Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Социально-политическая организация номадов Центральной Азии VI – начала XII в. в историографии (периодизация, основные тенденции, ключевые проблемы) .28
1.1. Зарождение научных исследований по истории ранне средневековых номадов Центральной Азии во второй поло
вине XVIII – начале XX в 28
1.2. Социально-политическое устройство кочевых обществ Центральной Азии VI – начала XII в. в свете эволюционистских и позитивистских взглядов .36
1.3. Формирование марксистской концепции социогенеза кочевых обществ и оценки общественно-политических институтов раннесредневековых номадов с позиций форма ционной теории .48
1.4. Альтернативы марксизму и ревизионизм в советском кочевниковедении .74
1.5. Современный период изучения социально-политических структур центральноазиатских номадов в период раннего средневековья .120
Глава 2. Институты управления, антропология власти и соци альные структуры кочевых империй Центральной Азии VI – начала XII в 188
2.1. Особенности потестарно-политических структур в кочевых империях тюрков, уйгуров и киданей .188
2.1.1. Имперская система Тюркских каганатов .188
2.1.2. Политическая организация Уйгурского каганата .210
2.1.3. Структура управления в империи Ляо .225
2.2. Образ правителя в письменных памятниках эпохи (антропология верховной власти) .239
2.2.1. Создатель империи и военачальник .239
2.2.2. Устроение империи .245
2.2.3. Сакрализация власти .247
2.2.4. Щедрость правителя .259
2.2.5. Отрицательные черты и негативные образы кочевых правителей .266
2.3. Кочевой социум в историческом и археологическом измерении .269
2.3.1. Кочевые элиты и их трансформация .269
2.3.1.1. Специфика кочевых элит .269
2.3.1.2. Тюрко-уйгурский период .278
2.3.1.3. Имперские элиты в Ляо .
2 2.3.2. Социальные иерархии в кочевых обществах .304
2.3.3. Трансформация киданьского социума в империи Ляо .320
2.3.4. Половозрастная и социальная дифференциация по данным археологии .328
Глава 3 . Кочевники Центральной Азии в глобальной истории .363
3.1. Кочевые империи .363
3.1.1. Генезис имперских структур .363
3.1.2. Характеристика раннесредневековых кочевых империй .367
3.1.3. Основные типы кочевых империй .391
3.1.4. Кочевые империи и Поднебесная .393
3.1.5. Кризис и падение кочевых империй .402
3.2. Социальные тренды и кочевники Центральной Азии .425
3.2.1. Урбанизация в кочевых обществах и ее социальные последствия .425
3.2.2. Дискретность сложных форм социально-политической организации .457
3.2.3. Кочевые социумы как один из типов традиционных обществ
3.2.4. Модели общественных систем .468
3.3. Многообразие форм социально-политической организации в кочевом мире эпохи Средневековья .471
3.3.1. Потестарные системы номадов в сравнительно-историческом ракурсе .471
3.3.2. Политическая адаптация кочевников в разных исто рико-географических регионах .480
3.3.3. Формализованный кросс-культурный анализ .483
3.3.4. Типология властных режимов у кочевников .487
Заключение .494
Библиографический список .506
- Социально-политическое устройство кочевых обществ Центральной Азии VI – начала XII в. в свете эволюционистских и позитивистских взглядов
- Структура управления в империи Ляо
- Характеристика раннесредневековых кочевых империй
- Многообразие форм социально-политической организации в кочевом мире эпохи Средневековья
Социально-политическое устройство кочевых обществ Центральной Азии VI – начала XII в. в свете эволюционистских и позитивистских взглядов
К моменту появления первых европейских научных трудов по истории номадов существовал солидный фонд источников, содержащих обширную информацию о средневековых кочевых народах. В Европе в средние века наиболее содержательными в отношении рассматриваемой темы были труды визан тийских авторов, латиноязычные описания аваров, половцев, сельджуков, монголов и т. д. Большое значение имели русские летописи, болгарские, армянские, грузинские и другие восточноевропейские источники. Восточная традиция, помимо историй и хроник, включавших сюжеты о жуаньжуанях, тюрках, уйгурах, огузах, половцах, монголах и других номадах, была также представлена сочинениями, которые, вне всякого сомнения, являлись аналитическими обобщениями и носили научный характер (см., например, «Сборник летописей» Рашид-ад-Дина). Китайская историография богата сводами и специальными очерками о номадах, а также повествованиями о кочевых династиях, правивших в Поднебесной. Нередко такие письменные памятники продолжали редактироваться и дополняться. Таким образом, определить ту четкую временную грань, когда на смену «историям-источникам» пришли научные исследования, сложно.
