков 1997: 30].
Лингвистически ориентированные исследователи вполне разделяют данный подход, но - с присущими лингвистике прагматическими установками на реализацию педагогического и дидактического потенциала своих концепций. Так, И.В.Арнольд именно с данными целями, имплицируемыми в ее работе, говорит об интертексте как о собрании цитат, причем для полного понимания текста (интертекста) как раз и необходимо составле 16
ниє, анализ и интерпретация максимально полной номенклатуры источников цитирования, из которых, в частности, для текстов англоязычных важнейшими являются классическая английская литература и Священное Писание [Арнольд 1992: 53-61]. Обратим внимание - здесь делается явный акцент на необходимость полной экспликации аллюзивного материала и понимания (тоже, по-возможности, очевидно, полного - структуралистски ориентированный лингвист иначе мыслить не может), что в целом оправдывается дидактическими целями.
Безусловно, работа по выявлению аллюзионного и реминисцентного материала - важный этап в работе с текстом, которую проводит педагог -преподаватель иностранного языка, или литературовед, занимающийся проблемой преемственности, а также традиции и новаторства в литературе. Но дело в том, что данного рода стратегии работы с текстом существовали достаточно давно и были столь же давно оснащены необходимым понятийно-терминологическим аппаратом. В педагогически ориентированных школах в лингвистике, прежде всего, французских, эта методика именовалась методикой экспликации (explication de texte - cM.:[Barratt 1979: 55-59]), которая позволяла тщательнейшим образом прокомментировать все внетекстуальные референции текста. В литературоведении же долгие годы существовала методика изучения "контактных" взаимодействий между писателями разных времен и разных стран (см. классические в этом отношении работы: [Бушмин 1975], [Конрад 1966]).
Цитата и цитация как механизмы интертекстуальности и концепция "чужого слова"
Нерешенность проблемы соотношения плана выражения и плана содержания словесного знака является камнем преткновения и на пути исследователей, которые занимаются вопросом, непосредственно примыкающим к проблеме интертекста и интертекстуальности (фактически, эта проблема лежит в основании нашей проблематики) - вопросом цитаты и цитации.
В современном своем формате проблема цитаты решается в соотнесении с теорией "чужого" слова, восходящей к работам М.М.Бахтина (см., например: [Козицкая 1999], [Семенова 2002]).
Значительна литература - и лингвистическая, и литературоведческая, -по проблеме цитаты и цитирования. Проблема интертекста и интертекстуальности, смежная с последней, занимает в исследованиях по цитате важное место. Не углубляясь в критический анализ многочисленных источников (см., например, обширнейшую библиографию, включенную в сборник: [Литературный текст: проблемы и методы исследования: "Свое" и "чужое" слово в художественном тексте. 1999]), напомним, что к феномену цитаты уже давно относят не только лексико-семантический уровень текста-цитатора и текста-цитанта. Объектом цитирования (и, следовательно, материалом интертекстуализации текста) могут быть и синтаксические структуры, и стилевые, и жанровые, и даже проблемно-тематические.
Так, И.В.Силантьев к подобным объектам относит столь сложно уловимый лингвистическими инструментами феномен как мотив и лейтмотив (цитирование мотива также имеет отношение к проблеме интертекстуальности): "Признак лейтмотива, - пишет исследователь, - это обязательная повторяемость в пределах текста одного и того же произведения; признак мотива - его обязательная повторяемость за пределами текста одного произведения" [Силантьев 2001: 27]. В том, что повторение мотива (в данном случае - лейтмотива) в рамках одного и того же произведения можно также отнести к феномену цитирования, нас убеждают, в частности, иные концепции, разрабатываемые исследователями цитаты: к объектам цитации можно отнести и собственный текст цитатора (так называемая автоцитация - см.: [Семенова 2002: 136-142]).
При этом вокруг возможности трактовать тот или иной уровень структуры текста в качестве поставщика цитатного материала идет достаточно горячая полемика. Так, тем, кто считает, что объектом цитации может стать жанровая форма (жанровый код), исследователи резонно отвечают: "Использование нескольких жанровых кодов не создает эффекта жанровой полифонии и не приводит к образованию жанровых гибридов... Что касается "жанровых гибридов", то они, как правило, не отличаются устойчивостью: одна жанровая структура, модифицируемая другой, становится основной и возникает новый вариант жанра или новый жанр" [Семенова 2002: 56-57]. Иными словами, с точки зрения исследователя, цитация жанра (это, прежде всего, касается художественных жанров) невозможна, так как отсутствует то, без чего цитата не может восприниматься как цитата -"зазора" между "чужим" и "своим" словом.
