Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Философские основания риторики и герменевтики 19
1.1. Основания человеческого бытия как онтологическая основа лингвистического исследования 19
1.2. Специфика задач риторики и герменевтики 24
1.2.1. Специфика задач риторики и герменевтики с точки зрения совершенствования человека 24
1.2.2. Специфика задач риторики и герменевтики с точки зрения поиска истины 33
1.2.3. Связь проблематик совершенствования человека и поиска истины 47
Выводы по Главе 1 51
Глава 2. Лингвистические основания риторики и герменевтики 52
2.1. Смысл и средство 52
2.2. Смыслы и средства в языке 55
2.3. Различия в восприятии вещественных и текстовых феноменов 61
2.4. Экспликация содержания ключевых понятий, выступающих в качестве методологических схем описания феноменов текстов 63
Выводы по Главе 2 90
Глава 3. Конкретное содержание задач риторики и герменевтики 92
3.1. Задачи герменевтики: адекватность понимания 92
3.2. Задачи риторики: адекватность текстопостроения 107
Выводы по Главе 3 118
Заключение 120
Использованная литература 124
Словари и справочные издания 135
Источники иллюстративного материала 136
Приложение 1 137
Приложение 2 138
- Основания человеческого бытия как онтологическая основа лингвистического исследования
- Специфика задач риторики и герменевтики
- Смысл и средство
- Задачи герменевтики: адекватность понимания
Введение к работе
Настоящее диссертационное исследование посвящено разработке и упорядочению лингвофилософских оснований риторики и герменевтики. Основной усматриваемой нами при этом проблемой является противоречие между декларируемой фундированностью данных дисциплин языкознанием и реальной непрояснённостью их связей с ним. Между тем необходимо отметить, что языкознание как наука о языке [Кибрик 1998; Иванов 1998] не может одновременно отвечать специфическим потребностям в лингвистическом фундаменте всех нуждающихся в нём наук, чем отчасти объясняется существование многочисленных и зачастую весьма друг на друга непохожих направлений лингвистики. Как источник теоретического знания о языке лингвистика открыта для всех других наук, но использовать это знание рационально, приспосабливая его для собственных нужд, есть, без сомнения, дело последних. В результате элементом любой так или иначе связанной с изучением языка науки должно являться изложение её собственных лингвистических оснований, модифицированных в соответствии с её философским фундаментом и вытекающими из него целями и задачами.
Сообразно сказанному, следуя составляющим теоретическую основу настоящего исследования идеям представителей античной и немецкой классической философии (учение об этике как основе социально адекватного текстопроизводства [Аристотель 2000; Платон 2000а: 85-194, 369-434; 20006: 113-174 и др.; Секст Эмпирик 1976; Цицерон 1994]; учение об идее и эстетической идее [Платон 1994, 2000а, 20006; Kant 1790; Hegel 1830, 2004b, 2004с; Гегель 1968]; учение о деятельности и опредмечивании [Гегель 1968; Маркс 1955: 94, 121; Hegel 1830, 2004b, 2004с; Marx 1890, 1932]; феноменологическое учение [Гуссерль 2000; Husserl 1965, 1977]), а также идеям и начинаниям представителей Московского методологического кружка (ММК; см. [Бабайцев 2001]) [Щедровицкий 1993, 1995], Тверской школы риторики и герменевтики [Богин 1975, 1977, 1980, 1993, 2002 и др.; Богатырёв 1996, 1998, 20016; Варзонин 1998, 2001а, 20016; Галеева 1997, 1999; Крюкова 1999, 2000а, 20006; Соловьёва 1999] и других исследователей
[Гумбольдт 2000; Брентано 1996; Литвинов 1996; Щерба 1974; Зарифьян 1990; Brentano 1982; Kulpe 1922], мы хотели бы продолжить наметившееся относительно новое направление исследования языка как системы формально-содержательных корреляций, обладающей значительным потенциалом эффективизации человеческой деятельности и улучшения человеческой природы. При этом основным отличием данного направления от прочих весьма многочисленных направлений «традиционной» лингвистики представляется чёткая установка на несамодовлеющую ценность изучения языка. Таким образом, под широко понимаемой рубрикой «традиционные» помещаются фактически все направления языкознания, которые эксплицитно не задаются вопросом о ценности языковых исследований с точки зрения первых и последних нужд человечества, т.е. исследуют язык как замкнутую систему отношений между элементами, которую Ф. де Соссюр определил как предмет «внутренней лингвистики» (langue). Результаты таких изысканий хотя и используются указанным «новым» направлением в лингвистике, но лишь как материал, организуемый сообразно целям этого направления или используемый при обосновании его установок и методов.
Существуют ещё языковые исследования, которые хотя и изучают язык как языковую деятельность (по Ф. де Соссюру, langage), но которых при этом цели слишком техничны или даже вовсе замкнуты на самом таком изучении, в силу чего данные исследования необходимо также отграничить от направления, названного здесь «новым». Таковы, например, прагматика и анализ дискурса, изыскания которых могут быть даже вовсе не связанными с языком как langue (ср. определение прагматики как «науки об употреблении языка» [Levinson 1983: 5]), но лишь как langage - языковой деятельностью, которая, кроме того, объективируется и отчуждается от личности (поскольку прагматика и анализ дискурса стремятся лишь описать, как протекает та или иная коммуникация, не уделяя внимания проблемам обучения социально адекватному общению или внутреннего изменения личности), т.е., как выражается В. П. Литвинов, «язык в своей феноменальной полноте здесь не присутствует» [Литвинов 1996].
Между тем языковую деятельность можно изучать и как проявление языка как динамического целого [Щерба 1974], как langage (по В. фон Гумбольдту, energeia или Erzeugung), существенным и при этом не упускаемым из виду моментом которого является язык как langue, но рассматриваемый как локализованный в сознании индивида [Соссюр 1999: 16-19, 24] «материальный объект» [Скребнев 1985: 16-18], как «психофизиологическая речевая организация» человека [Щерба 1974: 25], его языковая личность [Богин 1975, 1977, 1982, 1984 и др.], уровень развития которой, следовательно, в известной мере обусловливает уровень развития самого человека, его способность к деятельности и коммуникации (ср.: «Дар речи даже не какая-то одна из человеческих способностей рядом со многими другими. Дар речи отличает человека, только и делая его человеком. Этой чертой очерчено его существо. Человек не был бы человеком, если бы ему было отказано в том, чтобы говорить...» [Хайдеггер 1993: 259]; «...Языки представляют собой первую и необходимую ступень, отталкиваясь от которой народы оказываются способными следовать высшим устремлениям» [Гумбольдт 2000: 67]).