Важно учесть, что в первых научных сочинениях европейских и российских ученых зачастую значительную долю составляли буквальные переводы китайских, арабских и др. источников. Поэтому время зарождения номадологии можно условно определить серединой XVIII в. Историю научного изучения номадов обычно начинают с деятельности французского востоковеда Ж. Дегиня (1721–1800). Его перу принадлежат первые специальные работы по истории кочевников, написанные на основе сравнения восточных и европейских источников – «Mmoire historique sur l origine des Huns et des Turcs» / «Историческая память о происхождении гуннов и тюрков» (1748 г.) и «Histoire generale des Huns, Turcs, Mogols et autres Tartares occidentaux» / «Всеобщая история гуннов, тюрков, монголов и других западных татар» (1756–1758 гг.). Непосредственно сведения китайских источников о взаимоотношениях Поднебесной и кочевников Центральной Азии впервые были представлены в 1778 г. М. де Майя во «Всеобщей истории Китая или анналах империи» [Ганиев, 2010, с. 172]. В 1777–1779 гг. вышла написанная еще в начале XVIII в. 4-томная «Histoire de la Tartaire» К. де Видлу [Visdelou, 1780]. Также подборка информации о племенах Монголии была осуществлена П. С. Палласом в издании «Sammlungen historischer Nachrichten ber die mongolischen Vlkerschaften» [Pallas, 1776]. Первые исследования в основном излагали политическую историю кочевников Центральной Азии на основании переводов восточных источников, а также затрагивали разные проблемы происхождения кочевых народов, их идентификации с известными по более поздним источникам этносами и принадлежность к монголоязычным или тюркоязычным группам (Ж.-П. Абель-Ремюза, Г.-Ю. Клапорт, И.Я. Шмидт, А. Демулен и др. [см. Тишин, 2015д, с. 29–31]). Так, Ж.-П. Абель-Ремюза и Генрих-Юлий Клапорт обосновали тождество ту-цзюэ китайских хроник с тюрками [Тишин, 2015д, с. 29–30]. Тот же Ж.-П. Абель-Ремюза в своей книге «Наблюдения по истории восточной Монголии» [Abel-Rmusat, 1832], рассматривая вопросы происхождения тюрков и хуэйхэ по китайским источникам, не ассоциировал хуэйхэ с уйгурами, а киданей причислял к «тунгусской нации». В отечественной науке XIX в. долгое время интерес ученых сосредотачивался на изучении средневековых кочевников причерноморских степей и монгольском нашествии [Карамзин, 1993, с. 24–25, 32–33, 76–77, 88–89, 109 и др.; Соловьев, 1988, с. 56–57; 115–116, 141–142 и др.; Ключевский, 1987, с. 84–85, 138–140, 171–173, 282–285 и др.]. Что касается раннесредневекового периода Центральной Азии, то внимание к ним привлекли переводы китайских источников и самостоятельные исследования Н.Я. Бичурина (архимандрита Иак-инфа), руководившего Российской Духовной миссией в Китае с 1807 по 1821 г. Он сыграл важную роль в знакомстве научной общественности с китайскими сообщениями о раннесредневековых кочевниках. Первым научным обобщением Н.Я. Бичурина стали «Записки о Монголии» в 2 томах (1828 г.) [Бичурин, 1828а; 1828б]. К описанию своего путешествия из Пекина через Монголию в Кяхту он добавил много этнографических наблюдений, очерки по истории монголов и других народов, населявших степи Центральной Азии и документы («Монгольские уложения»). Н.Я. Бичурин первым идентифицировал «хойхоров» китайских средневековых текстов с уйгурами, но считал уйгуров, так же как хуннов, сяньбийцев, «жужу», «тулгасцев» (ту-гюй, которых ученый не связывал с «турецкими народами»), хи, киданей, «татаньцев» (татабы?) более ранними общими названиями «монгольских поколений» [Бичурин, 1828а, с. 157, 201, 205, 221; 1828б, с. 2, 9–132, 136–148, 151– 176]. Поэтому все миграции и расселения кочевников Монголии начиная со II в. до н. э. рассматривались Н.Я. Бичуриным как переселения монголов. К монголам он причислял и гаогюйцев, и сеяньто, и «шатусцев», отдельно выделяя только «турецкие народы» (хягасов / кыргызов, «турецкие народы Средней Азии») [Бичурин, 1828а, с. 158, 159, 161; 1828б, с. 133–136, 148–150]). Характеризуя отношение «монголов» к Китаю, он указал на «глубокие снега и великие засухи, опустошавшие стада», падеж скота как главные причины набегов на «благоустроенные государства».
