Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Феномен прошлого: теоретико-методологические основания и смысловые доминанты исследования 34
1.1. Прошлое в контексте гуманитарного знания: основания концептуальной интерпретации 34
1.2. Образ прошлого как феномен культуры и объект культурологического осмысления 68
Глава II. Темпоральная модель интерпретации реальности: анализ культурно-исторической динамики образов прошлого 86
2.1. Эволюция представлений о прошлом: от Первобытной культуры до эпохи Итальянского Возрождения 86
2.2. Трансформация образа прошлого в культуре Нового и Новейшего времени 131
2.3. Хроно- и past-типологии культуры 170
Глава III. Культурная память как селектированное содержание образа прошлого 185
3.1. Надындивидуальная память: теоретические подходы к осмыслению и содержательно-морфологическая модель 185
3.2. Культурная память: сущность, структура, функции 225
3.3. Коммеморация как форма объективации культурной памяти: специфические черты и функционально-типологические основания 236
Глава IV. Образ прошлого в современном социокультурном пространстве: возможности и инструменты темпоральной диагностики 264
4.1. Образ прошлого в представлениях современных россиян: past-реконструкция обыденного сознания 264
4.2. Репрезентация культурной памяти в публичном государственно-политическом дискурсе 349
4.3. «Воплощенная память»: образ прошлого в пространстве коммеморативных практик 329
Заключение 384
Список литературы 391
Приложения 424
- Прошлое в контексте гуманитарного знания: основания концептуальной интерпретации
- Трансформация образа прошлого в культуре Нового и Новейшего времени
- Коммеморация как форма объективации культурной памяти: специфические черты и функционально-типологические основания
- Репрезентация культурной памяти в публичном государственно-политическом дискурсе
Прошлое в контексте гуманитарного знания: основания концептуальной интерпретации
Прошлое – чрезвычайно сложный феномен. И хотя с этих слов можно было бы начать анализ практически любого явления культуры, к прошлому они относятся в максимальной степени. И, прежде всего, потому, что прошлое – это то, чего нет. Это некая абстракция, символическая конструкция, рожденная в поле культурных смыслов и до сих пор не обретшая сколько-нибудь четкого категориального оформления. Но одновременно оно есть: на уровне здравого смысла каждый поймет, о чем идет речь при упоминании слова «прошлое». Более того, в сознании любого человека возникает целый ряд идей, ассоциаций, связанных с прошлым, отношений к нему, его оценок и пр. Таким образом, все понимают, что такое прошлое, но до сих пор ученые самых разных научных профилей бьются над тем, чтобы это понимание уместить в прокрустово ложе научных теорий.
Прежде чем попытаться решить (хотя бы отчасти) эту проблему, выскажем несколько важных тезисов, определяющих логику исследовательского повествования.
Во-первых, прошлое будет рассматриваться сквозь призму гуманитарной, социальной интерпретации времени, как один из трех темпоральных модусов, не имеющий непосредственных референций в объективной реальности, но воспринимаемый как реальность в пространстве субъективного сознания. О времени (и о прошлом в том числе) именно в этом смысле писали П. Сорокин и Р. Мертон в своей известной работе «Социальное время: опыт методологического и функционального анализа»: «Социальное время отражает изменения, движение социальных феноменов в терминах других социальных феноменов, принятых за референтные точки» [242, с. 114]. Эти же ученые выделили принципиальные отличия социального времени от астрономического: оно обладает не только количественными, но и качественными параметрами, напрямую связанными с социокультурными установками («верованиями и обычаями») общества и обусловливающими его развитие («ритмы, пульсацию, биения»); оно имеет социально значимую и обусловленную точку отсчета, провоцирующую его начало («конвенционально выбранная дата»).
Во-вторых, из социальных, а точнее нефизических подходов к пониманию времени в целом и прошлого в частности, мы останавливаемся на культурологическом, почти полностью оставляя за рамками внимания, но не игнорируя совсем, феноменологические, герменевтические, исторические, археологические, психологические и иные концепции. Последние представляют для нас интерес, с одной стороны, как контекст, как гуманитарное окружение культурологического изучения прошлого, а с другой – как его исследовательская платформа, на базе которой он во многом сформировался и дифференцировался.
