«Дискурсы сознания» и «дискурсы о сознании» в «новой волне» литературы постмодернизма Филиппова Юлия Владимировна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. «Дискурсы сознания» и «дискурсы о сознании» 17

1. Научные концепции «дискурсов сознания» 17

1.1. Междисциплинарные концепты «дискурсов сознания» 17

1.2. Психологический и психофизический аспекты . 22

1.3. Мифологический аспект 25

2. Язык: лингвокультурологические аспекты. 32

2.1. Коммуникативная и речевая деятельность. 32

2.2. Герменевтический и семиотический аспекты языка . 37

2.3. «Дискурс о сознании» и конституирование направления нарративности 46

Глава 2. «Дискурс сознания» структурализма и постмодернизма 51

1. Структуралистские концепции, воспринятые литературой. 51

1.1. Структуралистские концепции, воспринятые литературой. 51

2. Постмодернизм 56

2.1. Постмодернизм в литературе: характерные черты направления . 56

2.2. Художественные приемы постмодернизма 63

2.3. Постмодернистское понятие интертекстуальности. 71

Глава 3. «Дискурс сознания» и «дискурс о сознании»: проявления и аспекты в литературе «новой волны» постмодерна . 76

1. Характерные черты постмодернизма в литературе «новой волны» 76

2. Филип Дик. Проблема истинной и ложной реальности . 86

3. Самуэль Дилени. Язык, меняющий мышление. 94

4. Норман Спинрад: «возможное-но-несуществующее». 110

Список литературы: 124

• Психологический и психофизический аспекты
• Герменевтический и семиотический аспекты языка
• Постмодернизм в литературе: характерные черты направления
• Филип Дик. Проблема истинной и ложной реальности

Введение к работе

Актуальность исследования. Трудно переоценить роль исследования «дискурса сознания» и «дискурса о сознании» во всех его социокультурных и интерактивных аспектах. На современном этапе понятие дискурса сознания интерпретируется как поток речи, сложное синтаксическое целое, текст и даже определенный тип ментальное. В это понятие также включено вербализованное сознание, которое рассматривается вплоть до сложного коммуникативного явления, включающего экстралингвистические факторы, оказывающие влияние на его производство и восприятие; и фиксированный текст, содержащий авторизованную модель реального мира, что является определенным измерением существования дискурса сознания.

Следует заметить, что текстовые массивы и дискурс взаимосвязаны, причем эта связь или взаимообусловленность осуществляется не только на лингвистическом (структурно-семантическом), но и на экстралингвистическом уровне, который через проектирование смыслов, отраженных и преломленных через сознание, объединяет его коммуникативную и когнитивную деятельность.

Труднейшей задачей современного культурологического подхода является эксплицирование связи между человеком, его эволюционными биологическими, социальными чертами, культурой и дискурсом сознания. Для возможных решений следует иметь в виду, что культура производится и трансформируется человеком, а не являет собой единство фиксированных смыслов. Любая реальность, смысл которой передается посредством языковой коммуникации, является культурным конструктом. Изучение последнего предполагает междисциплинарный подход с привлечением не только наук о языке, но и психологии и философии сознания.

Художественная литература представляет собой широкое поле для научных исследований. И в современном контексте она рассматривается не только как филологический или эстетический феномен, но и как способ организации

культурного пространства и транслятор реальности посредством дискурса сознания. Дискурс о сознании и дискурс сознания, представленный в литературе, требует комплексного подхода к интерпретации текста. Сложность заключается в том, что речь идет не только и не просто о тексте, с его лингвистическими и экстралингвистическими факторами, но и о некотором наборе факторов, обусловленных природой искусства, которые включают в себя эстетическую функцию, способ выражения, родовые и жанровые признаки, художественный образ и т.д., в том числе: фигуру автора, главных героев, второстепенных персонажей и самого читателя, и это означает, что чтение текста происходит на стыке дискурсов сознания.

Такой комплексный подход к дискурсу сознания обусловлен, во-первых, мультидисциплинарностью (исследование ведется в соответствии с основными тенденциями развития и разработками смежных дисциплин: литературоведения, лингвистики, социальной семиотики, теории искусственного интеллекта, психологии, логики, этнографии, политологии и т. п.), а во-вторых, синтезом двух ведущих направлений современности, когнитивного и коммуникативного.

Необходимо подчеркнуть, что дискурсивные исследования в рамках разных областей лингвистики (стилистики, лингвистики текста, исследований разговорной речи), а также в области когнитивистики принимают во внимание непосредственно языковую сторону дискурса, тем самым отграничивая его от других явлений языка. В отличие от текста или речи дискурс включает понятие сознания. Первым планом дискурса выступает связная последовательность предложений, противопоставляемая изолированному предложению, что является определенным семантическим единством, обладающим семантической связностью, которая, в свою очередь, проявляет связность информационную, т. е. знания о мире, о ситуации, социальные и культурологические и прочие.

Второй план дискурса затрагивает ментальные процессы участников коммуникации: этнические, психологические, социокультурные стереотипы и установки, а также стратегии понимания и порождения речи, определяющие при необходимости темп речи, степень ее связности, соотношение общего и

конкретного, нового и уже известного, нетривиального (субъективного) и общепринятого, эксплицитного и имплицитного в содержании дискурса, выбор средств для достижения конечной цели коммуникации, фиксацию точки зрения говорящего и т. д.

Актуальным представляется рассмотрение дискурса сознания и дискурса о сознании в литературе «новой волны», как в одном из сложных и недостаточно рассмотренных жанров современной литературы. Тем более что такая литература требует именно межкультурного рассмотрения в виду своих особенностей, а именно: построение текста, основанное на критериях постмодернизма и структурализма, и в тоже время своеобразие содержания с отсылкой как к мифологическому сознанию, так и к достижениям современной науки. Весь спектр данных особенностей представляет сложность для анализа и интерпретации произведений «новой волны», что в свою очередь предполагает особый интерес к изучению этих произведений с точки зрения общих межкультурных процессов.

