Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Этнопоэтические константы образа родины в лирике Н.Рубцова 43
1.1. Константы Родной земли в фольклоре .50
1.2. Аксиологические константы образа Родины в лирике Н.Рубцова : .56
1.2.1. Песни древней старины и новые песни: различие духовных реалий .57
1.2.2. Русская история в стихотворениях Н.Рубцова 76
1.2.3. Святая Русь: национальный пейзаж 104
ГЛАВА 2. Этнопоэтическая константа фольклорной идеальности мира в лирике Н.рубцОва 148
2.1. Идеальный и реальный мир в русском фольклоре (константа фольклорной идеальности мира) 148
2.2. Идеальный мир в лирике Н.Рубцова .156
2.2.1. Художественные предпосылки идеального мира в лирике Н.Рубцова 157
2.2.2. Иное царство в стихотворении Н.Рубцова «Лесной хуторок» 174
2.2.3. Фольклорная идеальность мира в стихотворении Н.Рубцова «В горнице» 184
Заключение 203
Список литературы
- Аксиологические константы образа Родины в лирике Н.Рубцова
- Русская история в стихотворениях Н.Рубцова
- Художественные предпосылки идеального мира в лирике Н.Рубцова
- Фольклорная идеальность мира в стихотворении Н.Рубцова «В горнице»
Аксиологические константы образа Родины в лирике Н.Рубцова
В статье «Постижение глубин фольклоризма» Савушкина говорит о необходимости исторического подхода: фольклор в художественном произведении следует анализировать в контексте уже существующей традиции, учитывая при этом особенности современного литературного процесса, творчество предшественников и современников. Иначе глубокое осмысление значения фольклора в становлении и развитии национальной литературной традиции затрудняется и, более того, становится почти невозможным.
Если в 50-60-е годы почти все основные работы о фольклоризме литературы были выполнены в литературоведческом аспекте, то в 70-80 гг. специалисты начинают рассматривать эту проблему, учитывая и фольклористический аспект. На первый план выходит другая область литературно-фольклорных взаимосвязей: теперь внимание исследователей обращено, прежде всего, к народному творчеству.
Таким подходом отличаются, например, труды М.П.Штокмара и В.В.Коржана. В них фольклоризм литературы исследуется для уяснения особенностей художественной формы как фольклорных, так и литературных произведений. Ведь «важны не только случаи дословного, буквального цитирования тех или иных фольклорных произведений, – пишет С.Г.Лазутин. – Не меньшее значение для науки о народной поэзии имеют и факты творческой переработки писателями тех или иных фольклорных произведений. Это нередко помогает нам глубже понять особенности содержания и художественной формы фольклорных жанров, подметить какие-то новые стороны и грани» [Лазутин, 1991. С. 107].
Рассматривая вопрос эволюции литературного фольклоризма в его историческом становлении, мы приняли во внимание классификацию, предложенную С.Г.Лазутиным, и охарактеризовали два направления теоретических исследований: литературоведческое и фольклористическое. Однако ограничиться лишь двумя аспектами в изучении такой широкой и многогранной темы – значит значительно сузить проблему литературно-фольклорного взаимовлияния, сложные процессы фольклоризма и фольклоризации.
В современной науке появляются новые методологии в исследовании взаимовлияний фольклора и литературы, которые направлены на выявление «скрытого фольклоризма» литературного произведения.
Связано это с тем, что фольклор в тексте может присутствовать на нескольких уровнях. Если для одних писателей характерна сознательная установка на использование фольклорных приемов и сюжетов (А.В.Кольцов, И.С.Никитин, Л.Н.Трефолев, И.С.Суриков, С.Д.Дрожжин, С.А.Есенин, Н.А.Клюев), то для других – устное народное творчество подобно «исходной культурной первоматерии» [Налепин, 2009. С. 336], непосредственно связанной с традиционным отношением к миру.
Если в первом случае воздействие фольклора на литературное произведение очевидно, достаточно проанализировать поэтику, выявить и сопоставить приемы, то во втором случае мы имеем дело с особенностями мировосприятия, этнопоэтическими константами, которые являются системообразующими основаниями фольклорного сознания.
