Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Развитие и формирование теоретико-методологических взглядов и позиций Л.Н. Гумилева в исследовательских работах по кочевым цивилизациям Центральной Азии 19
1.1. Истоки формирования методологических подходов в изучении кочевых обществ в трудах Л.Н. Гумилева 19
1.2. Географические (природно-климатические) концепции в кочевниковедческих работах Л.Н. Гумилева 38
1.3. Общая концепция истории кочевых цивилизаций Центральной Азии в трудах Л.Н. Гумилева 61
Глава II. Кочевые цивилизации Центральной Азии в трудах Л.Н. Гумилева 76
2.1. История кочевых народов Центральной Азии эпохи хунну в освещении трудов Л.Н. Гумилева 76
2.2. Изложение истории кочевых обществ раннего средневековья в работе Л.Н. Гумилева «Древние тюрки» 97
2.3. Концепция Л.Н. Гумилева по истории монгольской империи 124
Заключение 150
Список использованной литературы 155
- Истоки формирования методологических подходов в изучении кочевых обществ в трудах Л.Н. Гумилева
- Географические (природно-климатические) концепции в кочевниковедческих работах Л.Н. Гумилева
- История кочевых народов Центральной Азии эпохи хунну в освещении трудов Л.Н. Гумилева
- Изложение истории кочевых обществ раннего средневековья в работе Л.Н. Гумилева «Древние тюрки»
Введение к работе
Актуальность. Научное и идейное наследие известного ученого-востоковеда, этнолога, географа, поэта, создателя одной из самых оригинальных и противоречивых концепций этногенеза Л. Н. Гумилева вот уже на протяжении более двух десятилетий привлекает пристальное внимание академического и научного сообществ и будоражит общественно-политическую мысль России, ближнего и дальнего зарубежья. Широкая востребованность наследия ученого заставляет искать ее причину в существующих реалиях общественно-политической мысли и самом обществе, претерпевающем социальную трансформацию и находящемся в поисках национальной самоидентификации и самоопределения.
Особенность географического и геополитического положения Российской Федерации, располагающейся между Европой и Азией, предопределила влияние этих регионов на ее историческое развитие и судьбы. Многовековая включенность в состав России многих народов, исторически и культурно взаимосвязанных с народами Центральной Азии заставляет отталкиваться от имеющихся реалий в формировании сегодняшней деятельности РФ в международной практике многовекторной политики, в условиях бурного экономического развития многих стран АТР. В связи с этим объектом пристального внимания (рефлексии) со стороны научных и общественно-политических кругов стала специфика российской цивилизации, истоки ее своеобразия, самобытности и устройства. Такое положение вещей обусловило возрождение многих идей и взглядов из историософского наследия евразийцев - общественно-политического движения русской эмиграции 1920-1930-х гг., актуализация которых вызвана трансформационными процессами в российском обществе. В этом ряду стоит и научное наследие Л.Н. Гумилева, испытавшего влияние со стороны евразийства и позиционирующего себя как "последний евразиец".
В настоящее время в отечественной историографии фиксируется довольно большой методологический разброс в изучении и отражении объективной исторической действительности, что связано в первую очередь с крушением долгое время существовавшего в общественных науках "единственно верного" исторического материализма. < Образовавшийся научно-инструментальный вакуум стал заполняться как новыми подходами, так и теоретическим переосмыслением богатого дореволюционного и "буржуазного" историософского наследия. В частности, в общественно-политических и академических кругах актуальность обрело евразийство, в связи с этим стали переиздаваться труды "классических" евразийцев (В.Г. Вернадского, П.Н. Савицкого, Н.С. Трубецкого', Э. Хара-Давана и др.), отличавшихся оригинальной трактовкой истории'и путей самоопределения Российского государства. Центральной темой историков классического евразийства, обусловленной идентификационным поиском и наступившим после революции 1917 г. духовным кризисом, стало рассмотрение взаимоотношений со своими соседями на евразийском пространстве. Отсюда и особый неустанный интерес к кочевым обществам. Это стало точкой соприкосновения и пересечения взглядов Л.Н. Гумилева и евразийцев. Предложив новую цивилизационную парадигму исследования, представители научного евразийства предвосхитили многие теоретические разработки ученых востоковедов сегодняшнего дня.
Необходимо отметить, что в современной востоковедной историографии взаимоотношения номадов с оседло-земледельческими цивилизациями, место и роль их на исторической арене подверглись основательному пересмотру в первую очередь с позиций цивилизационного и мир-системного подходов. Это не отрицает полностью результатов советской историографии, но по-новому и, на наш взгляд, более адекватно и системно интерпретирует характер взаимоотношений, связей кочевников с оседло-земледельческими цивилизациями, взаимозависимости двух разных хозяйственно-культурных типов, а также истоки и природу кочевых держав.
