Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теории революций «первого модерна» 16
1.1 Генезис понятия «социальная революция» в социологической теории 16
1.2 Современные сравнительно-исторические теории революций «первого модерна» 36
Заключение по главе 1 67
Глава 2. Современные теории революций «догоняющей модернизации» 67
2.1 Теории революций «догоняющей модернизации» в странах второго эшелона 71
2.2 Теории революций «догоняющей модернизации» в странах третьего эшелона 91
Заключение по главе 2 113
Глава 3. Современные теории революций «второго модерна» 116
3.1 Теории революции неомарксистского и постмодернистского дискурсов 118
3.2 Теории революции постиндустриального и информационного дискурсов 147
Заключение по главе 3 163
Заключение 167
Список литературы
- Современные сравнительно-исторические теории революций «первого модерна»
- Теории революций «догоняющей модернизации» в странах второго эшелона
- Теории революций «догоняющей модернизации» в странах третьего эшелона
- Теории революции постиндустриального и информационного дискурсов
Современные сравнительно-исторические теории революций «первого модерна»
К исследованию причин восстаний широких народных масс и их роли в смене политических режимов обращались еще античные мыслители31, однако вплоть до Великой ф ранцузской революции само понятие «революция» не употреблялось в его современном значении, как фундаментальные социально-политические изменения, сопровождаемые насильственным восстанием масс, мобилизованных снизу. Согласно Х. Арендт: «Античность была хорошо знакома с политическими изменениями и с тем насилием, которым они сопровождались, однако ни первые, ни второе не наводило ее на мысль, что они могут привести к возникновению чего-то принципиально нового»32. Традиционные общества с их циклическим видением истории не знали новизны, исторического разрыва, направленного времени. В XVII в. под влиянием Гражданской войны в Англии понятие «революция» получает широкое употребление в политической философии33 для обозначения смены правителей или политической элиты. По мнению Р .Н. Блюма, воздействие низвержения и последующей реставрации монархии в Англии XVII в. на современников было столь велико, что понятие «революция» употреблялось не в значении возникновения чего -то нового, а в значении возврата к прежнему состоянию34. Энциклопедисты давали революции следующее определение: «Революция на политическом языке означает значительное изменение в управлении государством. Слово это происходит от латинского «revolvere» – переворачивать»35. «История понятия “революция” начинается как история понятия “политическая революция”»36. Но лишь с конца XVIII в. (впервые 14 июля 1789 г., в день взятия Бастилии)37, п онятие «революция» начинает употребляться в значении близком к современному.
Огромную роль в институционализации понятия «революция» в его современном значении как насильственного обновления не только в политическом, но и социальном устройстве общества, внесли общественные деятели и публицисты времен Войны за независимость США и Великой французской революции38, а также социалисты-утописты39. Однако превращение понятия «революция» в научную категорию происходит только в XIX в рамках классической социологии. Развитие классической социологической теории было неотделимо от проблемы революции. Классики социологии создавали свои работы в эпоху , когда классические революции оформляли образ современных европейских обществ – предмет зарождающейся социологической науки. К. Маркс и А. Токвиль, которых Р. Арон называет одними из основателей величайших традиций в социологии40, были современниками европейских революционных событий 1848-49 гг . В ответ на эти события, сравнивая их с Великой французской революцией, К. Маркс и А. Токвиль41 создали свои классические труды по социологии революции.
Наибольший вклад в развитие социологии революции внесла классическая теория К. Маркса. По мнению К. Маркса, революция выступает механизмом смены общественно-экономических формаций, т.е. прогрессивных общественных стадий, характеризующихся определенным уровнем развития производительных сил и производственных отношений. «Приобретая новые производительные силы, люди изменяют свой способ производства, а с изменением способа производства, способа обеспечения своей жизни – они изменяют все свои общественные отношения»42. Причиной революции, по мнению К. Маркса, является объективное противоречие между опережающим развитием производственных сил и устаревающими производственными отношениями: «на известной ступени своего развития материальные производственные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче – от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение»43.
В основе т еории революционного процесса К. Маркса лежит теория классовой борьбы. В марксистской теории классы – это «большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают»44. Классы являются «воплощениями, персонификациями определенного способа производства»45. Поэтому классы являются единственными акторами истории, а классовая борьба служит отражением антагонизма между новым способом производства и старыми производственными отношениями. «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»46. Все общественно-экономические формации сменяли друг друга благодаря классовой борьбе , результатом которой было «революционное переустройство всего общественного здания или общая гибель борющихся классов»47.