Кстати, проблема данного "зазора" - наиболее острая в теории цитаты и, соответственно, в проблеме интертекста и интертекстуальности. Как цитата преодолевает этот "зазор" и что происходит в процессе этого преодоления с текстами (цитируемым и цитирующим) - вопрос не решенный в "классическом" структурализме.
В соответствии с его традицией, "...подключая определенные грани... своего источника - к авторскому тексту, цитата обогащает последний за счет тех значений, которые привносятся из претекста в новый текст" [Козицкая 1999: 5]. Какие грани источника подключаются к авторскому тексту, как происходит отбор этих "граней" и, главное, какие механизмы обусловливают избирательность в выборе тех или иных граней претекста -здесь структуралистски ориентированные методики не в состоянии дать более или менее определенные объяснения.
В современной теории цитаты, как она представлена в данной и других последних работах, ориентирующихся на труды М.М.Бахтина, обращают на себя внимание два взаимосвязанных обстоятельства. Первое: функция "подключения" претекста к тексту принадлежит самой цитате. Иными словами, сама цитата (а не цитатор как языковая личность) обретает качества субъекта цитирования. Второе, проистекающее из первого, обстоятельство - "размывается" представление о самом механизме подключения. То есть, за рамки концепции (как несущественный?) выносится тот самый механизм преобразования вербального плана цитации во вневербальный, и -далее, вновь - в вербальный. Поэтому достаточно характерным, знаковым элементом большинства работ по теории цитаты, обнажающим "сцену письма" структуралистски ориентированной филологии, становятся использование глагола "отсылает" без прямого дополнения: "К Лакло отсылает и имя Сесиль в новелле де Сада..." [Семенова 2002: 17]. Не автор-цитатор, используя цитату, отсылает реципиента к тексту-цитанту и, в конечном итоге, цитанту-автору, а некий текст-субъект отсылает (минус-субъект рецепции) к другому тексту, тексту-объекту.
Преодоление "нового" субъективизма
Известно, что в стремлении к абсолютной объективности научного анализа представители тартуско-московской школы вывели за пределы анализа субъект последнего, превратив текст как знаковое образование в поле действия имманентных законов текстопостроения, независимых также и от продуцента (реципиента) текста (см.: [Чередниченко 2001: 58 и далее]).
Несмотря на то, что тартуский структурализм стремится изучать структуру текста в связи со структурой содержания, его пафос по преимуществу состоит в детальном и всестороннем анализе плана выражения художественного знака (субстанции и формы означающего): фонологического, лек-сико-семантического, ритмико-метрического, грамматического, морфологического, синтаксического и т.д. Даже на более поздних этапах развития школы, когда были в целом решены все вопросы с "микроэлементами" текстовой структуры, морфологический принцип доминировал в изучении проблем мотива, времени и пространства, точек зрения и т.д.
Данная методология имела два серьезных следствия. Во-первых, стремление к объективности привело тартусцев, как полагают некоторые исследователи, к "новому" субъективизму. Цель структуралистов, полагает М.Эпштейн, состоит в том, чтобы "вы делить феномен чистой литературности, своего рода "элементарные час тицы" литературной материи, последние, далее не дробимые свойства "ли тературности" как таковой свести (литературу - А.Б.) к чистой форме, к "приему как таковому", к тексту самому по себе" [Эпштейн 1995: 35]. Но по удалении "неорганических примесей" из элементов литературности "...их объективное существование улетучивается и они становятся идеальной проекцией способов наблюдения, свойств физических приборов. Чистые текстуальные знаки, выделенные из литературы, наподобие квантов, мельчайших неделимых частиц, - это те же условные проекции критического подхода", а критик "и определяет значение этих знаков, предварительно очищенных от всяких значений" [там же]. Второе следствие явилось оборотной стороной первого. Структурализм, ощущая внутреннюю обратимость логики объективного-субъективного, "мечтает" о некоем "среднем" реципиенте, среднем читателе [Жолковский, Щеглов 1996: 291], который, очевидно, и мог бы взять на себя роль инструмента в пр еодолении внутреннего субъективизма внешне объективной методологии.