В основе культурологического прочтения прошлого лежит его понимание как культурной универсалии, задающей параметры миропонимания людей; как феномена, включенного в ценностную сетку координат культуры и определяющего систему взглядов и способы действования человеческих сообществ на разных этапах их исторического развития. Нас прежде всего будут интересовать механизмы и причины формирования того или иного образа прошлого в пространстве разных культур, сущностные характеристики отношения к нему, специфика его интерпретативных стратегий, формы его включенности в социокультурную среду, типы темпорального взаимодействия прошлого и настоящего, основанные на таких типах сценарии развития культуры.
Конечно, граница между культурологическими и, скажем, историческими, историко-культурными и семиотическими концепциями, осмысливающими прошлое, весьма условна, а порой и не различима вовсе, что в принципе естественно для гуманитаристики. Однако все-таки можно говорить о смысловой и методологической самостоятельности, реальности, а не конвенциональности культурологического ракурса изучения прошлого.
В-третьих, в силу понимания прошлого как феномена культуры, основной интерес представляют не особенности индивидуального акта его восприятия, не конкретно-событийное наполнение прошлого, а его социокультурное измерение, специфика его коллективного осмысления, встроенность в систему социальных представлений, то, что Э. Гуссерль назвал «являющимся временем» (или «являющейся длительностью») – результатом субъективного восприятия времени, его переживанием в заданном социокультурном контексте, который сосуществует с «объективным» временем (физическое время объектного мира) и «существующем» временем – временем протекания сознания.
Но прежде чем определять и обосновывать место, которое прошлое занимало и занимает в культуре, нам представляется важным представить палитру концепций, раскрывающих сущность прошлого.
Социологические (социальные) концепции прошлого
Социологические концепции объединяет рассмотрение прошлого в контексте социальных взаимодействий, как феномена, порожденного социальной реальностью и одновременно влияющего на нее. В данном случае представлен достаточно широкий спектр исследовательских позиций – от теоретических обоснований статуса прошлого в контексте коммуникативных актов, от интерпретации прошлого в системе социологии знания до конкретных социологических замеров представлений о прошлом.
Э. Дюркгейм, хотя и не ставил прошлое во главу угла собственных научных исканий, тем не менее, внес большой, хотя и противоречивый вклад в его изучение. Более того, именно на основе взглядов французского социолога «выросла», пожалуй, первая оформленная концепция социальной памяти – теория референциальных рамок памяти М. Хальбвакса. Э. Дюркгейм писал о невозможности восприятия времени как такового, времени вообще. Для осознания человеком оно должно структурироваться, разделиться на систему модусов (прошлое, настоящее и будущее) и соответствующих им «моментов времени». Прошлое, как структурную часть дифференцированного времени, он помещает в пространство социальной реальности, являющейся более значимой (в сравнении с индивидуальной реальностью) по причине детерминации ею сознания и поведения человека.
Поэтому время и, соответственно, прошлое, согласно Э. Дюркгейму, во первых, имеют коллективную, а во-вторых, – социокультурную природу. По этому поводу он писал: «Это абстрактная и безличная рамка, которая охватывает не только наше индивидуальное существование, но существование человечества. Это как бы бесконечная доска, на которой перед умственным взором выставлено все время, и все возможные события могут быть расположены в соответствии с определенными, четкими ориентирами. Это не мое время организовано подобным образом, а то время, которое мыслится объективно всеми людьми одной и той же цивилизации. Одного этого уже достаточно, чтобы предположить, что подобная организация должна быть коллективной» [107, с. 186–187].