Согласно К. Марксу, границы революционного процесса весьма условны, эта условность отражена в понятии «эпоха социальной революции». Социальная революция готовится задолго до начала коллективного действия революционного класса, а именно – с зарождения нового способа производства и превращения существующих производственных отношений в оковы, сдерживающие прогресс. Окончанием социальной революции служит установление новых общественных отношений (обновленной «надстройки»), соответствующих новому экономическому базису.
Теории революций «догоняющей модернизации» в странах второго эшелона
Относительно направления исторической трансформации форм и «репертуаров коллективного действия» Ч. Тилли отмечает: «в последние несколько сотен лет в Европе три формы коллективного действия становились и приходили в упадок в определенной последовательности. В XV и XVI вв . преобладали соревновательные действия. С XVII вплоть до XIX в . реактивные формы стали более распространенными, в то время как соревновательные формы оставались устойчивыми или возможно сокращались. В XIX – XX вв. про-активное коллективное действие стало преобладающим, реактивные формы сократились и появились новые формы соревновательного действия. Читай: европейцы XVII и XVIII вв. прибегли к коллективному действию, чтобы защитить свои права гораздо чаще, чем их предшественники, в то время как европейцы XX в. были в исключительной степени склонны к действию в поддержку требований, которых они прежде никогда не выдвигали»127.
По мнению Ч. Тилли, эта последовательность стала результатом ряда исторических макропроцессов, таких как коммерциализация, урбанизация, пролетаризация (отчуждение), рост политического участия и развитие электоральных систем, однако двумя важнейшими из них были: рост национальных государств и замена небольших общинного типа организаций большими ассоциативными организациями. Значительно упрощая, можно говорить о влиянии стремительного роста государств на медленно изменяющиеся население и экономику и , затем, об обратном влиянии стремительно изменяющихся населения и экономики на дальнейшую консолидацию государства. В 1600-1850 гг . агенты международных рынков и национальные государства выдвинули новые (про-активные) требования по контролю над ресурсами, которые раньше находились под контролем огромного числа иных локальных организаций общинного типа128. Маленькие организации потерпели поражение в своей реактивной борьбе. Одержавшие верх государства перераспределяли жизненно важные для сообществ ресурсы неохотно, только под давлением новых требований. Наконец, урбанизация, развитие коммуникативных и электоральных систем привело к общему снижение издержек на мобилизацию и коллективное действие в XIX – XX вв.
«Революция принесла с собой невиданный прежде уровень коллективного действия и политизацию всех интересов, всех способов действия, централизацию власти, а через это и борьбы за власть, безумное умножение ассоциаций, действие на основе ассоциаций, что создало условия для развития капитализма и гегемонии буржуазии, а через это и рост угрозы для не-капиталистических, не-буржуазных интересов. Если это заключение в ерно, то революция выступила фундаментальной стадией в ходе намного более длительного, чем она сама, процесса трансформации»129.
Относительно исторической трансформации «коллективного насилия», Ч. Тилли на основе исследования забастовок130 приходит к выводу о сдвиге от модели «маленький размах и большая продолжительность» к модели «большой размах и маленькая продолжительность». Таким образом, революция – это реактивное и про -активное коллективное насилие, видовыми особенностями которого выступают причины и результаты.
Для определения революционной ситуации Ч. Тилли использует модифицированное понятие «многовластия», «множественного суверенитета» Л. Троцкого, соответствующее ситуации, когда более чем один властный блок осуществляет эффективный контроль над значительной частью государственного аппарата, территорией государства и более чем один властный блок рассматривается значительной частью населения страны как законный и суверенный. Революционная ситуация начинается, когда государство, ранее Ч. Тилли выделяет 4 ситуации, при которых возможно многовластие, три из них соответствуют: 1) военной интервенции, 2) войне за независимость, 3) гражданской войне и, лишь, четвертая, 4) революции – когда претенденты, не являющиеся членами существующей политической системы, объединяются в блок, мобилизуя значительное количество ресурсов, и благодаря этому осуществляют эффективный контроль над определенной частью государственного аппарата или территории. Рассматривая такое условие многовластия в качестве невероятно редкого и в чистом виде почти не встречающегося, Ч. Тилли постулирует неразрывную связь революций с тремя первыми ситуации, тем самым расширяя предмет теории революции.