Подобная схема, четко выделяющая две позиции, два уровня использования фольклора (условно назовем их «внешний» и «внутренний»), представляется все же несколько упрощенной, поскольку в творчестве конкретного автора возможно как разделение, так и органичное слияние фольклорных приемов (внешнего фольклоризма) с мировоззренческой установкой (с внутренним фольклоризмом).
Тем самым ставится вопрос о соотношении формы и содержания. Есть произведения, в которых форма преобладает, довлеет над внутренним содержанием. В них на поверхности фольклорные приемы, некоторая узорчатость письма и красочная прямолинейность создаваемых образов. Но при этом сквозь внешние приметы никак не просматривается традиционное, свойственное народу сознание.
Некоторые исследователи (например, А.Л.Налепин) склонны относить к подобному типу фольклоризма отдельные стихотворения Н.Клюева периода Первой мировой войны. Художественные образы, приближенные к народному лубку («Кабы я не Акулиною была»), скорее утрируют и упрощают, чем отражают своеобразие национальной картины мира. По мнению А.Л.Налепина, «как антитеза этнофольклоризму Клюева возникал фольклоризм иного качества с установкой на единство содержания и формы народно-поэтических средств» [Там же, с. 301]. К такому типу фольклоризма можно отнести творчество С.Есенина, а также А.Твардовского, А.Фатьянова, Н.Тряпкина, продолжателей этого художественного метода.
Поэзия Н.Рубцова принадлежит к иному типу фольклоризма. Впитав плодотворный опыт предшественников, Рубцов все же по-своему интерпретирует фольклорную традицию. В его стихах мы не найдем нарочитого обращения к сюжетам и приемам различных фольклорных жанров. Об этом писал В.Кожинов: «Столь же необосновано, на мой взгляд, тесное связывание поэзии Николая Рубцова с традициями устного народного творчества и с той линией в русской поэзии, которая им принципиально следовала (Кольцов, многие произведения Некрасова, Есенина).
Русская история в стихотворениях Н.Рубцова
Таким образом проводится мысль о стремлении к неразрывности, к соединению земного и смертного с высшим и вечным, а подобное соединение – согласие – соответствует аксиологической константе соборность и характеризует народное сознание.
Соборность в стихотворении Н.Рубцова раскрывается через композиционный прием фольклорной лирики – психологический параллелизм, в основе которого лежит принцип аналогии между миром природы и внутренним миром человека. Поиск созвучия между человеком и природой оказывается в стихотворении ключевой творческой установкой.
Своим прощальным криком журавли выражают скрытые, бытийные реалии окружающей действительности, и в этом выражении – их основная художественная роль. Ведь душа и природа оказываются слитными, нераздельными и цельными.
Журавлей ждут и встречают, потому что они творчески возрождают земной мир, наполняют его смыслом. Но смысл возникает не из отдаленных абстрактных теорий, а из самого мира, через его раскрытие и выражение: И забытость болот, и утраты знобящих полей – Это выразят все, как сказанье, небесные звуки, Далеко разгласит улетающий плач журавлей… [С. 321] Воплощая звуки мира, журавли передают одновременно и волнения, боль и страдания души:
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье И высокий полет этих гордых прославленных птиц [Там же]. Таким образом, в стихотворении «Журавли» мы видим пространство земное, исполненное забытостью и помрачением, и пространство небесное, которое содержит в себе память и вечное время. Поля, болота – все это можно назвать одним словом – природа. Это есть пространство земли. А душа – как явление иного, духовного порядка – принадлежит небу, вечности.
Красующийся «огнеликий восток» смягчает ощущение полной оставленности земли, однако упоминается он в начале стихотворения всего один раз и принципиально не меняет поэтическую ситуацию. Основное внимание автор уделяет образу журавлей. Пролетающие журавли оживляют земное пространство, наполняют его смыслом. То, что было разрозненным, противостоящим – становится единым и цельным. Именно на этом этапе, в подобном взаимодействии земли и неба, можно говорить о третьей онтологической сфере пространства, которую мы пока не упомянули, и которую невозможно причислить ни к области звучащего неба, ни к области оставленных болот и полей земли. Это Русь. Возникает она в тесном соединении, наложении признаков забытости и памяти, потери и обретения. В поэзии Н.Рубцова Русь выражают не столько конкретные места, города и деревни, со своим особым, традиционным бытом, сколько само стремление к цельности, к единству земного и небесного. В стихотворении «Последний пароход» летящие журавли и темный лес образуют единый согласный хор: Одно поют своим согласным хором И темный лес, и стаи журавлей [С. 410]. Но и жители земли, в свою очередь, откликаются на призыв хора не разрозненно, но именно цельно, согласно, в одно и то же время: Широко на Руси машут птицам согласные руки [С. 321]. Образ Родины в творчестве Н.Рубцова отличается сложностью и многомерностью: в некоторых случаях поэт не чуждается изображения простой современной советской действительности (вспомним, например, стихотворения «Сенокос», «Жалобы алкоголика» и др.), однако чаще он обращается к совершенно другой бытийной реальности, которая почти не содержит в себе злободневных примет времени, но определяется аксиологическими константами древнерусского и фольклорного мировоззрения. Через них образ Родной земли обретает глубинные свойства вечной Святой Руси.