Структура управления в империи Ляо
В XX веке в изучении общественных процессов у кочевников существовали разные направления и доктрины, но в отдельные периоды те или иные теории можно рассматривать как доминирующие. Такое положение, например, с 1930-х гг. занимал марксизм. Универсальность марксистской концепции всемирно-исторического развития делала ее важным инструментом для сравнительных исследований и обеспечивала ей определенную популярность в мировой науке. Однако в СССР господство марксизма, превратившегося к середине 1930-х гг. в единственную «правильную» методологию гуманитарных исследований, создало уникальную ситуацию, когда различные подходы и дискуссии велись не между представителями разных научных направлений и школ, а в рамках внешне единой советской исторической науки.
В середине 1930-х гг. произошел окончательный переход советской исторической науки на марксистские принципы историописания. Эта трансформация истории и всех гуманитарных наук оказала фундаментальное влияние на кочевниковедческие исследования, обозначив «внешний» разрыв с традициями изучения кочевников в дореволюционный период и послереволюционное время (1920-е гг.) [Васютин, Дашковский, 2009, с. 10]. В исследовании раннесредне-вековой истории Центральной Азии такой «разрыв» с предшествующей традицией обозначили работы С. В. Киселева [1933], С.П. Толстова [1934], А.Н. Берн-штама [1934, 1935, 1935а, 1936], Н.Н. Козьмина [1934].
Наука переживала крайне сложный и нестабильный период. Он ознаменовался целой серией репрессивных кампаний против представителей науки (Академическое дело, «дело» краеведов). В массовых репрессиях и разоблачениях конца 1920-х –1930-х гг. в той или иной степени пострадали многие выдающиеся ученые, изучавшие кочевников: С. И. Руденко, С. А. Теплоухов, М. П. Гряз-нов, Ю. В. Готье, Г. И. Боровка, В.В. Бартольд, С. А. Городцов, Б. Н. Граков, Б. Э. Петри, Н. Н. Пальмов и др. [Матющенко, 1992, с. 56; Нефедова, Перевод-чикова, Свиридов, 1992, с. 7–8; Формозов, 1995, с. 46–47, Тишкин, Шмидт, 2004, с. 24–27; Кирюшин, Тишкин, Шмидт, 2004; Китова, 2007, с. 30–31, 91, 95– 96; 2008, с. 17–18; и др.]. Дискуссии второй половины 1920-х – начала 1930-х об азиатском способе производства, общественно-экономических формациях, соотношении исторического материализма с теоретическими основами социологии и другие обсуждения закончились под политическим давлением победой марксистского социологического подхода. В 1931 г. было опубликовано известное письмо И. В. Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», в котором исподволь указывалось на прекращение любых дискуссий, в том числе и в исторической науке. Стали появляться «направляющие» труды, такие как «Учение К. Маркса и Ф. Энгельса о феодализме как общественной формации» А. Г. Пригожина (1930). В 1931 г. перестал существовать РАНИОН, серьезной реорганизации подвергся ГАИМК, сократился объем исследований (особенно в 1931–1932 гг.), а имевшиеся результаты не издавались, произошло падение интереса к конкретным материалам. Свернуты были целые направления исследований, такие как правовые традиции и религиозные представления номадов [Васютин, 1998, с. 6, 1998а, с. 18–19; Васютин, Дашковский, 2009, с. 13, 16, 17].