В рамках подобной логики рассуждал о прошлом и уже упоминавшийся нами ученик Э. Дюркгейма – М. Хальбвакс. Также исходя из идеи примата социальной реальности над индивидуальной и признавая факт наличия некоего коллективного сознания, он разработал концепцию социальной памяти. Более подробно о ней речь пойдет в главе, посвященной феномену памяти. Здесь же лишь бегло отметим, что М. Хальбвакс представлял прошлое социально конструируемым феноменом, содержание которого детерминировано актуальным контекстом бытия группы и ее запросами. Эти контекст и запросы образуют «социальные рамки памяти» – границы прошлого, допускаемого в пространство настоящего.
Дж. Г. Мида также можно назвать одним из наиболее ярких представителей социального подхода. И хотя он больше известен в контексте идей социализации, символического интеракционизма и пр., он занимался также и темпоральной проблематикой, в частности проблемой настоящего и прошлого. В работе «Философия настоящего» [188] эти модусы времени рассматриваются в тесной связи и взаимообусловленности.
Говоря о прошлом, Дж. Г. Мид отрицал возможность его определения как обычного промежутка времени, предшествующего настоящему, считая такой подход упрощенным: «Когда кто-то вспоминает дни своего детства, он не может войти в них так, как он был в них тогда, вне их связи с тем, чем он стал; а если бы он смог это сделать, т. е. если бы смог воспроизвести опыт так, как он имел место тогда, то он не смог бы его использовать, ведь это предполагало бы, что он не пребывает в том настоящем, в котором это использование должно происходить. Вереница настоящих, внятно существующих как настоящие, никогда не образовала бы прошлого» [188, с. 73].
Трансформация образа прошлого в культуре Нового и Новейшего времени
Европейская культура Нового времени. Эпоха контрапунктного прошлого Образ прошлого, формируемый в эпоху Нового времени, не только не снижает, но и укрепляет свою противоречивость. И если противоречивость, рожденная социальной дифференциацией общества в эпоху Средневековья, была несколько нивелирована, то разнообразие позиций в рамках одной социальной группы (условно говоря, интеллектуальный образ прошлого) возрастало с каждым новым витком истории. Кроме того, период с XVII по XIX века был наполнен большим количеством поворотных, революционных в прямом и переносном смысле событий, каждое из которых вносило существенные коррективы в отношение к минувшим эпохам. Новое время было эпохой динамичной, совпадавшей с парадигмальными сдвигами, которые неизбежно влекли за собой и сдвиги в восприятии различных модусов времени. Нельзя сбрасывать со счетов и процесс формирования национальных государств и национальных культур, происходивший в рассматриваемый период, что значительно осложняет конструирование монолитного (хотя бы относительно) во времени и пространстве, развивающегося в единых тенденциях образа прошлого. Более того, такую задачу можно назвать практически неразрешимой. «Каким образом, – писал П. Шоню, историк “Школы Анналов”, крупнейший исследователь культуры эпохи Просвещения, – заключить в систему глобального объяснения, которую мы отваживаемся назвать “метаструктурой”, судьбу 500 млн. человек, принадлежащих множеству разных культурных мирков, наверное, сотне не сводимых друг к другу хронотопов, 500 млн. человек, из которых, надо признать, только элиты по-настоящему обладают общностью истории» [284]. Мнение историка подтверждается и практически полным отсутствием исследований, посвященных решению обозначенной задачи, или наличием работ, решающих ее лишь отчасти и достаточно поверхностно. Поэтому реконструкция образа прошлого, характерного для европейской культуры Нового времени, может быть осуществлена лишь в общих чертах, с обозначением лишь наиболее существенных тенденций.
XVII век для истории Европы стал эпохой, с одной стороны, переходной от Средневековья к Новому времени, а с другой – временем раскола некогда относительно монолитной карты Европы сразу по нескольким векторам (политическому, экономическому, социальному, религиозному и художественному), в основании которых лежало восприятие новаций (прогресса, обновления и пр.) как новой стратегии развития общества. Европа оказалась разделенной на два лагеря, один из которых (Англия, Голландия) пошел по пути системного обновления (усиление влияния буржуазии как доминирующей социальной группы, ограничение королевской власти, развитие капиталистических отношений, принятие протестантизма и пр.), другой (Италия, Испания, отчасти Франция) всеми силами стремился к консервации наличествующего порядка.