Более того, следует учитывать, что научная фантастика (НФ), составляя обширный корпус современной мировой литературы, остается мало изученной в контексте культуры. В настоящее время в России предпринимаются попытки вернуть интерес к серьезной фантастической литературе, продолжить начатые в 70-е годы XX века академические исследования. Однако, несмотря на эти усилия, все еще не сформирована единая теория фантастической литературы, не составлена общая терминология, отражающая ее специфику. Отсутствуют серьезные научные исследования творчества писателей «Новой волны», художественного своеобразия их произведений, основанные на комплексном изучении. Таким образом актуальность предпринятого в диссертации исследования обусловлена, во-первых, недостаточной изученностью «новой волны» как жанра фантастической литературы, и, во- вторых, отсутствием научных работ, раскрывающих специфику творчества представителей «Новой волны» в контексте мировой фантастической литературы.

Степень разработанности проблемы. Актуальность проблемы соотношения литературного творчества и культуры в целом подтверждается многочисленными дискуссиями, ведущимися на протяжении последних десятилетий как зарубежными, так и отечественными специалистами. Многие полемические вопросы обсуждались на круглых столах и конференциях, что нашло свое отражение в журнальных и книжных публикациях.

В этой связи для осмысления оснований культуры необходим анализ общей коммуникативной ситуации, нарративных практик, всего, что, так или иначе, оказывает влияние на дискурс сознания. Огромную роль играет семиотическая концепция и знаковая система языка как репрезентативная система, способствующая выражению различных уровней сознания и самосознания, что ведет к возможностям интерпретации знаковых и языковых категорий, играющих основную роль в художественной литературе.

В первой половине XX столетия конститутивная роль языка в организации человеческого мышления становится объектом пристального внимания, чему немало способствовало возрождение идей В. Фон Гумбольдта в области сравнительного языкознания, а также методологические разработки исторической школы герменевтики Ф. Шлейермахера и В. Дильтея; также огромное влияние оказал вышедший в 1916 г. «Курс общей лингвистики» швейцарского ученого Ф. де Соссюра, положивший начало структуралистскому подходу в изучении феноменов культуры. Соответствие интерпретации той или иной традиции устанавливается в ходе межкультурной коммуникации, что рассматривается в семиотической концепции Ч. Пирса, которая дополняется и продолжается культурфилософскими исследованиями коммуникации у У. Эко.

Представленный Л. Витгенштейном, М. Хайдеггером, Х. Г. Гадамером «лингвистический поворот» сместил внимание с теоретико-познавательной проблематики непосредственно на сам язык. Отныне не мышление определяет язык, а язык задает границы и способ существования мышлению, что выдвигает на первый план текст, рассказ, нарратив.

В этой связи значимыми являются те работы, где рассматривается область конституирования значений и смыслов и знаково-символических систем. Различные аспекты понимания оснований мифа, который интерпретировался как символический феномен в дискурсах сознания, рассматривались М Шелером, Ф. Шлейермахером, Ф. Шеллингом, В. Шлегелем, Э. Кассирером, М. М. Бахтиным. При анализе языка сознания и дискурса о сознании использовались работы Р. Барта, Э. Кассирера, Л. Леви-Брюлля, К. Леви-Стросса, А. Ф. Лосева, А. А. Потебни, А. М. Пятигорского, А. А. Тахо-Годи, Дж. Фрезера, М. Элиаде, К. Юнга. Культурные формы рассматривались представителями структурализма, такими как Л. Леви-Брюль и К. Леви-Стросс, как отражение структур человеческого сознания. Влияние символических структур языка на сознание показано Ж. Лаканом. М. Фуко рассматривает «познавательные структуры», а проблема реальности бытия человека в текстах и контекстах современности отражены в исследованиях Р. Барта, Э. Кассирера, Ю. Кристевой, К. Леви-Стросса, Ч. Пирса, Ф. де Соссюра, У. Эко и других.

Основные идеи философов постмодернистского направления (Р. Барта, П. Бурдье, Ж. Делеза, Ф. Гваттари, Ж. Деррида, М. Фуко) имели значение при определении концептуальных задач и теоретической базы исследования.

Из числа российских исследователей следует назвать имена Н. Автономовой, О. Аронсона, В. Бибихина, М. Гаспарова, Б. Дубина, С. Зенкина, Е. Петровской, В. Подороги, А. Пятигорского, М. Рыклина, С. Фокина, М. Ямпольского и др. Все эти авторы поднимали вопрос взаимодействия литературы и культуры в своих статьях и монографиях, затрагивая различные сферы культуры.

Существует научная литература, которая занимается изучением художественных текстов. Методику осмысления творчества того или иного писателя или литературного процесса в целом с точки зрения его выразительности, посредством рассмотрения языкового развертывания повествования, разрабатывали с 60-х гг. прошлого века французские философы: Ю. Кристева, Р. Барт, Цв. Тодоров, Ж. Женетт, М. Бланшо, Ж. Делез, Ж. Деррида

и др. Авторы структуралистского направления часто демонстрировали на практике свой подход к пониманию литературы.

Среди наиболее значительных работ, посвященных фантастике, особое место занимают монографии Е. Н. Ковтун, профессионального литературоведа и фантастоведа, президента Ассоциации исследователей фантастики, автора работы «Поэтика необычайного: Художественные миры сказки, утопии, притчи и мифа (на материале европейской литературы первой половины XX века)» (1999) и монографии «Художественный вымысел в литературе XX века» (2009).