Удар был нанесен в первую очередь по сторонникам эволюционизма, так как их взгляды плохо согласовывались с необходимостью теоретического обоснования классовой борьбы с байством и другими «эксплуататорскими» общественными группами в Казахстане, Средней Азии, на Алтае, в Бурятии. Не случайно, что в 1929–1930 гг. появляются социологические труды, которые напрямую выполняли социальный заказ. Результатом стало «обнаружение» у номадов средневековья и нового времени развитых «классовых феодальных отношений» [Кушнер, 1929, с. 65–67, 97, 112; Логутов, 1929, с. 34–38, 40–43; Погорельский, Батраков, 1930, с. 38, 72–74, 135–140, 147–152 и др.].
Уже к середине 1930-х гг. ситуация в советской науке ставила историков и археологов перед необходимостью вписать социальную историю номадов в пя-тичленную формационную концепцию. Следует подчеркнуть, что этот процесс не был только инициативой «сверху». Многие исследователи были искренними сторонниками формационной методологии, реализация которой в отношении конкретных исторических обществ только начиналась. Марксизм привлекал ученых не только тем, что являлся господствующей идеологией, но и универсальностью, как тогда предполагалось, своей методологии, возможностью упорядочить исторический процесс [Матющенко, 1992а, с. 19]. В то же время большое влияние на развитие представлений об историческом пути номадов оказали не только историко-теоретические положения К. Маркса, Ф. Энгельса и В. Ленина, но и идеологические установки, прозвучавшие в докладах и статьях И. Сталина и А. Жданова. В 1933 г. на различных заседаниях ВКП(б) и в научных институтах было проведено обсуждение проблем изучения истории на основе марксистской формационной методологии. Важную роль для научной общественности сыграла сессия Института истории Коммунистической академии при ЦИК СССР (23 марта 1933 г.). Резонансное значение имел доклад А. Г. При-гожина «Карл Маркс и проблема социально-экономических формаций». В том же году вопросы генезиса феодализма, определения параметров феодальной формации и применения феодальных характеристик к отдельным обществам рассматривались на пленуме ГАИМК. Фактически в 1933–1934 гг. осуществлялись меры, обеспечившие переход значительной части исследователей на марксистские позиции [Васютин, 1998а, с. 25; Васютин, Дашковский, 2009, с. 16, 17]. Для кочевниковедов особое значение имел доклад С. П. Толстова «Генезис феодализма в кочевых скотоводческих обществах». Его модель перехода номадов к феодализму вызвала бурные обсуждения. В предложенной С.П. Толсто-вым концепции у средневековых кочевников генезис феодализма развивался при сохранении ведущей роли рабовладения. Он полагал, что рабовладельческие отношения имели «экономические преимущества» перед феодализмом: феодал брал столько, чтобы происходило воспроизводство средств производства и рабочей силы, в то время как в рабовладельческой системе доля рабовладельца была выше, так как необходимый продукт для содержания рабов гораздо меньше [Толстов, 1934, с. 173–174]. В соответствии с концепцией С. П. Тол-стова, рабовладельческие отношения господствовали у тюрков, огузов и других номадов.
Характеристика раннесредневековых кочевых империй
О внутренней дифференциации кочевых хозяйств свидетельствовало привлечение бедных степняков для выпаса скота, а также использование рабов. При этом А.М. Хазанов делает важную оговорку: труд бедных кочевников и иноплеменных работников в номадных хозяйствах содержал «отдельные элементы эксплуатации», способствуя росту общественного неравенства, но одновременно он препятствовал «выпадению бедняцких хозяйств» из кочевого социума» [Ха-занов, 2000, с. 262–264, 271]. Поэтому социальное возвышение достигалось не за счет экономической дифференциации, а военно-политическими методами (сосредоточение в окружении богатого скотовода воинов, осуществлявших набеги с целью захвата скота и имущества) [Хазанов, 2000, с. 269, 271–272, 275].