Линия раскола неизбежно прошла и по мировоззренческим установкам европейской культуры, оказав влияние и на формирование нескольких образов прошлого.
В тех европейских странах, где были сильны протестантские религиозные взгляды (Англия и Голландия прежде всего), где национальные церкви одержали верх над Римской католической, где доминирующей социальной силой стала буржуазия, а экономической основой – капитализм, прошлое вновь обрело статус «золотого века», становясь главным модусом времени: с одной стороны, источником построения новой национальной идентичности, с другой – прочной основой, проверенным временем кладезем истин. Идея Страшного суда, которая аксиологизировала будущее в средневековой теологии, «отходит на задний план, и второе пришествие начинает связываться с установлением господства на всей земле истинно христианского общества» [232, с. 32]. Кальвинизм, например, в качестве идеала рассматривал далекое прошлое, совпадающее со временем существования раннехристианских общин, а события последних веков интерпретировал как время «папского безумия». Интересно восприятие прошлого, отраженное в трудах английских, шотландских и ирландских антиквариев. Для них также первые века христианской истории выступали сакральным, священным периодом, «чистым и совершенным образцом истории народа, в котором государство и общество развиваются в лоне не искаженной внешними посредниками апостольской христианской традиции… где собственная традиция противостояла иноземному учению, привнесенному позднее последователями епископа города Рима» [204, с. 230]. Римская церковь (Ватикан) признавалась «зловещим детищем империи» (имеется в виду римской), призванным уничтожить национальное своеобразие Англии, Шотландии и Ирландии.
При этом шотландские и ирландские антикварии современность воспринимали как время начала восстановления утраченной гармонии, а их английские коллеги настоящему отводили роль источника дальнейшего упорядочивания доставшихся от прошлого институтов. Таким образом, в отличие от архаического понимания развития, выстраиваемого от будущего через обесцененное настоящее к «золотому», сакральному прошлому, антикварии с Британских островов придавали ему иной вектор движения: от прошлого, служащего истоком и основанием всего существующего, моделью национальной идентичности через настоящее, призванного усовершенствовать доставшееся наследие, к будущему. В итоге, прошлое для них было своеобразным зеркалом, «к которому следует обращаться, чтобы распознать в вихре противостояний и компромиссов дня сегодняшнего неизменно повторяющуюся схему развития событий» [204, с. 244].
Аналогичный пиетет к прошлому демонстрировали и английские университеты, почитавшие античных мыслителей как непререкаемых авторитетов, и английские писатели, например У. Темпл и Дж. Свифт. Последний в работе «Битва книг» сравнивает современность с пауком, который приобрел некоторые знания и умения в науках и искусстве, но отказывается признавать за собой ответственность за созданное и потому испускает изнутри себя ядовитую паутину. Древних же Дж. Свифт отождествляет с пчелами, несущими человечеству «сладость и свет» [235, с. 228].
В сфере художественной культуры, в частности в эстетической концепции стиля классицизма, также провозглашалось величие прошлого, главным образом античного. Теоретик стиля Н. Буало признавал, что именно Античности нет и не может быть равных в эпосе, ораторском искусстве, элегии и сатире. Архитекторы классицизма за эталон приняли греческую ордерную систему, а крупнейший живописец французского классицизма Н. Пуссен воспроизводил в своих картинах римские руины, одевал героев своих произведений в античные одежды, а апостолы в его «Тайной вечере» возлежали в древнеримском триклинии (пиршественный зал).
В европейских странах с мощными реакционными социально-политическими и религиозными силами (Италия, Испания, Германия) отношение к прошлому было достаточно сложным и неоднозначным, как и господствующая там мировоззренческая система барокко.