В современном отечественном кочевниковедении активно разрабатывается "теория кочевых цивилизаций", предметная область которой определяет довольно широкий спектр проблем историко-культурных процессов в кочевых обществах. Прежде всего, такая широкая проблематика обусловлена многозначностью формулирования одного из ключевых понятий данной теории - "цивилизации", что детерминировало ряд дискуссионных теоретико-методологических положений. Современная теория кочевых цивилизаций находится в процессе самоопределения. Происходящее уточнение ее статуса в качестве интегративного, целостного знания о кочевых обществах повышает роль обобщающих теоретических концепций. В этой связи становится несомненно актуальным изучение научного наследия Л.Н. Гумилева, чье творчество в отношении применяемой методологии укладывается в рамки цивилизационного подхода, хотя и несколько условно, поэтому мы можем отнести ученого к одним из предшественников данной теории. Л.Н. Гумилев, по мнению Н.Н. Крадина и других исследователей-востоковедов, был «единственным интерпретатором цивилизационного подхода» в условиях методологического господства исторического материализма в исторической науке СССР. Изучение трудов Л.Н. Гумилева позволит помочь раскрыть особенности содержания процессов в истории становления и развития кочевых цивилизаций, выявить закономерности и методологию их раскрытия.
Необходимость осмысления научного и идейного наследия ученого, отражаемого в его трудах, диктуется также той неоднозначностью и противоречивостью оценки места и роли Л.Н. Гумилева в историографии в условиях устойчивого читательского интереса к созданным им произведениям, позволившие назвать его "культовой фигурой", "властителем дум", "модным автором".
Выявление историографической значимости и оценки научного вклада трудов Л.Н. Гумилева в развитие исторических знаний о номадах и теории
кочевых цивилизаций Центральной Азии является, безусловно, актуальной задачей отечественного кочевниковедения.
Степень изученности темы. Несмотря на многочисленную критическую литературу, посвященную взглядам Л.Н. Гумилева, анализ истории критики показывает, что в целом собственно историографическим работам и наследию ученого уделено всего лишь несколько статей, рецензий и замечаний (Б.А. Андрианов, Л.С. Васильев, Л.И. Думан, А.Г. Кузьмин, Н.Ц. Мункуев, Б.А. Рыбаков, М.И. Чемерисская и др.). Большинство критических работ, представителей академической науки было направлено не против написанных Л.Н. Гумилевым "степных трилогий" и иных "историографических панорам", а против "пассионарной" теории этногенеза. Поэтому целесообразным при нашем исследовании будет деление историографии по данной проблеме на два проблемно-хронологических блока: критическая литература собственно историографических работ и литература, посвященная критике "теории этногенеза".
В целом по теме диссертационного исследования можно выделить следующие этапы развития историографии.
Первый этап - 1960-1980-е гг. В целом в этот период советской историографии в научных работах Л.Н. Гумилева критиковались "биологизаторский" подход к понятию "этнос" в методах его исследования и "географический" детерминизм в объяснении движущих факторов исторического процесса (М.И. Артамонов, Ю.В. Бромлей, Ю.К. Ефремов, И.Я. Златкин, В.И. Козлов и др.). Подверглась жесткой критике не только концепция русско-половецких, русско-монгольских отношений XIII в., но и взгляды на этническую историю Китая III-VI вв. (М.В. Крюков, В.В. Малявин и др.).
Одной из первых работ, подвергающих критике концепции Л.Н. Гумилева являются, тезисы Б.И. Маршака «Возражения Л.Н. Гумилеву», опубликованные в докладах по этнографии географического общества СССР [Маршак, 1965]. Б.И. Маршаком критически рассматриваются некоторые
положения статьи «Великая распря в первом тюркском каганате в свете византийских источников». Основное, на что обращает внимание автор - это несоответствие исторических построений Л.Н. Гумилева с фактами из источников (свидетельства Феофилакта Симокатты о тюркском посольстве к императору Маврикию). Дискуссия по вопросу интерпретаций событий конца VI в. в первом тюркском каганате примечательна тем, что в ней впервые Л.Н. Гумилев изложил свои взгляды на внутреннюю критику источников, считая при этом, что «единственным коррективом при восстановлении хода событий является установление их логической связи» [Гумилев, 1965: Распря..., с. 66].