О том, как одновременно могут сосуществовать две России, одна – видимая, официальная, другая – потаенная и прикрытая, писал В.Розанов: «Есть две России: одна – Россия видимостей, громада внешних форм с правильными очертаниями, ласкающими глаз; с событиями, определенно начавшимися, определенно оканчивающимися, – «Империя», историю которой «изображал» Карамзин, «разрабатывал» Соловьев, законы которой кодифицировал Сперанский. И есть другая – «Святая Русь», «матушка-Русь», которой законов никто не знает, с неясными формами, неопределенными течениями, конец которых непредвиден, начало безвестно: Россия существенностей, живой крови, непочатой веры, где каждый факт держится не искусственным сцеплением с другим, но силой собственного бытия, в него вложенного. На эту потаенную, прикрытую первой, Русь – взглянули
Буслаев, Тихонравов и еще ряд людей, имена которых не имеют никакой «знаменитости», но которые все обладали даром внутреннего глубокого зрения» [Розанов, 1990. С. 47]. Вот таким даром «внутреннего зрения» обладал и Николай Рубцов.
Противопоставление нового, временного душевного устроения непреходящему и старинному, глубинному чувствованию скрытых реалий оказывается важнейшим поэтическим импульсом для творчества Н.Рубцова. В стихотворении «Поэзия» он четко указывает на самое главное в творчестве, на первоисток лирического чувства:
Художественные предпосылки идеального мира в лирике Н.Рубцова
Так перед нами появляется проекция иного пространства, возможность иного пути и духовного выбора. В чем же заключается этот иной путь, с каких литературно-исторических позиций его рассматривать – вопрос не такой простой и однозначный, как может показаться на первый взгляд. Существует несколько вариантов ответа, которые непосредственно зависят от истолкования образов лирического героя и доброго Фили. Что перед нами: извечный спор суетного мира с уединенностью, противопоставление общественной деятельности и созерцания? Да, по-видимому, так. Но в таком случае, можно ли назвать уединенность основной, сущностной чертой иного пути? Или же иной путь формируют принципиально иные позиции? Попробуем ответить на эти вопросы, опираясь на конкретный анализ.
К теме обособления, отчуждения человека от общества обращались многие писатели. Похожую ситуацию мы находим, например, и в рассказе Чехова «Крыжовник».
Николай Иваныч покупает имение и, оставив город, службу, уединяется. Чем не хутор доброго Фили, хоть природа значительно и уступает в своей нетронутости и красоте: и река грязная, цвета кофе, и два завода на берегу. Но все же, подобно Филе, помещик живет уединенно, в собственном доме, на лоне природы.
И вот какой приговор выносится Николаю Иванычу другим героем «Крыжовника», Иваном Ивановичем: «Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе – это не жизнь, это эгоизм, лень, своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» [Чехов, 1984. С. 208].
Художественные ситуации «Лесного хуторка» и «Крыжовника» по внешним формальным признакам (стремление к уединенной жизни) можно назвать тождественными. Но если присмотреться внимательнее, то в своем внутреннем значении ситуации не просто разные, но противоположные друг другу.
Анализируя стихотворение Н.Рубцова через призму фольклорного сознания, мы уже выявили наличие в нем аксиологической константы соборности. Соборность понимается как единство человека с миром, как органическая причастность к нему. Соборность – ментальная категория, она формирует хоровую (или симфоническую) направленность народного мышления.
