Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Образы преступника и преступные сообщества в традиционных цивилизациях 14
1.1. Философско-культурологическое понимание преступности и преступных субкультур 14
1.2. Человек Древнего мира между героем и преступником 42
1.3. Образы преступника и преступные субкультуры Средневековья 58
Глава 2. Преступник и преступные субкультуры в индустриальной цивилизации 84
2.1. Образы преступника и криминальные субкультуры в Новое время 84
2.2. Преступления и криминальные субкультуры в позднем индустриализме 111
Заключение 133
Библиография 137
- Философско-культурологическое понимание преступности и преступных субкультур
- Образы преступника и преступные субкультуры Средневековья
- Образы преступника и криминальные субкультуры в Новое время
- Преступления и криминальные субкультуры в позднем индустриализме
Философско-культурологическое понимание преступности и преступных субкультур
Основной задачей первого параграфа нашей диссертации является выяснение философско-методологического смысла и значений применяемых понятий, что позволяет нам дать собственные философско культурологические интерпретации феномена «преступник» и специфики культурно-исторического генезиса «преступных субкультур». Поэтому здесь мы первоначально на основе интерпретации классических текстов Аристотеля, Спинозы, Канта и Гегеля рассмотрим предпосылки философского понимания преступности и преступника и проследим, как в философии происходило разведение сфер морали, религии, права и политики, что способствовало пониманию преступности исключительно в правовом пространстве гражданского общества и государства. В данном параграфе мы затем пытаемся реализовать характеристику образов и определить понятие преступника, выявить специфику криминальных субкультур. Конечно, такая характеристика будет носить условный характер, поскольку невозможно создать абсолютно точный портрет человека, принадлежащего той или иной эпохе; можно лишь говорить о «собирательном образе». Именно такая обобщнная характеристика открывает философско-культурологический аспект развития криминальной субкультуры, помогает суммировать и ощутить те социокультурные условия, которые отразились во множестве частных случаев преступления и наказания.
При всей своей «популярности» в современном общественном мнении и массовой культуре «образа» преступника и «преступных сообществ», можно с уверенностью сказать, что до сих пор нет чткого теоретического, а тем более философского «понятия» и понимания преступника и преступности. Э.А. Поздняков пишет о сложности понятийного определения преступника и преступности: ««Преступление», «преступность», «преступник» – понятия столь привычные и распространенные, особенно в наше время, что их используют в разговоре сплошь и рядом, не задумываясь о правомерности их применения в каждом отдельном случае. Они давно стали понятиями расхожими, обиходными. Впрочем, обиходность вовсе не означает, что они не верны. Они могут быть не совсем точными с юридической, например, точки зрения, но в то же время быть верными по своей сути. Язык редко ошибается. В этом смысле русский язык прекрасно выражает эту суть: преступник, преступление и т.д. Основу всех этих слов составляет глагол преступать: преступать какую-то черту, правило, норму, закон и т.п. Если для юриста преступление всегда связано с нарушением закона, то для широкой публики оно часто означает всякое нарушение признанных правил поведения, пусть даже неподсудное, но оскорбляющее и возмущающее чувства людей»1. Особенно эта понятийная неопределнность имеет место в отечественной науке и философии.
Хотя в классической философии – от Платона и Аристотеля до Канта и Гегеля – мы встречаем вполне текстуальный дискурс о преступности в государстве и обществе, о причинах и видах преступлений, о личности преступника. Однако в комментаторской научной, историко-философской литературе философское понимание преступника и преступности чаще всего увязано с этическими преставлениями тех или иных мыслителей, высказывавших компетентные суждения о преступлениях, преступнике и феномене преступности.
Прежде чем перейти к обзорному анализу классического философского дискурса о преступнике и преступности, обратимся к этимологии самих терминов в обиходном языковом употреблении. В.И. Даль так расшифровывает словоупотребление терминологического ряда «преступности» в русском языке: «Преступление, самое дело, проступок и грех; беззаконие, злодеяние; поступок противный закону. Проступок есть легкое нарушение закона, а преступление – более важное. За проступки полагаются взыскания распорядительные, а за преступления предают суду. Преступный, составляющий собой преступление; соделавший преступление». А преступник в его словаре интерпретируется как «нарушитель закона, совершивший преступление, виновный перед законами в важном нарушении их»2. Такое понимание в позапрошлом веке чтко разделяет «преступление» и «проступок», связывая «преступление» и «преступника» с нарушением «закона». При этом не раскрывается, что имеется в виду под таковыми: законы нравственности или права, религии или политики.