Наука предположительно существует для того, чтобы обслуживать нужды общества. Таким образом, прикладное знание всегда имеет первостепенное значение, независимо от того, согласны ли с этим утверждением сами учёные (можно, например, отметить преобладающее предпочтение фундаментальных исследований прикладным в одних кругах, и обратное в других). Точно так обстоит дело и с лингвистикой. В различных частных случаях начало изучения языка могло иметь разнообразные корни, проистекая из стремления ответить как на практические, так и теоретические вопросы. Однако, до тех пор, покуда общество не может позволить себе роскошь «науки ради науки», языкознание остается призванным служить его первичным насущным потребностям.
Потребности общества, удовлетворять которые призвано языкознание и родственные ему дисциплины весьма многообразны. Среди прочих, представляется возможным выделить вопросы, решением которых занимаются риторика и герменевтика. Ю. Н. Варзонин и А. А. Богатырёв предлагают считать предметом риторики оптимизацию общения, вслед за
древними авторами (Аристотель, Квинтилиан, Платон, Цицерон, Эпиктет и др.) указывая, что риторика призвана служить внутреннему самосовершенствованию человека и поиску истины [Богатырёв 2002; Варзонин 1998: 39, 66, 85 и др.]. Герменевтика, будучи ориентированной на сохранение и передачу культурной традиции и апеллируя к высшим ценностям [Богатырёв 2002], во многом служит тем же целям, приводя к духовному развитию личности. При этом такое развитие предполагает индивидуальное освоение и развитие общественно-исторического опыта необходимого для жизнеспособности общества. Освоение и развитие опыта сопровождается развитием рефлективной способности человека.
Являясь центром всякой деятельности (ср.: «Народ создает свой язык как орудие человеческой деятельности» [Гумбольдт 2000: 68]) и в качестве языковой личности центром личности вообще (так, по мнению Л. С. Выготского, основным качественным отличием человеческой психики является её опосредованность употреблением орудий и особенно знаков [Леонтьев, Лурия 1956: 6-23; Выготский 1956: 119-147]), язык (речевая деятельность) способен существенно повлиять на наличие прогресса в обществе. Ибо, коль скоро развитие производительных сил определяет способ производства и характер производственных отношений [Marx 1890: 11, 402; 1894: 260, 855], то и мера социальной адекватности коммуникации должна быть прямо пропорциональна прогрессу в самой деятельности. Так, Ю. В. Рождественский утверждает, что «...речь может быть более или менее эффективной. Если речь неэффективна, то деятельность в обществе не развивается» [Рождественский 1997: 152]. Стремясь развить способность личности пользоваться языком, т.е. фактически развить саму личность, риторика и герменевтика способны сыграть немалую роль в том, что касается эффективности материального и, тем паче, духовного производства. Такова собственно связь предметов указанных наук с самыми насущными потребностями общества (яркий пример возможных негативных социальных последствий в национальном масштабе в результате простого неумения различать ситуативный смысл формально тождественных языковых единиц даётся М. Л. Макаровым [Макаров 2002: 126-132]).
В отличие от риторики и герменевтики, другие лингвистические дисциплины либо вообще не заявляют о своей ориентированности непосредственно на прогресс в обществе, уделяя основное внимание фундаментальным проблемам (т.е., по существу, вторичным, имеющим ценность лишь постольку, поскольку их решение необходимо для решения проблем, непосредственно связанных с потребностью общества), либо указывают в качестве своей цели на чисто техническое удовлетворение потребности общества в эффективной коммуникации (лингвосемиотика, лингводидактика и информационное обслуживание [Рождественский 2000: 269 и далее]). Между тем можно утверждать, что с точки зрения риторики и герменевтики проблема удовлетворения социальных потребностей прежде всего связывается с развитием конкретной личности. Одновременно, развитие физических и, как в данном случае, духовных способностей человека вообще, возможно рассматривать как главный и, пожалуй, единственный приемлемый критерий общественного прогресса.
Из установки на развитие должны вытекать основные теоретические положения риторики и герменевтики. Поскольку в настоящее время, обе науки традиционно считаются частными языковедческими или, по крайней мере, филологическими дисциплинами (действительно, едва ли кто-либо станет отрицать наличие теснейшей связи обеих наук с языкознанием - и та, и другая всегда преимущественно имели дело с языком, пусть даже и не только с ним), то, исходя из данного Ю. В. Рождественским определения прикладного языкознания как «особой научно-практической деятельности, целью которой является усовершенствование языковых контактов в обществе» [Рождественский 2000: 268], риторику и герменевтику вполне можно отнести к этой области лингвистики. (Необходимо всё же отметить, что приводимая Ю. В. Рождественским характеристика прикладного языкознания, позволяет сделать выводы о значительном отличии целей последнего от упомянутых выше целей риторики и герменевтики.)
С другой стороны, несмотря на сложную судьбу, периоды расцвета и заката, и многочисленные «ревизии» дисциплинарной номенклатуры, в результате чего обе науки исчезали, возникали вновь или становились разделами языкознания, лингвистических дисциплин [Виноградов 1962: 16;
Литвинов 1996; Общая риторика 1986: 58-61; Задорнова 1984: 109; Топоров 1998; Dijk 2000] или философии, риторика и герменевтика не утратили окончательно своего предмета и заключающейся в нём самостоятельности этих дисциплин. Одновременно, развитие науки о языке дало им возможность укрепить собственную лингвистическую базу и на таком основании достичь новых теоретических и практических высот.
Тем не менее, теоретические основания обеих наук покоятся не только или даже не столько в лингвистике. Так, Ю. Н. Варзонин вполне убедительно обосновывает точку зрения, согласно которой риторика не является частью лингвистики, но теории коммуникации [Варзонин 1998] (впрочем, и лингвистика может быть рассмотрена как область последней). Филологическую герменевтику можно подчинить культурной герменевтике вообще, куда наряду с ней входят герменевтика живописи или скульптуры, философская, математическая или любая другая герменевтика. Кроме того, если риторика как наука о речевом воздействии нуждается в этическом основании, то герменевтика в существенных своих моментах может сливаться с эстетикой (ср. определение красоты у Гегеля как «чувственной видимости идеи»), разумеется, если последняя не станет трактовать «формы прекрасного» в отвлечении от содержательности таких форм.
Так или иначе, допустимым представляется утверждать, что понятийно-терминологический аппарат описания языка в рамках «традиционной» лингвистики не всегда соответствует проблемам, решаемым в рамках герменевтики и риторики, своеобразие описания которых обусловлено их установкой на развитие языковой (и рефлективной) способности человека (так, согласно Ю. Н. Варзонину, «у риторики и лингвистики разный интерес к языку» [Варзонин 20016: 101]). До сих пор, однако, теоретические разработки обеих дисциплин основывались преимущественно на «традиционно-лингвистическом» фундаменте - разумеется, там, где был необходим именно лингвистический фундамент. Одновременно предпринимались попытки совмещения и согласования аппаратов лингвистики и риторики/герменевтики, а также логики, философии и проч. (см. работы Г. И. Богина), что приводило к возникновению явных и скрытых противоречий. Между тем ни риторика, ни герменевтика не являются чисто
прикладными дисциплинами, призванными распространять языковую норму как результат исследований, проводимых в рамках теоретического языкознания. Обе дисциплины нуждаются в собственной теории, в том числе собственной лингвистической теории, которая, основываясь на высоких достижениях фундаментального языковедения, была бы одновременно адаптирована для риторико-герменевтического описания.