После издания книги «Хунну. Срединная Азия в древнее время» в 1960 г. К.В. Васильевым была написана рецензия, в которой отмечалось, что труд Л.Н. Гумилева представляет собой «систематический пересказ накопленных исторической наукой материалов, нежели самостоятельное исследование». Данная книга, по мнению К.В. Васильева, «не вносит ничего принципиально нового в современную историографию древней Центральной Азии», поскольку она страдает многочисленными недостатками, «корни которых кроются в трех основных причинах: «в незнакомстве с оригиналами используемых источников; в незнакомстве с современной научной литературой на китайском и японском языках; в некритическом восприятии ряда устаревших концепций, представляющих вчерашний день востоковедной науки» [Васильев, 1961, с. 124]. Отмеченные недостатки о произвольном изложении начала сюннуской предыстории, неверном отождествлении и идентификации отдельных племен, некоторые фактические неточности, конечно, указаны правильно. В то же время критика проведенного Л.Н. Гумилевым анализа социально-экономических отношений в сюннуском обществе дана с позиций исторического материализма, что на сегодняшний день не может считаться вполне убедительным.
Вслед за разгромной рецензией Васильева в том же журнале «Народы Азии и Африки» публикуются две рецензии Л.И. Думана и М.В. Воробьева.
Оба отмечают, что недостатков в книге достаточно: слабая связь авторских интерпретаций с источниками, и вольный перевод некоторых выражений китайских текстов, искажение имен собственных и географических названий вследствие разной транскрипции. Так, Л.И. Думан пишет: «Автор иногда не только не опирается на источники в своих выводах, но добавляет от себя то, чего источники не сообщают» [Думан, 1962, с. 199]. Не согласен он и с выводами о социальном строе хунну, считая, что процесс разложения родового строя произошел гораздо раньше. И все же появление книги, охватывающей всю историю хуннов от появления данного этноса до исчезновения их имени в истории Азии, по их мнению, представляет определенный интерес. М.И. Воробьев пишет: «... автор представил написанный прекрасным литературным языком очерк истории хуннов и дал свою трактовку основных сторон этой истории, т.е. создал вполне оригинальную и нужную работу по древней истории Срединной Азии» [Воробьев, 1962, с. 201].
Особый интерес представляет статья Б.А. Андрианова «Некоторые замечания по поводу статьи Л.Н. Гумилева "Роль климатических колебаний в истории народов степной Евразии"», поскольку в ней подвергаются критике основополагающие положения гипотезы Л.Н. Гумилева о природно-климатических факторах, повлиявших на развитие кочевых народов евразийских степей. Автор указывает на то, что Гумилев неправомерно связывает периоды повышенной увлажненности пространств степей, приводящих, как считает ученый, к увеличению экономической базы для кочевого хозяйства, с процветанием кочевых империй и громадными завоеваниями. Более того, «оказывается, дело не столько в обильных пастбищах (весенних и летних "нагулах" скота), сколько в величине потерь в зимние месяцы. При неблагоприятных метеорологических условиях (когда пастбища покрывались ледяной коркой) кочевники, не обладая страховыми запасами кормов, теряли значительную часть своих стад» [Андрианов, 1968, с. 234]. Попытки увязать расцвет и упадок кочевых империй с природно-
климатическими циклами есть не что иное, как подмена исторических закономерностей физико-географическими. В частности, он пишет: «Простое, механическое сопоставление фактов, характеризующих климатические изменения с теми или иными событиями или передвижениями скотоводческих обществ древности и средневековья, еще не решает вопрос о причинах этого явления. И хотя общество и находилось в различных связях с природным окружением, для него характерны свои, отличные от природных закономерности развития, которые необходимо учитывать при изучении историко-географических проблем» [Андрианов, 1968, с. 234].
И.Я. Златкин в своей статье «Не синтез, а эклектика», вышедшей в 1970 г., подвергает сокрушительной критике методику исследований, предложенную Л.Н. Гумилевым, обвиняет его в географическом детерминизме, отрицании принципа историзма (в отношении сущности этноса), пренебрежении к историческим источникам, что приводит его, по мнению историка, к многочисленным ошибкам. Так он пишет, что «читая работы Л.Н. Гумилева последнего десятилетия, в которых он все более активно вторгается в сферу "глобальных" проблем, становится очевидным умножение и усложнение ошибок, уводящих его в сторону от исторических фактов» [Златкин, 1970, с. 87].
Логическим продолжением «Хунну» стала книга «Хунны в Китае», которая вызвала более положительный отзыв со стороны востоковедов, хотя и здесь встречаются все те же замечания. Так, Л.С. Васильев, говоря о тщательности источниковедческого анализа и необходимости в исчерпывающем ознакомлении с историографией вопроса, отмечает те же недостатки в исследовательских работах ученого. «Существует определенная логика исследования, сводящаяся в самом общем виде к знаменитой Гегелевской триаде (тезис — антитезис — синтез). Метод исследования Л.Н. Гумилева целиком игнорирует среднюю часть триады, он связывает мнение
прямо с выводом, целиком отгораживая это мнение от любого, могущего быть противопоставленным ему, сомнения» [Васильев, 1976, с. 156].