И это закономерно, так как в древности и даже в «рациональной» греческой античности мы наблюдаем подобный синкретизм в бытовании и понимании «закона». Мы не будем обращаться к Ветхому Завету, где этот синкретизм присутствует в явном виде, а перейдм к греческой философии, так как там – исток и тайна всех наших преставлений и понятий, философских и обыденных.
В.П. Римский, вслед за М.К. Петровым, трактуя античную философию в качестве теоретической (созерцательной) номотетики, выделяет такие смысловые оттенки термина «номотетика», как «номос» – закон; «тетос» – установленный; «технэ» – искусство, «этика» и «этос» – «привычка», «нрав», «обычай»3, что очевидным образом связано с этим религиозно-нравственно-политико-правовым синкретизмом. Он далее пишет: «Добавим, не только для самих философов, но и для полноправных граждан греческая политейя, как синкретическая, религиозно-нравственно-политико-правовая субстанция (все это наши, модернизаторские смыслы), представлялась пространством «политейных добродетелей» (забота об общем благе) и катартических практик (забота о себе, о душе), а философия воспроизводила в идеальных логико-грамматических формах не только социальные проекты и номос-закон, но и «практики самости» (Фуко) свободного грека (и римлянина)»4. Отметим, что в Древнем Риме, особенно в имперской фазе его истории, право вс-таки в большей степени выделилось из архаичного синкретизма, что и послужило его конституированию в качестве обособленной сферы, правда, только в XIX веке.
Именно этот синкретизм следует иметь в виду, когда мы обращаемся к интерпретации соответствующих текстов Аристотеля, основателя философии права. Для Аристотеля в его «Никомаховой этике» (мы опускает другие его тексты, так как это – предмет специального историко-философского и историко-правового исследования), ещ не существует чткого разделения «проступка» и «преступления». Хотя из контекста очевидно, что их мыслитель различает: проступок скорее относится к сфере «обычая», неписаного права (это скорее не право, а «нравственность» и «религия»), а преступление располагается в пространстве «закона», установленного самими людьми и постоянно корректируемого в практике политейной жизни, где каждый свободный может выступить при одобрении «многих» номотетом, установителем и толкователем законов для лучшей жизни «сообща» (но и здесь ещ трудно отличить «право» от «морали» и публичного «культа»).
Преступник (и «поступник»), по Аристотелю, подлежит суду в порядке «правосудности» и «неправосудности». В наличном переводе «Никомаховой этики» (Н.В. Брагинской) под «правосудностью» понимается скорее этическое качество свободного гражданина, добродетель, имеющая и другие коннотации «праведности», «справедливости» и «правды» («справедливой правды»); правосудность – обладание «серединой в поступках», способность «действовать справедливо» и по «мере», соразмерно (EN II 1105а15-20)5. Философ различает правосудность и неправосудность: «Значит, если человек по сознательному выбору, [т.е. преднамеренно], причинил вред, он поступает неправосудно и уже из-за таких [преднамеренных] неправосудных дел, когда нарушается пропорциональность или справедливое равенство, является неправосудным [по складу]. Соответственно и правосудным человек является тогда, когда правосудные дела он совершает по сознательному выбору, а о правосудном деле можно говорить, если поступают только по своей воле» (EN III 1113а5-10).
Образы преступника и преступные субкультуры Средневековья
В данном параграфе хочется хотя бы частично восполнить научный пробел в описании и реконструкции образов преступника, преступности и криминальной субкультуры западноевропейского Средневековья и вызвать интерес к дальнейшей разработке темы научной общественностью, поскольку, на наш взгляд, уровень криминала существенно уже в этот ранний период западноевропейской истории влиял на общее развитие культуры.