Для изучения специфики и истории возникновения жанров фантастической литературы большое значение имеют работы Ю. И. Кагарлицкого. Автор первой в отечественном литературоведении монографии «Что такое фантастика? О темах и направлениях зарубежной фантастики вчера и сегодня» (1974) предпринял попытку создать и изложить в популярной форме теоретическую базу для дальнейшего изучения НФ и природы фантастического. Также можно отметить работы В. Л. Гопмана, автора более двухсот публикаций по различным проблемам советской и зарубежной фантастики, специалиста по творчеству английского писателя «Новой волны», постмодерниста Дж. Г. Балларда, и Вл. Гакова, главного редактора первой в России фундаментальной «Энциклопедии научной фантастики» (1995), автора работ по истории фантастической литературы.

Среди зарубежных исследователей фантастической литературы необходимо отметить авторов энциклопедий НФ и фэнтези: Питера Николса, главного редактора наиболее авторитетной на сегодняшний день Энциклопедии научной фантастики (The Encyclopedia of Science Fiction, 1997); Джона Клюта, известного английского фантастоведа, главного редактора энциклопедий НФ и фэнтези (The Science Fiction Encyclopedia, 1993, The Encyclopedia of Fantasy, 1998); Джона Гранта, соредактора Энциклопедии художественных приемов фэнтези и научной фантастики- (The Encyclopedia of Fantasy and Science Fiction Art Techniques, 1996).

Принимая во внимание достаточное количество дискуссионных, историко-философских, культурологических, литературоведческих, лингвистических и

других узкоспециализированных материалов, следует заметить, что тема дискурса сознания в художественной литературе, а в особенности литературе «новой волны» имеет лишь косвенное значение и скорее упоминается, чем рассматривается. Данная диссертация - попытка прояснить, как действует и проявляется дискурс сознания и дискурс о сознании в мало изученной «новой волне» как жанре фантастической литературы, что обусловило выбор темы, объекта, предмета, цели и задач данного исследования.

Цель исследования - выявить каким образом в литературе «новой волны» действует «дискурс сознания» и проявляется «дискурс о сознании».

Для достижения поставленной цели необходимо решить следующий ряд задач:

1. Проанализировать и систематизировать теоретические аспекты дискурса сознания, представленные в различных науках.

2. Проследить как функционирует дискурс о сознании в коммуникативных коррелятах культуры.

3. Выявить присутствие дискурса сознания и дискурса о сознании в структурализме.

4. Исследовать взаимообусловленность и взаимовлияние постмодернизма и литературы «новой волны».

5. Определить особенности поэтики и проблематики жанра «новой волны».

6. Продемонстрировать каким образом в литературе «новой волны» фиксируется дискурс сознания и присутствует дискурс о сознании.

Библиография. Использованные в диссертационном исследовании источники можно разделить на две группы:

1. научная литература, представляющая разныр сферс исследований дискурсов сознания.

Философскими источниками настоящего исследования послужили труды, освещающие проблемы культуры XX века: работы Х. Ортеги-и-Гассета, Э. Кассирера, Э. Фромма, Т. Адорно, Т. Хоркхаймера, Ф. Лаку-Лабарта, А. Лосева, Б. Гройса, М. К. Мамардашвили, М. Хайдеггера, З. Фрейда, К. Юнга и др.

В качестве источников использовались исследования в области структурализма, преимущественно французские философы: Ю. Кристева, Р. Барт, Цв. Тодоров, Ж. Женетт, М. Бланшо, Ж. Делез, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяр и др.

Важным источником стали работы, посвященные проблемам языка и рассматривающие герменевтическую и семиотическую традиции, таких авторов как: Л. Витгенштейн, В.Вундт, Л. С. Выготский, Х.-Г. Гадамер, А. Ф. Грязнов, У. Джемс, Ж. Батай, А. Р. Лурия, М. Мерло-Понти, Ф. де Соссюр, П. де Ман и др. Из числа российских следует назвать имена Н. Автономовой, О. Аронсона, В. Бибихина, М. Гаспарова, Б. Дубина, С. Зенкина, Е. Петровской, В. Подороги, А. Пятигорского, М. Рыклина, С. Фокина, М. Ямпольского и др. Все эти авторы затрагивали вопрос взаимодействия литературы и культуры в своих статьях и монографиях.

Отдельную группу источников составили работы зарубежных и отечественных литературоведов, в рамках которых рассматривается постмодернизм, жанр фантастической литературы и «новой волны»: Вл. Гаков, В. Л. Гопман, Р. В. Арбитман, О. Воздвиженская, Л. Михайлова, А. М. Ройфе и другие.

2. художественная литература - произведения Д. Балларда, Т. Диша, Р. Желязны, М. Муркока, Б. Олдисса, Р. Силверберга, Й. Уотсона, Ф. Херберта, Э. Пирса, У. Ле Гуин и других представителей «нововолнистов», которые разбираются в данной работе. Для подробного анализа были взяты произведения Н. Спинрада, Ф. Дика, С. Дилэни.

ю

Методологические основы исследования.

Многозначность подходов рассматриваемой в данной работе проблемы определила выбор для исследования комплексного методологического подхода в рамках совмещения различных исследовательских стратегий. Анализ проблемы осуществлялся на основе междисциплинарного подхода с широким привлечением текстовых источников, дополнительных материалов в сфере мифологии, психологии, естественных наук и литературы.

Методы исторической герменевтики, компаративистики, лингводидактики,
лингвистики, литературоведения, филологического анализа и

культурологического анализа использовались для объяснения концептуальных оснований.

Герменевтический и семиотический подходы позволили выявить значимость коммуникативных процессов при рассмотрении функционирования символов в коммуникативных ситуациях и интерпретировать взаимосвязи языка и дискурсов сознания в общем контексте культуры.

Лингвокультурогический анализ позволил всесторонне рассмотреть взаимосвязи текстов и контекстов, их структурную составляющую.

Филологический и сопоставительный анализ применялся непосредственно к художественным произведениям и позволил продемонстрировать присутствие дискурса сознания и функционирование дискурса о сознании.