С одной стороны, барокко было неразрывно связано с прошлым и устремлено, скорее, в минувшее, чем в настоящее и будущее. Консервативные круги «барочных стран» стремились хотя бы на время отсрочить любые изменения, а в идеале – даже повернуть историю вспять. Ярким примером в этом смысле выступало движение Контрреформации, направленное силами иезуитов и выразительным инструментарием стиля барокко вернуть былое величие католической церкви. Кроме того, зародившись в Италии, барокко еще испытывало на себе мощное влияние художественного наследия, главным образом, эпохи Ренессанса, а через него и Средних веков, и Античности, а потому культивировало уважительное отношение к прошлому. Иллюстрируя эту мысль на примере барочной поэзии, Ю. Виппер пишет: «К Возрождению восходят во многом и господствующая структура лирических и эпических жанров, и продолжающееся усиленное обращение к античной мифологии как к кладезю сюжетов и образов, и воздействие канонов петраркизма в любовной лирике, и влияние, какое оказывают на развертывание поэтической мысли законы риторики. Барочные писатели к тому же широко используют восходящие к средневековой культуре символы, эмблемы и аллегории, воплощают свои умонастроения с помощью традиционных библейских образов, вдохновляются зачастую идеалами, почерпнутыми из рыцарских романов» [72, с. 83].
С другой стороны, образ прошлого, сложившейся в Италии, Испании и Германии и отраженный в искусстве барокко, не был наполнен чувствами пиетета, благодарности и восхищения, как в Англии, не ассоциировался с метафорами «золотого века», фундамента последующих преобразований, как в Шотландии или Ирландии. Обращение к прошлому осуществлялось скорее по инерции, чем в рамках какой-либо сознательной идеологической или эстетической программы: «Насколько далеко барокко отстоит от привязанности гуманизма к образцам прошлого. Нет холодного расчета, классической ясности форм, их очертания расплылись, стали размытыми, раздробились, переплелись» [27, с. 318].
Коммеморация как форма объективации культурной памяти: специфические черты и функционально-типологические основания
Коммеморация является формой объективации культурной памяти (восстановлением памяти в ее вещественных репрезентациях, как писал М. Фуко), одним из инструментов реализации политики памяти. Оба эти феномена (культурная память и коммеморация) чрезвычайно сложны и многогранны, а потому и понимание их сущности, специфики их взаимосвязи является достаточно дискуссионным. Более того, на сегодняшний день нельзя говорить о каком бы то ни было едином подходе к осмыслению коммеморации. Этот термин употребляется скорее интуитивно, нежели в рамках каких-то четких смысловых границ. С этим связано и то, что разные исследователи под коммеморацией понимают самые различные феномены – от поминовения как такового до исключительно празднично-мемориальных церемоний. Нередко, говоря о коммеморации, авторы вообще избегают ее терминологического оформления, употребляя данное понятие на уровне здравого смысла. Нам такая ситуация представляется недостаточно комфортной. Поэтому мы предлагаем собственное определение данного понятия.
Под коммеморацией понимается совокупность публичных коллективных практик, направленных на формирование ценностей и моделей поведения через ритуально оформленное удержание и воспроизведение (повторение) в актуальной культуре значимых для группы, символически выраженных представлений о прошлом.
Наиболее значимыми признаками коммеморации являются ее коллективный характер, публичность (репрезентует интересы группы) и институциональность (целенаправленная организованность).
Важно также подчеркнуть ту черту коммеморации, о которой говорил Э. Дюркгейм – эмоциональную вовлеченность ее участников в мемориальное действие. Коммеморация апеллирует не столько к рациональному, знаниевому, сколько к эмоционально-чувственному началу человеческой личности. И коммеморативная коммуникация осуществляется не столько в пространстве данных и фактов, сколько в пространстве образов, символов и архитепических представлений.
О значимости публичных мемориальных практик говорили и продолжают говорить многие исследователи, поскольку именно они (практики) позволяют перевести размытое содержание культурной памяти в действенно-практическое русло, репрезентовать ее ключевые идеи.