Таким образом, объектом настоящего исследования является язык, рассматриваемый как языковая способность человека, результатом описания которой выступает язык как схема, которая, в свою очередь, в случае адекватной фиксации свойств объекта позволяет в дальнейшем рационально использовать эти свойства для влияния на объект в целом.
Предмет исследования составляют те свойства языка как объекта, которые делают возможным решение задач риторики и герменевтики, а именно, задач (само)совершенствования личности и поиска истины. Такая постановка вопроса выводит на первый план свойство языка быть средством и системой средств общения, притом что «признание языка как средства общения даёт основание рассматривать язык в его единственной функции, а именно в функции коммуникации, представляющей собой действительно сложное интегрированное явление, в котором интегрированы все свойства языка, обнаруживаемые в процессе обслуживания им жизни человеческого сообщества на всех этапах его развития» [Колшанский 1984: 3].
(Вслед за Г. В. Колшанским и Ю. М. Скребневым [Скребнев 1975: 70-73] мы признаём, что язык обладает единственной функцией -коммуникативной. Все остальные, выделяемые разными исследователями [Звегинцев 1979; Якобсон 1975], функции либо являются производными от коммуникативной, либо указывают на частные свойства языка. Так, например, фатическая функция производна от коммуникативной, поскольку коммуникация невозможна без контактоустановления, а когнитивная функция указывает на свойство билатеральности единиц языка, благодаря чему за их материальными экспонентами закрепляется некоторое идеальное содержание. Тем не менее, за материальностью любого предмета человеческого обихода также стоит некое идеальное содержание, указывающее, например, на «присутствие» в данном предмете понятия о
классе таких предметов вообще. При этом, однако, едва ли стоит утверждать, что одной из функций, например, стакана является сохранение и выражение знания о стакане вообще.)
Целью исследования является разработка и упорядочение лингвофилософских оснований риторики и герменевтики, прояснение связей указанных дисциплин с лингвистикой путём устранения противоречий и неясностей понятийно-терминологического характера.
Для достижения поставленной цели решаются следующие задачи:
описываются основания человеческого бытия, составляющие онтологическую основу лингвистического исследования;
характеризуется специфика задач риторики и герменевтики с точки зрения совершенствования человека и поиска истины; с этой целью уточняются критерии совершенства, понятие истины, Истины;
понятия смысл и средство рассматриваются с общеметодологических позиций и с позиций их бытования в языке;
даётся характеристика различий в восприятии смыслов предметного мира и мира языковых текстов;
эксплицируется содержание ключевых понятий, выступающих в качестве методологических схем описания феноменов текстов;
для указания на область применимости сформулированных положений задаётся конкретное содержание задач риторики и герменевтики.
Актуальность исследования определяется недостаточной
разработанностью лингвистических оснований риторики и герменевтики, наличием требующих устранения противоречий и неясностей понятийно-терминологического характера, необходимостью адаптации языкового описания к целям риторики и герменевтики и необходимостью замены принципа случайности и традиционности в разработке понятийно-терминологического аппарата данных дисциплин телеологическим принципом (согласно требованию в [Щедровицкий 19956: 548]). Иными словами понятийно-терминологический аппарат риторики и герменевтики должен определяться целями указанных наук, а не определять их.
Научная новизна исследования состоит в том, что:
язык рассматривается как система средств общения, притом что
термин средство употребляется не в общем, а в специальном
значении ('коррелят/эпифеномен смысла'), хотя это и не означает,
что мы полностью согласны с небеспочвенной, впрочем,
аргументацией В. А. Звегинцева, попытавшегося обосновать
незнаковую природу языка [Звегинцев 1956: 10-11; 1962: 20-53]
(критику данной позиции находим в [Общее языкознание 1970: 45]);
последовательно проводится принцип описания языка с позиций трансцендентальной феноменологии Э. Гуссерля, что позволяет рассматривать язык (языковой текст, языковую коммуникацию) как одну из модальностей человеческого бытия, один из возможных форматов интерпретации и преобразования мира и одну из ипостасей деятельности (следуя схеме мыследеятельности [Щедровицкий 1983, 1987], можно выделить три ипостаси деятельности: предметную, языковую и умозрительную);
описание языка с позиций учения об интерсубъективности Э. Гуссерля позволяет рассматривать язык как медиум, посредник между людьми, обеспечивающий единство опыта и деятельности, т.е. единство человечества в целом;
описание языка с позиций теории деятельности (К. Маркс, А. Н. Леонтьев, Г. П. Щедровицкий) позволяет рассматривать язык как разновидность, орудие и продукт деятельности, одновременно изменяющий человека и изменяемый человеком, что даёт возможность рационального целенаправленного воздействия на личность через воздействие на язык;
в конструировании необходимых ключевых понятий применяется телеологический подход в противоположность подходу обобщающе-абстрагирующему [Щедровицкий 19956: 548]; развитие языковой способности рассматривается как одно из основных средств достижения цели культуры.
Теоретическая значимость исследования заключается в:
описании философских и лингвофилософских предпосылок
возможности достижения целей риторики и герменевтики;
адаптации лингвистической теории для удовлетворения целям риторико-герменевтического описания;
устранении противоречий между базовыми понятиями лингвистической семантики и логики языка (значение, понятие, денотат, сигнификат, референт, коннотация содержание, смысл, интенсионал, экстенсионал и др.) путём телеологической конструкции и ре-конструкции их содержания;
экспликации или телеологической конструкции содержания ряда терминов риторико-герменевтического описания (усмотрение, ситуация, интенсиональность, экстенсиональность, адекватность понимания и продукции текста);
описании специфики и конкретного содержания задач риторики и герменевтики;
разработке лингвистической парадигмы, допускающей новое решение старых вопросов, таких как теория метафоры и метафоричности, вообще проблема асимметрии формы и содержания в языке (со всеми вытекающими отсюда проблемами лексикологии, лексикографии и грамматики) и проч.
Практическая ценность исследования заключается в возможности использования его результатов при разработке общих и специальных теоретических и практических курсов по риторике, филологической и общекультурной герменевтике и ряду других филологических дисциплин (лингвистической поэтике, теории и интерпретации текста, стилистике, лингводидактике); возможна адаптация основных положений данного исследования с целью внедрения их в систему образования в основной и старшей школе; предполагается также, что их усвоение приводит к оптимизации рефлективной и языковой способности личности, повышению эффективности действования конкретной личности во всех сферах деятельности и эффективизации человеческой деятельности в целом.