Другой, не менее известный востоковед М.В. Крюков не согласен с тем, что Гумилев отводит решающую роль природно-климатическим факторам в объяснении демографических процессов в Китае III-VI вв. и воссозданной на этом этнической картине средневекового Китая.
Против утверждаемого Л.Н. Гумилевым и И. Эрдейи мнения, что кочевание и оседлость есть противоположные этнические признаки, и возможность оседания кочевников возникает только при переселении в новую географическую среду, где сохранение привычного образа жизни невозможно, выступили М.А. Артамонов и С.А. Плетнева. Они считают, и это мнение общепринято, что оседлость никак не может быть этническим признаком в силу социально-экономического характера процесса седентеризации кочевников. «... оседают в первую очередь обедневшие кочевники, не способные обеспечить свое существование скотоводством. Следовательно, оседание кочевников происходит в результате углубления в их среде экономического неравенства» [Артамонов, Плетнева, 1970, с. 92].
В статье Б.А. Рыбакова «О преодолении самообмана» указывается на недопустимый подход к анализу источников, на бездоказательность концепции Л.Н. Гумилева о взаимоотношении Древней Руси и кочевников. Ученый, основываясь на том, что «Слово о полку Игореве» - памфлет, созданный в 1249-1252 гг., характеризует данный литературный памятник как «сочинение антикочевнического и антинесторианского направления», называет его «литературная стрелой, направленной в грудь благоверного князя Александра Ярославича Невского», полагает, что «...под масками князей XII в. должны скрываться деятели XIII в.». Б.А. Рыбаков с такими высказываниями категорически и вполне оправданно не согласен [Рыбаков, 1971].
Истоки формирования методологических подходов в изучении кочевых обществ в трудах Л.Н. Гумилева
Теоретическая база научных работ Л.Н. Гумилева претерпевала последовательные изменения, отражая эволюцию его взглядов. В связи с этим представляется целесообразным выделить качественно различные периоды в становлении теоретических воззрений Л.Н. Гумилева, которые предопределили бы и характерные черты исследовательской практики в научных трудах ученого-востоковеда.
В становлении Л.Н. Гумилева как ученого, формировании его мировоззрения, безусловно, сыграл роль подлинный исследовательский интерес к истории кочевых народов и их культуре. Этот интерес также проявился в нем и при знакомстве с востоковедными трудами представителей евразийского течения русской эмиграции 20-30-х гг. XX в. На протяжении всего творчества востоковеда прослеживается стремление показать объективное место и роль кочевой культуры в мировой истории, утвердить историческую субъектность кочевых народов.
Исследования кочевых цивилизаций послужили Гумилеву основой для формирования его собственной концепции видения исторического процесса на основе привлечения методики и теории естественных наук, прежде всего географии. Ученый приходит к пониманию особой культурно-исторической общности Евразии, об определенном влиянии природно-географического фактора на этногенез народов. Это дало повод причислять Л.Н. Гумилева к евразийцам. В беседе с представителем журнала «Наш современник» Л.Н. Гумилев признает свою преемственность идеям евразийцев, утверждая однако, что они не дошли до самого главного — пассионарности [Наш современник, 1992].
Концептуальные построения Л.Н. Гумилева сложились в результате многолетнего изучения им специфики истории кочевых народов Великой степи. Более чем полуторатысячелетнее существование кочевничества имело отличающийся свой особый путь развития, основанный на экстенсивном скотоводческом хозяйстве, приспособленном для освоения огромных степных пространств Евразии. Познание сущности природы кочевых обществ, его внутреннего устройства, форм организации, движущих сил, привело Л.Н. Гумилева к критичному восприятию формационного подхода, в рамках которого невозможно было адекватно объяснить всего многообразия кочевой культуры.
Процесс возникновения грандиозных кочевых империй и их быстрый упадок, фиксируемый на всем протяжении истории номадов, и в то же время остававшийся неизменным способ хозяйствования, а также остатки высокой материальной культуры, открытые советскими археологами, входили в противоречие с базовыми принципами исторического материализма. Это предопределило поиск Л.Н. Гумилевым исторических закономерностей и специфики исторических процессов кочевого общества вне экономической составляющей.
Знакомство с научным наследием евразийства, установленные дружеские отношения с одним из идейных лидеров этого движения П.Н. Савицким как раз и отвечало творческому поиску Гумилева. Теоретические взгляды евразийцев Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Г.В. Вернадского, Н.П. Толля находят преломление в его научном творчестве.