В средние века преступность представляла собой серьзную проблему для общества, хотя и была достаточно привычным явлением. Наиболее провоцирующие преступность факторы – это война и социальная неудовлетворнность общества. Как считает крупный французский историк Проспер Буассонад, варварские бесчинства, разбойничьи набеги сильно сократили производительность и пошатнули экономику именно в ранний период европейского Средневековья56. Можно сказать, что средневековая цивилизация начинается с насилия и криминала, которые носили поистине драматический характер (как, возможно, и античная цивилизация, когда ахейские племена – пираты и разбойники – разрушили крито-микенскую культуру).
Буассонад приводит многочисленные свидетельства бесчинств и замечает: «Все гарантии сохранения жизни и собственности, которые давала человеку умирающая античная цивилизация, исчезли при анархии, которую создали варвары» … Проспер Аквитанский, около 416 г. восклицал: «Уже десять лет, как мы оказались под мечами вандалов и готов; наш народ погиб, они убивают даже детей и юных девушек...». Те германцы, которые не соприкасались с римской цивилизацией, были еще свирепее». … Один современник тех событий свидетельствует, что в течение всей второй половины V в. «лес мечей косил италийскую знать, как пшеницу». Позже, в VI в., лангобарды перешли в своей дикой жестокости все пределы. «Убить человека для них – ничто, – утверждал Павел Диакон… По свидетельству святого Иеронима… за 406-416 гг. варвары уничтожили все признаки цивилизации от Альп до Пиренеев и от океана до Рейна»57. Автор замечает, что преступные набеги шли рука об руку с опустошениями и голодом, а последний мог сопровождаться случаями людоедства.
Средневековая Европа в метафорическом смысле напоминала дьявольскую карусель, в которой не было исхода, где постоянно чередовавшиеся беды вновь и вновь возрождались по одному и тому же пути. Сверхнасилие и сверхжертвы определили ту сверхтрагедию, которую средневековый европеец, вероятно, полностью и не осознавал, так как общественное сознание порой просто притуплялось, когда преступная круговерть несколько замедлялась: правда, это случалось лишь тогда, когда население в большинстве свом вымирало по той или иной причине (хотя этими причинами и были часто войны и разбойные набеги, помимо неурожаев и голода).
При этом войны и конфликты, набеги и разбой отнюдь не означали, что в роли преступника обязательно выступает какой-либо враг или захватчик: случалось, что преступниками становились сами защитники тех или иных территорий – воины, намники, жители провинции, без всякого гражданского и этического самосознания.
Немецкий культуролог Ф. Грегоровиус в фундаментальной работе «История города Рима в Средние века» описывает такой случай с набегом арабов на аббатство в Фарфе в 890 году: «В течение целых семи лет аббат Петр мужественно защищал монастырь, но затем должен был признать, что для аббатства нет спасения. Сокровища монастыря были отправлены в Рим, Фермо и Риети; драгоценный киворий главного алтаря был разрушен, а колонны из оникса зарыты в землю; исполнив все это, Петр покинул аббатство. Плененные красотой зданий аббатства сарацины решили пощадить их и обратили Фарфу в свое пристанище; но хозяйничавшие тут же христианские разбойники подожгли аббатство, и с той поры в течение 30 лет оно представляло одну груду развалин»58. Таким образом, даже принадлежность к той или иной вере не определяла расстановку сил в противостоянии «жертва – преступник», «общество – криминал». Сопротивляться набегам различных разбойников было невозможно, потому что за разрушением монастырей следовало восстановление, а затем снова разрушение.
На наш взгляд, отношение общества к насилию и к тем группам населения, которые могли его творить, во многом определяет вс развитие западноевропейской средневековой культуры. Насилие настолько становилось привычным, что понятие «преступление» заменяется и затмевается понятием «грех», а развитие религиозных представлений опережает развитие юридического закона. В таком настойчивом обращении к христианству и морали видна судорожная попытка «перезагрузки» на мирное сосуществование: она как нервная, горячечная мольба, как самозаклинание общества от зла, как попытка преодолеть, перешагнуть все ужасное.
Помимо физического сопротивления преступному произволу, легитимному и нелегитимному, начинают формироваться и практики противодействия насилию и преступности, правда, крайне неэффективные. К одной из таких практик можно отнести лишение рыцарского звания того рыцаря, который особенно жестоко угнетал население какой-либо территории, отличался значительными поборами с путников и т.д. Процедура лишения рыцарского звания носила постановочно-символический характер, но конкретное наказание, сколь либо существенное, вероятно не следовало.
