Социокультурное пространство русского бунта (по материалам Пугачевского восстания) Мауль Виктор Яковлевич

Содержание к диссертации

Введение

ГЛАВА 1. МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ РУССКОГО БУНТА 45

1.1. Методологический синтез как основа междисциплинарного изучения русского бунта 45

1.2. Понятие социокультурного пространства сквозь призму его дефиниций 66

1.3. Сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период: некоторые аспекты проблемы 83

ГЛАВА 2. РУССКИЙ БУНТ В МЕХАНИЗМЕ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ ПЕРЕХОДНОЙ ЭПОХИ 104

2.1. Модернизация России и кризис традиционной идентичности 104

2.2. Социокультурный смысл «бессмысленного» русского бунта 122

2.3. Кризис личной идентичности и харизма Е.И. Пугачева в историко-биографическом контексте 145

ГЛАВА 3. АРХЕТИПЫ И СЮЖЕТЫ РУССКОГО САМОЗВАНЧЕСТВА. 162

3.1. Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.) 162

3.2. Имя-образ императора Петра III в социокультурной истории русского самозванчества 192

3.3. Самозванчество Е.И. Пугачева как форма социокультурной идентификации 212

ГЛАВА 4. ПУГАЧЕВСКИЙ БУНТ В ЗЕРКАЛЕ НАРОДНОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ 237

4.1. «Изнаночное» царство господ глазами пугачевцев 237

4.2. Пугачевская версия «игры в царя» 257

4.3. «Перевернутое» пространство Пугачевщины глазами дворян 276

ГЛАВА 5. РИТУАЛЬНЫЙ СИМВОЛИЗМ ПОВСТАНЧЕСКИХ КАЗНЕЙ В ХОДЕ ПУГАЧЕВЩИНЫ 293

5.1. Психологическая природа повстанческого насилия 293

5.2. Символы и смыслы казней в стане Пугачева 312

5.3. Торжество дворянской России или эпилог русского бунта 336

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 362

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ 372

• Методологический синтез как основа междисциплинарного изучения русского бунта
• Модернизация России и кризис традиционной идентичности
• Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.)

Введение к работе

Как известно, Пугачевский бунт имеет давнюю историографическую традицию, восходящую еще к современникам событий. Особое внимание ему уделялось и советскими учеными, которые трактовали его как одну из крупнейших крестьянских войн. В такой ситуации естественно, что любой исследователь, вновь «берясь» за тему «Пугачевщины», вступает на очень «скользкий лед», рискуя навлечь на себя «праведный гнев» своих многочисленных предшественников. Но что же делать? Историческая наука не стоит на месте, и то, что казалось «пределом совершенства» еще вчера, сегодня уже не может удовлетворить познавательные запросы гуманитаристики. Поэтому, допуская возможность научной критики, попытаемся все же обратиться к изучению давно и хорошо изученной проблематики, используя новейшие возможности исследовательской лаборатории ученого. Необходимо стремиться найти новое в уже известном, а для этого искать оптимальный, нетрадиционный ракурс. Вспомним, как раньше вся история «прочитывалась» в контексте борьбы классов-антагонистов, детерминированной их экономическим положением в обществе. Такой подход принес свои позитивные результаты, но необходимо идти дальше.

Пережив свой расцвет в советский период, сегодня, к сожалению, изучение бунташной проблематики оказалось на историографической обочине. Например, среди авторефератов кандидатских и докторских диссертаций за последние десять лет, просмотренных в каталоге Научной библиотеки Томского государственного университета, не удалось обнаружить ни одной работы, непосредственно посвященной русскому бунту. Наиболее же близкими тематически оказалось всего три диссертации -Н.А. Мининкова, И.О. Тюменцева и А.В. Кретова.¹ Многим исследователям

Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.): Автореф. дисс.... д-ра ист. наук. - Ростов-на-Дону, 1995; Тюмеицев И.О. Смута в России в

порой не хватает научной интуиции, чтобы осознать насколько данная \ проблема органично вписывается в современный социально-политический { фон, заставляет и помогает осмыслить многие злободневные реалии. Среди і интересующих ученых проблем тема «русского бунта», к сожалению, одна из наименее ангажированных. Отчасти это вызвано реакцией интеллектуалов на ^ гипертрофию повстанческой тематики в советское время. Отчасти - связано с трудностями теоретико-методологического характера. Привычная методология, разного рода детерминизмы уже не в состоянии обеспечить прирост новых знаний об изучаемом феномене. Имеющиеся в науке историографические наработки чаще всего олицетворяют собой попытки «прочитать» русский бунт на языке модернизации, т.е. новоевропейской культуры, что является по существу неразрешимой задачей. На этом языке понять архитектонику русского бунта невозможно. Отсюда проистекает и хрестоматийная, восходящая к А.С. Пушкину, оценка русского бунта как «бессмысленного» и «беспощадного», сформировавшая устойчивый научный и общественный стереотип. Характеристика столь же распространенная, сколь и несправедливая.

Уже обращение к словарям показывает, что до полной реабилитации «бунта» в нашем научном и общественном сознании еще очень и очень далеко. Атавистический груз прошлых методологий «дамокловым мечом» ⁽ довлеет над наукой, препятствуя «смене парадигм». Необходимо восполнить недостаток внимания к неординарному феномену и, обратившись к социокультурному, историографическому и методологическому контексту, предложить возможные в современном эпистемологическом пространстве научные интерпретации.

Этимологические разыскания показывают, что в русский язык термин «бунт» приходит в XVII веке через польское bunt из немецкого Bund -

начале XVII столетия: движение Лжедмитрия II. Автореф. дисс.... д-ра ист. наук. - СПб., 1999; Кретов А.В. Роль русской православной церкви в освободительном движении в эпоху смутного времени начала XVII в. Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. - Нижний Новгород, 2000.

6 «союз». Переход значения объясняется из польского urzadic bunt (wzbutowac sie) przeciw komu - «составить против кого-либо заговор», нем (стар.) eine Bund machen wider - «объединиться для совместных действий против кого-либо».

В тоже время, этимология слова не позволяет ощутить всю его специфическую наполненность. Именно к этой стороне проблемы адресуются, например, современные политологи, определяющие бунт, как «спонтанный взрыв негодования граждан, выходящих из повиновения, стихийно разрушающих прежние порядки». При этом, пишут они, «бунт толпы всегда деструктивен, разрушителен, он не направлен ни на какое созидание, его цель заложена в нем самом, в его разрушительных акциях. В Ч бунте социальная энергия толпы расходуется не на созидательные цели, не на расчистку пути в будущее, а на сиюминутное самоудовлетворение, ибо здесь разрушение само по себе выступает и как средство самовыражения, самоутверждения, и как форма выхода накопившегося недовольства, т.е. разрушение является начальной и конечной самоцелью бунта как формы действия толпы». К тому же бунт - это «разгул необузданных эмоций, гнева, неприязни, нигилизма как продукта взаимной индукции, «трения людей в толпе», ведущих к безумным поступкам».

Однако именно такой, «слепой и разрушительный» бунт, по мнению
западных исследователей, был «единственной возможной формой революции
в России». Они не усматривают в русском бунте ничего конструктивного,
«он является полностью отрицательным и разрушительным... сам он создать
ничего не может, и менее всего - новое общество». Следовательно,
«всесокрушающий» бунт в их глазах получает не только национально-
географическую привязку, но и атрибутируется в понятии «революция». )

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. - М, 1964. - Т.1. - С.241.

Бутенко А.П., Миронов А.В. Сравнительная политология в терминах и понятиях. - М., 1998. - С.19, 22-23.

⁴ Malia М. Understanding the Russian Revolution. - L., 1985. II Цит. по: Бутенко А.П., Миронов А.В. Сравнительная политология... С.23-24. Кстати, заметим, что сами А.П. Бутенко и А.В. Миронов противопоставляют революцию и бунт: «Чтобы крайняя нужда и

Современными ему революционными реалиями навеяны и историософские размышления Н.А. Бердяева, который, рассматривая стихию русского бунта, также акцентирует его деструктивный потенциал. Он пишет, что «бунт без всякого «во имя» привел к пустоте, бессмыслице и звериному хаосу, а положительного, органического ничего не оказалось». Реализуя свою идею антиномичности русского народного менталитета («русской души»), Н.А. Бердяев замечал: «Тоска, которая является в конце бунта, есть предвестник высшей покорности, томление по покорности перед Абсолютным». Поэтому бунт «из святого восстания против зла превращается в рабью злобу против абсолютного добра, в рабью покорность природному злу».⁵

Созвучные мысли и настроения, актуализированные трагизмом XX столетия, встречаются в классических работах А. Камю, X. Ортеги-и-Гассета, у других мыслителей. Например, А. Камю подчеркивал: «Бунтари, ополчившиеся против смерти во имя неистребимости рода человеческого, с ужасом осознали, что и они в свой черед вынуждены убивать, что отступление для них равносильно собственной смерти, а наступление -убийству других. Бунт... всегда колеблется между самопожертвованием и убийством. Его правосудие обернулось самосудом».

Близки к указанным и взгляды многих отечественных историков, в той или иной мере специально изучавших «бунташную» проблематику в конкретно-историческом ракурсе.

отчаяние масс переросли в революцию, - пишут они, - должно быть еще понимание происходящего, «руководящая идея», должна быть организующая сила, способная вобрать в себя и аккумулировать растущее недовольство народа, готовая направить стихийный протест масс в нужное русло и против действительных врагов прогресса, привнести в ряды поднявшихся на борьбу осознание сложившейся кризисной ситуации и путей выхода из нее, т.е. ясное понимание цели и средств её достижения. Когда же этого нет, чаще всего реализуется второй вариант», т.е. бунт. (Там же. - С.20).

⁵ Бердяев Н.А. Бунт и покорность в психологии масс // Интеллигенция. Власть. Народ:
Антология. - М., 1993. - С.123,117.

⁶ Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Бунтующий человек: Философия. Политика.
Искусство. - М., 1990. - С.336-337. См. также: Ортега-и-Гассет X. Восстание масс //
Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства и другие работы. - М., 1991. - С.40-228.

Например, дореволюционная наука отмечена содержательными трудами
А.И. Дмитриева-Мамонова, Н.Ф. Дубровина, Н.И. Костомарова, А.Н.
Попова, А.С. Пушкина и других не менее маститых авторов. Однако, при
всей значимости фактической стороны их исследований, они чрезмерно
злоупотребляли драматически-эмоциональными констатациями.

Доказательством сказанного могут служить рассуждения Н.И. Костомарова по поводу Разинщины. Историк отмечал, что этот бунт «отличался изобретательностью в жестокостях, например, «бунтовщики начиняли женщин порохом, зажигали и тешились такими оригинальными минами».⁷ Не забудем и вдумчивого, глубокого исследования А.С. Пушкиным истории Пугачевского бунта. Но чтение его труда только закрепляет убеждение в изуверской сущности выдающегося «злодея» Пугачева и всего, возглавленного им дела. Анализируя бунт, А.С. Пушкин безо всяких двусмысленностей констатировал: «Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев».⁸

Неудивительно, что Пугачева называли, например, извергом, «вне законов природы рожденным». «История сего злодея, - писал В. Броневский, - может изумить порочного и вселить отвращение даже в самих разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может преисполняться его сердце».⁹

Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина // Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина. Исторические монографии и исследования. - М, 1994. - С.401. См.: Попов А.Н. История возмущения Стеньки Разина. - М, 1857; Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники. - СПб., 1884. - В 3-х т.; Фирсов Н.Н. Разиновщина как социологическое и психологическое явления народной жизни. - СПб.; М_м 1906; Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири. - СПб., 1907.