Критерием революционных результатов, согласно Ч. Тилли, выступает полный переход власти из рук одной группы в руки другой. (Понятие «власть» в этом контексте понимается предельно широко: политическая, символическая, экономическая власть и т .п.). В качестве ключевого критерия рассматривается, разумеется, власть над государством. «Результатом революции является смена одного набора членов политической системы другим набором»132. При этом подобному революционному переходу может предшествовать преодолимый/непреодолимый раскол в политической системе. (В этом аспекте концепция Ч. Тилли коренным образом расходится с концепцией Т. Скочпол). В зависимости от сочетаний той или иной степени глубины раскола и перехода власти Ч. Тилли выделяет: а) обычную политику (если раскол и смещение власти отсутствуют или оба показателя незначительны); б) «великую революцию» (оба показателя в своих экстремальных значениях); в ) «тихую революцию» (отсутствующему расколу почти по лное отсутствие смещения). За синтезом структурных и агентных факторов, осуществленных в теории революции Ч. Тилли последовал синтез структурных и культурных факторов революции в теории Ш. Эйзенштадта. Теория революции Ш муэля Эйзенштадта, выстраиваемая на основе концепции «осевых цивилизаций» (по аналогии с «осевым временем» К. Ясперса133) и концепции «центр-периферия» Э. Шилза134, представляет собой одну из первых попыток синтеза структурных и культурных детерминант революции. Согласно Ш. Эйзенштадту, революциями называют наиболее успешные и драматические в истории попытки осуществления утопических проектов на макросоциальном уровне, попытки трансформации самих правил политической игры, символов и основ легитимности на основе нового видения политического и социального порядка. Революции предстают крайне редкими историческими событиями, уникальность которых обусловлена случайностью совпадения не только структурных, но и культурных, исторических условий, а также обстоятельств социального действия и формы его организации135. Подобно тому, как Т. Скочпол рассматривает государство в качестве относительно автономного структурного фактора революции, Ш. Эйзенштадт рассматривает культуру: символические компоненты, проявляющиеся в конкретной исторической ситуации, обладают собственной динамикой, не сводимой к структурным. «Именно институционализация кодов поддерживает стабильность социальной системы, но она же создает возможность возникновения напряженности»136.
Теории революций «догоняющей модернизации» в странах третьего эшелона
К современным теориям революций «догоняющей модернизации» в странах третьего эшелона относятся теории193, выстроенные на основе исследования таких революционных событий, как В ьетнамская революция (1945 г .), восстание Хукбалахап на Филиппинах (1948-53 гг .) Боливийская революция (1952 г .), Кубинская революция (1956-58 гг.), Сандинистская революция в Никарагуа (1977-79 г г.), революция в Гренаде (1979 г.), борьба партизанских движений в Латинской Америке и т.д.
В соответствии теории революции Дж. Форана, ни студенческие восстания 1968 г., ни коллапс советского блока в 1989 г. не знаменуют собой кульминации истории революции. Напротив, сама европейская традиция революции претерпевает изменения. Вслед за Ш. Эйзенштадтом, который полагал, что каждая предшествующая революция становится автономным культу рным и символическим фактором последующих, Дж. Форан указывает на то, что революции «догоняющей модернизации», становятся прологом и прообразом для новых революций в развитых странах, формируя новую «политическую культуру оппозиции». Дж. Форан выделяет три способа помыслить будущее революции: 1) на основе анализа революции прошлого, 2) сквозь призму существующих теорий, 3) используя социологическое воображение194.
В соответствии с этими способами выделяются три этапа ра звития социологии революции Дж. Форана. Историческому анализу революции прошлого соответствует исследование зависимого развития и революций в Иране195. Исследованию революций сквозь призму теории соответствует качественно-количественное (на основе булевого анализа) исследование причин и результатов революций в странах Т ретьего мира196, на основе теоретико-методологических разработок на примере Ирана. Наконец, этапу социологического воображения соответствуют ряд эссе 197, посвященных проблематике революциобразных социальных изменений в позднесовременных обществах, а также будущему социальной революции после 1989 г., где прообразом будущих феноменов выступает «политическая культура оппозиции», характерная для «сапатистской революция» в Мексике 1994 г ., а также борьбы различных движения за глобальную и экологическую справедливость начала XXI века.