Говоря о кочевой аристократии, исследователь выявил три ocнoвныe функции власти у номадов: организационно-управленческие внутри возглавляемого кочевого социума, рeгулирoвaниe взаимоотношений с другими кочевниками и оседлыми объединениями. Необходимость их реализации «вызывает к жизни» руководящий «аристократический стратум» и «определяет его социальные позиции» [Хазанов, 2000, с. 274]. Его (аристократического слоя) привилегии могли быть более или менее постоянными только при регулярном поступлении товаров оседлых народов и постоянном контроле над зависимыми земледельческими обществами. Внешний фактор действует в качестве «стабилизатора» социальной структуры кочевников в целом [Хазанов, 2000, с. 277, 278].
А.М. Хазанов полагает, что кочевники в своем степном развитии без подчинения других обществ способны были достичь стадии «стратифицированного общества» или «вождества». Особенности кочевых вождеств он видел в ограниченных ресурсах социальной стратификации, ограниченности в сравнении с земледельческими обществами функций централизованного управления, нетеократическом характере вождеских структур, отсутствии эффективных средств предотвращения распада и т. д. Тип руководства в кочевых вождествах
А.М. Хазанов определяет как «ситуационный», так как в обществах с неразвитой социальной дифференциацией централизованная власть могла возникать только в силу благоприятных обстоятельств [Хазанов, 2000, с. 281–284]. Отдельно А.М. Хазанов выделяет сегментарные общества у кочевников евразийского типа. Среди них он более подробно останавливается на характеристике печенежского и огузского объединений [Хазанов, 2000, с. 297–298]. Высший уровень политической организации номадов ученый связывал с государством. Поскольку во взаимодействии с внешним миром «политическое» доминирует над «социальным», главный способ адаптации номадов к воздействию оседлого населения ученый связывает с возникновением государства. В структурно-функциональном отношении исследователь выделяет так называемые ситуационные государства, возникшие «без завоевания и покорения оседлого населения». Эти образования были лишь «краткосрочными эпизодами в истории», появлялись накануне или в период завоеваний. Они не могли долго существовать за счет внутренних ресурсов и трансформировались в стабильные государства только в случае завоевания оседлого населения. Ситуационные государства номадов ученый вслед за Х. Дж. Классеном и П. Скальником обозначает как «зарождающееся раннее государство» [Хазанов, 2000, с. 450–451].
Помимо «ситуационных государств» А.М. Хазанов выделил еще три типа кочевых государств, три «упрощенные теоретические модели». Государства первого типа представлены двумя вариантами: 1) номады, оставаясь в степи, контролируют земледельцев военно-политическими средствами, и зависимость оседлого населения от кочевников в основном сводится к вассально-данническим формам (при этом аристократия для простых номадов выступала как руководящее сословие, опиравшееся на механизмы редистрибуции); 2) кочевники и оседлое население входят в единое государство, возникают два правящих класса (новый кочевой и старый оседлый), существенно возрастает эксплуатация крестьянства, но рядовые кочевники сохраняют свое социальное положение и свою роль основной военной силы. В государствах второго типа кочевое и оседлое население интегрировано в политическом и географическом отношении, образовывая две субсистемы в социальной плоскости, однако более интегрированные, чем в первом случае. Социальные позиции номадной аристократии и правящей кочевой династии основываются на эксплуатации как оседлой части подданных, так и части рядовых кочевников. В этом случае, как считает исследователь, кочевая субсистема дифференцируется на многочисленные группы, одни из которых оказываются приближенными к правящему классу, а другие попадают в разные формы зависимости, превращаясь иногда в отсталое социальное сообщество и даже в этническое меньшинство. Для государств третьего типа характерно возникновение «единой социальной, экономической и политической системы, в которой происходит интеграция кочевников и земледельцев», и формирование «социальных различий по направлениям, в основном совпадающим с экономической специализацией», что зачастую определялось «этническими различиями». Данный тип условно кочевой государственности проявляется гораздо реже, чем первые два, а потому А.М. Хазанов [2000, с. 457– 459] обозначает его как тенденцию, которая может сочетаться с общественно-политическими процессами, присущими первому и второму типу кочевых государств, и редко выходит на первый план.