Ф. Арьес в работе «Время истории» момент зарождения политики коммеморации (и отдельного направления исторического знания – истории политики коммемораций) связывал с 80-ми годами XIX в. Именно тогда начался процесс утраты «присутствия прошлого, его непосредственного ощущения в обществе, которое ранее чувствовало себя всецело погруженным в живую традицию. В эпоху политических революций, возникающих при более полном осознании реальности перемен, прошлое приходилось удерживать на критической дистанции. Пафос коммеморации был, таким образом, соединен в какой-то мере с потребностью вновь подтвердить связь с уходящим миром» [19, с. 44].
По мнению М. Фуко, актуальная потребность в репрезентациях прошлого в равной степени свойственна всем историческим эпохам. Однако в отличие от XIX столетия и более ранних периодов, когда прошлое передавалось посредством традиции, начиная со второй половины XX столетия и по сей день, сила традиции как инструмента трансляции прошлого утрачивается, а потому прошлое нуждается в искусственном реконструировании посредством коммеморации («артефакты репрезентаций прошлого») [260, с. 42].
Об этом же говорил и П. Нора, указывая на связь между коммеморативным бумом и полной утратой традиции как инструмента связи прошлого и настоящего. Аналогичной позиции придерживается и другой французский исследователь – Ж.-Ш. Шурек, который так объяснял «экспансию» коммемораций: «Можно с уверенностью сказать, что основой этого процесса является разрыв с традиционными типами сообщения о прошлом: семейная и локальная связь, в рамках которой прошлое передавалось устно представителями поколений-свидетелей, живших под одной крышей, сменилась его сокращенной передачей, в которой преобладали как приобретенные знания, так и различные области производства памяти, поскольку речь идет действительно о производстве» [289].
Интерес к изучению феномена коммеморации во многом обостряется в последнее время на фоне масштабных манипулятивных программ, осуществляемых в отношении к прошлому отдельными властными группами и целыми государствами. Достаточно упомянуть антисоветскую и антироссийскую политику памяти, реализуемую в Прибалтике, Польше, на Украине, связанную с пересмотром результатов Второй мировой войны и роли в ней Советского Союза. В силу этого различные коммеморативные практики начинают рассматриваться как мощный агитационный и манипулятивный ресурс, используемый политическими силами для программирования желательного образа мыслей и поведения граждан. Еще П. Хаттон в работе «История как искусство памяти» упоминал о мощном политическом потенциале коммеморации: «Коммеморативные мнемонические места укрепляют стереотипы нашего сознания, пробуждая специфические воспоминания о прошлом. Поэтому коммеморация столь значима политически» [271, с. 203].
Сегодня прошлое и на уровне содержания, и на уровне его ритуально действенной презентации, действительно, активно подвергается «проработке» и «переработке». Такая ситуация не эксклюзивна, и в любые напряженные исторические периоды власть (государственная ли, религиозная ли или какая-то иная) всегда использовала прошлое в своих интересах.
О значении всестороннего осмысления коммеморации, особенно в наше время серьезных трансформаций, галопирующих темпов изменений, нередкого пересмотра истории, ее свободных интерпретаций говорят все ученые, чьи интересы так или иначе связаны с проблематикой прошлого и памяти. Не зря П. Нора назвал современную эпоху «мемориальной».
Можно говорить о трех основных подходах к определению этого термина: функциональном, морфологическом и системном.
В рамках функционального подхода авторы акцентируют внимание в большей степени на задачах, реализуемых коммеморацией в культуре, отвечая на вопрос – «какую социокультурную миссию она реализует». Так, А. Мегилл полагал, что «коммеморация возникает в настоящем из желания сообщества подтверждать чувство своего единства и общности, упрочивая связи внутри сообщества через разделяемое его членами отношение к прошлым событиям, или, более точно, через разделяемое отношение к репрезентации прошлых событий… Коммеморация – это способ скрепления сообщества, сообщества коммемораторов» [181, с. 116].