Исследуя политическую и социально-экономическую историю зависимого развития Ирана, социолог разделяет ее на три этапа: 1) 1501-1722 гг. – установление исламского государства и правление династии Сефевидов; 2) 1796-1925 гг. – правление династии Каджаров; 3) 1925-1979 гг. – правление династии Пехлеви вплоть до исламской революции Хомейни. Иран представляет собой архетипический пример трансформации докапиталистической формации в экономику «зависимого» капитализма. На примере Ирана Дж. Форан вслед за С. Хантингтоном демонстрирует, что политическая культура оппозиции, реализованная в революции 1979 г. была результатом не символических особенностей, изначально присущих культуре Ирана, а результатом взаимодействия зависимого развития и культуры.
До создания исламского государства Сефевидами «Иран в основном являлся или частью большей империи или был расколот на маленькие куски, управляемые династиями»198. В этот период иранская культура обогатилась опытом имперской периферии, феодальной раздробленности и объединения на основе шиитской идеологии. Поскольку легитимация абсолютизма Сефевидов носила не только теологический, но и бюрократически-монархический характер, насаждение шиитского ислама, некогда способствовавшего объединению исламского государства, в конечном итоге привело к падению Сефевидов. В период правления Каджаров началась интеграция экономики Ирана в мировую экономику. Несмотря на то, что европейские торговцы прибывают в Иран еще в XVI в., устанавливая первые отношения между западом и Ираном, сколько-нибудь значимое влияние на экономику и политику Ирана эти отношения начинают оказывать только в XVII веке, когда дешевый индийский и китайский шелка замещают иранский, лишая Иран основной статьи европейского экспорта. Конституционная революция 1905 г., британская оккупация Ирана 1918 г., образование Гилянской ССР (1920-21 гг.) подводят черту под эпохой правления Каджаров и территориальной целостностью и «реальным суверенитетом» Ирана.
Династия Пехлеви восстанавливает территориальную целостность страны и осуществляет частичную модернизацию ценой углубления политической и экономической зависимости от США. Помимо «зависимого капитализма» и реформ, инициированных династией («белой революции Пехлеви»), автономным источником иранской революции 1979 г. стала «вызревшая» политическая культура оппозиции. (На протяжении иранской истории отдельные элементы этой культуры и ранее проявляли себя в борьбе династий и их соперников). По мнению Дж. Форана, все школы нового поколения (синтезирующие структурные и культурные объяснения) справедливо признают революционную роль, сыгранную исламом в Иранской революции. Однако политическая культура оппозиции, сплотившая широкий оппозиционный народный альянс в рамках
Теории революции постиндустриального и информационного дискурсов
Реконструкция концепции фетишизации Дж. Холлоуэйем сводится к подтверждению методологических и практических правил не отделять генезис от существования, не разделять целое на части – к правилу сопротивления (отрицания) любой фрагментации во имя революционной тотальности. «Фетишизация» – это процесс разделения «социального потока действия» («social flow of doing») на части: отделение «сделанного» («done») от «процесса действия» («doing») и «деятелей» («doers»). «Кристаллизация того-что-было-сделано в «вещь» разрывает поток действия на миллион фрагментов. Вещность отрицает первичность процесса действия (и, следовательно, человечность)»300. Прогрессирующее отделение превращает свободное и креативное действие в безальтернативный, принудительный труд . Труд – это отчужденное действие. Наконец, сделанное не просто отрывается от действия, но действие становится направленным против самого себя, и через это порождает доминирование сделанного над процессом действия, «мертвого» труда над «живым». «Все классовые общества включают отделение сделанного от действия и деятеля, однако в капитализме это разделение становится отдельной осью доминирования»301. Капитализм основан на «застывании» сделанного в собственность, насильственном ее изымании и обращении против деятелей. Капитал осуществляет господство путем фетишизации, отчуждения сделанного от действия и деятеля и утверждая: «сделанное – вещь, и она моя». Обладание овеществленным из перспективы процесса действия неотличимо от власти над людьми.