Иллюстративным материалом исследования послужили тексты и отрывки текстов на русском и английском языках. Принимая, однако, во внимание тот факт, что в основу исследования положен априорный принцип телеологической конструкции понятий, которые при этом выступают как
средства, позволяющие упорядочить некий эмпирический материал (в отличие от апостериорного принципа обобщающей абстракции как метода построения понятий, в которых пытаются зафиксировать «существенные» свойства неорганизованного материала), следует указать, что целью анализа текстов является преимущественно иллюстрация (области) практической применимости конструируемых теоретических положений, а не абстрагирование данных положений «из» анализируемых текстов. В связи с этим объем эмпирического материала довольно незначителен. Необходимо, впрочем, также отметить, что при отборе текстов была предпринята попытка удержаться от впадения в одну из возможных при этом крайностей: тенденциозности или бессистемности отбора. Несмотря на то, что тексты подбирались для иллюстрации конкретных теоретических положений, нетрудно заметить, что по своей сути они не являются уникальными, но, напротив, репрезентируют те или иные текстовые классы и типы.
В качестве методологической основы исследования выступает синтез
учения об опредмечивании (Фома Аквинский, Г. В. Ф. Гегель, К. Маркс,
О. Кюльпе), учения об интенциональности (Св. Августин, Св. Фома
Аквинский, Св. Ансельм Кентерберийский, Ф. Брентано, Э. Гуссерль и др.),
трансцендентальной феноменологии Э. Гуссерля, теории деятельности
(А. Н. Леонтьев, К. Маркс), системомыследеятельности
(Г. П. Щедровицкий), идей Тверской школы риторики и герменевтики Г. И. Богина. Следующие положения задают основную «рамку» исследования:
человек есть существо деятельностное;
деятельность протекает в трёх логических пространствах (действительностях [Богин 1993: 92]) - пространстве предметных представлений, пространстве текстовой коммуникации, и пространстве чистого мышления (т.е. мышления в невербальных, хотя, в целом, и поддающихся вербализации, схемах и парадигмах) [Щедровицкий 1983, 1987] (Приложение 1);
деятельность объективируется в продуктах деятельности, каковыми являются и тексты естественного языка; ситуация, опредмеченная в тексте, может быть распредмечена при действовании с текстом;
человеческое сообщество представляет собой сообщество монад [Гуссерль 2000: 474-495], в интерсубъективности которых мир конституируется в качестве феномена, смысла; человеческое бытие и деятельность, следовательно, протекают как совместное создание и воссоздание смыслов (человек «порождает смысл во всем, что он делает» [Kockelmans 1973: 99]), обладающих некими материальными коррелятами, в которых смыслы опредмечиваются с целью их разделения монадами;
эффективизация деятельности может быть достигнута двумя путями, первый из которых основан на развитии рефлективной способности личности в обществе, а второй - на технологическом упорядочивании общественных структур и процессов, не имеющих прямого отношения к совершенствованию личности; необходимо отметить, что второй путь неизбежно приводит к пропорциональному росту отчуждения, что порождает новый круг проблем и т.д.;
в рамках первого подхода, рефлективная способность понимается как способность создавать, воссоздавать и хранить смыслы, т.е. способность мышления, понимания и памяти, каковые являются инобытиями, ипостасями рефлексии; применительно к культурному действию, развитие рефлективной способности означает развитие способности к опредмечиванию и распредмечиванию, т.е. способности осваивать и творить культуру, что является единственным и непременным условием человеческого существования вообще и, в частности, полноценного существования;
наибольшим потенциалом развития рефлективной способности личности обладает язык, выступающий как универсальная коммуникативная система, обусловливающая интерсубъективность посредством опредмечиваемой в языковых текстах и разделяемой монадами деятельности.
Поставленные задачи определили использование следующих методов исследования: разработка понятий и анализ теоретического материала проводится на основе метода понятийного анализа, а также описательно-
сравнительного метода; использовались общенаучные методы обобщения и описания, филологический метод фронтального интерпретационного (риторико-герменевтического) анализа, сопоставительный метод, метод интроспекции и философский метод дедукции.
На защиту выносятся следующие теоретические положения:
наибольшим потенциалом оптимизации деятельности обладает язык как средство языкового воздействия на личность - субстрат и субъект деятельности;
оптимизация деятельности посредством языкового воздействия как предмет риторики и герменевтики обусловливает специфику задач этих дисциплин как задач поиска языковых путей совершенствования человека и обнаружения истины;
задачи риторики и герменевтики могут быть реализованы в случае рассмотрения языка в качестве языковой модальности деятельности, в которой конституируются, объективируются и фиксируются неизвестные предметному миру феномены;
для соответствия целям риторико-герменевтического описания содержание основных понятий семантики и логики языка может и должно быть подвергнуто телеологической ре-конструкции;
понятие «адекватность» должно конструироваться телеологически: адекватность понимания не есть соответствие понимаемого и понятого, но постановка способов действования при понимании в зависимость от цели культуры; адекватное текстопостроение способствует достижению не цели коммуникации, но цели культуры.
Апробация результатов исследования проходила на международной научной конференции «Онтология возможных миров в контекстах классической и неклассической рациональности» (СПбГУ, Санкт-Петербург, 2001), международной научной конференции «Лингвистические основы межкультурной коммуникации в сфере европейских языков» (НГЛУ, Нижний Новгород, 2001), II Межвузовской конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Коммуникативные аспекты языка и культуры» (ТПУ, Томск, 2002), межвузовской научной конференции «Актуальные проблемы исследования языка: теория, методика, практика
обучения» (КГПУ, Курск, 2002), восьмой международной герменевтической конференции «Понимание и рефлексия в коммуникации, культуре и образовании» (ТвГУ, Тверь, 2002), международной научной конференции «Язык. Время. Личность» (ОГУ, Омск, 2002), на заседаниях кафедры Английской филологии ТвГУ. По теме диссертации опубликовано 11 работ общим объемом 2,5 п.л.
Цели и задачи исследования определили его объём, структуру и содержание. Диссертация состоит из введения, трёх глав, заключения, списка использованной литературы, списка словарей и справочных изданий, списка источников иллюстративного материала и двух приложений. В Главе 1 рассматриваются философские предпосылки описания лингвистических оснований риторики и герменевтики, разрабатывается онтологическая основа исследования, характеризуется специфика задач риторики и герменевтики. В Главе 2 разрабатываются методологические и лингвистические основы риторико-герменевтического описания, эксплицируется содержание ключевых понятий, выступающих в качестве методологических схем описания феноменов текстов. В Главе 3 задаётся конкретное содержание задач герменевтики (адекватность понимания) и риторики (адекватность текстопостроения).
В заключение необходимо отметить, что герменевтика и риторика как научные дисциплины реально существуют в форме деятельности различных школ, традиций, и направлений. Некоторые из таких внутридисциплинарных школ могут признавать известные положения в качестве своей основы, другие могут рассматривать их в качестве периферии, третьи могут находить их несовместимыми или противоречащими тем положениям, которые признаются ими. Поэтому утверждения о целях и основаниях герменевтики и риторики, которые делались выше, разумеется, не претендуют на универсальность, но лишь указывают на ту риторику и ту герменевтику, чьи цели и основания будут признаваться ведущими в данной работе.