Центральное положение в евразийстве занимает сформулированное П.Н. Савицким понятие топогенеза — месторазвитие; оно предполагает, что между историко-культурными особенностями народов и характеристиками занимаемых ими территорий выявляется определенная взаимообусловленность, или, по образному выражению Савицкого, "взаимотяготение". Такая связь прослеживается и в географической концепции Л.Н. Гумилева. Его "ландшафт" влияет принудительно на S формирование этноса через опосредованную связь, то есть включенность человеческого коллектива в тот или иной ландшафт происходит через формирование адаптированных к ландшафту местности способов ведения хозяйства, которые в свою очередь способствуют формированию этнического стереотипа поведения. Несмотря на совпадение в принципиальном своем содержании данных взглядов все же объяснение такой взаимосвязи дается разное.
Имеются расхождения и в подходах к обоснованию основных принципов, слагающих евразийскую идеологию. В частности, евразийский принцип полицентризма и отказ от европоцентризма Л.Н. Гумилевым разделяется, но обоснование своим взглядам ученый дает естественнонаучное. Важный аргумент, опровергающий саму идею "отсталости" и "дикости" кочевников, Л.Н. Гумилев назвал «принципом диахронии - счета по возрасту». Поскольку этносы имеют различные возрасты или, другими словами, находятся на разных уровнях этногенеза и имеют различный уровень пассионарности, то сравнивать их нужно с учетом этого факта: «Теперь, когда весь арсенал этнологической науки у нас в руках, и мы знаем о невидимых нитях симпатий и антипатий между суперэтносами, настало время расставить все точки над "і" и вопросе о неполноценности степных народов и опровергнуть предвзятость европоцентризма, согласно которому весь мир - только варварская периферия Европы» [Гумилев, 2006, 35].
«Если прежде, - пишет Л.Н. Гумилев, - задачей востоковедения было выявление локальных форм внеевропейских культур, то теперь мы вправе ставить вопрос об интерпретации глобальных закономерностей и освоении способов (методики) их исследования» [Гумилев, 1970: Место ..., с. 86]. «... выделяется особая категория закономерностей - историко-географическая, требующая для рассмотрения и изучения особой методики, совмещающей исторические и географические приемы исследования [Гумилев, 1970: Место..., с. 91].
Географические (природно-климатические) концепции в кочевниковедческих работах Л.Н. Гумилева
Своеобразный путь исторического развития кочевых обществ со своими ритмами, расцветами и упадками представляет довольно сложную проблему интерпретации движущих сил, внутренних источников развития, обусловленности истории номадов в контексте всемирно-исторического развития. Становление такой формы производящего хозяйства, как экстенсивное скотоводство, определило принципиальное отличие саморазвития кочевников от оседло-земледельческих цивилизаций. Построение объяснительной модели требует учета не только противоречий социально-экономического развития кочевого общества, но и влияния на него внешних причин: соседства оседло-городских цивилизаций, окружающей среды, изменений природно-географических условий, последнее стало отправным моментом в понимании Л.Н. Гумилевым решающих факторов исторических судеб и процессов в кочевых сообществах Центральной Азии, поскольку экстенсивное кочевое скотоводство в значительной мере зависимо от изменений природно-географических условий, тем самым данное обстоятельство определяет колебательный ритм экономического базиса номадов.
Как известно, становление скотоводства и возникновение кочевничества явилось следствием адаптации людей к природно-географическим условиям степных районов с обширными пастбищными пространствами и недостаточной для земледелия увлажненностью. Его отличительными признаками являются: скотоводство как преобладающий вид экстенсивной хозяйственной деятельности, характеризующийся круглогодичным внестойловым содержанием скота на подножном корму; периодическая подвижность в пределах определенных пастбищных территорий или между ними с участием в перекочевках всего или большей части населения; натуральный характер экономики [Хазанов, 1975]. Все отмеченные признаки находятся в прямой связи от природно-географических факторов, определяющих условия проживания и ведения хозяйства в пределах конкретного региона (атмосферная и грунтовая увлажненность, температурный режим, мощность снежного покрова, качество почвенного покрова, продуктивность естественных фитоценозов, развитость гидрографической сети и др.), то есть практически в равной степени хозяйственные и экологические особенности определяют специфику феномена номадизма. Поэтому в современном кочевниковедении тезис Л.Н. Гумилева об определенной функциональной взаимосвязи хозяйства номадов и природно-климатических условий находит свое подтверждение и дальнейшее обоснование в исследованиях на материале археологии, истории с привлечением данных почвоведения, палеоэкологии.
Взгляды Л.Н. Гумилева о климатическом контексте активности кочевников на мировой арене сами по себе не являются чем-то новым в исторической науке. Идея о решающей роли влияния климата на нашествие кочевников была подмечена историками еще на рубеже XIX-XX вв., в частности такими известными исследователями, как Э. Хантингтон и М.А. Боголепов. Впоследствии ее активными сторонниками были на Западе А. Тойнби и в отечественной науке Г.Е. Грумм-Гржимайло.