Однако крупнейший французский медиавист М. Блок пишет не только о средневековом насилии, но и о стремлении к миру. В его работе присутствует обратное мнение о том, что насилие, коренившееся в ментальности социума, не разрушало экономику, а сама экономика основывалась на насилии, которое являлось частью права59. Откуда же приходил к людям недолгий мир? М. Блок отмечал: «Сообщества мира зародились на епископских соборах. Чувство человеческой солидарности было обострено у духовных лиц, поскольку они представляли себе христианский мир как мистическое тело Спасителя. «Пусть не убивает христианин христианина, – провозглашают в 1054 году епископы провинции Нарбонн, – ибо убить христианина значит пролить кровь Христа». В реальной жизни церковники также обостренно чувствовали свою уязвимость. Именно поэтому своим особым долгом они почитали покровительство как всем духовным лицам, так и всем слабым – miserabiles personae, – опеку над которыми поручало им каноническое право»60.
М. Блок рисует своеобразную карту распространения движения к миру и указывает: «Зародилось оно, скорее всего, около 989 года неподалеку от Пуатье на соборе в Шарру, и к этому движению вскоре присоединились синоды, располагавшиеся от Испанской марки до Берри или, возможно, Роны. В двадцатых годах XI столетия оно распространяется в Бургундии и на севере королевства. Прелаты Арльского королевства и аббат Клюни пропагандировали его в 1040-1041 годах среди епископов Италии. Но, похоже, без большого успеха. Лотарингия и Германия всерьез присоединились к нему только к концу XI века. Англия не присоединилась вообще»61. Иногда «принуждение к миру» имело насильственный характер: «В 1070 году в Мансе французское движение городских коммун началось карательными экспедициями под сенью церковных хоругвей против сеньоров-грабителей»62.
Автор также пишет: «Разумеется, не было и речи о том, чтобы покончить с насилием как таковым, церковники надеялись положить ему хотя бы предел. Попытка состояла в том, чтобы взять под особую защиту людей или какие-либо учреждения, что и называлось «Божьим миром». Под страхом отлучения собор в Шарру запрещает проникать в церковь силой, грабить церкви, забирать у крестьян скот, бить духовных лиц, если они безоружны. Затем эти запреты разрослись и были уточнены… Другие исключения делались из почтения к принуждениям, читай, насилиям, без которых не мыслилось существование власти и которые считались законными…
Образы преступника и криминальные субкультуры в Новое время
Эпоха Возрождения и Реформации, как переходная к капитализму и индустриальным способам производства, существенно не меняет самого преступника и преступную субкультуру, однако меняет представление о них (образы массового сознания и произведений искусства, философские концепты). Гуманизм в образах искусства и концептах философии на короткий период времени, казалось бы, отменяет насилие и впервые, с момента античности, возникает идея исправления преступника и его перевоспитания, которое не было аналогом или заменой средневекового покаяния и искупления грехов перед Богом, но не перед людьми.
В этот период истории, очевидно, за отдельным индивидом признаются и природные потребности (в том числе, возможные отрицательные черты человеческой природы), инстинкты и формы выражения их. Литература эпохи Возрождения (итальянская, испанская, французская, английская) полна образов деятельных, смелых и веслых людей с упорным характером, которые позволяют себе ради выгоды, по крайней мере, хитрить и обманывать, лгать и выкручиваться, насмехаться и оскорблять, оставаясь при свом интересе. И хотя от такого поведения до настоящего преступления вс же далеко, ощущается большая нравственная свобода, эгоизм и возможность избегать законы.
Эпоха Возрождения как историко-культурный феномен, развившийся после периода позднего Средневековья, внесла свои коррективы в развитие криминальной субкультуры. Вера в человека, гуманистические принципы, обращение ко всему естественному не могли способствовать полному искоренению преступности, как хотелось бы увидеть, но изменили отношения «преступник – общество». Парадоксальным образом это укрепило криминальную субкультуру в е традициях и ценностях. Последовавшая Реформация фактически если не являет, то предваряет практичного европейца, предпринимателя и трудящегося, обращнного к труду, обретающего капитал и заработок, т.е. материальные блага человека. Преступность, всегда и прежде всего ориентированная на материальные блага и денежный капитал, не могла рассеяться в этих веках, она скорее аккумулирует свои возможности, интуитивно готовясь существовать в развитом буржуазном и индустриальном обществе.