Научная новизна работы обусловлена следующим:

7. Установлено, что современные подходы к дискурсу сознания привели к изменению интерпретации не только универсалий культуры, но и вопросов о «природе» человека, как сознательного существа и его экзистенции как субъекта культуры.

8. Проанализирована взаимообусловленность языка и сознания и то, каким образом эта обусловленность проявляется в литературных источниках, в частности, в литературе «новой волны».

її

3. Исследовано и охарактеризовано присутствие дискурса сознания и дискурса о сознании в структурализме.

4. Проведен анализ проблематики жанра «новой волны» и его взаимосвязь с литературой постмодернизма.

5. Выявлено и продемонстрировано проявление различных аспектов дискурса сознания и дискурс о сознании в литературе «новой волны».

Результаты исследования:

1. Выявлено, что дискурсы сознания могут по-разному интерпретироваться в культуре, и представлены в качестве символических, функционирующих, означающих и других атрибутов.

2. Исследованы «дискурсы о сознании», представленные в языке культуры и показана система основополагающих категорий культурного сознания.

3. Выявлена взаимообусловленность и взаимопроникновение культуры и языка, что определяет его роль как механизма передачи и интерпретации информации и коммуникативного компонента в различных дискурсах.

4. Представлены «дискурсы сознания» представлены в качестве символических структур и прослежено их действие в различных дискурсах и литературных практиках.

5. Выделена культурная компонента в литературе постмодернизма как новое ценностное осмысление действительности, развертывающееся при интерпретации языковых и коммуникативных феноменов в их взаимосвязи с сознанием.

6. Установлены дискурсивные стратегии характерные для литературы «новой волны» и показано их влияние на дискурс сознания всей культуры и репрезентация самого дискурса сознания в парадигмальных ее предустановках.

Основные положения, выносимые на защиту:

7. Дискурс сознания имеет множество аспектов и влияет на все сферы культуры и парадигмальной структуры, в рамках которой он реализуется.

8. Дискурс сознания и дискурс о сознании детерминирует наличие символа и знака, посредством которого выявляется способ коммуникации субъекта и объекта и его функционирование в языковой практике.

9. Дискурс о сознании присутствует в языковых и коммуникативных ситуациях на разных уровнях: от непосредственно текста и его автора до взаимодействия с читающим, где дискурсивные развертки предстают в качестве наличной культурной практики.

10. Дискурсивные стратегии структурализма конституируют специфические пространства смыслов как языка, так и культуры в целом, которые определяют художественные приемы постмодернизма.

11. Артефакты дискурса сознания и дискурса о сознании в постмодернизме обладают определенным языком, что обусловливает взаимосвязь постмодернизма и литературы «новой волны», которая характеризуется стиранием границ между различными жанрами фантастической литературы.

12. Дискурс сознания акцентируется на использовании элементов поэтики постмодернизма и дискурс о сознании фиксируется с помощью художественных средств и смыслового наполнения произведений литературы «новой волны».

Теоретическая и практическая значимость работы.

Материалы настоящей диссертации, разработанные в ней методологические подходы и полученные результаты позволяют прояснить механизмы взаимодействия литературы и культуры, расширяют методологическую базу культурологи, способствуя развитию междисциплинарных практик, формированию целостного представления о месте литературы в современном мире. Материалы диссертации имеют ценность для расширения представления о современных концепциях сознания, междисциплинарных связей для изучения

этой проблемы, способов понимания новых интерпретаций и универсалий, связанных с актуализацией многомерной действительности сознания в различных дискурсах культуры. Кроме того, теоретическая значимость настоящей работы заключается в том, что данное исследование уточняет представление о жанровой системе литературы второй половины XX века и ее влиянии на современный дискурс сознания.

Промежуточные итоги и окончательные выводы диссертации могут быть задействованы в научно-педагогической практике для разработки лекционных курсов, семинарских занятий и написания учебных пособий.

Результаты данного исследования могут быть также использованы при чтении широкого спектра курсов и специальных курсов - по культурологии, литературе и литературоведению, семиотики. Настоящее исследование вносит посильный вклад в преодоление ограниченности традиционных общепринятых парадигм. Результаты, полученные в ходе исследования, могут быть использованы при составлении и написании учебных пособий, учебно-методических разработок по указанным курсам.

Апробация работы.

Концепция и основные положения диссертации обсуждались на научных конференциях, среди которых: Ежегодная конференция молодых ученых «Бог. Человек. Мир» (г. Санкт-Петербург, Русская Христианская Гуманитарная Академия, 2005г., 2007г., 2009г., 2010г., 2011г., 2012г., 2014г., 2015г., 2016г.; Ежегодная Сретенская научно-практическая конференция «Психея и Пневма» (г. Санкт-Петербург, Русская Христианская Гуманитарная Академия, 2010г.), XVI Международная междисциплинарная конференция молодых ученых «Человек. Природа. Общество. Актуальные проблемы» (Санкт-Петербург, 2009г.); Всероссийская научно-практическая конференция «Homo Loquens: язык и культура» (г. Санкт-Петербург, Русская Христианская Гуманитарная Академия, 2016г.). Материалы исследования использовались при чтении специальных курсов, научно-теоретических семинарах.

По теме диссертации были опубликованы работы в научных изданиях (общий объем более 3 п.л.), в том числе в изданиях, рецензируемых ВАК. Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. Прилагается список литературы, состоящий из 264 источников.