Источником начала формирования историко-географических взглядов Л.Н. Гумилева послужили работы известного востоковеда Г.Е. Грумм-Гржимайло, в частности его обобщающий труд «Западная Монголия и Урянхайский край», который, по сведениям Б.С. Лаврова, был единственной доступной книгой в условиях его пребывания в заключении (1949-1956 гг.).
«Выход на географию», то есть учет влияния природно-климатических факторов в исследованиях как одной из составляющих в сложных многокомпонентных общественных процессах, совершился для Льва Николаевича при изучении хазарского вопроса, который был достаточно остро поставлен в 1950-х годах в исторической науке СССР.
Проблема территориального определения хазарских поселений, при достаточно точно известных границах Хазарского каганата, нашла свое решение в ходе работ Астраханской археологической экспедиции Государственного Эрмитажа (1960-1963 гг.). Привлечение не только письменных источников, но и данных исторической географии, палеогеографии и археологии позволили Л.Н. Гумилеву выявить вещественные остатки и пространственные рамки распространения археологической культуры Хазарии.
Выдвинутая гипотеза о колебаниях уровня Каспийского моря за исторический период и факты его низкого стояния в I тыс. н. э., отмеченные Л.С. Бергом и доказанные Б.А. Аполловым и А.В. Шнитниковым, при учете сведений о главных занятиях населения Хазарии (земледелие, рыболовство, виноградарство) предопределили археологические поиски в низовьях и дельте реки Волги. И действительно, результаты идентификации археологических раскопок подтвердили принадлежность их ко времени существования Хазарского каганата, что дало возможность уточнить расположение Хазарии, более определенно высказаться о главных занятиях, следовательно, охарактеризовать ее население как оседлое и связать крушение каганата, наряду с политическими причинами, со стихийным бедствием, вызванным трансгрессией Каспийского моря.
Проведенное исследование именно в ракурсе органического сочетания методик исторической географии, палеогеографии и археологии, обозначив объект их применения, способствовало формированию взгляда ученого о значительном и во многом определяющем влиянии состояния ландшафта на этногенез и историческое развитие народов его населяющих. Именно изучение хазарской проблемы привело Л.Н. Гумилева к выводу о функциональном отношении двух разных процессов: природно-географического и историко-культурного, что дало возможность сопоставить данные наук, изучающих эти процессы, и выявить, по его мнению, историко-географические закономерности.
История кочевых народов Центральной Азии эпохи хунну в освещении трудов Л.Н. Гумилева
Монографическое исследование «Хунну», вышедшее в 1960 г., стало первым крупным исследованием Л.Н. Гумилева. Обобщающий труд о кочевом народе хунну, многие считают наиболее научным в творческом наследии Льва Николаевича Гумилева. Основанная на тщательном изучении широкого круга источников, книга обращала на себя внимание именем автора, языком, стилем и достаточно осторожно высказанной идеей об особенностях социально-экономического и политического строя кочевых народов, не вполне укладывающихся в формационные схемы.
Цель данной работы автор определил как выяснение того места, которое хунны занимали во всемирной истории как создатели самостоятельной, хотя и недоразвившейся культуры.
Источниками написания послужили отдельные переводы древнекитайских хроник: «Ши цзи» («Исторические записки») Сыма Цяня, Бань Гу «Хань Шу» («История династии Хань»), Фань Е «Хоу Хань шу» («История Поздней династии Хань»), принадлежащие Н.Я. Бичурину, Э. Шаванну, Л.Д. Позднеевой. Также использовались современные ему материалы археологических раскопок.
На основе данных китайской историографии вкупе с археологическими, Гумилев восстанавливает истоки хуннского этноса. В изложении этногенеза хуннов автор основывается, прежде всего, на данные китайских историографов (представленные в собрании сведений... Н.Я. Бичурина), а также для восстановления событий более древнего периода, письменно не зафиксированного, использует разработки археологов Г.И. Боровка, Г.П. Сосновского, А.П. Окладникова и антропологов Г.Ф. Дебеца и др. Современные ученому археологические сведения вполне укладывались в рамки выдвинутой гипотезы, но необходимо заметить, что археологическая наука того времени не создала той обширной систематической базы, которая могла бы опровергнуть ее, поэтому на тот момент она являлась вполне убедительной и непротиворечивой.