Итак, какие же характеристики отличают криминальную субкультуру Возрождения и Реформации, которые связаны с процессами первоначального накопления капитала и становлением мануфактурного, первичного индустриального производства?
В связи с зарождением в Европе протобуржуазии большое распространение получают преступления, связанные с финансовой сферой. Разбойные нападения на купечество тормозили торговлю ещ в период Средневековья, борьба за «чистые» торговые пути продолжилась и в период Возрождения90. Реакцией на усиление криминалитета выступает постепенное создание различных таких торгово-экономических союзов, как германская Ганзея (Ганза), основанная в 1241 году, одной из причин создания которой выступила идея обороны против разбойников (хотя известно, что в некоторых случаях ганзейские матросы переходили на сторону пиратов)91. Этот союз к XIV-XV вв. объединял уже несколько сот городов.
Криминальная субкультура выходит на «международный уровень», а криминалитет учится сотрудничеству. Ряд европейский государств были заинтересованы в усилении криминальной субкультуры, поскольку видели в ней средство конкурентной экономической борьбы, а в ряде случаев – способ военного противостояния, особенно в связи в процветанием пиратства. Так, в качестве корсаров, работающих на Англию, были завербованы такие пираты, как Дрейк, Хоукинс, Гринвилл, Фробишер, Камберленд, которые действовали против испанских судов92. Сговор с преступной группировкой – явление для государство невероятное, однако само сотрудничество с высшими кругами того или иного государства обеляет, а иногда и выравнивает социальное положение криминалитета и элиты общества. Например, пират Генри Мэйнуэринг, который совмещал намничество с преступной деятельностью, был уважаем королм Англии Яковом I, и народными массами93.
С другой стороны, пиратство, сухопутное и морское, можно рассматривать как отдельную субкультуру. Деятельность пиратов (викинги, флибустьеры, корсары, казаки и т.п.) стимулируется наличием новых территорий и морских путей, открытых европейцами в XV-XVII веках. Распространение криминальной и маргинальной субкультур, авантюристов, на новых территориях опережает другие субкультуры. Более того, эта субкультура во многом и определяла развитие исторических событий. Так, в XV-XVI веках Средиземноморье стало местом особо ожесточенных столкновений между христианами и мусульманами. Деятельность варварийских пиратов, по мнению некоторых авторов94, могла способствовать укреплению турецкого морского могущества.
Криминальные группы периода Возрождения лучше организованы, чем в античности или средневековье, о чм свидетельствует общий капитал, используемый всеми членами группы по необходимости (вот истоки и русского «общака»). Возможно, социальные связи внутри криминальной субкультуры были не такими прочными, как в настоящее время. Нередко, представитель криминальной субкультуры мог вернуться к мирным занятиям и жизни, лишнной криминала, как это было с некоторыми флибустьерами, занявшимися торговлей, земледелием, выделкой кож и скотоводством95. Тем не менее, криминальный союз, если он существовал на деле, скреплялся очень прочно идеальной дисциплиной. Я. Маховский, например, упоминает96, что флибустьеры («братья побережья») основали прочное общество на принципе имущества. Попытки завладеть частью пиратской добычи карались суровыми средствами и исключением из пиратского сообщества. Доходы пиратов строго распределялись в соответствии с функциями каждого, соответственно, и со статусом. На основе пиратского «общака» приобреталось вс необходимое для криминального мастерства, действовала «социальная система» помощи пиратам-калекам. Пиратский «профсоюз» скреплялся присягой, а группа существовала на основе равенства и общих обсуждений различных вопросов.
Ещ в период позднего Средневековья криминальная субкультура частично поддерживается небогатым населением разных стран, поскольку воспринимается как способ борьбы с феодалами-угнетателями и зажиточными слоями населения, с врагами и захватчиками территорий.