Психологический и психофизический аспекты

Анализируя современные научные концепции, связанные с рассмотрением понятия дискурса о сознании, прежде всего, следует остановиться на двух из них, исследующих основные взгляды в области изучения взаимоотношений разума и мозга. Первая из них, называемая «дуалистической», базируется на источниках теологических, теософских, оккультных, парапсихологических и медиумических,1 восходит к древним представлениям о существовании небиологического агента, носителя сознания, мышления и индивидуальности человека, управляющего его телесной организацией. Согласно этим представлениям, мозг играет лишь роль посредника между разумным «я» и физическим телом, организуя и упорядочивая деятельность человека в зависимости от окружающих его факторов. Вторая, «моническая», точка зрения, представленная учеными, работающими в нейронауках – нейрохирургами Пенфилдом У., Бехтеревой Н., нейрофизиологом Экклзом Дж. и другими, получившая достаточно широкое распространение в наше время, предполагает, что мышление, память и сознание – это не что иное, как результат функционирования самого мозга.

В ХХ в. появляется так называемый логический бихевиоризм, представленный теорией Гильберта Райла.2 В своей работе «Понятие сознания» он предлагает отказаться от мифологической концепции сознания, а также от дуалистического взаимодействия тела и духа. Эта концепция привела к созданию теории о «привидении в машине». Сознание, в понимании Райла, не сущность и не субстанция, а лишь ментальные состояния людей, которые являются диспозицией к определенным внешним действиям. Более того, именно они и

Точно также ментальная, а не поведенческая основа признается когнитивной психологией наиболее важной составляющей для понимания сознания. Многие научные и философские концепции сознания второй половины ХХ столетия представлены, как было сказано выше, концепциями монизма, разрабатывающими физикалистские концепции сознания, в том числе и концепции тождества, согласно которой речь идет о тождестве процессов мозга и процессов сознания.3 В данной теории отрицается существование психических или феноменальных свойств, не относящихся к физическим, они переносят на себе переживание опыта, посредством которого мы и имеем знания о внешнем мире. Английский аналитик Стивен Прист довел идею до парадокса, высказав радикальное предположение – «сознания не существует. Различные виды опыта, разумеется, существуют, но как только мы перечислим все виды опыта, которые имеет человек, то слово «сознание» уже не будет схватывать абсолютно ничего. Сознание есть ничто помимо опыта». При этом он ссылается на «эфемерную и невидимую природу сознания, также невыразимость данного понятия», что «объясняется тем фактом, что нет такой вещи как сознание».4

Парадигма дефиниций сознания, представленная в современной науке, опирается на постулат, свойственный психологии, трактующей сознание как высшую форму психического отражения мира, присущую лишь человеку, что регулирует человеческие действия и поведение в целом. Поскольку знание тесно связано с процессом мышления и субъективным переживанием внешнего и внутреннего мира, сознание рассматривается как самосознание Я, эго, личности, через посредство интроспекции и рефлексии и представляет собой мотивационно - ценностную структуру личности. Поскольку сознание включает в себя нравственно-культурную компоненту, то это дает возможность ценностного осмысления действительности с точки зрения высших духовных ценностей:

3 Теория тождества впервые выдвинута физикалистами Джоном Смартом и Юллин Плэйсом в противовес бихевиоризму. Согласно этой теории: ментальное состояние буквально тождественно определенному состоянию мозга.

4 Прист С. Теории сознания. Перевод А.Ф.Грязнова М.: Идея-пресс, Дом интеллектуальной книги, 2000.С. 84. добра, красоты, истинности, справедливости, достоинства, понимание своей смертности и необходимости прожить жизнь со смыслом. В гносеологическом плане сознание представляет собой субъективный образ объективного мира: содержание «субъективного образа» исходит как от предмета, так и от субъекта, который наделяет объект дополнительными свойствами, характеристиками, собственным видением. Субъективный образ означает, что сознание не полностью, неточно, не фотографически отображает объект, поэтому это именно субъективная картина мира.

Из вышесказанного вытекает определение человека как единства биологического, психического, социального и духовно-нравственного существа, главными характеристиками которого являются разум и воля, а они, в свою очередь, составляют то, что называют со - знанием (знанием, соведающим «Другое» и «Другого»). Причем, все перечисленные компоненты не механически соединены в человеке, а взаимосвязаны и взаимоопределяемы. Если изъять эстетический и нравственный компоненты, то человек превращается в «био», некоторым образом, «социо», но не духовно-нравственный феномен.

Всякому акту идентификации (и здесь не имеет значения его объектная или субъектная ориентация) предшествует акт восприятия, посредством которого индивидуум получает объективный образ своей среды и, вне зависимости от форм представления этих сведений, они становятся компонентами его состояния. Индивидуум проявляет реакцию на изменение своего состояния в виде целенаправленного мышления и действия на среду (поведения), а среда, в свою очередь, реагирует на действия индивидуума, следовательно, наблюдает его. В связи с чем, важно отметить следующее: 1. Сознание обладает памятью о прошлых состояниях (о пройденном участке траектории). 2. Сознание обладает способностью к наблюдению текущих мгновенных состояний среды и собственного, обладает способностью к частичному наблюдению будущих состояний среды и собственного (что, как правило, реализуется в сновидениях).

Герменевтический и семиотический аспекты языка

Исходя из того, что язык главенствует, автор, по мнению Гадамера, «хранит молчание, так как он достаточно жестко определил языковой облик идеи, чтобы ничего нельзя было добавить: все необходимое заключено в словах, лишь только они складываются в текст. Мы называем это искусством письма»68. Это перекликается с провозглашенной структурализмом смертью автора. Однако Ролан Барт, в большей степени говорит о пространстве реализации самого языка, в том смысле, что замена конечного и временного автора, бесконечно пишущимся текстом, надиктовываемым языком, гарантирует литературе приобщение к вечности. Литература в классическом смысле не рассматривалась как язык, только с появлением неклассической культуры «литература стала ощущать свою двойственность, видеть в себе одновременно предмет и взгляд на предмет, речь и речь об этой речи, литературу-объект и металитературу»69. Все это, по мнению Барта, отразилось в художественном опыте Флобера, Малларме, Пруста, сюрреалистов, разработавших технику автописьма, и экспериментальном «новом романе», нейтрализующем смысл для высвобождения языка.