⁸ Пушкин А.С. История Пугачева // Пушкин А.С. Поли. собр. соч. - М, 1999. - Т.9. Кн.1. -С.27. Броневский В. История донского войска. - СПб, 1834. - 4.2. - С.90.

В то же время, по характерной оценке М.П. Погодина, явление Пугачева в контексте отечественной культуры далеко не случайно: «Мирабо для нас не страшен, - замечал историк, - но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю-Роллены со всеми коммунистами не найдут у нас приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня».

Безусловно, среди дореволюционных представителей науки были и те, кто пытался маркировать русский бунт не столь уничижительно. Так, А.П. Щапов сумел увидеть, что «рядом народных бунтов ознаменовался конец старой московской и земско-областной народной России», «что в народных возмущениях и бунтах» русский народ «обличает бояр, и именно тогда, когда у них были какие-либо замыслы, например хоть во время самозванцев».¹¹

В общественно-политической и публицистической литературе встречались и более радикальные оценки, вплоть до призывов «к топору», но к науке они не имеют отношения и заслуживают специальных исследовательских интерпретаций. В целом подобные трактовки русского бунта не характерны для дореволюционных исследователей темы. Поэтому можно признать, что со страниц их изданий русский бунт предстает в более чем красноречивом и устрашающем виде.

Со временем отношение ученых к Пугачеву менялось в позитивную сторону. Первый русский историк-марксист М.Н. Покровский, уже высоко оценивал сам факт Пугачевщины, хотя к ее предводителю относился достаточно уничижительно: «Как личность это было нечто среднее между фантастом, способным уверовать в плоды своей фантазии... и просто ловким проходимцем, каких тоже было немало в разбойничьих гнездах Поволжья или даже в воровских притонах Москвы... сам на себя он смотрел не больше как на удачливого атамана разбойников, не задумывающегося ни над какими

¹⁰ Погодин М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской
войны 1853-1856 гг. - М, 1874. - С.262.

¹¹ Щапов А.П. Земство и раскол I // Щапов А.П. Соч. в 3 томах. - СПб., 1906. - Т.1. - С.470;
Щапов А.П. Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним
состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII
// Щапов АЛ. Соч. в 3 томах. - СПб., 1906. - Т.1. - С.346.

«принципиальными» оправданиями своих действий: просто грешил, пока было можно, а пришел час - нужно искупить грех».¹²

Что касается более поздних исследований советских ученых, можно заметить, что неисчерпаемый историографический массив их трудов прочно базировался на теории классовой борьбы, а сами народные движения рассматривались как этапы на пути к светлому будущему. Например, один из авторитетных советских историков И.И. Смирнов утвердительно писал о революционной «в своей сущности» борьбе «крестьянства в крестьянских войнах». С аналогичной решительностью формулировал проблему крестьянских войн и другой не менее уважаемый автор В.В. Мавродин: «Она направлена против всей крепостнической системы в целом, не против отдельных феодалов и чиновников, а всего класса феодалов и выражающего его интересы крепостнического государства».¹⁴

Большое значение ученые придавали проблеме типологии народного протеста. Было отмечено, что самые крупные выступления следует считать крестьянскими войнами. Таковых называлось три (иногда - четыре): крестьянская война начала XVII в., войны под предводительством СТ. Разина и Е.И. Пугачева. Нередко в этот же разряд зачисляли и восстание во главе с К.А. Булавиным. Методологической основой новой типологии стали труды классиков марксизма-ленинизма, среди которых особое значение имела работа Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии». Учеными были определены и отличительные признаки крестьянских войн в России.

Однако в последние годы многие историки начали высказывать сомнения в правомерности причисления к рангу крестьянских войн народных

Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен // Покровский М.Н. Избр. произв. - М, 1965. - Кн.2. - С.132.

¹³ Смирнов И.И. Крестьянские войны и их место в истории России // Крестьянские войны
в России XVII-XVIII веков: проблемы, поиски, решения. - М., 1974. - С.ЗЗ

¹⁴ Мавродин В.В. Советская историческая наука о крестьянских войнах в России //
Смирнов И.И., Маньков А.Г., Подъяпольская Е.П., Мавродин В.В. Крестьянские войны в
России XVII-XVIII вв. - М.; Л., 1966. - С.308.

См., напр.: Мавродин В.В. Советская историческая наука о крестьянских войнах... С.308-310.

11 движений начала XVII в. и Булавинского восстания. Пока нет серьезных возражений против соответствующего наименования восстаний во главе с СТ. Разиным и Е.И. Пугачевым, но, думается, и здесь последнее слово еще не сказано. Например, импонирует компромиссное мнение В.М. Соловьева, что «лексически в определенном контексте вполне допустима и равнозначна» замена термина «крестьянская война» на «крестьянское восстание».

Недостаточность существующей типологии явственно дала о себе знать после отказа отечественных историков от признания классовой борьбы демиургом исторического развития. Этот отказ поставил в повестку дня вопрос о разработке новых типологических моделей. В последние годы большой интерес вызывает попытка некоторых ученых рассматривать проблему сквозь призму «русского бунта». Отмечается, что это весьма специфичное явление, не похожее на выступления социальных низов в других странах. Прозвучал и весьма актуальный вопрос о возможности

«русского бунта» в конце XX в.

Другой ведущей проблемой советской историографии стал вопрос об идейном содержании народных движений. Было признано, что для крестьянских войн в России характерно наличие идеологии, под которой чаще всего понимали теоретически обоснованную систему идей и взглядов, выражающих интересы того или иного класса и направляющих его на борьбу. Однако ряд исследователей высказали несогласие с изложенной точкой зрения. По их мнению, крестьянские войны как высшая форма' классовой борьбы при феодализме не выработали ни идеологии, ни политической программы, выражавших самосознание крестьянства как класса. Но они, в то же время, не были и безыдейными. Ученым удалось добиться значительных успехов в изучении целей и задач повстанческой борьбы, содержания лозунгов и требований русских бунтарей, но при этом, к

¹⁶ Соловьев В.М. Актуальные вопросы изучения народных движений (Полемические
заметки о крестьянских войнах в России) // Ист. СССР. -1991. - № 3. - С.134.

¹⁷ Соловьев В.М. Анатомия русского бунта. Степан Разин: мифы и реальность. - М., 1994;
Канищев В.В. Русский бунт - бессмысленный и беспощадный (Погромное движение в
городах России в 1917-1918 гг.). - Тамбов, 1995.

сожалению, и те, и другие исходили скорее из современного понимания идеологии, которое более характерно для революционного и освободительного движения Х1Х-начала XX вв., нежели для повстанцев XVII-XVIII столетий. Такие завышенные оценки уровня идейного содержания народных движений в позднесредневековой России диктовались | конкретными обстоятельствами и идеологемами советского времени, что побуждает нас к пересмотру оценочной стороны этих исследований.

Вопрос об идеологии народных движений напрямую был связан с суждениями о характере и значении борьбы народных масс в XVII-XVIII вв. Здесь можно выделить два подхода, в рамках которых существуют известные вариации. Согласно одной точке зрения, народные движения были антифеодальными и вели к расшатыванию устоев феодализма либо были направлены против конкретных феодалов, но не против системы. Поэтому важно обращать внимание на перемены в строе старой формации.¹⁹

Другие историки категорически возражали против подобного подхода. Например, Н.И. Павленко считал, что антифеодальными могли быть только буржуазные революции, которые в случае успеха привели бы к смене феодализма капитализмом. Однако крестьянские войны не относятся к буржуазным революциям, а потому они и не носили антифеодального

характера. С некоторыми уточнениями с ним согласен и В.М. Соловьев.

За рамки указанных представлений выходит поддержанная в ряде публикаций точка зрения о том, что крестьянские войны были не чем иным, как восстанием окраин против Москвы. Поэтому каждое из этих движений

1 о

Индова Е.И., Преображенский А.А., Тихонов Ю.А. Лозунги и требования участников крестьянских войн в России XVII-XVIII вв. // Крестьянские войны в России XVII- XVIII веков: проблемы, поиски, решения. - М., 1974. - С. 239-269; Белявский М.Т. Некоторые итоги изучения идеологии участников крестьянской войны 1773-1775 гг. в России // Вестн. Моск. ун-та. Сер.8: История. -1978. - № 3. - С.34-46.

¹⁹ Подъяпольская Е.П. Восстание Булавина (1707-1709). - М, 1962. - С.198.; Шапиро А.Л. Об исторической роли крестьянских войн XVII-XVIII вв. в России // Ист. СССР. -1965. -№ 5.- С.61-80.; Рындзюнский П.Г. Идейная сторона крестьянских движений 1770-1850 гг. и методы ее изучения // Вопр. ист. -1983. - № 5. - С.4-16.

⁰ Павленко Н.И. Историческая наука в прошлом и настоящем (Некоторые размышления вслух) // Ист. СССР. - 1991. - № 4. - С.91.; Соловьев В.М. Современники и потомки о восстании СТ. Разина. - М., 1991. - С.87.

можно назвать эпизодом в эпосе многовековой борьбы русского народа против сил всепоглощающей централизации.²¹

В свете современных споров о теоретико-методологических основах отечественной исторической науки проблема характера, значения и направленности народных движений в России XVII-XVIII вв., думается, потребует дальнейшего осмысления и углубленного анализа, ибо в современном эпистемологическом пространстве споры об антифеодальное выглядят не слишком убедительными.

В рамках историографии крестьянских войн советской наукой был создан внушительный блок исторических произведений о восстании под предводительством Е.И. Пугачева. Назовем имена только некоторых историков, плодотворно трудившихся над этой темой: А.И. Андрущенко, М.Т. Белявский, В.И. Буганов, Ю.А.Лимонов, В.В. Мавродин, Х.И. Муратов, Р.В. Овчинников, П.Г. Рындзюнский, М.А. Рахматуллин и другие.²²

Много лет посвятивший Пугачевщине Р.В. Овчинников, выразил квинтэссенцию советской историографии темы: «Выдвинутый волею обстоятельств в лидеры движения, взяв на себя исключительно сложную роль новоявленного «Петра Третьего» и мастерски исполняя ее, Пугачев вырос в выдающегося вожака восставшего народа. Ему присущи были редкостная энергия, неукротимая воля и смелость, великодушие, верность избранному пути, сострадание к угнетенному народу... И эти его качества позволили ему стать признанным предводителем Крестьянской войны» -

Сокольский М.М. Неверная память. Герои и антигерои России: Историко-полемическое эссе. - М, 1990. - С.220-351.; Нольте Г.-Г. Русские «крестьянские войны» как восстания окраин // Вопр. ист. -1994. - №11. - С.31-38.

²² Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. -Л., 1961. - Т.1; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. на Лике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. - М., 1969; Рындзюнский П.Г., Рахматуллин М.А. Некоторые итоги изучения Крестьянской войны 1773-1775 гг. // Ист. СССР. - 1972. - №2. - С.71-88; Лимонов Ю.А. Пугачев и пугачевцы. - Л., 1974; Мавродин В.В. Под знаменем крестьянской войны (Война под предводительством Емельяна Пугачева). - М., 1974; Буганов В.И. Крестьянские войны в России XVII-XVIH вв. - М., 1976; Белявский М.Т. Некоторые итоги...; Муратов Х.И. Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева (1773-1775). - М., 1980; Овчинников Р.В. Манифесты и указы Е.И. Пугачева: источниковедческое исследование. - М., 1980; Буганов В.И. Пугачев. - М., 1984 и др.

крупнейшего антикрепостнического народного движения эпохи позднего феодализма в России. За более чем 70-летнюю историю изучения народных движений XVII-XVIII вв. советскими историками был накоплен огромный багаж знаний, осмыслены многие ключевые проблемы движений социального протеста в России. Однако при всем внимании исторической науки как к комплексному исследованию, так и к отдельным сюжетам народных движений наиболее ценными для нас в работах советских историков являются не столько авторские интерпретации, сколько информативная сторона исследований, ставшая основанием для хронологической, каузальной и событийной рефлексии по поводу Пугачевщины.

Советскими учеными термин «бунт» был предан анафеме и исключен из понятийного арсенала исторической науки, и такая позиция выглядела по-своему логичной и последовательной. Казалось бы, современные историки должны были отказаться от априорного негативизма в адрес русского бунта и подойти к проблеме эмоционально-беспристрастно. Но эти ожидания не оправдались. В последнее время знаки в характеристике этого важного феномена отечественной истории опять стали меняться с плюса на минус. Сегодня под пером историков Пугачев все чаще вновь оказывается злодеем, садистом и изувером.²⁴ Начала и концы прихотливой историографической кривой сомкнулись в отрицании одного из выдающихся персонажей отечественной истории. То же самое можно сказать и об оценке русского бунта в целом.

Например, исследователь анатомии русского бунта В.М. Соловьев, обращаясь к компаративистике, отмечает «главное, что отличало русские замятии, гили и мятежи от народных движений в Западной и Центральной Европе, - это их страшный хаос, свирепое буйство, безудержная жестокость». В силу этого «крупнейшие восстания европейского средневековья и

²³ Овчинников Р.В. Введение // Емельян Пугачев на следствии. - М., 1997. - С.24.

²⁴ См., напр.: Шахмагонов Н.Н. Емельян Пугачев - разрушитель или герой? // Человек и
закон. -1991.- №3-4. -С.80-89.

знаменитые русские бунты, пишет он, - величины несоизмеримые... Они разнятся примерно так же, как английское «liberty» и французское «liberte» (свобода) отличаются от русского «воля». А что есть воля? Как ни парадоксально, - неприятие власти при одновременном пренебрежении к свободе человека». Историк правомерно относит термин «бунт» к «безэквивалентной лексике». «Это такие слова и обороты, которые не имеют зеркального перевода на другой язык». Поэтому «европейские авторы предпочитали обозначать явления, подобные разинскому и пугачевскому выступлениям, пусть и написанным латиницей, но именно русским словом «bunt».²⁵ В.М. Соловьев считает, что «это короткое, выразительное и коренное русское существительное семантически гораздо точнее, чем любые его синонимы, передает слепое, стихийное начало народных движений, их кровавую ярость и жестокость, обращенность не в будущее, а в прошлое с его тяжкими анахронизмами».²⁶ К тому же, русские бунты - «это какая-то патология, что-то из ряда вон, нечто устрашающе сумасшедшее, оголтелое, вурдалакское, оцепеняющее сердце и леденящее кровь». В ходе бунта «правили бал ненависть и месть, насилие и пьяный разгул... преобладали низменные страсти, и кипела злая кровь».²⁷

Надо признать, что перо известного ученого рисует перед нами поистине малопривлекательную картину. Запомним ее, и продолжим историографический экскурс.

Смысловое ядро русского бунта попытался показать историк В.В. Канищев. Под бунтом он понимает «выступление сравнительно широких слоев населения, стихийное по происхождению, насильственно-разрушительное по форме, с явным преобладанием эмоционального протеста («бессмысленного») над идейным, осознанным... направленное против непосредственного источника зла (господской или казенной собственности,

²⁵ Соловьев В.М. Анатомия... С.200,218.

Соловьев В.М. - Р.В. Овчинников. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками (Источниковедческое исследование) // Отечеств, ист. - 1998. - №1. -С.192. ²⁷ Соловьев В.М. Анатомия... С.201,198.

16 отдельных господ и представителей власти), сопровождавшееся, как правило, «беспощадным» истреблением противников и захватом их собственности». Исследователь подчеркивает, что важнейшей причиной обусловливавшей бунтарские выступления масс было «крайнее перенапряжение сил общества на конкретном отрезке истории в силу внутренних или внешних обстоятельств». Механизмом же, запускавшим народное недовольство в действие, служили «произвол властей и богатеев», «злоба на местных богачей». Характеризуя русский бунт, В.В. Канищев исходит из предпосылки, что это была главная форма массового народного протеста в России на всем протяжении ее доиндустриальной истории. Стоит обратить внимание на ключевые резюмирования историка, поскольку они далеко не бесспорны. Например, И.Я. Фроянов, анализируя волнения 1230 г. в «мятежном Новгороде», указывает, что «движение против посадника и тысяцкого носило организованный характер».² Показывая, что у истоков древнерусских мятежей, как правило, стояла городская община, И.Я. Фроянов по существу опровергает тезис В.В. Канищева об их стихийности и «бессмысленности». Но к этому обстоятельству также вернемся позже.

К сторонникам рассматриваемой парадигмы можно отнести, например, В.К. Кантора, отождествляющего русское бунтарство со «стихией». Ученый ставит ее в смысловой ряд с понятиями «хаос», «варварство», «дикость», «природа» (в ее разрушительной ипостаси: вулканы, землетрясения и т.п.)». В тоже время «стихия» «противостоит таким понятиям как «космос», «культура», «цивилизация», «логос», «просвещение» и т.п.». В ходе бунта «сила народного духа обращалась не на самосозидание..., а на разрушение всего непонятного и чуждого этой стихии». Отметим, что и в этих рассуждениях русский бунт привычно маркируется деструктивностью.

Канищев В.В. Русский бунт... С.3-5.

Фроянов И.Я. Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца ГХ-начала XIII столетия. - СПб., 1992. - С.276.

считает он, бунты «перманентно были связаны с насилием...», и в этом утверждении ученого, несомненно, следует поддержать.³⁰ Однако, несмотря на ряд весьма перспективных суждений, в целом В.К. Кантор фактически солидаризуется с распространенной в науке характеристикой. А значит, его исследовательские возможности ограничиваются заданным «углом зрения».

При всей масштабности и плодотворности работы, проделанной учеными данного направления, их представления характеризуют только внешнее впечатление от бунта, как бы взгляд со стороны. Они, по сути, звучат в унисон с хрестоматийным определением А.С. Пушкина: «Не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».³¹

Но не стоит забывать, что прозорливость великого русского мыслителя в основе своей имела все же социальную подоплеку. Прав был патриарх советской историографии М.Н. Покровский, оспаривая правильность традиционной характеристики и призывая покончить «с дворянской легендой о бессмысленном бунте». Однако, решительные призывы ученого и указания на то, что «Пушкин как историк старше своего поколения», а потому «образцом ученого историка для него оставался Карамзин», «ультра-монархический историограф» оказались не услышанными.

Декларируемый учеными познавательный монизм действительно обуславливает характеристику бунта, как простой совокупности насильственных действий простонародья, лишенных каких бы то ни было позитивных потенций. Не удивительно, что в нашей науке, отринувшей «марксистско-ленинское иго», добрых слов в адрес русского бунта

Кантор В.К. «...Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации. - М., 1997. - С.46-50,138-161.

³¹ Пушкин А.С. Капитанская дочка // Полн. собр. соч. - Л., 1978. - Т.6. - С.370.

³² Покровский М.Н. Предисловие // Пугачевщина. - М; Л., 1926. - Т.1. - С.13.

³³ Покровский М.Н. Пушкин-историк // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - М.; Л., 1931. - Т.5.
- С.5, 6.

практически не осталось. Однако привычно-стереотипная рефлексия в состоянии породить только научное объяснение, далекое от полноценного понимания изучаемого феномена. К тому же, «в современной литературе давно уже и в разных вариантах показано, что такое объяснение не имеет универсального значения, что «телефонная бинарность» причинно-следственных связей способна упрощать сложные исторические явления».³⁴ А, значит, исследование русского бунта требует нетрадиционных исследовательских дискурсов и методологических контекстов. Необходимы герменевтические подходы к изучаемому феномену. Культивированное современной историографией стремление «прочитать» историю «снизу», и даже «изнутри», детерминирует большее доверие к свидетельствам малозаметных персонажей исторического процесса. Стало очевидным, что «коллективная» составляющая истории должна дополняться с учетом индивидуального, казусного, единичного.

На общем фоне выделяется, окрашенное своеобразными безлично-нейтральными тонами, мнение историка О.Г. Усенко, квалифицирующего бунт среди других классифицирующих понятий, наряду, например, с восстанием, которое «отличается от бунта более высоким уровнем сознательности участников - тем, что восставшие самостоятельно планируют свои действия, сами выбирают стиль своего поведения. Восстание начинается по инициативе народных масс, по их собственному почину; для восставших вооруженная борьба - заранее намеченный пункт деятельности. Бунт же - простая реакция на действия властей, первыми прибегнувшими к оружию как средству наведения порядка. Да, бунтующие тоже ведут массовую вооруженную борьбу (как и восставшие), однако для них эта борьба - нечто неожиданное, не запланированное заранее, к ней переходят под давлением властей, в ответ на карательные мероприятия, вызванные какой-то иной формой народного протеста. Чаще всего бунт был

⁴ Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. - Новосибирск, 1996. - С.11.

конечной фазой волнения, а гранью, отделяющей первое от второго, служило появление карательных войск и начало репрессий».³⁵

Приветствуя стремление О.Г. Усенко внести ясность и четкость в понятийный аппарат науки, заметим, что терминологическое постулирование не панацея от всех бед. Оно не в состоянии заменить научного анализа русского бунта. Но даже и такая оценочно-эмоциональная отстраненность -редкость для современной историографии.

И уже совсем в исключительных случаях ученые, к тому же преимущественно не историки, а представители смежных областей знания, демонстрируют намерение не судить, а понять русский бунт, вписать его в общий контекст отечественной истории, ее социокультурную среду.