Близкой к подходу А. Мегилла является позиция Д. Шерман, сформулированная в работе «Конструирование памяти во Франции между войнами»: «Коммеморация предстает как процесс, который мобилизует разнообразные дискурсы и практики в репрезентации события, содержит в себе социальное и культурное видение памяти о коммеморативном событии, служит выражением солидарности группы» [311, с. 7].
П. Хаттон, говоря о политике коммеморации, определял ее как «идентификацию и описание тех событий, идей или личностей прежнего времени, которые избираются посредниками власти для хранения в памяти» [271, с. 30].
Итальянские исследователи Л. Мильорати и Л. Мори писали по поводу коммемораций: «Памятные мероприятия представляют собой периодически предпринимаемую попытку слияния с прошлым, которая сопрягает линейную репрезентацию исторического времени с ритмами его циклического движения» [189, с. 108].
Репрезентация культурной памяти в публичном государственно-политическом дискурсе
В третьей главе мы достаточно подробно рассмотрели сущность коммеморации, ее структуру и функции. В рамках данного параграфа предлагается описание реализации авторской методики изучения коммеморативных практик, которая позволяет, во-первых, выявить специфику реализации «политики памяти», ее смысловые векторы, целевые установки, механизмы воплощения, а, во-вторых, определить желаемый образ прошлого, формируемый в коммеморативном пространстве, а также сопряженные с ним ценности и модели поведения.
В качестве базы анализа были выбраны три коммеморативные практики (на примере г. Челябинска): наименование улиц, открытие мемориальных досок и воздвижение мемориальных памятников.
Челябинск в качестве апробационной исследовательской площадки был выбран не случайно. Будучи «генетически» городом промышленным, «опорным краем державы», он на многие десятилетия закрепился в общественном сознании (и самих челябинцев, и россиян в целом) как центр металлургии и, как следствие, – эпицентр серьезных экологических проблем.
Однако в последнее время и городские, и областные власти предпринимают ощутимые усилия, направленные на трансформацию, точнее позитивизацию сложившегося негативного имиджа (в Челябинске стали проводиться крупные международные спортивные соревнования, реализуются масштабные социальные и культурные проекты и т. п.). Данные меры ориентированы как на внешнюю среду с целью привлечения туристов и инвесторов, так и на внутреннюю общественность с целью улучшения самоощущения горожан и повышения комфортности их проживания.
В этой связи культурная политика начинает играть особую роль не только как инструмент реализации имиджевых стратегий, но и как условие формирования особой социокультурной среды, основанной на идеях общественного единения, высокой степени лояльности горожан к власти, чувстве локального патриотизма и пр. Эти задачи решаются различными способами, одним из которых является и политика коммеморации, или политика памяти.
Каждая из этих практик имеет свою специфику, но при этом несет в себе все атрибуты коммеморации: имеет коллективный, публичный, институциональный, ритуализированный и репрезентативный по отношению к группе характер.
Наименование улиц
Сам факт присвоения улице, проспекту или переулку какого-либо названия является актом коммеморации лишь отчасти. К нему можно отнести лишь те названия, которые носят мемориальный характер, то есть призваны зафиксировать в коллективной памяти значимые для группы фрагменты прошлого.
В рамках проводимого нами контент-анализа был рассмотрен, условно говоря, постсоветский период – 1991 по 2016 гг. – связанный с радикальными трансформациями во всех сферах жизни общества и, в том числе, в отношении к национальному прошлому и истории.
В Челябинске действует городская экспертная комиссия по наименованию муниципальных объектов, которая состоит из начальника Управления культуры города и круга компетентных специалистов (краеведы, историки, культурологи, общественники и пр.). Именно они вносят предложение на рассмотрение в Городскую Думу названий улиц и предложения по установке мемориальных досок, открытию мемориальных комплексов и пр. Базой контент-анализа послужили протоколы заседания этой Комиссии.
Единицей анализа выступало решение, связанное с наименованием муниципального объекта. Генеральная совокупность анализа составила 3014 единиц. Выборочная совокупность – 216.