Классическое произведение, созданное по канонам литературы, предлагает исчерпывающее объяснение, за которым стоит автор. Барт выступал против однозначной интерпретации произведения, чтобы у читателя была возможность собственного видения текста, которая разрушается посредством критики, адаптирующей произведение на потребу публике.

Концепция Барта не сводится к уничтожению автора и его стиля, или к утверждению анонимности. Речь идет о том, что автора ошибочно воспринимают как законодателя смысла. Барт критикует метод, при котором биографические данные автора принимаются за главный мотив произведения и позволяют однозначно трактовать текст.70 Он настаивает на том, что доступная и понятная интерпретация ограничивает текст рамками заданных коннотаций. Если в привычном представлении произведение это следствие помысла автора, то Барт показывает, что произведение не предикат автора, оно само имеет власть над своим создателем. Бланшо говорит о вынужденном самоустранение автора: «Писатель принадлежит творению, но то, что принадлежит ему самому – всего лишь книга, немое скопище бесплодных слов, и в мире нет ничего менее значимого»71. Этим Бланшо подчеркивает парадоксальную невозможность автора обладать собственным произведением, он превращается в стороннего наблюдателя, который ничего не может поделать с текстом, более того, он единственный человек в мире, который не в состоянии воспринять собственное произведение искусства: «писатель никогда не читает свое творение. Оно оказывается для него не прочитываемым – тайной, перед лицом которой не существует его самого. Секретом, потому что сам он от него отделен»72. Проблема в том, что автора нет даже в процессе самого письма, он превращается в скриптора, в функцию письма. Идею об «авторе-функции» развивает и Мишель Фуко73, только в «археологическом» ключе; можно сказать, что у него письмо принимает масштаб историко-идеологического конструкта, индивидуальной проекцией которого оказывается любой текст. Барт настаивает на том, что произведение – творение не автора, конкретного человека и, безусловно, личности, а языка. Скриптор совпадает с тем, что пишется и подчиняется диктату речи, он не имеет ни судьбы, ни имени и тем самым утверждает главенство слова. «Скриптор, пришедший на смену автору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности»74. Если обозначать скриптора в традиционных субъект объектных категориях, то максимум, что ему может быть приписано, это статус субъекта высказывания, т. е. чисто грамматическая форма. Его бытие лингвистической природы. Он возникает с началом говорения и существует, только пока длится высказывание. Любое высказывание есть лишь актуализация возможностей, заложенных в языковой структуре, которой неосознанно подчиняется говорящий. А так как ни один вариант высказывания не совпадает с инвариантом, то не должно быть и привилегированного значения. Сохраняется только живая форма языка, которая реализуется в письме. «Письмо – та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего»75. Считать, что Барт просто редуцирует автора к функции письма, неправильно; нужно отметить, что писатель у негорасширяется до деятельности, осуществляемой языком: автор-это та деятельность, в которой себя создает текст. В. Гумбольд называл эту деятельность энергией, которой мы обязаны возвышением роли языка в организации духовного мира как конкретного человека, так и целой нации. Согласно немецкому лингвисту, язык представляет собой не статичный набор знаков, а динамичное явление. По Гумбольдту, язык – это прежде всего деятельность духа, возобновляющаяся всякий раз, когда возникает необходимость придать мысли форму, или осуществить «превращение мира в мысль»76.

Схожего понимания языка как самостоятельной онтологической структуры, предопределяющей любое говорение и всякого говорящего, придерживается школа герменевтики, что было показано выше. Поздний Хайдеггер, отводя языку роль артикуляции самого бытия, и, соответственно, определяя человека не как создателя языка или его обладателя, а как посредника, через которого проговаривается слово, пишет: «Мы говорим не только на языке, мы говорим от него. Говорить мы можем единственно благодаря тому, что всякий раз уже услышали язык. Что мы тут слышим? Мы слышим, как язык – говорит»77. Эта мысль непосредственно перекликается с бартовской: «говорит не автор, а язык как таковой»78. Но если Хайдеггер и Гадамер в своих построениях исходят из сакрализации языка, то Барт начинает с его критики. Для него язык это то, где зарождается и функционирует идеология, главное манипулирующее орудие власти. Уже в своем раннем произведении «Мифологии» (1957), Барт разбирает каким образом «мифы» – расхожие представления, возникающие как вторичные (коннотативные) смысловые образования на первичном (денотативном) уровне языка и незаметно подменяющие собой непосредственные значения – становятся идеологическими инструментами принуждения, даже если не выглядят таковыми. Сначала Барт рассматривал возможность действенного сопротивления идеологии коллективного сознания путем использования чисто денотативного языка, но в дальнейшем, пришел к выводу, что избежать коннотаций не удастся, поскольку они составляют ткань самого языка. Из этой ситуации он видит только один выход - обманывать язык: «Нам, людям не являющимся ни рыцарями веры, ни сверхчеловеками по сути дела не остается ничего, кроме как плутовать с языком, дурачить язык. Это спасительное плутовство, эту хитрость, этот блистательный обман, позволяющий расслышать звучание вневластного языка, во всем великолепии воплощающего перманентную революцию слова, – я со своей стороны называю его: литература»79.

Постмодернизм в литературе: характерные черты направления

Ф. Дик начал писать в 50-е, но расцвет его творчества наступил в 60-х; в последние годы жизни он публиковался значительно реже. Только после смерти к нему пришла всемирная слава, сделавшая писателя флагманом контркультуры и одним из ее ведущих философов. Проблема истинной и ложной реальности, введенная Диком в НВ и в литературу вообще, была для писателя основной, но не единственной, разбирался он и в политике, социологии, мистике, истории. Автор 30 с лишним романов стал одним из ярчайших авторов американской НВ139.