Однако "средний" реципиент - заведомая абстракция, и сконструировать некий усредненный идиотезаурус, усредненную концептосферу вряд ли помогут самые точные статистические метод ики. Рискнем предположить, что в основе структуралистской гипотезы о "среднем" реципиенте (ср. идеи "идеального читателя", "провиденциального читателя" Л.Н.Толстого или дихотомию "адресат - нададресат" М.М.Бахтина) лежит человеческий фактор - основанное на исключительной личной скромности аналитика его нежелание признать, что его собственная интерпретация текста есть единственно верная интерпретация, на чем настаивал Э.Гуссерль.
Но, помимо "человеческого", есть еще один фактор, который наиболее очевиден при рассмотрении другой важной проблемы знака - проблемы коннотации.
Для структуралистски ориентированной семиологии коннотация - непременный, априорный атрибут сложной знаковой структуры, само существование которой в рамках структурализма даже не проблематизируется. Вместе с тем, у того же Р.Барта, который сделал колоссально много для разработки проблемы коннотации (книги и статьи "Мифологии", "Риторика образа", "Основы семиологии" и др.), существуют сомнения в возможности семиологическои концептуализации коннотации как уровня знака [Барт 1994: 16]. Причем симптоматично, что эти сомнения появились у исследователя уже в период "постструктуралистских" работ.
Коннотация - как эта проблема решается у раннего Р.Барта - есть вторичное знаковое образование, которое "паразитирует" на образовании первичном, изображеннном нами несколькими абзацами выше:
(ERC)RC, где знак ERC становится означающим для коннотативнои составляющей ()RC. При этом, естественно, первая R и вторая R (R , если быть более точным), значительно отличаются друг от друга, так как включают в себя разные коды: допустим - R как код референции, обращенной к денотату, и R как код референции, реализуемый на сигнификативном уровне знака.
Не углубляясь в детально описанный механизм реализации коннота-тивного уровня знака, выскажем предположение: коннотация как феномен актуализуется только в контексте проблематики, где язык предстает как объект, там, где в качестве базовых категорий предстают категории нормы и окказионализма, прямого и переносного значения и т.д., то есть, в рамках восходящих к формализму структуралистских методик.
Там же, где доминирует представление о языке как феномене (то есть, о языке в его речевой реализации), проблема коннотации просто выносится за скобки, снимается. Р.Барт пишет: "...другие (назовем их семиологами) оспаривают само наличие денотативно-коннотативной иерархии; язык, говорят они, будучи материалом денотации, располагая собственным словарем и собственным синтаксисом, представляет собой систему, ничем не отличающуюся от всех прочих..." [там же].
Барт не уточняет, кого он имеет в виду, но наиболее успешно проблема дифференциации денотативного и коннотативного уровней знака и семиозиса снимается как раз в рамках субъектно-ориентированных динамических семиотик, где рассматриваются не внеличностные (словарные) статические знаковые образования, а индивидуально окрашенные динамизированные знаковые операции.
В рамках данных операций вербдлизации подлежит не словарное значение, где осуществлена четкая дифференциация основных, вторичных и переносных значений слова, причем каждое из этих значений прокомментировано с точки зрения ообенностей употребления, а "словарная статья" идиотезауруса языковой личности, в рамках которого каждый концепт уже несет в себе коннотативные (говоря языком структурализма, который в рамках постструктуралистской парадигмы становится языком "условным":) составляющие, поглощенные денотативным значением.
Проблематизация субъекта семиозиса и, соответственно, принятие субъективности в качестве одного из его неизбежных и непременных его параметров восходит к концепции Ч.С.Пирса - она (в самом общем плане) типологически .родственна современной концепции языковой личности и в одном из своих аспектов является семиотическим аналогом последней.
Несмотря на то, что концепция знака, развернутая в трудах Ч.С.Пирса, основными чертами своими сходна с концепцией Соссюра-Ельмслева, в ней есть одно незначительное на вид, но принципиальное дополнение, которое не только переводит теорию знака в совершенно иное качество, но и предопределяет принципиально отличный от структуралистского подход к изучению культурных процессов.
Синтактические параметры интертексуальности и динамика знака в интертексте
Синтактика, как уровень семиозиса, отвечает за сочетаемость знаков в знаковой цепи: "Синтактическая структура языка - это взаимосвязанность знаков, обусловленная взаимосвязанностью реалий, результатом или частью которых являются знаковые средства" [Моррис 1983: 51]. Как уровень семиозиса и понятие, синтактика шире синаксиса, отвечающего за реализацию грамматических отношений в знаковой цепи. Она "работает" на всех уровнях знаковой структуры, определяя синтактические преференции ее элементов и, прежде всего - валентность, обусловливающую сочетаемость знаков [Караулов 1999: 58]. Поэтому, анализируя синтактическую структуру знаковой процедуры и знакового образования, мы можем пользоваться различными методиками, принятыми в лингвистике - лекси-ко-семантическим анализом, синтаксическим анализом, лингво-стилистическим анализом и т.д.