Готландские пираты получили прозвище «витальеры» после того, как помогли населению осажднного датчанами Стокгольма в 1389 году. Впоследствии, простонародье помогло витальерам освободить своих людей, удерживаемых в плену в Висмаре и захватить Берген. Витальеры прямо выступали против существующего социального строя97. Я. Маховский указывает: «Героические действия витальеров, их плебейское происхождение, девиз, провозглашавший социальную справедливость, под которым они воевали – вс это снискало братству симпатию и популярность среди простонародья ганзейских городов»98.
Развитие криминальной субкультуры периода Возрождения и Реформации плохо поддавалось контролю общества. Во время правления короля Англии Генриха VI пиратство достигает таких размеров, что всякая морская торговля перестат окупаться99. Криминальным кругам как будто безразличны разные формы наказаний и пыток. Отчасти это можно объяснить большой бедностью и безысходностью представителей криминала, в прошлом – беглых крестьян, авантюристов, неудачников и т.д. В криминальную субкультуру податся много людей, которым хочется избежать грабежа и разбоя в свой адрес (в пиратскую банду Мэйнуэринга попадали рыбаки Ньюфаундленда, пытаясь избавиться от рэкета со стороны предводителя пиратов100). В криминальной культуре одобряется большая свобода, «дух странствий и приключений»; авантюризм и следование «дорогами судьбы», т.е. закладывается ещ один архетип («вольная жизнь») социокода современных преступных субкультур.
Преступления и криминальные субкультуры в позднем индустриализме
Завершая наше исследование, мы обратимся к проблеме образов преступности и специфики криминальных субкультур в обществе позднего индустриализма (постиндустриализма) и культурного постмодерна. Одним из постмодернистских авторов, кто провл анализ состояния криминальности в эпоху постмодерна, был Мишель Фуко, виднейший интеллектуал этой эпохи.
Наиболее яркий пример описания как антропологии маргиналов (криминала и сумасшедших), так и образа интеллектуала и его отношений с обществом, дал М. Фуко. Его знакомство с работами Ф. Ницше позволило понять, что за познанием всегда стоит стремление к власти126. Обратное состояние – безумие является «гарантом интеллектуальной и духовной свободы человека»127. Заметим, что обратное утверждение тоже может быть справедливо: выход из-под контроля общества может быть расценен как выход «за норму», движение в сторону безумия.
Криминальный мир всегда старался выйти из-под контроля общества: самоорганизоваться или саморассогласовываться – но не испытывать давление извне. Таким образом, как в «блажи» интеллектуалов и в их «умном безумии», так и в агрессии криминала видна потребность свободы – общественной, над-личностной, над-временной128. Современные отечественные исследователи прослеживают это стремление на практическом уровне: например, С.И. Шпак отмечает, что представителей криминальной субкультуры отличает стремление к личной свободе129. Но если для криминалитета свобода понимается как «свобода действия», то для интеллектуальных кругов – это, прежде всего, «свобода мысли»; при этом интеллектуальную культуру можно упрекнуть в некоторой инертности действий, пассивности, даже беззащитности. В то же время, модерн можно охарактеризовать как время нарастающей поведенческой свободы субъекта и борьбы личного сознания с общественным сознанием.
Фуко в своих работах утверждает, что современное, позднее капиталистическое и позднее индустриальное общество постепенно переходит от контроля тела к контролю сознания (что, вероятно, невозможно и без участия интеллектуалов, и без смены сторонней позиции на участвующую, что мы и показали выше). В работе «Ненормальные» он определяет преступление как действие, затрагивающее властителя (пусть и не всегда напрямую) и шедшее вопреки его воле и интересов. В каждом преступлении, пишет Фуко, есть «толика цареубийства»130. Эта мысль позволяет перейти к дальнейшей конкретизации в понимании преступности и маргинальности: это вс то, что отдаляет человека от общества.
Как указывает А.В. Дьяков, О.А. Власова, Фуко разделяет области человеческой деятельности на четыре категории: «1) экономическое производство; 2) воспроизводство общества (сексуальность и семья); 3) речевые практики (говорение); 4) игровая деятельность. Соответственно этому, во всех обществах выделяются лица, поведение которых выходит за рамки правил, определяемых этими четырьмя областями, т.е. маргиналы: 1) те, кто уклоняется от экономического производства; 2) люди с сексуальной девиантностью; 3) лица, ускользающие от нормы дискурса; 4) лица, исключнные из игр и празднеств»131. Изучая данную классификацию, можно провести неполную параллель с криминальной субкультурой, в которую входит, точно также, различные категории людей, совершившие разные преступления (экономические, преступления против личности и вопреки праву частной собственности и т.д.).