Среди социальных особенностей кочевых государств ученый назвал «социальную демаркацию» между кочевниками и оседлым населением и гетерогенность, выражавшуюся в существовании нескольких правящих и зависимых слоев и классов, а также промежуточных слоев (средние классы). Классово-феодальная субсистема оседлого населения практически не подвергалась трансформации, в то время как кочевая субсистема характеризовалась как раннеклассовая. Ее признаки: промежуточное положение между доклассовым и развитым классовым обществами; отсутствие частной собственности на ресурсы или ее второстепенное значение как критерия социальной дифференциации; социальные различия связаны с политическим преобладанием и зависимостью, которые определяются связью различных социальных групп с правящими и управленческими институтами и др. [Хазанов, 2000, с. 452–453, 455–456].
Многообразие форм социально-политической организации в кочевом мире эпохи Средневековья
Опору власти кагана составляли кочевая аристократия и дружина, куда могли входить рядовые кочевники «крепкого сложения», «неполноправные лица и даже рабы» [Крадин, 1992, с. 157]. Имелась сложная иерархия предводителей и военачальников (шад, ябгу, буюруки и др.). В социальной структуре он выделил элиту (каган и беги), эров и кулов (невольников) [Крадин, 2012г, с. 275]. Тюрки, несмотря на захват регионов с земледельческим населением, оставались преимущественно в степи, и у них не было потребности в государственно-бюрократической системе. Организационный потенциал тюркских каганов расходовался на периодические набеги и грабежи, получение даней и контрибуций, посредническую (Шелковый путь) и неэквивалентную торговлю на границе с Китаем [Крадин, 1992, с. 127–129, 139, 154–157]. Позднее Н.Н. Кра-дин отнес политии, созданные тюрками и уйгурами, к типичным кочевым империям [Крадин, 2000а, с. 315; 2001в, с. 22; 2002б, с. 114; 2007а, с. 119].
Тюркские и Уйгурские каганаты Н. Н. Крадин считал важным этапом ци-вилизационного строительства в степи (письменность, города). Исследователь также подчеркивал особую роль кочевников в мировой истории (цивилизации). Через мобильную систему коммуникаций номадов осуществлялась трансляция «пoлитичecкoй, тeхнoлoгичecкoй и культурнoй инфoрмaции». Кочевники устанавливали связи между разными «oчaгaми чeлoвeчeскoй культуры», внесли в сокровищницу мировых достижений письменность, конское снаряжение, оружие, одежду и др. [Крадин, 1995г, с. 165; 2000г, с. 77–78; 2007а, с. 88, 93]. Эти оценки вполне можно распространить на раннесредневековые общества Центральной Азии.
Выдающейся вклад Н.Н. Крадин внес в изучение истории Ляо и кидань-ского градостроительства. С 2004 по 2014 гг. экспедиция под его руководством проводила раскопки на киданьских городищах Чинтолгой-балгас, Эмгэтийн-хэрэм, Хэрмэн-дэнж. Были выявлены характерные черты материальной культуры данных памятников. Подтвердились сведения письменных источников о размещении в бассейне Толы наряду с киданями китайцев, бохайцев, уйгуров для организации хозяйственной жизни и обеспечения кочевников. Результаты исследований представлены в нескольких монографиях и статьях [Крадин, 2008, 2008а, 2009а, 2012, 2013; Крадин, Ивлиев, 2008, 2009, 2011; Крадин, Ив-лиев, Васютин, 2011, 2011а, 2013, 2013а; Крадин и др., 2005, 2009, 2010, 2011, 2011а, 2014; Очир и др., 2008]. Проблемы социально-политического устройства империи Ляо поднимались в отдельных статьях и недавно вышедшей монографии «История киданьской империи Ляо», написанной совместно с А.Л. Ивлие-вым. Этот обобщающий труд раскрывает не только политическую историю ляоского государства. Он содержит разделы по городам киданей, погребальным памятникам, характеристику хозяйства и ремесленной деятельности. Отдельная глава посвящена обществу и государству.