Различные типы знаков, как отмечал Ч.У.Моррис, имеют предпочтения относительно уровней семиозиса, на которых они реализуют свою знаковую сущность. Поскольку, в соответствии с выдвигаемой нами гипотезой, в рамках интертекстуальности происходит индексализация прецедентного теткста, то этот механизм отчетливее всего проявляется на именно на уровне синтактики: индексы (определяемые нами вслед за Ч.С.Пирсом) функционируют преимущественно в синтактическом и прагматическом измерениях; на уровне же семантическом "они обозначают знаковые средства, а не внеязыковые объекты" [Моррис 1983: 60].
В этом и состоит объяснение динамики семиотической природы прецедентного текста, ставшего объектом цитирования: утратив свою символическую природу (способность обозначать "внеязыковые объекты") и став индексами, прецедентные тексты в рамках процедур интертекстуальности превращаются в средства языка, на котором "пишется" интертекст как символ более высокого порядка - метасимвол.
Используя стихотворные тексты в качестве материала для анализа взаимодействия дискурсов в интертекстуальной практике, мы исходим из нескольких причин. Первая: стихотворный текст в силу особой "плотности стихового ряда" (Ю.Тынянов) способен наиболее явно продемонстрировать важнейшие процессы, реализуемые в текстопостроении. Вторая причина, связанная с первой: в силу этого обстоятельства стихотворный текст может стать моделью для анализа текстопостроения вообще (см.: [Лотман 1995]. Третья причина: практика интертекстуальности (и порожденный этой практикой интертекст) - феномен по-преимуществу словесного искусства, хотя анализ его позволяет раскрыть природу транстекстуальных взаимодействий не только в сфере художественного творчества.
Тексты крупнейшего поэта конца XX в. И.Бродского по своим эстетическим параметрам выходят далеко за рамки постмодернизма. В своем творчестве поэт реконструирует классическую традицию в русской поэзии - не случайно о нем говорят как о классицисте новой формации [Polukhina 1989: 59-71]. Но, несмотря на это, многие из текстов поэта демонстрируют стратегии, свойственные постмодерну, и, в частности - работу механизмов интертекстуальности. Эти механизмы связаны с динамикой знака, обу словленной прагматикий дискурса и реализующейся в его синтактическом формате. Данный текст - иллюстрация реализуемой на уровне синтактики индек-сализации символического по своим имманентным характеристикам знака, каковым является претекст. Механизмом этой индексализации является лексическая и синтаксическая деформация претекста. И хотя цитата, как фрагмент прецедентного текста, уже сама по себе есть искажение послед 92 него (текст как символ может функционировать только в своей целостности), Бродский и постмодернисты идут еще дальше, по сути уничтожая классическую цитату, разрушая ее лексическую и синтаксическую аутентичность цексту-цитанту. В первом и втором стихах, помимо искажающей пушкинский текст точки после "Я вас любил..." и, соответственно, появления заглавной буквы там, где у классика - строчная, в круглых скобках появляется текст, который с каждым новым шагом развертывания все дальше уходит от источника цитирования: если "возможно" еще соотносится семантически с пушкинским "быть может", то последующее движение текста Бродского переводит стихотворение не только в иной семантический план, но и в иной стилевой регистр. "Любовь" - "ударная" лексия в пушкинском тексте, активизирующая хорошо известные нам по идеологии классики "золотого века русской поэзии" ассоциативно-семантические поля (высокая патетика в прочтении любовной темы, трактовка любви как трепетного обожания, где чувственность подавляется учтивостью и "интеллигентностью" субъекта поэтического высказывания и, одновременно, "утончается"), у Бродского семантически переводится в физиологический регистр (сема боли, разрывающей голову), а стилистически - погружает сему "любовь" в стихию разговорно-бытовую, в рамках которой возникают вполне определенные "снижающие" ассоциации.
Сходная операция поэтом проделана в 8 стихе, где пушкинскому "Я вас любил безмолвно, безнадежно..." противополагается "кентаврическая" конструкция, сплавленная из текста цитанта и текста цитатора, и - более радикально - в 9 стихе, где "пушкинское" "...как дай вам Бог..." "разбивается" об оригинальное, Бродскому принадлежащее "...другими - но не даст!".