Происхождение народа хунну Л.Н. Гумилев видит как процесс слияния этнически различных компонентов: «...хяныонь и хуньюй были потомками аборигенов Северного Китая, оттесненных "черноголовыми" предками китайцев в степь еще в III тысячелетии до н.э. С этими племенами смешались китайцы, пришедшие с Шун Вэем, и образовался первый прахуннский этнический субстрат, который стал хуннским лишь в последующую эпоху, когда прахунны пересекли песчаные пустыни. Тогда на равнинах Халхи произошло новое скрещивание, в результате чего возникли исторические хунны. До тех пор они назывались ху, т.е. степные кочевники» [Гумилев 1960, с. 15]. Археологическим свидетельством миграции южных кочевников через пустыню Гоби, по мнению Л.Н. Гумилева, является культура плиточных могил Монголии и Забайкалья. Он связывает с этой культурой один из этапов развития хуннской культуры, ее наиболее ранний период. Некоторые различия между погребальными комплексами хуннов (Ш-П вв. до н.э.) и памятниками культуры плиточных могил (XIII - VI вв. до н.э.) объясняет дальнейшим становлением и развитием хуннского общества, обусловившим появление царских могил, чего нет в культуре плиточных могил. Появление железного инвентаря, сменившего бронзовый — расширением торговли и установлением господства над племенами.
Однако в настоящее время археологические данные не подтверждают точку зрения относительно этнической близости хунну с культурой плиточных могил. Имеется длительный хронологический разрыв между конечной датой существования культуры плиточных могил VI в. до н.э. и хуннскими памятниками [Цыбиктаров, 1998]. Современные данные, полученные благодаря работам российских и монгольских археологов, связывают истоки хуннской археологической культуры с погребальными комплексами VII-V вв. до н.э., которые близки к типу культур скифского круга, но не тождественны им. Эти памятники распространены на востоке и юго-востоке от Монголии (Шэньси, Шаньси, Хэбэй и частично в провинции Ляонин, а также находятся во Внутренней Монголии).
Л.И. Думан указывает на ошибки Л.Н. Гумилева в вопросе об этногенезе хунну. На основе анализа китайских источников он делает вывод, что «гуйфан, сюньюй, хуньюй, сяньюнь и хунну - это самоназвания одного и того же племени, применявшиеся в различные эпохи. Что касается терминов жун, цюаньжун, ди и т. п., то они представляют собой своеобразные прозвища, данные китайцами этому же племени» [Думан, 1960, с. 198]. В то время как Л.Н. Гумилев утверждает, что племена хяньюнь и хуньюй не были хуннами, т.е. разделяет их на самостоятельные единицы [Гумилев, 1960: с. 14]. Л.И. Думан также отрицает этническую близость хунну и жун, считая, что попытки отождествления этих двух племен основываются на описке или неточном выражении Сыма Цяня [Там же].
Необходимо отметить, что достоверность этнического происхождения хунну в мировом кочевниковедении является дискуссионным вопросом. На этот вопрос существуют различные точки зрения, имеющие вескую доказательную базу, опирающиеся как на нарративные источники, так и археологические свидетельства. По данной проблеме можно выделить два направления, основой разночтений которых является тюркоязычность и монгол оязычность компонентов, составивших этнос хунну. Если представители российской исторической науки в основном склоняются к теории тюркского происхождения хунну, то монгольские и венгерские историки и археологи, считают, что хунну являлись протомонгольским народом. Также существует и обретает все больше сторонников гипотеза о гетерогенном происхождении хунну.
Изложение истории кочевых обществ раннего средневековья в работе Л.Н. Гумилева «Древние тюрки»
Дальнейшее исследование Львом Николаевичем Гумилевым истории кочевников Центральной Азии нашло свое выражение в монографии «Древние тюрки». Л.Н. Гумилев был одним из первых исследователей, написавших обобщающую историю древних тюрок на основании сведений письменных источников, в которой нашли свое отражение процессы этнополитической истории Центральной Азии раннего средневековья. Написанию монографии предшествовала огромная кропотливая совместная работа автора и филолога-востоковеда М. Хвана по ономастике древнетюркских имен, выискиванию и сопоставлению их в разных источниках. Методы, применяемые автором при исследовании, сводятся к историческому анализу и синтезу в их единстве, что позволяет осветить историю трех народов: тюркютов, голубых тюрок (кок тюрк) и уйгуров с точки зрения «единого процесса, образовавшего в аспекте периодизации определенную целостность» [Гумилев, 2005: Древние..., с. 10].