Следование традиции в науке необходимо не менее новаторства, при этом почти всегда существует возможность выбора между несколькими традициями. В настоящей работе такой выбор делается в пользу основанной Г. И. Богиным Тверской школы филологической герменевтики и риторики.
Критерием именно такого, а не иного, выбора как раз и является признание приоритетности положений, выдвигаемых в качестве целей и оснований в работах представителей данной школы.
Основания человеческого бытия как онтологическая основа лингвистического исследования
Необходимость написания данного раздела проистекает из утверждения, что задачами риторики и герменевтики являются совершенствование личности и поиск истины. Для успешного выполнения указанных задач необходимо определить, как будут здесь мыслиться совершенство и истина. Поскольку «человек есть мера всех вещей», это в свою очередь требует более или менее подробного изложения основ человеческого бытия.
В настоящем исследовании мы будем опираться на следующие положения. Во-первых, человек есть существо сугубо деятельное, что отличает его от всех прочих известных ему существ. Слово «деятельность» будет пониматься здесь как именующее категорию, но не термин, что сделает возможным его употребление в относительно более широком наборе контекстов с целью указания на некоторое единство в таком многообразии. Так, понятие «деятельность» может определяться как «целенаправленная активность человечества», что отличает её от жизнедеятельности -активности целесообразной, но при этом не целеполагающей; деятельностью можно назвать бытие (способ, а также формат, «рамку» бытия) человека, поскольку человек не существует вне деятельности (само понятие человеческой жизни может быть истолковано как система сменяющих друг друга деятельностей [Леонтьев 1977: 81, 109]), привнося целеполагание даже в жизнедеятельность; деятельность есть также процесс и субстанция создания и воссоздания смыслов, т.е. деятельность выступает как осмысленная и осмысляющая активность человечества. Деятельность не есть система действий, поскольку, по Г. В. Ф. Гегелю и К. Марксу, понятие «деятельность» характеризует человечество в целом [Marx 1932] и фактически соответствует «идее» (так, Гегель говорит о «единстве всеобщности и деятельности»1 [Hegel 2004а], утверждая также, что «дух есть деятельность в том смысле, в котором уже схоластики говорили о Боге, что он есть абсолютная актуальность [перевод мой - П. П.]»2 [Hegel 1830]). Между тем выражение «система действий» может характеризовать действия одного человека, которые суть действование. Одновременно деятельность может подразделяться на конкретные виды деятельности, в которых существует человек (см. цитируемое на стр. 19 утверждение А. Н. Леонтьева).
Как существо деятельное человек характеризуется наличием у него родовой способности к рефлексии. Рефлексия - ещё одна категория, имеющая множество определений. Среди них можно упомянуть следующие:
1. «наблюдение, которому разум подвергает собственные действия и способы их протекания, посредством чего в понимании возникают представления об этих действиях [перевод мой - П. П.]»3 [Locke 1690];
2. «связка между подлежащим освоению гносеологическим образом и извлекаемым наличным опытом человека»; при этом образ окрашивается опытом, а отношение к опыту изменяется, что приводит к возникновению нового опыта и делает рефлексию вторым наряду с чувственностью источником последнего [Богин 1989: 17]; опыт извлекается из рефлективной реальности человека («души»), которая есть хранилище и отстойник опыта [Богин 2002].
Как «тип... мышления, направленный на осмысление и обоснование собственных предпосылок, требующий обращения сознания на себя» [Грицанов, Абушенко 2001: 828], рефлексия предполагает «отыскание человеком в своем опыте оснований для известных предпочтений в интерпретации», выступая «источником оптимизации понимания» [Богатырёв 2002].
Как существо деятельное человек также с необходимостью является существом общественным. Понятие «общество» можно определить как совокупность людей, объединённых деятельностью. Исходя из такого определения, можно назвать обществом всё человечество или один народ, класс внутри народа, и т.д., однако в данной работе под обществом будет преимущественно пониматься народ или человечество в целом.
Являясь связующим компонентом общества, который, собственно, и делает последнее тем, чем оно является, деятельность направлена на обслуживание его потребностей. Потребности общества могут быть материальными и духовными. Непосредственно наблюдаться могут потребности конкретного индивида; потребности общества в целом могут наблюдаться опосредованно, в рефлексии, как категоризованное осмысление потребностей совокупности конкретных личностей. Высшая степень категоризации социальных потребностей в рефлексии приводит к идее блага, которое достигается «только в единении и братстве людей» - в том, что Л. Н. Толстой в своём сочинении «Что такое искусство?» назвал единственной и главенствующей целью всего истинного искусства [Толстой 19646: 210). В различных сочетаниях эти слова многократно повторяются на страницах указанного трактата. Принимая подобное определение, можно утверждать, что искусство, называемое Л. Н. Толстым истинным, пришло к этой идее путём рефлексии над потребностями общества в целом.
Частная рефлексия над социальными потребностями приводит к перевыражению общественного сознания в идеях, подобных той, о которой говорит Л. Н. Толстой. Общественное сознание есть категоризованное сознание совокупности личностей. В известном смысле это понятие соответствует уже упоминавшимся выше понятиям абсолютной идеи и деятельности у Г. В. Ф. Гегеля и К. Маркса. Общественное сознание находит своё перевыражение в духе конкретной личности, который есть проекция общественного сознания на индивида. В топосах («местах») духа находятся экзистенциальные смыслы, также называемые предельными смыслами культуры (А. А. Богатырёв), такие как «жизнь», «смерть», «любовь», «красота», «истина», «благо» и проч.
В философии экзистенциализма человек предстаёт как существо в основе своей одинокое. Предпосылки такого осознания человеческого бытия коренятся в философских традициях субъективного идеализма [Berkeley 2003; Hume 2003, 2006], который в своей крайней версии, солипсизме, отказывался признать возможность доказательства существования более чем одной личности, а также в традиции трансцендентальной феноменологии Э. Гуссерля, которая, в свою очередь, имеет своим истоком «Рассуждение о методе» Р. Декарта. Последний приходит к знаменитому положению «cogito, ergo sum» - «мыслю, следовательно существую», приводя далее доказательства того, что существует не только мыслящий философ, но и другие люди, поскольку всеблагой Бог не станет его, философа, обманывать относительно того, что он воспринимает как реальность. Не найдя это доказательство достаточно убедительным, Э. Гуссерль в «Картезианских размышлениях» изобретает «аппрезентацию» (аналогическую апперцепцию) [Гуссерль, 2000: 458-474], на основании которой философ, мыслящий себя в качестве трансцендентального ego, приходит к выводу, что в «опыте другого» (Fremderfahrung) за психофизическим образом «другого» возможно усмотреть и другое трансцендентальное ego, помимо его собственного, существование которого возможно доказать аподиктически.