Интересно отметить, что идеи Филипа Дика известны больше, чем его имя. Он - один из самых экранизируемых американских писателей-фантастов 20 века. По его книгам снято немало популярных фильмов140, однако, следы влияния Дика заметны и в лентах, формально не имеющих к нему отношения141. Самой популярной из них, является «Матрица».

Образ виртуальной реальности, насильственно объединяющей сознания разных людей, появился уже в раннем романе «Око небесное» (1957). Герои этой книги, типичные американцы конца пятидесятых, отправляются на экскурсию по новейшему протонно-лучевому рефлектору «Мегатрон». Однако из-за аварии они начинают параноидальное странствие по «внутреннему космосу», по очереди окунаясь в миры, созданные сознанием, а иногда и подсознанием каждого из них. В мирах этих обитают тараканы, которые обычно скрываются у каждого под черепной коробкой. Кто-то устанавливает в своем мире диктатуру, кто-то попросту упраздняет как класс все раздражающие предметы и явления. Удалось ли героям, в конце концов, вырваться за пределы «внутреннего космоса», так и остается невыясненным.

Еще ближе к «Матрице» другая книга Дика, «Убик» (1969). Это своего рода квинтэссенция творчества писателя. На этот раз виртуальный мир, по которому странствуют герои, возник в результате взаимодействия медленно угасающих сознаний Полуживущих142, которые представляют из себя мертвецов, неминуемый распад разума которых искусственно приостановлен. Однако персонажи книги не подозревают о своем истинном положении почти до самого финала, чистосердечно полагая, что живут в реальном, посюстороннем мире. На самом же деле их бездыханные тела упакованы в прозрачные пластиковые гробы, а души могут общаться с внешним миром лишь при помощи «переносного усилителя протофазонов»143. Очень эта история напоминает людей-батареек из фильма Вачовски.

Филип Дик никогда не принадлежал к числу ярых поклонников альтернативно-исторической фантастики. Однако его единственный роман, написанный в этом жанре, сразу стал классикой. Речь идет о «Человеке в высоком замке»144, принесшем в 1963 писателю “Хьюго”, первую и последнюю прижизненную высшую американскую НФ-награду.

Вторая Мировая война традиционно привлекает авторов альтернативно-исторической фантастики. В мире, где происходит действие романа, союзники проиграли эту войну. Страны Оси оккупировали США: большая часть территории досталась японцам, меньшая отошла фашистской Германии. Однако писателя мало интересует политическое или экономическое устройство послевоенного мира. Дик преследует прямо противоположную цель: показать, что возникновение такой “альтернативы” просто-напросто невозможно. Герои романа разными путями приходят к выводу, что живут в призрачном мире, в коллективной иллюзии. Одна из самых любопытных фигур в этой книге — писатель Готорн Абендсен, автор запрещенного романа «Саранча садится тучей». И этот роман-в-романе тоже альтернативно-исторический: описывается мир, где

Вторая Мировая завершилась победой союзников. Филип Дик закрыл для себя эту тему раз и навсегда, закольцевав таким образом сюжет.

В романе есть ещё один уровень, связанный с древнекитайской Книгой Перемен, «И Цзин», на которой Дик гадал, когда писал «Человека в Высоком замке» (и вообще всю сознательную жизнь), и на которой гадают все герои романа. Более того, по всем законам структурализма, прописанной Бартом смерти автора, сообщается, что роман «И отяжелеет кузнечик» сочинил не Абендсен, а Книга Перемен, отвечая на вопросы Абендсена. И когда в финале персонажи спрашивают «И Цзин», зачем тот написал «Кузнечика», оракул отвечает гексаграммой «Внутренняя правда». То есть их реальность, в которой Гитлер победил, фальшива; в истинном мире фашизм проиграл. Читатели «Человека в Высоком замке», вроде бы находятся по эту сторону границы между явью и фикшн. Значит ли это, что гексаграмма «Внутренняя правда» означает, наоборот, истинность описанной Диком победы фашизма? И если в каждой из трех граней реальности есть свой Дик-Абендсен, то для каждого из них его грань ложна и по «внутренней правде» настоящее поражение зла возможно только в параллельном мире. Такая конструкция может продолжаться бесконечно.

Из тибетской Книги мёртвых, а она играет в «Человеке в Высоком замке» важную роль, Дик выписал странную мысль: «Твои мыслеобразы возвращаются к тебе как проявления внешнего мира». «Экзегеза» — так он назвал дневник, в котором описывал и интерпретировал свои откровения. Дик вёл этот дневник с 1974 года до самой смерти. Насчитывающая около 8000 страниц «Экзегеза» — чтение интереснейшее, но трудное.

Филип Дик. Проблема истинной и ложной реальности

Автор романа, по-своему, даже логичен. И Гегемония, и Демократия упорядочены, предсказуемы. Первая означает духовное и физическое закабаление индивида в железной клетке социума (поступки людей строго разграничены и в итоге сведены к рефлексам), вторая дает тому же индивиду положенное и потому тоже ограниченное (законами, моралью и т. д.) число степеней свободы. Предсказуемый мир конечен. Вселенная же — бесконечна и неисчерпаема. Следовательно, чтобы привести чело6 нечестно к гармонии со Вселенной, необходимо ликвидировать Порядок (тоталитарный ли, демократический — неважно) и дать волю Хаосу. Вот почему террор, устраиваемый «Братством», столь прихотлив: сегодня они «подыгрывают» Гегемонии, завтра — «Лиге», не сочувствуя, естественно, никому. Эта ясная схема завораживает уже к середине романа, и он уже старается не замечать, насколько она безумна, вызывающе безумна. Ибо Хаос вообще не нуждается в каких-либо агентах. Калейдоскоп масштабных и впечатляющих сцен поставлен на службу энтропии, на стороне которой остается автор. Эта работа чем-то напоминает романы Муркока, но она более продуманна.