По работам Фуко становиться ясно, что общество позднесовременного типа переходит от практики «контроля-над-телом» к практике «контроля-над-мыслью» (или разумом). Возможно, катализатором подвижной иерархии общества постмодерна, составляющих его субкультур, во многом стремится выступить если не знание, то информация. Именно информация может объединять людей, а информированность способствует единому поведению в субкультурах. Вспомним о влиянии западной моды на появление различных субкультур в России в 90-е годы – тиражированные образы как раньше, так и теперь копируются современными российскими подростками и молоджью.
Если проанализировать новостные сообщения различных телеканалов, газет, журналов, можно заметить, что значительную часть информации составляют новости о громких судебных процессах, криминальных происшествиях, бытовых и экономических преступлениях, а также о различных научных достижениях, особенно в области сложных технологий (например, новости о медицине, CERNе, технических новинках, запуске космических кораблей, вручении крупных научных премий и т.д.).
Это показывает, что даже научная сферы частично вплетена в жизнь обычного человека, никак не связанного с интеллектуальными разработками, что обществу немаловажны как интеллектуальные достижения, которые демонстрируют уровень развития того или иного государства, так и интерес к криминальным новостям и фактам жизни преступников, выдающий общественные страхи, что проецирует мнимые или реальные «угрозы повседневности».
Заметим, что в культуре постмодерна конца XX века стал возможен и новый вид преступлений – «информационное преступление», «преступный дискурс» (умышленная клевета и очернение чести и достоинства человека, в том числе и в средствах массовой информации, нарушение авторских прав и плагиат, ложная информация, распространяемая с целью уничтожить конкурентов по бизнесу, подстрекательство к вражде и ксенофобии, пропаганда терроризма, насилия и общественно порицаемого поведения (самоубийства, наркомании, педофилии, каких-либо извращений), реклама товаров, способствующих вредным привычкам, нездоровому образу жизни, информационное растление детей и т.д.), хакерство.
Законодательные структуры разных стран откликнулось на это явление введением новых законов, и такая юридическая практика только начинает набирать обороты. Появляются новые виды наказания за информацию и е распространение, или, наоборот – использование, причм в новые виды наказания включены практики воздействие именно через информацию – которая является ценностью информационного общества.
В некотором смысле интеллектуальная субкультура постмодерна в большей мере приближена к элитарным кругам, и в современном мире признана вс нарастающая корреляция между интеллектуалами и властью в обществе, ценящем информацию. Но, поскольку информация вс же не приравнивается к знанию, а связана с вопросом хорошо налаженных коммуникаций, возникает ситуация «ложных» квазиинтеллектуальных кругов, которые имеют возможность маргинализировать науку, сделать фикцией образование, «втихую» радикально изменить то или иное общество.
Однако, как показывают некоторые работы, интеллектуальная субкультура также может стремиться к независимости от любой общественной власти, сохранить расстояние между собой и властными структурами. Д. Горецкий и А. Юров выделяют виды отношений интеллектуалов и власти: союз, оппозиция, уход и альтернатива. Говоря о последней стратегии, авторы указывают, что она включает в себя и «создание собственных сообществ, претендующих на статус «независимого альтернативного социального пространства»»132. Безусловно, такая стратегия предполагает выстраивание новой иерархии, структуры субкультурной группы, определнные изменения как внутри группы, так и по отношению к остальному обществу. Перед нами вновь случай подвижной иерархии, выстраивающейся не обязательно «вертикально», но и «горизонтально».
Фуко отмечал, что политика – традиционное занятие интеллектуала в силу его положения в буржуазном обществе. По его мнению, власть и знание предполагают друг друга. Он выделяет два типа интеллектуалов – «проклятого» и тип «интеллектуала-социалиста». Автор писал, что в настоящее время общество не нуждается в интеллектуалах ради знания, а роль интеллектуала – быть частью системы власти, «совестью» общественных отношений, бороться против всех видов власти (заметим, что это может породить некоторый идеологический, культурный хаос)133. Также Фуко добавляет, что власть бесконечна, но не всесильна.