Специфика задач риторики и герменевтики
Как было сказано выше, в целом задачи риторики и герменевтики сводятся к экспликации предоставляемых языком возможностей совершенствования человека и поиска истины (в части теории) и разработке конкретных алгоритмов реализации этих возможностей (в части практики). Достижение этих, по сути, весьма амбициозных задач представляется невозможным без прояснения их специфики в сравнении с задачами других наук о языке. В свою очередь таковое прояснение, как ожидается, должно привести к осознанию необходимости в особых средствах для достижения указанных задач, а равно и к осознанию того, каковы суть эти средства.
Поскольку науки о языке эмпирически существуют в виде совокупности школ и направлений, которые зачастую называются одним и тем же именем и при этом стремятся решать весьма различно трактуемые задачи, представляется единственно возможным провести лишь самое общее сравнение, сосредоточившись в большей степени не на выявлении различий, но на характеристике собственно того, что составляет свойства задач риторики и герменевтики, как они понимаются здесь.
В силу этого в качестве основного отличия риторики и герменевтики от прочих наук о языке можно обозначить то обстоятельство, что указанные дисциплины не ограничиваются в своих исследованиях только языковым материалом и не видят своими конечными задачами описание языковой системы. Напротив, собственно языкознание, будь то общее языкознание или одна из многочисленных выделяемых по различным основаниям частных лингвистических дисциплин, является замкнутым в самом себе на своем объекте - языке. Для такой науки язык является самодовлеющей ценностью и последним горизонтом исследования; она не только не задаётся вопросом о необходимости того или иного исследования о языке, но и считает подобные вопросы дурным тоном в силу того, что ответ на них якобы очевиден.
В отличие от филологии, как науки о словесности, задачей которой «является, прежде всего, отделение произведений словесности, имеющих культурное значение, от таких, которые его не имеют [Рождественский 2000: 100], языкознание нечувствительно к подобной постановке вопроса: любой текст имеет для него равную ценность как манифестирующий некоторые законы или свойства языка. Видение языкознания, при котором последнее изучает язык, будучи в целом индифферентным к вопросу о целях этого изучения, складывается, например, при ознакомлении со статьёй о языкознании Ф. М. Березина [Березин 1998: 623]. Ю. В. Рождественский указывает на предмет языкознания как на «определенный, довольно узкий ряд внутренних признаков словесности, которые обеспечивают условия осуществления актов речи», утверждая, что «законы языкознания позволяют объяснить причины успешного (и неуспешного) общения людей и практически способствовать совершенствованию общения» [Рождественский 2000: 104]. Может показаться, что задачи языкознания по Ю. В. Рождественскому близки задачам риторики и герменевтики, однако при внимательном и более подробном прочтении становится ясно, что речь идёт об оценке успешности общения не выше, чем на таком уровне речевой способности человека как уровень насыщенности или даже уровень скорости/интериоризации [Богин 1975: 70-71; Богин 1986: 4]: практическая основа предмета языкознания «обеспечивает... возможность говорить и понимать, читать и писать» [Рождественский 2000: 104]. Кроме того, неясным здесь остаётся и критерий успешности общения, отыскание которого, согласно Ю. Н. Варзонину, является одной из задач риторики [Варзонин 1998: 17, 56], и, весьма возможно, герменевтики - в виде критерия адекватности понимания.
Стоит отметить, что с точки зрения риторики и герменевтики формулировка задачи филологии как задачи отделения «произведений словесности, имеющих культурное значение, от таких, которые его не имеют» (см. выше) также страдает известной близорукостью, поскольку, во-первых, не до конца ясна цель такого отделения, а во-вторых, не совсем понятно, что есть «культурное значение» произведения словесности. Достижению полноты понимания того, в чём действительно состоит задача филологии препятствует неопределённость понятия «культура», которое толкуется весьма различно. Нетрудно усмотреть, например, что в случае, когда языкознание как наука является частью культуры, любой, даже самый незначительный со всех прочих точек зрения текст будет иметь некое культурное значение, коль скоро он будет значимым для языкознания. Между тем нет никаких оснований сомневаться в принадлежности к культуре науки, а, следовательно, и языкознания; в этом случае понятие «культурное значение» произведения словесности теряет смысл, поскольку, как было сказано, языкознанию интересен всякий текст.
Заблуждение фундаментальной науки если даже и не оправдано, то вполне понятно: оно основано на стремлении к знанию, которое никогда не бывает достаточно полным, что и приводит к тому, что познание становится самоцелью, вытесняя из поля зрения фундаментальной науки те конечные цели человеческой деятельности, ради которых это познание осуществляется.
Возможно, в поисках упомянутых конечных целей следует обратиться к прикладной науке. Однако при внимательном рассмотрении задач, которые ставит себе прикладное языкознание («деятельность, целью которой является усовершенствование языковых контактов в обществе» - см. стр. 8), выяснится, что почти все они имеют технический характер. Поэтому риторика и герменевтика не могут обрести себя в рамках языковой семиотики и информационного обслуживания. В то же время, языковая дидактика, чьей задачей является «усовершенствование речевых контактов путём обучения людей владению нормированным языком, построению нормированных форм и технике речи» [Рождественский 2000: 269], может востребовать потенциал риторики и герменевтики лишь в том случае, если допустить существенную корректировку её задач.
Во избежание полного разрыва риторики и герменевтики с языкознанием, представляется возможным определить их статус как статус «инструментов» некоей «новой лингводидактики», основания которой закладываются в работе Г. И. Богина «Современная лингводидактика», в которой данная наука определяется следующим образом: «теория языка как развивающейся функции человеческой личности» и одновременно «общая теория овладения и владения языком в условиях обучения» [Богин 1980: 3].
В отличие от традиционной лингводидактики, «современная лингводидактика» пересматривает значимость языковой нормы как чего-то, что противопоставляется некоей «ненорме»; для неё «весьма существенно, на что способен, к каким речевым поступкам готов [подчёркивание автора -П. П.] носитель языка» [Богин 1980: 4]. Понятие нормы расширяется с познанием существования подсистем национального языка, каждая из которых соответствует некоторой сфере деятельности [Скребнев 1975]. То, что может не быть нормой в субъязыке одной речевой сферы, является ей в субъязыке другой и может являться или не являться ей в субъязыке третьей. Кроме того, владение нормой перестаёт быть единственно возможным средством достижения цели общения; в известных ситуациях только нарушение нормы может приводить к реализации коммуникативного намерения того, кто пользуется языком. Поэтому все языковые формы признаются в принципе равноправными, а акцент делается на развитии способностей и готовностей личности пользоваться предоставляемыми языком средствами.