Если Филя живет без претензий, ест любую еду, ходит в долину и дует в ду-ду, то Николай Иваныч: «уже обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда мужики не называли его «ваше высокоблагородие» [Там же, с. 210]. Уединение героя оказывается таковым лишь по форме, и основной конфликт рассказа не столько в проблеме выбора (стоит ли «уходить из города, от борьбы, от житейского шума»), сколько в теме мнимого ухода и мнимого отшельничества, смирения и гордыни.
Художественный мир «Лесного хуторка», в свою очередь, соотносится не с реальностью, не с «трезвенным умом дневного сознания со всеми его наблюдениями, обобщениями и законами природы» [Ильин, 1997. С. 261], а с мечтой, с особой, сказочной, действительностью. Сказочный конфликт – противопоставление реальности и мечты – проходит не только через весь сборник (антитеза основной части – и послесловия), но и содержится внутри самого стихотворения. Хутор – это не худо: это мир, не мирок! [С. 53] Тем самым мир хутора, противополагаясь всему остальному – мирку будничных исканий и житейских временных проблем, признается полным и самодостаточным. Характерно, что идеал представлен не во времени (в каком-нибудь далеком будущем), но именно пространственно, можно даже место конкретное назвать: хутор среди лесов. Такое понимание идеала свойственно народному сознанию. «Идеал видели не в будущем (которого просто нет), а в другом месте, отсюда – известные с давних времен “хождения за правдой” в Беловодье и прочие пределы. Идеал представлен не во времени, а пространственно, наполняя собою другое место; он не творится нами, а сосуществует с нами, его можно отыскать, найти (в буквальном смысле слова на-ити, т.е. дойти до него). Будущего нет, но нет и прошлого, которое тоже часть настоящего и может вернуться в будущее» [Колесов, 1999. С. 134 – 135].
Таким образом, идиллия «Лесной хуторок», завершая собой сборник «Волны и скалы», указывает на извечную устремленность к идеалу, к иному царству, и такая устремленность свойственна народному сознанию. Константа соборности – ключевая в стихотворении – наделяет его особым смыслом: лирический герой органически причастен к окружающему миру. Сам он прост, молчалив, нерасчетлив, чем и напоминает сказочного героя, искателя иного царства. «В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении, безумии обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им иного царства. Оно есть запредельная человеку сила и мудрость. Именно этим обуславливается торжество человеческого безумия в сказке, превознесение дурака над сильными и мудрыми в человеческом значении этого слова» [Трубецкой, 2003. С. 251].
Форма стихотворения соответствует содержанию: простой, без витиеватости, слог; словесные повторы-единоначатия (Филя любит скотину, / ест любую еду. / Филя ходит в долину, / Филя дует в ду-ду!) и упрощение через звукоподражание («ду-ду» вместо дудки). Все это приближает поэтику «Лесного хуторка» к народной сказке. Ведь «жизненности сказок способствовала их величайшая художественная простота» [Зуева, 2002. С. 136].
Фольклорная идеальность мира в стихотворении Н.Рубцова «В горнице»
Смысловая нагрузка той или иной поэтической ситуации раскрывается через символическую функцию этнопоэтических констант. Н.Рубцов не ограничивается только внешней символизацией, соответствующей фольклорному восприятию (желтый цвет как выражение потустороннего мира; ягоды вишни, малины – символ радости и счастья и т.п.), но обращается к глубинным значениям образа Родины, которые выражаются аксиологическими константами Святой Руси. Константы света и неизменности, которые соотносятся с сакральным пространством и с вечностью, а также константы соборности, старины, тайны и грусти составляют образ Родной земли в лирике Н.Рубцова.
Подлинная неизменность, когда природа являет собой не временное затишье, но «олицетворяет сотворенную вечность и поэтому статична» [Ужанков, 2011. С. 309], воплощается в стихотворениях «Душа хранит» и «Ферапонтово». Пейзажные описания, передающие тихую красоту Святой Руси, не подвержены каким-либо изменениям и тлению.
Противопоставление нового, временного духовного устроения – непреходящему и старинному, глубинному чувствованию скрытых реалий – оказывается важнейшим поэтическим импульсом для творчества Н.Рубцова.