Поиск специфических подходов к проблеме «русского бунта», несомненно, ведет к положительным сдвигам. Например, автор нашумевшей научной концепции А.С. Ахиезер попытался проанализировать бунт в социокультурной оболочке отечественной истории. Он отмечает, что бунт -это «результат скрытого накопления дискомфортного состояния, возникающего в локальных субкультурах традиционного типа, охватывающих один или множество локальных миров в большом обществе... Бунт выступает как возмущение масс, перерастающее в беспорядки, неповиновение властям, погромы, направленные против тех, кто в данном случае рассматривается как носитель зла. Бунт является результатом конфликта большого общества и локального мира». Ученый правомерно указывает, что «природа бунта коренится в стремлении традиционного сознания ответить на дискомфорт, идущий от общества, прежде всего государства, попыткой распространить на окружающую среду свой культурный монолог, свои локальные ценности». К тому же, бунт «его участниками может рассматриваться как воплощение высшей Правды», но «нравственные мотивы его носят древний догосударственный характер, и

³⁵ Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII вв. - Тверь, 1994. -Ч.1.-С.7-8.

власть подчас не может понять требований бунтарей из-за их иррациональности, утопического характера, специфического языка». В этом смысле бунт «является источником дезинтеграции общества», так как знаменует собой «разрыв коммуникаций народа с властью». Представляется, что выводы А.С. Ахиезера, возлагающие «вину» за общественные пертурбации на русский бунт, в контексте его анализа выглядят несколько неожиданными. Они требуют известной корректировки, поскольку уводят ученого в сторону традиционного историографического истолкования, что выглядит не очень логично.³⁶

Современную познавательную интерпретацию прошлого предложила СВ. Лурье, сделав при этом фундаментально важный вывод. Бунт стал рассматриваться ею как структурно-функциональный элемент традиционной системы. Она отмечает, что «русский бунт всегда был выражением конфликтности между двумя внутренними альтернативами русского народа: мирской и государственной. Его функциональное значение состояло в том, что с его помощью отчасти сбрасывалось накапливающееся между ними напряжение». Помимо выполнения роли катарсиса, бунт также «является и '/ функционально необходимым элементом механизма трансформации этнической картины мира», ибо в противном случае «начался бы глобальный распад структур традиционного общества», способный «захватить и глубинные слои менталитета». СВ. Лурье убедительно показывает, что во времена крепостничества общинное сознание обостряется, и «община оказывается, по существу, для крестьянина единственной властью - их собственная крестьянская община и Россия-община, существующая в их сознании. Любой крестьянский бунт - это бунт общины и бунт за общину. Можно сказать, что это и бунт за Россию-общину, за государство». Поэтому,

Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). - Т.2: Теория и методология. Словарь. - Новосибирск, 1998. - С.88-89.

полагает исследовательница, «русский бунт нельзя назвать бессмысленным», и с этим нельзя не согласиться.

Как представляется, озвученный последними научными наработками интеллектуальный дискурс русского бунта сулит большие познавательные перспективы, но он требует своей более адекватной реализации. На рубеже ХХ-ХХІ вв. в отечественной исторической науке происходит поистине революционная «смена парадигм». Многие современные исследователи в поисках новой познавательной проекции исторического процесса все чаще и чаще обращаются к культурологическим дефинициям. Под таким углом зрения становится очевидной тиражируемая наукой мысль о том, что каждая культура создает свой текст. Поэтому понять атрибуты этой культуры можно только на ее собственном языке. Поскольку русский бунт относится к числу неотъемлемых элементов традиционной культуры, является частью ее текста, его смыслополагание обнаруживается только в контексте кодовой символики традиционализма. Рассуждая в этом ключе, можно надеяться найти новые ответы на поставленные жизнью вопросы о сущности русского бунта.

Немало места в научных изысканиях советской историографии народных движений занимало изучение проблемы самозванчества, нередко составлявшего сердцевину русских бунтов. Однако считать эту проблему хотя бы достаточно решенной не представляется возможным. В частности, нельзя сказать, что она получила удовлетворительное социокультурное обоснование. Не выясненными до конца являются и дефиниции используемых учеными понятий.

Классическими для своего времени стали исследования К.В. Сивкова и СМ. Троицкого, собравших и удачно интерпретировавших с марксистских позиций обширный фактический материал по истории самозванческих интриг XVII-XVIII вв. По условиям времени, выводы ученых априорно должны были укладываться в «прокрустово ложе» классовой борьбы. Так, например, получилось у К.В. Сивкова, который, резюмируя свою статью,

³⁷ Лурье СВ. Историческая этнология. - М, 1998. - С.326, 332,331, 325.

заключал, что самозванчество «было одно из проявлений и одна из форм народного протеста против феодально-крепостнического гнета, против усиления эксплоатации в условиях начавшегося разложения феодального

строя».

Задавшись вопросом, чем можно «объяснить распространение самозванства в России XVII-XVIII веков», СМ. Троицкий отмечал, что «почти во всех случаях крестьяне выступали в поддержку «истинного» царя», «пытаясь в условиях той эпохи найти «законную» форму своему протесту». Однако лозунг «хорошего царя», который «в начале крестьянских восстаний помогал мобилизовать силы», затем «стал тормозить действия повстанцев и сковывать их активность». В этом, по мнению историка, выражался «наивный монархизм крестьян».³⁹

Историю самозванцев и самозванчества на Руси рассматривали и другие советские историки, но в основном делалось это в общем плане при анализе тех или иных движений социального протеста, связанных с действиями самозваных претендентов. Благодаря их трудам удалось накопить большой иллюстративный материал, рассмотреть событийную канву многих самозванческих интриг. Однако они также изучали самозванчество как форму классовой борьбы, проявление «наивного» монархизма, царистских «иллюзий» народных масс, что значительно сужало их исследовательские возможности. Безусловным изъяном советской историографической традиции было недостаточное внимание к изучению народного монархизма как комплексной проблемы. Считалось, что в этом нет большой необходимости, так как вера в «доброго царя» расценивалась в качестве

рудимента в целом передового сознания повстанцев.

Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Ист. зап. - М., 1950. -Т.31.-С.132-133.

³⁹ Троицкий СМ. Самозванцы в России в XVH-XVIII вв. // Вопр. ист. -1969. - №3. - С.146.

⁴⁰ См., напр.: Андрущенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношениях с
яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения
периода феодализма в России: Сб. ст. - М., 1961. - С. 146-150; Мавродин В.В.
Крестьянская война в России... С.469-477; Буганов В.И. Крестьянские войны в России
XVII-XVIII вв. - М., 1976. - С.210-213; Скрынников Р.Г. Самозванцы в России в начале

Настоящим прорывом в изучении самозванчества стало исследование К.В. Чистовым русских народных социально-утопических легенд о «возвращающихся «царях-избавителях», которые, как показал ученый, возникают лишь на определенном этапе развития феодально-крепостнического государства, когда в сознании крестьян созревает готовность к активной борьбе против господства крепостников и крепостнического государства. Ученый выделил, например, легенды о царевиче Дмитрии, царевичах Алексее Алексеевиче и Алексее Петровиче, об императоре Петре III и др., рассмотрел этапы их зарождения и бытования. С точки зрения К.В. Чистова, народные массы, создавая и распространяя эти легенды, возлагали на «избавителей» свои надежды об освобождении от феодалов-крепостников и крепостничества в целом.⁴¹

Концепция К.В. Чистова оказала влияние на всю дальнейшую историографию темы. Удачный опыт ее применения для изучения легенды об императоре Петре III, ее внутренних механизмах, распространении и внутренней обусловленности предпринял А.С. Мыльников. Ученый рассмотрел эволюцию легенды и причины популярности имени погибшего императора не только в России, но и за ее пределами. Причем в понимании А.С. Мыльникова социально-утопическая легенда «о Петре III была плодом народной культуры, специфического феномена, в опредмеченной и личностно-поведенческой формах отражающей и закрепляющей трудовую деятельность, быт, духовные запросы и чаяния непривилегированных классов и слоев сельского и городского населения». Такое видение проблемы обеспечило трудам исследователя заслуженно высокую оценку, в том числе и со стороны К.В. Чистова.⁴²

XVII века. Григорий Отрепьев. - Новосибирск, 1990; Скрынников Р.Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. - Смоленск, 1997.

⁴¹ Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. - М_м 1967.
-С.24-236.

⁴² Мыльников А.С. Петр III: Повествование в документах и версиях. - М., 2002. - С.321.
См. также: Мыльников А.С. Легенда о русском принце (русско-славянские связи XVIII в.
в мире народной культуры). - Л., 1987; Мыльников А.С. Искушение чудом: «Русский

Существенный вклад в историографию самозванчества внес Б.А. Успенский, рассмотревший данный феномен в социокультурной «оболочке» отечественной истории. Не оспаривая выводов К.В. Чистова, исследователь считает, что они в большей степени объясняют не столько появление самозванцев, сколько общественную реакцию на них, т.е. тот отклик и ту поддержку, которые они получают. Но этого недостаточно, полагает Б.А. Успенский. Необходимо говорить, что в России, наряду с мифом об избавителе был распространен и миф о самозванце на троне, основывавшийся на специфической русской концепции царской власти. Именно сосуществование этих мифов способствовало распространению самозванчества в России. Интересен, хотя и не бесспорен, тезис Б.А. Успенского о том, что самозванчество на Руси, как культурно-исторический феномен, не обязательно было связано с народными движениями. В качестве доказательства ученый приводит примеры «игры в царя», переряживания, считая, что они соотносились в Древней Руси с антиповедением и в целом с традициями смеховой культуры. Представляется, что попытка установить связь между самозванчеством и народным смехом, в частности, «игрой в царя», выглядит достаточно привлекательной и перспективной, но не вполне доказанной, требующей поиска новых аргументов и социокультурных контекстов.⁴³

Плодотворные соображения по поводу анатомии самозванства в России высказал И.Л. Андреев: «Самозванство крепко замешано на авантюризме, -пишет он. - Многих самозванцев сжигает изнутри ненасытное честолюбие, они не в ладу с нравственностью. Ибо само самозванство, отрешение от себя

принц», его прототипы и двойники-самозванцы. - Л., 1991; Чистов К.В. Социально-утопические легенды XVIII в. и их изучение // Вопр. ист. -1997. - №7. - С. 154-159. ⁴³ Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Избр. труды. - М., 1996. - Т.1. - С.142-183. Надо заметить, что перу ученого принадлежит цикл произведений, раскрывающих характер верховной власти в России и ее массовое восприятие (см.: Живов В.М, Успенский Б.А. Царь и Бог (семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1... С. 205-337; Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1... С. 184-204.

и своих пращуров, с точки зрения православного человека, глубоко безнравственно и греховно. Не случайно самозванец - это колдун, чернокнижник. Отрекаясь от себя, он отрекается от Бога, продает душу дьяволу. Самозванец - это русская разновидность Фауста», - вот мнение историка. Он полагает, что все самозванцы были «люди надломленные, пребывающие в душевном разладе», отличавшиеся изрядным честолюбием, авантюристической жилкой, бывшие «не в ладу с Богом и нравственностью».⁴⁴ Самозванцы, отмечает ученый, - это «бунтари по натуре», «искатели воли» в народном ее понимании. И.Л. Андреев выделяет несколько типов самозванцев в XVII-XVIII вв.: самозванец-бунтарь, самозванец-авантюрист, искатель личных выгод, самозванец-марионетка, орудие политического заговора, самозванец-пропагандист. Однако, поскольку данная типология не получает дальнейшего развития в исследованиях историка, остаются не совсем понятными сущностные признаки каждого из типов, вызывает сомнение строгость их разграничительного толкования, применимость данной типологической модели к живой истории самозванческих интриг в России XVII-XVIII вв.⁴⁵

Вполне адекватную картину проблемы, на наш взгляд, нарисовал О.Г. Усенко. Наибольшей его заслугой стала терминологическая работа с понятиями, которые широко используются в научном обиходе, но не всегда достаточно ясны. Исправить эту ситуацию и берется О.Г. Усенко. Под самозванством он подразумевает, «во-первых, мысли, чувства и действия конкретного человека, решившего выдавать себя за носителя другого, нового имени и/или статуса, во-вторых, факторы, влиявшие на его поведение и самооценку, а в-третьих, особенности его самовосприятия». Когда новая самооценка получает «выражение в словах и/или действиях индивида, когда о его притязаниях узнают другие люди», «между самозванцем и окружающими устанавливаются новые отношения, а значит, рождается самозванчество». Если же самозванцу удается «привлечь на свою сторону

⁴⁴ Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание-сила. -1995. - №8. - С.48.