Как известно, мы все живем в царстве Хаоса, где Порядок присутствует только в виде микроскопических островков в океане случайностей. Можно, конечно, возглавить броуновское движение, взять на подряд орла и решку, посадить комиссара в датчик случайных чисел — с тем, чтобы эти числа были еще более случайными.

Хаос самодостаточен, но именно этой истины не могут уразуметь герои романа Нормана Спинрада, собирая свой кровавый и бессмысленный урожай каждый раз, когда, по их мнению, Хаос под угрозой. Романист гипнотизирует холодной строгостью этих своих фантастических построений, но и сам, похоже, ими уже загипнотизирован. Отчаянные революционаристы из котла «новых левых», готовые пролить «кровь по совести», в этой перевернутой реальности превращаются в фанатически благородных «агентов Хаоса», чья деятельность, в конечном итоге, приведет человечество к чаемой гармонии с Вселенной169.

Увлекшись самоубийственной идеей, сломав и подмяв стереотипы, писатель неожиданно для себя вышел за пределы «чистого» и «абстрактного» релятивизма, вступив на зыбкую почву «черной» утопии, став адвокатом более менее «цивилизованного», но палачества. Роман интересен именно этим необычным поворотом концепции. Разумеется, писатель не проецирует свои романные построения на реальные события сегодняшнего дня, предпочитая рассматривать все из туманного далека.

Норман Спинрад написал страшноватый роман — страшноватый как раз в силу того, что его основные положения имеют, как выясняется, вполне «земную» подоплеку.

Один из самых талантливых представителей НВ в США. Все ранние рассказы и романы Спинрада пользовались скандальной популярностью - из-за необычного, шокирующего раскрытия животрепещущих тем, будь то Вьетнам, нацизм или власть телевидения. Увы, впоследствии форма возобладала над содержанием, и новые книги писателя известны только узкому кругу ценителей -слишком они усложнены и трудны для восприятия.

Метафоры Спинрада нуждаются в обстоятельной культурологической расшифровке, его проза - образец серьезного подхода к чистой фантастике (с уклоном в политику и социологию).

В связи с рассмотренными произведениями, снова хочется вспомнить матрицу. Возможно, матрица – это то, что Жак Лакан называл «большим Другим»170: виртуальный символический порядок, сеть, которая структурирует для нас реальность. Когда люди «пробуждаются» из погруженности в контролируемую Матрицей виртуальную реальность, это пробуждение оказывается не выходом в широкое пространство внешней реальности, но первой ужасающей реализацией этой отгороженности, оторванности и в конечном итоге, забвению. Так переживание недостаточности, как предполагается, свидетельствует о том, что наше переживание реальности фальшиво - однако, ближе к концу фильма, Смит, агент Матрицы, дает другое, более фрейдистское объяснение: «Знаете ли вы, что первая Матрица задумывалась как совершенный человеческий мир? Мир, где никто не страдает, где все счастливы? Это кончилось провалом. Никто не принял этой программы… Кое-кто считал, что у нас нет языка программирования для описания совершенного мира. Но я думаю, что человек как вид определяет свою реальность через страдание. Совершенный мир был сном, и примитивный мозг пытался очнуться от него. Вот почему Матрица была переконструирована - вот он, пик вашей цивилизации». В этом случае, очевидно, что несовершенство нашего мира является одновременно и знаком его виртуальности и знаком его реальности.

По мнению С. Жижека171, двусмысленность здесь разворачивается в том, как киберпространство воздействует на нашу жизнь: оно не зависит от технологии как таковой, но от ее социального прочтения. Погружение в киберпространство может усилить наш телесный опыт (новая чувственность, новое тело с большим числом органов, новый пол…), но также оно открывает возможность тем, кто управляет машинами, кто управляет киберпространством, буквально похитить наше (виртуальное) тело, лишая нас контроля над ним, так что никто больше не может относиться к телу как к своему собственному. Мы сталкиваемся здесь с конститутивной двусмысленностью понятия медиатизации: первоначально это понятие означало жест, которым субъект лишался прямого и непосредственного права принимать решения; большим мастером политической медиатизации был Наполеон, который оставлял покоренным монархам видимость власти, в то время как в действительности они больше не могли ее осуществлять. На более общем уровне можно было бы говорить о том, что такая «медиатизация» монарха является определением конституционной монархии: в ней функции монарха сведены к чисто формальному жесту «расставления точек над i», оставления подписи и, таким образом, дарования перформативной силы указам, содержание которых зависит от избранного правительства. И разве не на этом, mutatis mutandis, основана сегодняшняя вся более и более прогрессирующая компьютеризация нашей повседневной жизни, в ходе которой субъект становится также все более и более «медиатизированным», незаметно лишаемым своей мощи под фальшивым обличием ее нарастания? Когда наше тело медиатизировано (поймано в сети электронных медиа), оно одновременно подвергается угрозе радикальной «пролетаризации»172: субъект потенциально сведен до чистой пустоты, с этого момента даже мой собственный личный опыт может быть похищен, им может управлять механический Другой.

Можно видеть, как перспектива радикальной виртуализации дарует компьютеру позицию, которая соответствует картезианскому злому Богу (genie malin). Поскольку компьютер координирует отношения между моим сознанием и тем, что я испытываю, когда совершаю движения в виртуальной реальности, легко представить себе, что компьютер может сойти с ума и начать действовать подобно злому Богу, нарушающему координацию между моим сознанием и моим телесным опытом - когда сигнал «поднять руку», исходящий из моего сознания, приостановлен или даже нейтрализован в (виртуальной) реальности; в такой ситуации наиболее фундаментальный опыт тела как «моего» подорван. Банальным стало утверждение, что в киберпространстве возможность разгружать сознание, в конце концов, освобождает людей от их тел, - но оно также освобождает машины от «их» людей.