Фатическая функция этнопоэтических констант фольклорного сознания определяет значимость того или иного события и выявляется через характер Проведенное исследование показало, что тип художественного конфликта в лирике Н.Рубцова соответствует сказочному противопоставлению мечты и действительности, что обуславливает определенное содержание художественных образов. Герой волшебных сказок отправляется на поиск чудесного тридевятого царства, тридесятого государства, которое оказывается мифическим царством мертвых. В стихотворениях Н.Рубцова лирический герой точно так же желает пересечь границу обыденности, устремляясь к далекому и неведомому миру.
Всю лирику Н.Рубцова пронизывают общие аксиологические константы, ментальные установки фольклорного сознания, которые направлены на восприятие музыкальности, чудесности и непознаваемости мироустройства, а также на ощущение единства миров живых и усопших.
Пение незримого или детского хора, звон бубенцов, мимолетные приглушенные голоса, «печальные звуки, которых не слышит никто», образуют таинственную мелодию человеческого бытия, которому соответствует глубинная, невыразимая сущность образа Родины. Так, через звучание, потусторонний мир настойчиво проникает в повседневную реальность. Характерно, что высшее проявление потустороннего начала в поэзии Н.Рубцова (противостояние реальности и мечты, переходящее в фольклорную идеальность мира) обозначается полным отсутствием всякого звука – молчанием. Голос былых времен, сосредоточенный в шуме сосен, так или иначе, подразумевает деление времени на прошлое (образующее «гул веков»), настоящее и будущее. Лирических героев, принадлежащих инобытию, светлому и вечному иному царству – доброго Филю и матушку – отличает молчание (Ср.: «молча принесет воды», «– Филя, что молчаливый? / – А о чем говорить?).
С музыкальностью связаны и остальные аксиологические константы, транслирующие единство миров живых и усопших, души и природы. Звуки природы, будь то шум сосен или шум реки, впитали историю и хранят ее звучание в веках. Мир усопших и мир живых оказывается единым в этой вечной музыке. Через музыкальное начало, выраженное в скрытом шуме прошлых эпох, постигается также и красота окружающего мира. Лирический герой словно соприкасается с Фаворским чудом и прозревает красоту окружающего мира, его чистоту и святость.
Целостность внутреннего и внешнего, небесного и земного образует константу фольклорной идеальности мира в народных произведениях. В лирике Н.Рубцова божественные атрибуты духовных стихов замещаются поэтическими символами (книги, гармонь, огонь в печи), которые также имеют оберегающее и спасительное для человека значение.
Ключевая роль этнопоэтических констант состоит в том, что их элементы участвуют в универсализации и типизации художественных образов. Единичное событие из жизни абстрагируется до уровня вечных бытийных вопросов, и поэтические ситуации оказываются близкими каждому человеку. Художественный метод, выражающий высокий уровень типизации, соответствует фольклорному методу сублимирования. Элементы творческого метода сублимирования избраны поэтом сознательно: «Вообще, надо сказать о том, что плодотворный путь поэзии один: через личное к общему, т.е. путь через личные, глубоко индивидуальные переживания, настроения, раздумья. Совершенно необходимо только, чтобы все это личное по природе своей было общественно масштабным, характерным» [Рубцов, т. 3, 2000. С. 49].
Константа фольклорной идеальности мира, минуя стадию правдоподобия, преобразует реальность в вымышленное, условное измерение, в котором мечта и действительность слиты воедино. Художественные образы стихотворений обретают духовную глубину, преодолевая границы между внешним миром и миром человеческой души.
Этнопоэтические константы вносят диалогичность в лирику Н.Рубцова: через особенности их репрезентации в поэтическом тексте проявляется авторский диалог с народными представлениями и взглядами. Обращение к этнопоэтическим константам образа Родины и фольклорной идеальности мира помогает поэту воплотить в своих произведениях идеалы русской жизни, в основе которых лежит православная этика, выражающаяся в любви к Богу и ближнему.
Анализ творчества Н.Рубцова через константы фольклорного сознания позволил провести параллели между фольклорным мировосприятием и авторским сознанием и тем самым раскрыть «архетипический потенциал» его лирики, рассмотреть обобщенный образ родного края, а также выявить особенности соотношения идеального и реального миров в русском фольклоре и в поэзии Н.Рубцова. Данный подход может стать перспективным для изучения творческих исканий других писателей.