⁴⁵ Андреев И.Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. -1999. - №10. - С.111.

хотя бы одного человека», может родиться самозванщина, которая, следовательно, «прекращает свое существование в тот момент, когда от самозванца отворачивается последний сподвижник». Иначе говоря, по мнению О.Г. Усенко, «самозванчество являет собой диалектическое единство» самозванства и самозванщины. Поэтому, утверждает историк, «не может быть самозванщины без самозванства, однако самозванство без самозванщины вполне возможно».⁴⁶

Исследователь правомерно подчеркивает, что изучение самозванства «подразумевает углубление в психологию самозванцев, в тот круг представлений, который непосредственно мотивировал их действия», в то время как «самозванчество» относится к области социальной психологии». Поэтому, изучая природу самозванчества, «мы акцентируем свое внимание прежде всего на народной реакции на появление самозванца».⁴⁷

К сожалению, необходимо констатировать, что несомненно привлекательные научные доводы ученого не получили пока адекватной историографической реакции, поэтому предлагаемые им дефиниции еще не могут быть целиком взяты на вооружение.

О.Г. Усенко предложил взвешенную классификацию российского самозванчества, выделив два его типа - светское и религиозное. Под первым типом самозванчества он усматривает «вельможное (сановное) - в ситуации, когда самозванец претендует на статус офицера, дворянина, чиновника, писателя, героя и т.д.», и «монархическое (царственное, царистское)». Под религиозным самозванчеством подразумеваются «священственное (самозванец выдает себя за носителя духовного сана - монаха, диакона, попа, архиерея и т.п.)» и «теозическое (от греч. «теозис» - обожение) - в ситуациях, когда действуют самозваные пророки, богородицы, христы, архангелы и

Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. - 2002. - №5-6. -С.47.

⁴⁷ Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина. - 1995. - №1. -С.53. Справедливости ради отметим, что взгляды ученого на разграничение данных терминов претерпевают эволюцию от одной работы к другой. Ср.: Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII веков. - Тверь, 1997. - Ч.З. - С.38.

пр.». Достаточно убедительной является попытка историка сформулировать научные дефиниции понятия «самозванец». Хотя это слово «интуитивно понимает каждый человек, родившийся в России, - правомерно утверждает О.Г. Усенко, - хотя оно стало уже научным термином, мало кто сможет ему дать четкое объяснение».⁴⁸

К сожалению, ошибочным кажется мнение историка о том, что между самозванчеством и «игрой в царя» не может быть прямой связи, что «фольклорную "игру в царя" можно считать одной из предпосылок самозванства, но не более».⁴⁹ Как представляется, взгляды ученого на игровое понимание историко-культурного процесса выглядят излишне упрощенными, не учитывающими современных научных разработок темы народной смеховой культуры, в то время как исследование социокультурной обусловленности Пугачевщины требует учета различных аспектов традиционной культуры, в том числе и ее смеховой начинки.

Как известно, проблематика смеха в истории давно уже занимает полноправное место в исторической науке. Начиная с М.М. Бахтина смеховой мир народной культуры, прежде всего средневековья, исследовался в самых различных своих ипостасях. Было доказано, что смеховая культура связана с дуализмом традиционной «картины мира». «Непримиримые, на первый взгляд, категории «верха» и «низа» - дух и плоть, аскеза и чувственность, небесная благодать и адская пропасть, добро и зло, возвышенное и низменное - сосуществовали как равно необходимые аспекты целостной структуры сознания внутри однородной культурной эпохи».⁵⁰

Особым направлением в историографии смеха стало изучение русской народной смеховой культуры. Следует назвать имена Д.С. Лихачева, A.M.

Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»... С.48, 39. Любопытно, что в одной из последних публикаций ученый выделяет три типа самозванцев царистской «окраски»: «реформаторы», «авантюристы» и «блаженные» (Усенко О.Г. Типология самозванцев монархического толка в России второй половины XVIII века // История России сквозь призму борьбы за власть: Матер. 34-й Всеросс. заочн. научн. конф. - СПб., 2004. -С.13-16). ⁴ Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»... С.45.

⁵⁰ Даркевич В.П. Народная культура средневековья: светская праздничная жизнь в искусстве IX-XVI вв. - М., 1988. - С. 188.

Панченко, Н.В. Понырко, Б.А. Успенского, отчасти Ю.М. Лотмана и других исследователей. Учеными тщательно были проанализированы концептуальные аспекты смехового мира русского простеца, древнерусский смех рассматривался как мировоззрение. В данном же ракурсе плодотворно изучалась смеховая деятельность Ивана Грозного, Петра I и т.д. Исследователи пришли к мнению, что характерной чертой смеховой культуры Древней Руси, как и любой архаической и средневековой культуры, является раздвоение смехового мира и анти-поведение, «т.е. обратное, перевернутое, опрокинутое поведение - иными словами, поведение наоборот».⁵²

Указывалось, правда достаточно осторожно, и на то обстоятельство, что «бунт против порядков этого мира естественно стимулирует и санкционирует анти-поведение, т.е. закономерно облекается в соответствующие формы».⁵³ Сопоставление в категориях смеховой культуры культа правителя в Западной Европе и России, привело к предположению, что при определенных обстоятельствах «смех мог перерасти в бунт». И это, конечно же, не было случайным. Поэтому проблема взаимосвязи смеха и бунта заслуживает серьезной научной проработки и исследовательской рефлексии. Однако

См., напр.: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопр. лит-ры. - 1977. - № 3. - С. 148-166; Панченко A.M., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды отдела древнерусской литературы. - 1983. - T.XXXVII. - С.54-78; Лихачев Д.С., Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. - Л., 1984; Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избр. труды. - М., 1996. - Т.1. - С.460-476; Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко A.M. Русская история и культура: Работы разных лет. - СПб., 1999. - С.5-260. Впрочем, например, В.М. Живов без восторга оценивает труды по исследованию смехового мира отечественной культуры, (і Коллективную монографию Д.С. Лихачева, A.M. Панченко и Н.В. Понырко он называет «неудачной экстраполяцией «карнавальной» модели на русскую культурную историю» (Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. - М., 2002. -С.313). Осторожной критике была подвергнута и концепция смеха М.М. Бахтина (см., напр.: Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. - М., 1981. - С.271-325). ⁵² Успенский Б.А. Анти-поведение... С.460.

Успенский Б.А. Анти-поведение... С.473. ⁵⁴ Николаева И.Ю. Образ власти в современной историографии: новые подходы и методологии (по материалам медиевистики) // Историческая наука и историческое сознание. - Томск, 2000. - С. 144.

дальше ее постулирования современная историография не пошла, что не может быть оценено положительно.

В целом можно сказать, что накопленный наукой историографический багаж стал прочным фундаментом нашего исследования, опираясь на который позволительно номинировать новые исследовательские подходы и перспективы. Опираясь на наследие предшественников, но и отталкиваясь от него, необходимо идти дальше в поисках исторической истины.

Объектом диссертационного исследования является Пугачевский бунт как продукт отечественного культурно-исторического опыта в различных его ипостасях, обусловленных социокультурной ситуацией переходного периода от традиционной эпохи к Новому времени. Очень важно то обстоятельство, что бунт для России - явление нередкое, специфические признаки русского бунта «вызревали» в течение долгого времени. Поэтому все прежние бунтарские выступления хоть в чем-то, но «не дотягивали» до «идеального типа». В этом смысле именно Пугачевское восстание в максимальной степени воплотило в себе сущностные черты и особенности отечественного бунтарства, а, следовательно, обращение к нему словно лакмусовая бумага обозначит наиболее яркие грани русского бунта как феномена социокультурной истории Руси/России.

Изучаемое явление можно понять только в контексте функционирования и трансформации традиционной культуры в переходный период своего бытия. Поэтому предмет исследования - это система многообразных культурных связей и отношений, формировавших защитный механизм традиционной культуры в условиях российской модернизации, которые выражались в субъективных переживаниях людей - участников, карателей и современников Пугачевского бунта, в их не только осознанных, но и бессознательных мироощущениях. Иначе говоря, нас будет интересовать не столько сама историческая реальность («как это собственно было»), сколько ее порой причудливое отображение на разных уровнях «ментальной оснастки» простонародья и господствующего сословия.

Хронология Пугачевского бунта хорошо известна - 1773-1775 гг. Однако \ хронологические рамки диссертационного исследования будет несколько шире - они обозначаются XVIII столетием и определяются как время складывания социокультурных предпосылок Пугачевского бунта и ' воздействия их на массовую психологию. При таком подходе «местом» действия Пугачевщины оказывается сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период, которое не столько осознавалось, сколько переживалось современниками. Нижняя временная граница обозначена усилением натиска культурных инноваций со времен царствования Петра I, а верхняя - детерминирована тем обстоятельством, что в Пугачевском бунте традиционная культура исчерпала свой эмоциональный заряд и уже не могла больше активно сопротивляться процессу модернизации, проводимой государственной властью.

Цель диссертационного исследования заключается в изучении полисемантичной социокультурной природы русского бунта по материалам "Jj\ Пугачевского восстания. Поскольку адекватное понимание этого неординарного исторического феномена обусловливает взгляд на него глазами самих участников, противников и современников, их мироощущения, умонастроения, взрывы эмоций и проявление неуправляемых бессознательных стереотипов, раскрываясь на страницах диссертации, позволят наполнить каждый акт протестного поведения пугачевцев глубинным смыслом, имеющим основание в традиционной культуре российского общества. Цель работы реализуется в последовательном решении нескольких промежуточных задач, позволяющих вскрыть объективную социокультурную обусловленность и природу Пугачевского бунта, выраженную в субъективных переживаниях людей. Поэтому задачи исследования состоят в изучении:

- сущностных черт пространства традиционной культуры переходного периода как «месторазвития» русского бунта в ментальных рефлексиях и действиях участников, усмирителей и современников Пугачевщины;

различных форм и уровней (общественный, групповой, личностный) поиска традиционной культурой своей идентичности в переходный период, их отражения в восприятии и поведении участников, усмирителей и современников Пугачевского бунта;

сознательных и бессознательных экстраполяции культурных архетипов русского самозванчества на мироощущение и поведение Пугачева и пугачевцев, их противников и современников;

социокультурного содержания русского бунта на примере Пугачевского восстания, отраженного как в «перевернутом зеркале» народной смеховой культурой;

субъективного восприятия участниками, усмирителями и современниками Пугачевского бунта объективных причин, природы и разновидностей массового кровопролития в его экстремальных проявлениях в форме казней.