Дихотомии сделанного и процесса действия соответствует разделение «власть-над» («power-over») и «власть-для» («powero»). Власть-над производна от фетишизации и разрыва, власть-для – возможность участвовать в социальном потоке свободного и креативного действия. Власть-для столь же реальна, как и власть-над, однако подвергается постоянному фрагментирующему воздействию со стороны власти-над, и поэтому может существовать как противо-власть (power-against), анти-власть (anti-power). Порочность революционных стратегий прошлого состояла в воспроизводстве власти-над как фетишизированной формы социальных отношений. Понятие революции как взятия власти предполагало стратегию конструирования контр-власти, которая могла бы устоять против правящей власти-над. Согласно методологии «крика», революционная стратегия должна состоять не в конструировании контр-власти (дублирующей и воспроизводящей власть-над), но в развитии анти-власти, разрушении власти-над, освобождении власти-для.
Вслед за М. Фуко, постулируя «молярный характер» распространенной в фетишизированных отношений власть-над, Дж. Холлоуэй описывает множественность сопротивлений, «распространенных повсеместно в сетях власти». Однако в терминах фетишизированного сознания, единство анти-власти помыслить невозможно. Это положение теории Дж. Холлоуэйя отсылает к проблеме истинного и фетишизированного ложного сознания, а также к проблеме критического революционного субъекта.
«Мы кричим» обозначает не один крик, а множественность, разноголосицу криков (разнообразных по своим причинам и проявлениям: о т невнятного бормотания и слез до рева ярости), описывая тем самым множественность, не осознающую собственной сингулярности. Вопреки отсутствию достаточного уровня общего сознания общность ощущения неисправности мира неоспорима и, тем самым, делает возможной, обыденную критику фетишизации, лишая особой привилегированной роли интеллектуалов. «Крик» в качестве отказа от повседневной практики фетишизованных отношений не нуждается ни в интеллектуалах или экспертах, ни в универсальной утопии изображающей то, каким должен был бы быть правильный мир.
«Мы кричим» обрисовывает нам контуры революционного субъекта – субъекта без идентичности, субъекта негативного, разделенного и также трудно определимого, как и «анти-власть», которую этот субъект реализует. Сопротивляясь всякому разделению, Дж. Холлоуэй оформляет свою теорию от третьего лица множественного числа, от имени «мы». А втор неотделим от читателя, субъ ект от объекта, интеллектуалы от масс, объективный научный стиль от обыденного мышления и т.д. Поскольку в науке нет места для «крика», роль интеллектуалов состоит в том, чтобы усилить негативность, сделать «крик» более резким.
Исходным пунктом концепции революционного субъекта Дж. Холлоуэйя является его отсутствие: «здесь нет чистого революционного субъекта, только поврежденная человечность (damaged humanity)»302. Поврежденная человечность есть следствие отношения к человеку как к вещи, следствие отчуждения и фетишизации. Разрыв социального потока действия тождественен разлому коллективного «мы». Фетишизация затрагивает всех без исключения людей, вне зависимости от их классовой принадлежности. Именно поэтому антагонизм фетишизированного действия выступает внутренним, а не внешним антагонизмом по отношению к множественности подверженного ему человечества. Нет больше «мы», противостоящих некому «они», есть только фрагментированная множественность «нас». Проблема революции – это проблема преодоления фрагментации, отчуждения. Дж. Холлоуэй отказывается от какой-либо идентификации революционного субъекта (будь то идентичность рабочего класса или какая-либо еще), поскольку идентичность, зафиксированная и оторванная от своего генезиса, выступает разновидностью фетишизации. «Мы-те-кто-хотим-изменить-мир н е можем быть идентифицированы… Для буржуазной теории субъективность – это идентичность, в то время как для нашей, субъективность – это отрицание идентичности»
Проблема революционной субъективности с неизбежностью возвращает к вопросу фетишизации: если ничего внешнего не остается, то как с ней совладать? Дж. Холлоуэй различает два понимания фетишизации: «жесткий фетишизм» («hard fetishism») и «фетишизация-как-процесс» («fetishisation-as-process»). Подход «жесткого фетишизма» предполагает фетишизацию как состоявшийся факт. Из этой перспективы революционная дилемма не может быть разрешена, поскольку если социальные отношения фетишизированы полностью, то их невозможно критиковать изнутри. Эта перспектива представляет собой фетишизированный подход к фетишизации, «фетишизацию фетишизации», поскольку отделяет генеалогию от результата. Революция становится мыслимой, напротив, только если рассматривать фетишизацию как процесс. «Фетишизм это процесс фетишизации, процесс отделения субъекта от объекта, процесс отделения действия от сделанного