Н.Н. Крадин полагает, что империя Ляо до середины XI в. была преимущественно данническим имперским образованием и не преодолела порога государственности, оставаясь суперсложным вождеством. Лишь во второй половине XI в. Ляо постепенно трансформируется в завоевательную империю с перспективой создания комплексного земледельческо-скотоводческого государства [Крадин, 2002, с. 219–220, 2007а, с. 180–182]. Переходный характер политической власти в киданьской империи проявлялся, по мнению исследователя, в преобладании линиджных связей в верховных институтах власти, сохранении редистрибутивных функций императором и контроле императора над многочисленным аппаратом с помощью переезда императорского кортежа между пятью столицами. Особую роль ученый отводил данничеству и вымогательству у Сунского Китая шелка и денежных субсидий, так как эти доходы составляли «основу бюджета престижной экономики империи».
В исследованиях Н.Н. Крадина дана структура правящих кланов Елюй и Сяо, рассмотрены функции киданьских императоров и ключевых должностных лиц, появление различных чинов и званий. Детально проанализированы политические институты империи [Крадин, 2002, с. 217, 218, 221–223; 2007а, с. 178, 179–180, 182–183; Крадин, Ивлиев, 2014, с. 227, 228–234, 235–237]. В социальном отношении исследователь уверенно говорит о развитом сословном неравенстве у киданей. Он связывает формирование сословий с обогащением ки-даньской аристократии, замыканием кланов Елюй и Сяо, развитием государственной эксплуатации рядовых скотоводов (налоги, повинности, служба), обеднением и разорением части кочевников [Крадин, 2002, с. 223; 2007а, с. 184, 185–187; Крадин, Ивлиев, 2014, с. 237–240].
В отличие от Н.Н. Крадина многие отечественные исследователи считали Тюркские каганаты государственными образованиями [Файзрахманов, 2000; Жумаганбетов, 2003, 2006, 2006а, 2006б, 2007, 2008, 2008а; Досымбаева, 2000, 2002, 2006, 2007, 2010; Дашковский, 2005, 2007; Ганиев, 2006, 2008, 2011, 2012; Амрахов, 2011; и др.]. Ю.С. Худяков исходит из позиции признания широкого распространения государственности у кочевников Центральной Азии и рассматривает как государственную политическую организацию Первого Тюркского каганата, Восточно-тюркского и Второго Тюркского каганатов, объединений тюргешей, карлуков, басмылов, уйгуров и др. [Худяков, 1996, 2003а, 2004, 2005; Худяков, Комиссаров, 2002, с. 5; и др.].
Среди современных зарубежных исследователей немало сторонников существования государственности у тюрков, уйгуров и других номадов раннего средневековья. Так, академик В. Энхтувшин определяет политическую систему тюркских империй как раннее государство [Enkhtuvshin, 2011, p. 73, 74]. В более ранней публикации он определял Тюркский каганат как государство [Энхтув-шин, 2008, с. 230, 231]. Отдельно среди раннесредневековых кочевых обществ В. Энхтувшин выделил Уйгурский каганат и государство киданей – общности, где развивались города и возникла зрелая государственность [Энхтувшин, 2008, с. 231; Enkhtuvshin, 2011, p. 73, 74]. Идею тюркской государственности поддерживает и турецкий историк А. Tasagil [Tasagil, 1995; 2006, р. 224]. Т. Осава делает упор на богатство тюркских лидеров в силу их главенства над торговой сетью, созданной согдийцами и китайскими торговцами в период династии Тан. По мнению исследователя, контроль за торговлей сплачивал элиту Тюркских каганатов и обеспечивал им экономическую независимость от Китая [Osawa, 2008, р. 364].