Стремление к достижению адекватных научных решений поставленных в работе задач обозначает потребность в соответствующем источниковом фундировании. Источниковую основу диссертационного исследования составил, прежде всего, комплекс судебно-следственных документов, которые не только отложились в центральных и областных архивах страны, но и были в значительном количестве неоднократно опубликованы.

Ведущее место принадлежит Российскому государственному архиву древних актов (РГАДА), в Фонде 6 которого сосредоточены «Уголовные дела по государственным преступлениям и событиям особой важности». Здесь в материалах Тайной экспедиции Сената хранятся документы следственного и судебного производства по делу Пугачева.⁵⁵ Здесь же находятся протоколы допросов ближайших его сподвижников, переписка и следственные материалы Казанской и Оренбургской секретных комиссий.⁵⁶ Кроме того, в

РГАДА. Ф.6.Д.512.Ч.1-3.

РГАДА. Ф.6. Д.505,506; Д.507.4.1-6; Д.508.4.1-3.

собрании бумаг СИ. Маврина имеются черновики допросов Пугачева в

Яицком городке и Симбирске, донесения и переписка по делам следствия.

В Российском государственном историческом архиве (РГИА) также были изучены правительственные документы, относящиеся к Пугачевщине. В частности, наше внимание привлекли донесения генерал-прокурора А.А. Вяземского Екатерине II и его же письма Г.А. Потемкину о судебном процессе в Москве.⁵⁸

Из провинциальных архивов были исследованы фонды Государственного архива Челябинской области (ГАЧО). В нем хранятся материалы о ходе действий пугачевцев под Оренбургом. Востребованными в контексте работы оказались «Описание и сведения, собранные из ведомостей разных городов о разгроме Пугачевскими отрядами церквей и дворянских жертвах».⁵⁹

В работе также использован обширный комплекс следственных материалов над участниками Пугачевского бунта, которые были опубликованы за многие годы изучения этого замечательного события нашей истории. Выдающуюся роль в их публикации сыграли такие видные ученые, как М.Н. Покровский, М.Н. Мартынов, Р.В. Овчинников, М.А. Усманов, А.П. Пронштейн, И.М. Гвоздикова, А.П. Николаенко, В.А. Нестеров, Ю.А. Лимонов и др. Благодаря самоотверженному труду публикаторов мера «доступности» Пугачевского бунта ученым значительно возросла. Игнорировать эти источники не представляется возможным для современного исследователя, ибо в них содержатся многочисленные свидетельства о различных аспектах Пугачевщины, позволяющие воссоздать не только событийно-хронологический «текст» бунта, но и его социокультурный контекст.⁶⁰

⁵⁷ РГАДА. Ф.6. Д.661,662,663. ⁵⁸РГИА.Ф.468.0п.32.Д.2.

⁵⁹ ГАЧО. Ф. И. 33. Оп. 1.Д.З.

⁶⁰ Пугачевщина. - М.; Л., 1929. - Т.2; Пугачевщина. - М.; Л., 1931. - Т.З; Следствие и суд
над Е.И. Пугачевым // Вопр. ист. -1966. - №3. - С.130-138.; №4. - СП 1-126.; №5. - С.107-
121.; №7. - С.92-109.; №9. - С.137-149; Протокол показаний сотника яицких казаков-
повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774
года // Вопр. ист. -1980. - №4. - С.97-103; Емельян Пугачев на следствии. - М, 1997 и др.

Предпочтение судебно-следственных материалов другим видам источников можно объяснить тем, что сведения о конкретных повседневных судьбах людей непривилегированных сословий в традиционном обществе почти отсутствуют: «Как правило, основная масса письменных источников, -отмечал Б.Г. Могильницкий, - генетически восходит к господствующему классу и отражает его позицию. Что же касается угнетенных классов, то на протяжении целых исторических эпох, если судить по дошедшим до нас документальным свидетельствам, они «безмолвствуют» - не потому, конечно, что им нечего сказать и что они в действительности молчат: вся система общественных отношений в древнем мире или в средние века исключала выразителей интересов этих классов из круга творцов письменных источников».

Жизнь простонародья становится осязаемой только в чрезвычайной ситуации. Такой ситуацией было участие в преступлении. Расследование преступлений сопровождалось составлением документов. В ходе допросов фиксировалась и уточнялась биография преступника, подробно выяснялась картина преступления. Свидетели должны были указывать все обстоятельства, в результате которых они оказались на месте преступления. Кроме того, материалы допросов - весьма многогранный источник, и подходить к ним можно с разных сторон. В частности, можно взглянуть на них как на отражение многообразных житейских ситуаций, бытовых подробностей, взаимоотношений людей. Источники запечатлевают ментальность эпохи, ее различные уровни, не только сознательные, но и бессознательные компоненты.

Особенно ценными с этой точки зрения являются допросные речи, записанные в течение короткого срока в результате допросов множества людей. Они могут дать достаточно полную картину жизни представителей крестьянства, казаков, духовенства, городских жителей, солдат - людей

Могильницкий Б.Г. О природе исторического познания. - Томск, 1978. - С.61.

разных национальностей и вероисповеданий. Значительный комплекс таких материалов сложился в результате допросов участников Пугачевского бунта.

Обычно они рассматриваются как источники, позволяющие уточнить ход событий. Однако любой документ, созданный в чрезвычайной ситуации, кроме событий, выходящих за рамки обыденности, фиксирует и вполне заурядные для своей эпохи явления. В целом материалы допросов участников и свидетелей событий 1773-1775 гг. содержат сведения о множестве человеческих жизней. Важно то, что данные здесь индивидуализированы, каждый человек выступает отдельно. Перед исследователем проходят живые судьбы людей. Допросные речи изобилуют бытовыми подробностями, которые сами по себе представляют историческую ценность. По ходу изложения событий допрашиваемые описывают взаимоотношения людей между собой, что позволяет судить об их психологии, роли традиций и обычаев в жизни различных сословий, стиле поведения представителей этих сословий.⁶²

Бесспорная значимость данной группы источников определяется тем, что они исходят от самих восставших или из среды простонародья, а значит, фиксируют их мысли, представления, надежды, эмоции и т.п. Одним словом, допросные речи представляют собой уникальный в своем роде, весьма информативный и сложный комплекс источников. Они требуют весьма тонких и осторожных источниковедческих интерпретаций, так как публичные декларации людей, их словесные заверения могут расходиться с их реальными мыслями и поступками. К тому же в поведении людей проявляются подсознательные установки, которые не могут быть выражены вербально. К сожалению, в отечественной науке распространен излишне упрощенный подход к выявлению и осмыслению содержащейся в этих источниках информации. Далеко не всегда учитывается, что их создателями

См., напр.: Майорова А.С. Материалы допросов участников Пугачевского восстания как биографический источник // Россия в ГХ-ХХ веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. - М., 1999. - С.256-258.

являлись, как правило, чиновники. Кроме того, многие историки страдают излишней «доверчивостью» к нередко встречающимся ложным показаниям.

Так, например, по мнению М.М. Богословского, оговоры нельзя считать достоверными источниками, тем не менее, часть имеющихся в них сведений надо рассматривать как вероятные. Подследственные могли не говорить тех слов, которые приписываются им в извете, но они могли так думать, -полагает исследователь. По его словам, «оговоры отражают образ мыслей и настроение той среды, из которой они выходили», ибо в противном случае власть имущие им бы не верили.

Сходным образом рассуждает и П.В. Лукин применительно к судебно-следственным делам XVII в. Его интересует не столько то, говорил ли обвиняемый на самом деле те или иные речи, сколько сама возможность их произнесения: «То, какие именно высказывания могли быть сделаны с точки зрения людей XVII в., уже достаточно свидетельствует об их представлениях». При этом историк полагает, что в следственных материалах «действительные взгляды простых людей» не искажались и под юридические шаблоны не подгонялись.⁶⁴

Аналогичная картина была характерна и для XVIII в. Обвиняемые чаще всего давали показания, «сидя перед следователями, которые, несомненно, участвовали в составлении ответов, «выправляли» их. Часто ответы писали со слов ответчика и канцеляриста».⁶

Таким образом, адекватный анализ комплекса допросных речей заставляет уделять большое значение методам и приемам извлечения из них сведений. Стремление заставить источники «заговорить по новому» в значительной степени связано с обновлением исследовательского инструментария историка, его научной «лаборатории». Вполне кредитоспособной

Богословский М.М. Петр I: Материалы для биографии. - М., 1946. - Т. 3. - С. 177-178, 192.

⁶⁴ Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. -
М., 2000.-С. 14-15.

⁶⁵ Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. - М.,
1999. - С.335.

представляется нам методика, разработанная О.Г. Усенко. Он предлагает базировать интерпретацию указанных источников на выявлении в них двух информационных пластов. Первый - содержит явно выраженную и достоверную информацию конкретного характера, имеющую привязку к определенному лицу (лицам), моменту времени, месту и ситуации. Она отражает историческую реальность в обеих ее ипостасях - и объективной, и субъективной. Это свидетельствует о повседневной жизни людей прошлого и о том уровне их психики, где коренятся обыденное сознание и наглядно-образное мышление. Данная информация извлекается в процессе интерпретации низшего уровня - при выявлении непосредственного содержания текста, а именно его значений и сюжетной структуры.

Второй пласт - это скрытая информация, получаемая в ходе [ интерпретации высшего уровня - при выявлении смысла текста, т.е. концептов и отношений между ними. Другими словами, это частичная реконструкция психического и духовного мира изучаемых персонажей на том его уровне, где коренятся общественное сознание, групповое сознание, социальная психология и менталитет. Она отражает лишь субъективный аспект исторической реальности, причем если и характеризует индивида, то лишь как представителя определенной общности и/или эпохи.

Выявление осознанных, либо неотрефлексированных мироощущений участников Пугачевского бунта адресует наше внимание к другому уровню судебно-следственных материалов - это документы повстанческих властей и учреждений, непосредственно вышедшие из лагеря бунтовщиков. К ним относятся именные манифесты и указы Пугачева-Петра III, постановления пугачевской Военной коллегии, повседневная переписка повстанческих учреждений между собой и т.д.⁶⁷

⁶⁶ Усенко О.Г. Примерная стратегия интерпретации следственных материалов по делам о
государственных преступлениях в России XVII-XVIII вв. // Народ и власть: исторические
источники и методы исследования: Матер. XVI научн. конф. - М., 2004. - С.366-369.

⁶⁷ См., напр.: Пугачевщина. - М.; Л., 1926. - Т.1; Документы Ставки Е.И. Пугачева,
повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. - М., 1975; Воззвания и переписка
вожаков пугачевского движения в Поволжье и Приуралье. - Казань, 1988.

В этих источниках отражаются свойственные повстанцам психические установки и архетипические стереотипы, проявляющиеся в их отношениях к государственной и общественной жизни, к роли и значению царской власти и личности царя, к возможности и обоснованию насилия по отношению к «изменникам» и многое другое. Отличие и особенность этой группы источников в том, что они фиксируют умонастроения, чаяния, намерения и ожидания повстанцев, не только находящихся на свободе (а не на допросе у следователя), но и сохраняющих еще надежду на общий успех. Информативное пространство данных документов таково, что фактически исключало необходимость социальной мимикрии, которую можно ожидать в допросных речах.