За рассматриваемый период было присвоено 216 названий улицам, переулкам и проспектам Челябинска. 60 из них (почти 28 %) носят мемориальный характер. За эти годы не было зафиксировано ни одного факта переименования улиц, что связано не столько с идеологическими причинами, сколько с чисто техническими и материальным трудностями, сопровождающими этот процесс (поиск средств на перерегистрацию жителей и т. п.).
Коммеморацию можно представить в виде трехчастной системы: коммеморативное ядро (объект коммеморации), коммеморативный символ, коммморативная функция.
Для начала проанализируем коммеморативное ядро, чтобы понять, что для современных россиян, или, условно говоря, общественности, представляется наиболее важным с точки зрения сохранения в архивах культурной памяти.
Коммеморативные ядра были разделены по нескольким основаниям:
– территориальная локализация: региональная, общероссийская или мировая (см. табл. 29);
– хронологическая локализация: постсоветский период, XX столетие, период до XX века (см. табл. 30);
– тип: личность, событие, место (см. табл. 31);
– тематика: презентация отдельных сфер (см. табл. 32).
Как видно из Таблицы 1, объекты коммеморации (коммеморативные ядра), в подавляющем большинстве (80 %) связаны с местным уровнем локализации, то есть с территорией Челябинской области, Южного Урала в их исторических и современных границах.
Это может быть продиктовано тремя причинами:
1. Воспитательно-просветительская: желание увековечить память именно о фактах локальной истории, о выдающихся земляках, сделать их достижения достоянием общественности через закрепление их имен в названиях улиц, привлечь таким образом внимание к местным знаковым событиям и персоналиям, сформировать или усилить чувство патриотизма по отношению к малой Родине.
2. Прагматичная: она может быть связана с самой процедурой выбора и закрепления наименования муниципального объекта. Гораздо проще обосновать предлагаемое название, если оно связано с местной историей. Кроме того, возможно и «лоббирование» названия отдельными локальными социальными группами (например, по инициативе спортсменов была названа улица в честь выдающегося тренера Х. Юсупова).
3. Конъюнктурно-историческая: историко-политический курс государства или отдельные коммеморативные поводы также влияют на коммеморативную политику местных властей, проявляющуюся, в том числе, и в наименовании улиц. Например, после относительного разрешения Чеченского конфликта в Челябинске появилось сразу четыре улицы, названные в честь челябинцев, героев России, погибших в этой горячей точке.
Возможно, при принятии решения о присвоении улице названия «срабатывают» все причины сразу. В любом случае, достаточно сложно сказать, какая из них является доминирующей. Можно лишь констатировать, что наибольшее число коммеморативных объектов связано с региональной локализацией.
Что касается их хронологической локализации, то здесь ситуация не столь однозначная (Таблица 30).
Было выделено три основных исторических периода, к каждому из которых относятся анализируемые коммеморатиные объекты (в некоторых случаях были хронологические наслоения, например, человек родился до Революции, а умер в советское время – в таких ситуациях выбирался тот период, на который приходятся его основные достижения):
1. К первому периоду отнесены все коммеморативные объекты, связанные с доновейшей историей (до XX в.);
2. Второй период обозначен хронологическими рамками XX столетия и разделен на два подпериода, соответствующих двум этапам развития отечественной истории – дореволюционному, или позднеимперскому (начало XX в. – 1917 г.), и советскому (1917–1990 гг.).
3. Третий период совпадает со временем постсоветской истории (1991– 2016 гг.).
Как видно из Таблицы 30, второй хронологический этап оказался наиболее востребованным с точки зрения коммеморации – с ним связано 58,33 % названий улиц. И подавляющее число коммеморативных ядер (почти 50 % от общего числа) датируются советским периодом.
Стоит еще раз подчеркнуть, что анализировались наименования улиц, присвоенные после 1991 года. И если преобладание событий и имен, связанных, скажем, с героями Революции или Гражданской войны в советское время, кажется вполне естественным и предсказуемым, то их доминирование в современной истории дает повод для размышлений.
Такую ситуацию можно объяснить, исходя из двух оснований: психологического и фактического.