Формулирование центральной проблемы научного труда свелось к ответу на вопрос: почему тюрки возникли, и почему исчезли, оставив свое имя в наследство многим народам, которые отнюдь не являются их потомками? Решение проблемы и ответ на вопрос исходит из следующих принципиальных положений: во-первых, развитие древних тюрков претерпевало значительное влияние со стороны Китая и Ирана, которые влияли на их исторические судьбы. «Древние тюрки, несмотря на их огромное значение в истории человечества, были малочисленны, и тесное соседство с Китаем и Ираном не могло не отразиться на их внутренних делах... Поскольку границы тюркского каганата в конце VI в. сомкнулись на западе с Византией, на юге с Персией и даже с Индией, а на востоке с Китаем, то естественно, что перипетии истории этих стран в рассматриваемый нами период связаны с судьбами тюркской державы» [Гумилев, 2005: Древние..., с. 8]. Во-вторых, в условиях этого взаимодействия древние тюрки проявляли достаточную самостоятельность в развитии собственной культуры, «которую они считали возможным противопоставить культуре Китая, и Ирана, и Византии, и Индии». К примеру, сложные формы общественной организации и социально-политические институты древних тюрок: эль, удельно-лествичная система, иерархия чинов, военная дисциплина, дипломатия, религиозное мировоззрение. В-третьих, древние тюрки в работе рассматриваются как выразители начала единой степной культуры, заложение основ которой произошло еще во времена империи Хунну.
Анализируя отечественную и зарубежную историографию древних тюрков, Л.Н. Гумилев высоко отзывается о научной традиции, заложенной русской школой, основоположниками которой являлись Н.Я. Бичурин, В.В. Григорьев, Н.А. Аристов, Г.Е. Грумм-Гржимайло и др. «Русская наука первая поставила вопрос о корнях кочевой культуры. Особенности социальных институтов последней, стиль произведений искусства и характерные черты военного дела, изученные с достаточной глубиной, показывают, что кочевая культура имеет самостоятельный путь становления, а не является периферийной, варварской, неполноценной. Действительно, археологические работы СИ. Руденко на Алтае, СВ. Кисилева в Минусинской котловине, А.П. Окладникова на Дальнем Востоке дали такие результаты, что ныне вопрос может быть поставлен лишь о взаимных влияниях между оседлыми и кочевыми народами, а никак не о заимствовании кочевниками культуры у китайцев, согдийцев или греков» [Гумилев, 2005: Древние..., с. 107].
Исследовательское описание истории древних тюрок начинается с этнографического рассмотрения жужаней. Начало этнической истории жужаней (жуаньжуаней), по современным представлениям, несмотря на многочисленные исследования ученых из разных стран, представляет собой довольно сложную проблему, вследствие разноречивости как самих китайских источников, так и недостаточности археологического материала и его идентификации. Л.Н. Гумилев в вопросе о происхождении жужаней, указывая на различающиеся сведения китайских источников, считал, что сама постановка вопроса неправильна, нужно говорить «не о происхождении, а о сложении. У жужаней как у народа не было едино этнического корня» [Гумилев, 2005: Древние..., с. 16].
С.Г. Кляшторный, проанализировав генеалогические версии, сохраненные китайской историографией, обозначает три линии возникновения этнополитических наименований. Первая связывается с сохранившимися именами древних племенных союзов: авар (ухуань) и сэрви (сяньби); вторая - с появившимся позднее политонимом (этнополитонимом) жоужань и третья - возникновением в ходе политических неурядиц и межплеменной борьбы этнополитонима татар (датань), превратившимся в этнонимическое название крупной группы жуаньжуаньских племен. Исследователь приходит к выводу, что жуаньжуаньский каганат являл собой разнородное объединение, где главным этнополитическим составляющим степной империи Нёкёр (Жоужань) были прамонгольские племенные объединения авар (ухуаней), сэрви/сэрби (сяньби) и татар (датань), поглотившие, но не ассимилировавшие многочисленные гуннские (сюннуские) кочевья и подчинившие непокорные, раздробленные на разные территориальные группировки племена гаоцзюй.
Основываясь на этимологических исследованиях ряд авторов К. Сиратори, Р. Учида, X. Пэрлээ, Ц. Хандсурэн и др. считают, что жужане по языку относятся к племенам группы дунху (или сяньби).
Близки к данным взглядам и предположения Л.Н. Гумилева, который писал: «Скорее всего, жужани объяснялись по-сяньбийски, т. е. на одном из диалектов монгольского языка, так как, переводя титулы их ханов на китайский язык, китайский историк указывает, как они звучат в подлиннике — "на языке государства Вэй", т. е. на сяньбийском. Сами жужани также считали себя одного происхождения с тоба, но, учитывая разноплеменность их народа, надо думать, что повод для такого утверждения дало сходство их языков, а не туманная генеалогия» [Гумилев, 2005: Древние..., с. 17]. Безусловно, что жужаньский каганат по составу был разноплеменным объединением, где политическое доминирование было за протомонгольской этнической средой, на что наводит этимологический разбор жужаньских титулов.