При работе с судебно-следственными материалами нужно соблюдать ряд условий. Во-первых, целесообразно применять системный подход: все источники, созданные в определенный период и/или относящиеся к некой общности, можно рассматривать как элементы единой информационной системы. В то же время каждый из них предстает как относительно автономная система, основные уровни которой - сюжет (событийная канва), повествование (речевые конструкции) и видеоряд (графика письма, разбивка текста, изображения, если они есть). Во-вторых, надо учитывать, что большинство источников являются продуктами взаимодействия двух сознаний - следователей и подследственных. Если последние - выходцы из низших слоев общества, то речь уже идет о взаимодействии двух культур -«письменной» и «устной», «элитарной» и «народной». Думается, что анализ визуальной и логической структур текста, его грамматики, имеющихся понятий и обобщений позволяет судить лишь о сознании судебных чиновников. О сознании подследственных мы можем судить главным образом по характеру их воспоминаний и аргументации, требованиям и поступкам, таким элементам их речи, как фразеология, тропы, образы и символика, а также по «умолчаниям» и речевым «лакунам». К тому же нужно помнить, что нас интересует не столько то, что в действительности

происходило в России XVIII в., сколько то, как эти процессы отображались в, народном мировосприятии. В-третьих, нужно следовать принципу «диалога; культур», который требует от исследователя осознания относительности привычных для него социокультурных норм и ориентирует его не на вынесение оценок «иному», а на понимание и объяснение «чужеродного».⁶⁸

Еще одной группой источников, использованных в диссертационной работе, являются сочинения в основном мемуарного и эпистолярного жанров, созданные представителями господствующих сословий, нередко непосредственными участниками подавления Пугачевщины, либо иностранцами, оказавшимися в нашей стране в это судьбоносное время.⁶⁹ Эти описания представляют интерес, поскольку показывают ситуацию экзистенциального выбора в условиях русского бунта с противоположной стороны, из лагеря врагов и карателей протестного движения. Тем более важным оказывается сопоставление их мнений и оценок происходящего в России с результатами анализа судебно-следственных материалов, что порой приводит к очень плодотворным итогам. Особенно любопытно, что при общей характеристике социокультурной ситуации в стране в переходный период критический импульс в адрес российской модернизации исходил не только от простецов, реагирующих на нее бунтом, но и со стороны представителей интеллектуальной элиты, к каковым, без сомнения, можно причислить М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина.⁷⁰

Что касается свидетельств иностранцев, то здесь интересен двойной масштаб измерения. С одной стороны, мы имеем дело со взглядом носителей

Усенко О.Г. Примерная стратегия... С.368-369.

⁶⁹ Шетарди И.-Ж. Донесения французских посланников при русском дворе // Сборник
Императорского Русского исторического общества. - СПб., 1893. - Т. 86. - С.224-226;
Крылов А.Н. Мои воспоминания. - М.; Л., 1942; Державин Г.Р. Избранная проза. - М.,
1984; Рюльер К.-К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в.
глазами иностранцев. - Л., 1989. - С. 261-312; Сепор Л.-Ф. Записки о пребывании в России
в царствование Екатерины П// Россия XVIII в. глазами иностранцев...С. 313-456; Жизнь и
приключения Андрея Болотова описанные им для своих потомков. - М., 1993. - Т.З; См.
также: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети
XVIII века. (По материалам переписки). - М.,1999.

⁷⁰ Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. - СПб., 1906; Карамзин Н.М. Записка
о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. - М., 1991.

европейского культурного багажа, более рационализованного и обмирщенного, с их оценками и характеристиками, их пониманием протекавших в России модернизационных перемен. С другой же стороны, это взгляд людей, априорно враждебных повстанцам в силу своего социального происхождения и воспитания. Последнее обстоятельство сближает их с российским дворянством. Иначе говоря, это взгляд со стороны, человека «чужого», пристрастного, хотя вполне образованного и умного.

Высокие познавательные перспективы сулит обращение к произведениям устного народного творчества. Голос народа, нашедший отражение в исторической песне, народной сказке, пословицах и других фольклорных жанрах, гораздо объективнее и доброжелательнее, чем повествовательные и эпистолярные сочинения того времени, доносит до нас сведения о том, как преломились события Пугачевщины через народное мировоззрение, как отразились они на состоянии умов и настроениях, какие слабости и предрассудки тогдашнего русского человека они выявили. В фольклоре народ выразил свое понимание происходящих событий, запечатлел собственные представления о справедливости. Значение фольклорных произведений также «заключалось в закреплении и передаче определенных

нормативов поведения в форме словесных стереотипов». И хотя от фольклорных произведений едва ли можно ждать исторической точности, они, тем не менее, вполне историчны. Историзм их проявляется в отборе и

героизации воспеваемых событий.

Круг источников, привлеченных для изучения социокультурного пространства русского бунта, с необходимостью был выведен за рамки только Пугачевщины. Стремление создать динамическую модель русского бунтарства потребовало обращения и к истории других восстаний позднего

Миненко Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма. -Новосибирск, 1986. - С.59

⁷ Народные исторические песни. - М; Л., 1962; Русские народные сказки. - М., 1978. Пример убедительного анализа повстанческого фольклора продемонстрировал В.М. Соловьев (Соловьев В.М. Русская фольклорная традиция о разинском восстании // Вестн. Моск. ун-та Сер. 8: История. - 1995. - №5. - С. 19-29). См. также: Пушкарев Л.Н. Духовный мир русского крестьянина по пословицам XVII-XVIII веков. - М., 1994.

российского средневековья (начала XVII в., городских восстаний середины XVII в., Разинщины, стрелецкого бунта 1682 г., Булавинского восстания и т.д.), а, следовательно, и использования соответствующих источниковых комплексов.⁷³ Благодаря привлечению данных материалов стал возможен сравнительный ракурс рассмотрения русского бунта, процесса формирования его специфических черт и особенностей, а потому, сконструированная нами модель русского бунта в его социокультурной оболочке, приобрела диалектический характер. Это позволило более аргументировано показать Пугачевщину как сложившуюся, завершенную, так сказать, классическую форму русского бунтарства.

Кроме того, реконструкция социокультурной ситуации в России в переходный период обозначила востребованность и других свидетельств современников изучаемой эпохи, многие из которых были не просто сторонними наблюдателями, но и активными действующими лицами на авансцене российской истории. Так, например, эпоха начала модернизационных сдвигов в России и вызванных ими событий «бунташного» века (XVII в.) отразилась в ряде иностранных и русских сочинений С. Коллинса, Я. Стрейса, Я. Рейтенфельса, Г. Котошихина, А.А. Матвеева и др.⁷

См., напр.: Булавинское восстание (1707-1708). - М., 1935; Городские восстания в Московском государстве XVII в. - М.; Л., 1936; Крестьянская война под предводительством Степана Разина. - М, 1954-1976. - В 4-х т.; Восстание И. Болотникова. - М, 1959; Записки иностранцев о восстании Степана Разина. - Л., 1968; Иностранные известия о восстании Степана Разина. - Л., 1975; Восстание в Москве 1682 года. - М., 1976; Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. - М., 1989; Хроники Смутного времени. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников) - М., 1998 и др.

⁷⁴ Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Утверждение династии. - М., 1997. - С. 185-229; Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии. Падуя, 1680 г. // Утверждение династии... С.231-406; Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрание двух царей Петра и Иоанна // Рождение империи. - М., 1997. - С.9-20; Матвеев А.А. Записки (Описание возмущения московских стрельцов) // Рождение империи... С.359-414; Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа. - М., 2000. - С.9-146; Стрейс Я. Третье путешествие по Лифляндии, Московии, Татарии, Персии и другим странам // Московия и Европа... С.313-468.

Эпоха императорской России и активной модернизации XVIII столетия нашла отражение на страницах мемуаров И.А. Желябужского, герцога Лирийского, в произведениях видного идеолога петровского царствования Феофана Прокоповича, в записках императрицы Екатерины II и у других современников.⁷⁵

Круг привлеченных источников представляется достаточно репрезентативным и верифицируемым, позволяющим исследовать различные аспекты поставленной проблематики и в целом обеспечивает достижение цели и адекватное решение главных задач диссертационной работы. В соответствии с этими задачами была определена структура нашего исследования.

Работа состоит из введения, пяти глав основной части, каждая из которых разделена на три параграфа, заключения и списка использованных источников и литературы.

Во введении показана актуальность темы, осуществлен научный обзор современного состояния историографии проблемы, определены предмет и объект, цель и задачи исследования, проанализированы используемые в работе источники, обоснована структура диссертации.

В первой главе диссертации - «Методология исследования русского бунта» - необходимо показать, как конструируется междисциплинарная методология, способная помочь наиболее полноценному изучению поставленных в работе исследовательских задач, т.е. выявлению особенностей «языка» протестующей толпы. Этому посвящен первый параграф главы «Методологический синтез как основа междисциплинарного

См., напр.: Феофан Прокопович. Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительныя. - СПб., 1760; Герцог Лирийский. Записки о пребывании при императорском российском дворе в звании посла короля испанского // Россия XVIII века глазами иностранцев... С.189-260; Паллас П.С. Путешествия по разным провинциям Российского государства // Россия XVIII в. глазами иностранцев... С.457-528; Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение. - М, 1990; Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. - СПб.; М.-Париж-Нью-Йорк, 1993; Желябужский И.А. Дневные записки // Рождение империи... С.259-358.

изучения русского бунта». Во втором параграфе «Понятие социокультурного пространства сквозь призму его дефиниций» следует рассмотреть основные подходы науки к определению понятия пространства, акцентировать понятия культурного и социокультурного пространства, показать их соотношение с понятием культуры, проанализировать и систематизировать многочисленные подходы к ее дефинициям. В третьем параграфе «Сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период: некоторые аспекты проблемы» предполагается исследовать две группы проблем. Одна из них связана с выявлением сущностных черт пространства традиционной культуры как «месторазвития» русского бунта. Вторая - с определением понятия переходного периода культуры, тех трансформаций,, которые могут происходить с традиционной культурой в процессе ее перехода к Новому времени.

Вторая глава носит название «Русский бунт в механизме культурной идентификации переходной эпохи». В ней надо будет показать, каким образом процессы модернизации, осуществляемые на протяжении XVII-XVIII вв., но особенно интенсивно - со времени Петровских реформ, воздействовали на традиционный уклад жизни, на привычный мир русского простеца. Необходимо исследовать последствия инновационных перемен на традиционную идентичность. О том, как проявлялось взаимодействие традиций и инноваций, как воспринимался этот процесс простонародьем, будет говориться в первом параграфе главы «Модернизация России и кризис традиционной идентичности». В следующем параграфе «Социокультурный смысл «бессмысленного» русского бунта» будет рассмотрена реакция традиционной культуры на процесс модернизации, выяснены механизмы культурной идентификации, задействованные традиционализмом в переходный период к Новому времени. В последнем параграфе «Кризис личной идентичности и харизма Е.И. Пугачева в историко-биографическом контексте» предполагается на примере Е.И. Пугачева показать не только коллективно-общественный, но и личностный уровень кризиса традиционной

идентичности. В историко-биографическом ключе предполагается проанализировать процесс формирования пугачевской харизмы, выявить и обосновать социокультурные факторы, которые этому способствовали.