Смысл и средство
Слово «смысл» выше неоднократно употреблялось преимущественно в одном значении - как означающее феномен . Такое понимание смысла удобно при описании относительно простых «предметов», «вещей», данных трансцендентальному или реальному сознанию. Существуют, однако, и более сложные явления, которые прежде всего даны реальному сознанию; эти явления возникают в результате осмысления системы взаимоотношений между людьми в обществе и их едва ли можно назвать «вещами». Поэтому в дальнейшем удобнее будет употреблять слово «смысл» в несколько ином значении: смысл будет определяться как «та конфигурация связей и отношений между разными элементами ситуации деятельности и коммуникации, которая создается или восстанавливается человеком, понимающим текст сообщения» [Щедровицкий 19956: 562]; определяемая таким образом, категория «смысл» является одной из центральных в работах представителей Тверской герменевтической школы (А. А. Богатырёв, Г. И. Богин, О. Ф. Васильева, Н. Л. Галеева, Е. 3. Имаева, Н. И. Колодина, Н. Ф. Крюкова, М. В. Оборина, И. В. Соловьёва и др.).
Средство определяется как коррелят или эпифеномен смысла. Эпифеномен в свою очередь определяется как придаток феномену; побочное явление, сопутствующее другим, фундаментальным явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния [БСЭ 1987: 615; ФЭС 1989: 770]. Данное определение подчеркивает вторичность средств по отношению к смыслам, которые, существуя в ситуациях деятельности, первичны. Несмотря на то, что многие исследователи интерпретируют известное изречение К. Маркса о языке как «непосредственной действительности мысли» с точки зрения одновременного возникновения языка и мышления и их неотделимости друг от друга [Колшанский 1965: 17; Кошевой 1959: 14; Одуева 1963: 71], очевидно, что язык мог возникнуть лишь из потребности коммуникации как процесса разделения смыслов членами общества, однако такой потребности не было бы, если бы до неё не существовало смыслов, которые требовалось разделять. Косвенно на это указывает и упомянутое изречение, которое в оригинале имеет обратный порядок слов: "Die unmittelbare Wirklichkeit des Gedankens ist die Sprache". Л. С. Выготский говорит, что «мышление и речь имеют генетически... различные корни» [Выготский 1956: 119, 131], что, впрочем, не отрицает возрастающей в дальнейшем опосредованности сознания языком [Леонтьев, Лурия 1956: 6-23; Выготский 1956: 119-147]. Таким образом, средства возникают как продукты деятельности, в которых последняя, опредмечиваясь, застывает и может быть распредмечена (восстановлена) в качестве смысла. Следует подчеркнуть, что упоминавшаяся выше «осмысленность» природных форм характеризует природные феномены не как внешние, реальные объекты, но как существующие внутри некоего сознания, в котором они конституируются как именно те или иные, имеющие или не имеющие имя феномены, которые потому уже осмыслены, что конституируются им, что, собственно, указывает на наличие у них свойств, могущих появиться только в результате застывающей в них деятельности, например, деятельности осмысленного и осмысляющего созерцания. Ниже нас будут интересовать средства языка, каковые также следует воспринимать как продукты деятельности.
В определении смысла Г. П. Щедровицкого остаётся одно понятие, требующее прояснения, именно, ситуация; в дальнейшем ситуация будет пониматься как фрагмент деятельности, произвольно вычленяемый из континуума последней (таким образом, словосочетание «ситуация деятельности и коммуникации» можно трактовать как избыточное - причём в обеих частях, поскольку коммуникация есть разновидность деятельности). Данный термин представляется более гибким и потому более удобным, чем соотносительные понятия «фрейм», «сценарий», «схема» и др., в содержание которых изначально входит свойство стереотипности и предзаданности [Ballmer 1980; Fillmore 1982; Minsky 1980; Rumelhart, 1975: 211-236; Schank, Abelson 1977]. Стоит отметить, что даже при наличии значительного объема фреймов, совершенствующихся «время от времени... по мере того, как поступает новая информация» [Short, 1996: 227], предел их варьирования и само их количество все же ограничено, тогда как ситуация обладает свойством перманентной изменчивости, количество ситуаций неограниченно и каждая ситуация уникальна. Хотя в ряде случаев ситуации, как и фреймы, стереотипны, это свойство не является неотъемлемым, ситуация никогда не предзадана, но, напротив, всегда скрывает в себе потенциал неясного или неожиданного. Тексты информагентств, действительно, могут создаваться и пониматься по фреймам или готовым схемам, однако есть и другие тексты, опредмечивающие уникальные ситуации, для создания и понимания которых необходимо деятельно выстраивать схемы действий [Богин 1989: 8]. Кроме того, статичный схематизм текстопроизводства и текстовосприятия является непродуктивным подходом даже при деиствовании с текстами первого рода, поскольку схема при этом рассматривается как пустая, нерефлектированная форма или «структура текста» [Hatim, Mason, 1997: 223], в которую как бы «вкладывается» некое бесформенное содержание. Такой подход приводит к автоматизации действования с текстом, подавляя развитие рефлективной способности, позволяющей рефлектировать форму в содержание. Таким образом, представление о наличии готовых схем для понимания текстов любых жанров (также данных заранее) логически имеет своим итогом неспособность к индивидуации уникального жанра конкретного текста
В целом, даже из изложения М. Минского, род занятий которого, несомненно, повлиял на ход его мыслей, что привело к очевидной тенденции описания человеческого интеллекта как чего-то производного или тождественного искомому искусственному интеллекту, можно отчётливо уяснить, что задача представления знаний в виде фреймов - адекватного с точки зрения создания искусственного интеллекта - едва ли может быть решена, поскольку ситуация может характеризоваться практически бесконечным множеством элементов. (Примечательно, что здесь имеет место обратная метафоризация: описание когнитивных процессов человека происходит путём их уподобления машинным вычислительным процессам, которые сами некогда были уподоблены указанным когнитивным процессам в упрощённой форме; такая манера свойственна и лингвистам - ср., например, [Dijk 2000].)
Это легко увидеть, рассмотрев фрейм/сценарий «детский день рождения», приводимый в качестве примера у М. Минского. Одним из элементов такого сценария является выбор подходящего случаю - лучшего -платья. Любой ребёнок решит эту задачу довольно скоро; руководствуясь формализованным знанием, машина могла бы выбирать платье по следующей схеме: лучшее - значит самое дорогое; при наличии двух одинаково дорогих туалетов выбор может быть сделан в пользу самого нового; однако возможности формализованного знания в качестве основания для выбора заканчиваются, если оба платья одинаково новы - далее возможен лишь «случайный» выбор на основе некоего математического алгоритма. Между тем выбор ребёнка представляет собой результат рефлективного акта и вовсе необязательно делается в пользу самого дорогого или нового платья, но, напротив, в пользу самого «красивого/любимого».
Задачи герменевтики: адекватность понимания
Основной задачей герменевтики является разработка теории понимания, что, в частности, подразумевает также отыскание критерия (критериев) адекватности понимания и способов экспликации непонимания для непонимающего.
Отыскание критерия адекватности понимания является одной из наиболее противоречивых проблем герменевтики, вызывающих жаркие дискуссии относительно того, можно ли нечто понятое рассматривать как понятое объективно и притом согласно замыслу автора понимаемого (вариант: «мыслил» ли автор понятое). Между тем понимание есть организованность рефлексии [Богин 1993: 36], а рефлексия предполагает «отыскание человеком в своем опыте оснований для известных предпочтений в интерпретации [курсив мой - П. П.]» [Богатырёв 2002]. Отсюда следует, что понимание основано не только на тексте, но и на опыте и, кроме того, на предпочтении понимающего, что, казалось бы, вносит в понимание явный (и, возможно, значительный) элемент субъективности. Однако объективностью в данном случае фактически называют совпадение точек зрения субъектов (нечто объективное должно существовать «для всех людей»). Следовательно, понимание, по меньшей мере, может быть объективным, если в деятельности понимания все субъекты будут исходить из единого основания.
В качестве такого основания хотелось бы предложить смысл (цель) культуры, который, напомним, согласно Л. Н. Толстому, заключается «в единении и братстве людей» [Толстой 19646: 210]. Необходимо отметить, что в действительности, понимая, понимающий всегда исходит из данного или противоположного ему основания, поскольку любое частное основание понимания так или иначе является разновидностью одного из родовых начал - «добра» (смысла/цели культуры) или «зла» (его противоположности). Коль скоро установлено, что оснований понимания в пределе всего два, очевидно, что понимать другого, в принципе, несложно, так же как несложно понимать понимание/непонимание другого.
Адекватным будет называться понимание согласное цели культуры, ибо только в культуре и благодаря ей возможно подлинное понимание, тогда как понимание вне культуры или вопреки ей является псевдо-пониманием. Говоря иначе, понимать следует так, чтобы результат понимания способствовал достижению цели культуры.
Адекватное понимание конкретно заключается в усмотрении интенции текста, которая определяется как опредмеченная в тексте цель деиствования продуцента текста. Интенция опредмечивается текстовыми средствами и может быть усмотрена в результате рефлексии над взаимодействием денотата и референта сообщения. Усмотрение интенции возможно благодаря тому, что формы текста как продукта, в котором «застывает» деятельность, ведущая к его созданию, манифестируют способы деиствования продуцента, с необходимостью соответствующие цели деиствования [Маркс, 1955: 94, 121; Marx 1890: 56].
Необходимо отметить, что целеполагание присутствует в любом человеческом действии в силу рефлективности естественной установки человеческого сознания [Гуссерль 2000: 363-365], однако такая установка не есть рефлексия в собственном смысле, рефлексия как «наблюдение, которому разум подвергает собственные действия и способы их протекания, посредством чего в понимании возникают представления об этих действиях [перевод мой - П. П.]» [Locke 1690]. Потому цель деиствования продуцента необязательно понятна, т.е. подотчётна ему самому, проистекая из его отношения к миру, которое чаще всего не является теоретически осмысливаемым; в других случаях, «интенция» продуцента понятна ему, однако она не совпадает с интенцией текста, поскольку продуцент «не ведает, что творит (говорит)» (в этом смысле, существуют попытки различения speaker s meaning «смысла продуцента» и sentence/utterance meaning «смысла предложения/высказывания» [Dascal 1983: 34]).
Понимание «согласное замыслу автора» является адекватным только в том случае, если автор строил свой текст, исходя из смысла культуры в качестве основания (или одного из смыслов, представляющих видовое начало по отношению к родовому смыслу культуры); иначе адекватным будет понимание «против замысла автора», поскольку автор в этом случае не понимал и не мог понимать свой текст, ибо действовал, находясь вне культуры. Слова «я не то хотел сказать» или «я не это имел в виду» можно слышать так часто, что нет оснований сомневаться, можно ли сказать что-либо, не понимая, что, собственно, говорится. Напротив, можно утверждать, что текстопостроение вне понимания случается гораздо чаще, чем принято думать. Причины этого следует искать в преобладании несобственно-рефлективной, «естественной» установки к миру в обществе, не интересующемся пониманием.
Интенция как метасмысл или мета-метасмысл возникает в рефлексии не эпифеноменально, но процессуально, ее конституция основана на рефлексии над интенциональными смыслами (метасмыслами) более низкого порядка, осваиваемыми в процессе понимания. По разным причинам, включая несовпадение целей действования, реципиент может понять текст, т.е. усмотреть его интенцию, не так, как предполагал продуцент текста. Однако такое понимание всё же может быть адекватным, если в качестве основания интерпретации будет выбрана цель культуры. Попытаемся проиллюстрировать всё сказанное до сих пор.
В качестве примера, возьмём отрывок из рекламного обращения международной табачной компании Gallaher Group Ріс, размещённого на форзаце журнала Tobacco Reporter (June 2001) и озаглавленного TOWARDS A MORE INFORMED VIEW...: Every second of every day, between two and three thousand people somewhere in the world light up a cigarette made by Gallaher. The company takes great pride in producing billions upon billions of quality products for those people who choose to smoke.
В первую очередь, обратим внимание на выражение those people who choose to smoke, денотатом которого являются люди, делающие выбор в пользу курения (отметим, что здесь нам достаточно даже незначительной глубины конституции смысла). При этом, по-видимому, подразумеваются совершеннолетние люди как субъекты якобы (!) сознательного выбора. Метафоричность данного выражения, кажущегося совершенно неметафоричным, станет релевантной и очевидной, если мы обратимся к его референту - курильщикам. Не будем вспоминать о том, какими путями люди приходят к курению, и даже о том, что курят не только совершеннолетние (даже если продажа табачных изделий несовершеннолетним запрещена законом). Достаточно указать на два обстоятельства. Во-первых, курение наносит очевидный вред здоровью и является причиной смерти людей (только абсолютная бесспорность данных фактов и могла заставить производителей табачных изделий заявить об осознании своей ответственности перед обществом, как делает компания Gallaher ниже в тексте обращения). Во-вторых, ни один действительно разумный человек не сделает сознательный выбор в пользу товара, который, с одной стороны, вреден для здоровья, а с другой стороны, является источником сомнительного удовольствия (особенно для начинающих курильщиков, которые ещё не успели стать физически и психологически зависимыми от табака, и для курильщиков со стажем, для которых курение становится просто условием нормального самочувствия). Следовательно, такой выбор делается либо не разумными людьми, либо не сознательно (т.е. разум изменяет им не постоянно, а только в момент выбора).
Что же заставляет компанию видеть референт именно как those people who choose to smoke? Разумеется, для этого есть некоторые, не вполне, впрочем, достаточные основания: во-первых, никто прямо не принуждает человека начать курить (ясно, однако, что в этом нет никакой необходимости, что подтверждается практикой; кроме того, для стимулирования спроса была изобретена реклама); во-вторых, если закон запрещает продажу табачных изделий несовершеннолетним, предполагается (хотя и не соответствует действительности), что к курению приобщают только взрослых людей как субъектов сознательного (?) выбора.