В третьей главе диссертационного исследования - «Архетипы и сюжеты русского самозванчества» - ставится задача предпринять социокультурный анализ самозванчества в контексте российского исторического процесса и рассмотреть его реализацию в протестной истории страны. Первый параграф «Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.)» предполагается посвятить изучению народных монархических представлений, выделить и показать их наиболее яркие проекции, проанализировать основные типы самозванцев, исследовать народную рефлексию на их появление и поведение. Второй параграф «Имя-образ императора Петра III в социокультурной истории русского самозванчества» призван стать логическим продолжением первого. В нем будут рассмотрены социокультурные факторы самозванческих интриг до Пугачевского бунта, связанных с именем императора Петра III. Предполагается выяснить привлекательность этого имени для народных масс в России. «Самозванчество Е.И. Пугачева как форма социокультурной идентификации» - третий параграф главы - преследует цель выявить механизмы и условия личной идентификации Е.И. Пугачева в образе народного царя-батюшки, показать реализацию фольклорной монархической модели в поведении повстанческого предводителя в условиях русского бунта.

В четвертой главе работы «Пугачевский бунт в зеркале народной смеховой культуры» предполагается проанализировать «смеховой» ракурс Пугачевского бунта в ощущениях его участников и противников. Поэтому первый параграф назван «Изнаночное» царство господ глазами пугачевцев». В нем рассматривается эмоциональное преломление в сознании простонародья проводимых властью в екатерининскую эпоху преобразований. Во втором параграфе «Пугачевская версия «игры в царя»

бунт и самозванческая интрига Е.И. Пугачева анализируются в контексте фольклорной «игры в царя», изучаются основные правила этой игры и их отражение в протестном поведении Е.И. Пугачева и пугачевцев. Третий параграф «Перевернутое» пространство Пугачевщины глазами дворян» высвечивает реакцию дворянства на Пугачевский бунт, основные формы восприятия господствующим сословием протестного поведения простонародья.

В пятой главе «Ритуальный символизм повстанческих казней в ходе Пугачевщины» намечено исследование важнейшей составляющей русского бунта - его насильственной практики, которая получает социокультурное истолкование. В первом параграфе «Психологическая природа повстанческого насилия» речь пойдет о тех факторах, которые формировали потенциальную психологическую готовность людей различной сословной принадлежности к применению жесточайшего, нередко принимавшего изуверские формы, насилия к своим противникам. Во втором параграфе «Символы и смыслы казней в стане Пугачева» расправы, применявшиеся пугачевцами, будут показаны с точки зрения их ритуально-символической подоплеки. Последний параграф пятой главы «Торжество дворянской России или эпилог русского бунта» призван раскрыть карательную практику правящих кругов по отношению к участникам Пугачевского бунта, акцентировать общие и отличительные черты репрессивной политики карателей в сравнении с повстанческим насилием.

В заключении подводятся главные итоги всей диссертационной работы, делаются основные выводы, вытекающие из проведенного исследования, подчеркиваются возможные перспективы и направления дальнейшего изучения темы.

Методологический синтез как основа междисциплинарного изучения русского бунта

Рассматривая теоретико-методологические основы диссертационной работы, вначале выскажем несколько аксиоматических соображений, помогающих акцентировать наши исследовательские установки. Вполне очевидно, что историк - дитя своего времени, и его труд не может не нести на себе отпечатка эпохи. Понимание прошлого, в конечном счете, определяется исторической ситуацией, в которой историк творит. Меняется перспектива, смещается точка отсчета, и история приобретает иной облик, получает новую оценку. Это переосмысление в той или иной степени затрагивает весь исторический процесс, но особенно важно то, что изменяется методология исторического познания, а, следовательно, обновляется идейно-теоретический арсенал исторической науки. Новые методологические ориентиры смещают самые интересы историков, ставят ученых перед новыми проблемами, меняют ракурс рассмотрения старых проблем.

Важно понять, что исследования без методологии не бывает. Она определенным образом проявляется на всех этапах исследования - от постановки проблемы до верификации его результатов. Один из наиболее простых и очевидных способов реализации неявного теоретического знания в конкретном историческом исследовании - это использование ТОГО ИЛИ ИНОГО понятийного аппарата, ибо степень зрелости науки заключается в степени зрелости ее понятийного аппарата. В этом смысле можно «заподозрить», что ; в современной гуманитаристике не все обстоит благополучно. Складывается впечатление, что она нужна только самим гуманитариям и не более того.

Нередко можно услышать упреки в том, что история не знает прошлого, дескать, в книгах и учебниках одни и те же события описываются и оцениваются по-разному, сегодня пишут об истории иначе, чем вчера и т.д. Такая критика, как ни странно это на рубеже XX-XXI веков, аутентична средневековой мудрости, гласившей: «Quae locis et temporibus variantur, vere non esse (то, ЧТО меняется сообразно месту и времени, не является истинным)».1

Истории, следовательно, отказывают в научности, способности получать объективное знание, падает кредит доверия к ней в глазах общества. Развиваются историческая апатия и индифферентизм, а это опасные симптомы. Общество, кажется, уже готово впасть в историческую амнезию. Этот социальный нигилизм необходимо решительным образом преодолевать, ибо история «наказывает за незнание уроков».

Подобной метаморфозы опасался еще французский историк М. Блок: «Дурно истолкованная история, если не остеречься, - писал он, - может в конце концов возбудить недоверие и к истории, лучше понятой. Но если нам суждено до этого дойти, это совершится ценою глубокого разрыва с нашими самыми устойчивыми интеллектуальными традициями».3 Увы, похоже, что опасения ученого начинают сбываться.

Модернизация России и кризис традиционной идентичности

Период XVII-XVIII веков в истории России - это переходное время, когда в стране в силу объективных причин, а нередко и просто «по мановению» власть предержащих, осуществлялась политика модернизации. При этом до конца XVII века Россия пыталась дать «ответ» на «вызов» Европы, не выходя за рамки традиций, лишь при необходимости заимствуя что-то на Западе. Такие нововведения совершались как бы против воли, поскольку не укладывались в традиционную систему ценностей.1 По словам В.О. Ключевского, царь Алексей Михайлович «в преобразовательном движении... одной ногой... еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении».

В тоже время, именно к XVII в. относится возникновение в России «театра, портретной живописи, резкие изменения в канонах иконописания и т.п.», причем «все эти явления новой, ориентированной на человеческую индивидуальность культуры, вызванные к жизни внутренними, ор-ганическими стимулами, питались европейскими влияниями». Иначе говоря, ценности вестернизации пусть и медленно, но верно инфильтровались в русскую почву. Это было неизбежным следствием межстрановых культурных коммуникаций на пороге Нового времени. Однако, отдельные «новины» не могли в одночасье взломать прочную оборонительную систему традиционных устоев, но лишь подтачивали ее исподволь. Хотя недооценивать масштабы опасности для традиционализма тоже не приходится, ибо по своей смысловой нагрузке происходящие «штучные» перемены трансформировали сами принципы культурной деятельности, провоцируя общественные страхи и рост протестного поведения масс.

Поэтому историк В.И. Вышегородцев справедливо считает, что в XVII веке Россия переживала переход «от средневекового мировоззрения к рационалистическому мышлению», когда традиционализм поведения и мышления, «испытав решительный натиск новых динамичных сил, подвергается эрозии». Инициаторами преобразований, по мнению ученого, были государство и церковь, властное положение которых «предоставляло им возможность навязывать обществу свою волю, не совпадавшую с интересами подавляющей части народа». Впрочем, в то время, по признанию ученого, основные направления «будущих реформ» еще только закладывались.4 Однако долго такое положение сохраняться не могло. С нерешительностью было покончено, и вскоре страна стала ареной масштабной и многомерной модернизации.

«В широком смысле слова модернизация - это переход от традиционного общества к современному, от аграрного к индустриальному. Это длительный исторический период ... По своему значению для истории человечества модернизационный сдвиг сопоставим с эпохой неолитических революций, сменой собирательства и пастушества земледелием», - отмечает современный исследователь.5 Историк А.Б. Каменский не сомневается в необходимости для России модернизации, определяемой им как европеизация.

Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.)

Народный монархизм изначально формировался в силу общих для всех архаических культур факторов. С древнейших времен они во многом определялись противостоянием человека макрокосму. Перед лицом могущественных сил природы человек ощущал свою беспомощность, незначительность и потому «присваивал» вождям жреческие функции -способность влиять на враждебные силы окружающего мира. Как отмечал Дж. Фрэзер, «сочетание жреческих функций с царской властью известно повсеместно», и «от царя часто ожидали воздействия в нужном направлении на погоду, чтобы зрели посевы и т.д.». Иначе говоря, считалось, что «властители обладают магическими или сверхъестественными способностями, с помощью которых они могут оплодотворять землю и одаривать своих подданных иными благодеяниями».

С развитием общества подчиненность человека высшим силам не только не ослабевала но, напротив, значительно возрастала, так как к зависимости от природных стихий добавилась социальная подневольность. Согласно архаическим представлениям о единстве макро- и микрокосма, в народном сознании начинает складываться устойчивая установка «посреднической миссии» правителя. Психологически «посредник» воспринимался в качестве заступника перед лицом социальной и природной беспомощности, защитником народного благополучия, «приемлемых, по их представлению, условий социального существования».

Традиционное сознание неизбежно ориентировалось на божественное, сакральное объяснение бытия. Для доиндустриальных цивилизаций это была единственно возможная форма осмысления окружающей действительности. Но поскольку, согласно этим представлениям, Бог - творец и центр Вселенной, постольку психологически царская власть воспринималась как ниспосланная свыше, ибо все в мире происходит по воле Бога и согласно его предначертаниям. Признание «посреднической миссии» царя между Небом и Землей придавало ей сакральный характер. По словам С.А. Токарева, сакрализация власти вождя «проявляется в трех формах, впрочем, обычно одна с другой связанных: во-первых, в сверхъестественной санкции его авторитета как опирающегося на магическую силу (мана, оренда и т.п.) или на поддержку могущественного духа, во-вторых, в почитании умерших вождей, превращающихся в сильных и опасных духов; в-третьих, наконец, в выполнении вождем ритуальных и культовых функций».3

Постепенно по мере общественной эволюции культ монарха, наделявшегося сверхъестественными свойствами, начинал обрастать специфическими чертами, принимал форму ритуально-символической определенности и оформленности, Такие культы характерны для разных (может быть и всех) народов, но каждому из них были присущи свои архетипы народного монархизма. Так, например, французским и английским королям на протяжении долгого средневековья приписывалась способность исцелять больных золотухой прикосновением или возложением на них рук.4 Собственные формы приобрел культ монарха и в России.

Похожие диссертации на Социокультурное пространство русского бунта (по материалам Пугачевского восстания)

Ссылка участников польского восстания 1863-1864 годов (По материалам Архангельской губернии) Кононова Людмила Павловна