Социальная память: социологический анализ дискурса прошлого в немецком самосознании Коротецкая Любовь Валерьевна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Теоретические аспекты исследования социальной памяти 21

1. Изучение социальной памяти: подходы и модели 21

2. Сферы модификации памяти и «дискурс прошлого» 56

Глава 2. Нацистское прошлое: многообразие отражений социальной памяти 73

1. Холокост как социокультурная конструкция памяти: фактор травмы 73

2. Трансформация памяти в официально-политическом и социальном дискурсах Германии 88

Глава 3. Дискурсы прошлого в современной Германии: анализ СМИ в контексте миграционной проблемы 126

1. Мемориальная культура и миграция 126

2. «Кризис беженцев» в медиа: роль дискурсов прошлого 143

Заключение 177

Библиография 186

Приложение 211

• Изучение социальной памяти: подходы и модели
• Сферы модификации памяти и «дискурс прошлого»
• Трансформация памяти в официально-политическом и социальном дискурсах Германии
• «Кризис беженцев» в медиа: роль дискурсов прошлого

Введение к работе

Актуальность диссертационного исследования. Проблематика памяти занимает значительное место в современном социально-гуманитарном дискурсе с конца 1980-х годов, и «мемориальный бум» характерен как для академического сообщества, так и для политической и общественной жизни, где память прочно обосновалась как один из ключевых инструментов социального управления.

Научная область социологического исследования памяти в настоящий
момент сталкивается с новыми вызовами, которые продиктованы

характеристистиками сложных дифференцированных обществ настоящего, а
также текущим этапом развития коммуникационных технологий, задающих
новую реальность функционирования массмедиа. Отсюда вытекает

необходимость теоретического осмысления и конкретно-исторического анализа работы социальной памяти с учетом «культуры реальной виртуальности»¹.

Одна из ключевый функций коллективной памяти – поддержка и воспроизводство общественного единства, групповых идентичностей. Вместе с тем, рефлексивный характер ресурсов памяти связан с ее дестабилизирующим потенциалом: разница в толкованиях прошлого служит источником напряжения в обществе, расшатывает коллективные представления. Данная двойственность социальной природы памяти особенно ярко проявляется на примере развития практик меморизации вокруг травматических событий прошлого, которые могут использоваться политическими акторами как для консолидации коллектива, так и для раскола общественного сознания.

Немецкий опыт становления и развития мемориальной культуры уже стал
хрестоматийным образцом «проработки дискурса прошлого» и выстраивания
коллективной идентичности с опорой на травматическую историю.

Использование современных теоретико-методологических подходов для анализа социокультурного конструирования травмы как одной из ключевых проблемных областей изучения памяти с учетом особенностей функционирования «новых

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000.

4 медиа» является актуальной задачей для социологической науки в России и за рубежом. Для исследования социальной памяти в современном российском обществе большое значение также имеет дальнейшая разработка категориального аппарата исторической травмы.

К инструментам конструирования нарративов коммеморации все чаще
обращаются сегодня российские общественные деятели, политики и

исследователи в попытках толкования и осмысления событий двадцатого века: Великая Отечественная война, связанная как с триумфальной победой, так и с огромными потерями; строительство передовой индустриальной и научной державы и массовые политические репрессии в годы СССР. Отмечается высокий интерес широкой общественности к дискурсу памяти, который требует новой теоретико-методологической рефлексии, учитывающей реалии настоящего и обсуждаемые модели будущего.

В социальном пространстве Германии в поле коллективной памяти сегодня происходят интенсивные конфликтные процессы. Новый импульс к возрождению дискурса прошлого и осмыслению его значения для общественной жизни создает миграция, являющаяся сегодня неотъемлемой характеристикой глобального мира.

Для Германии проблема дискурса прошлого имеет несколько измерений,
которые сегодня оказываются важными для выработки политических мир,
процессов интеграции, минимизации конфликтов и для выстраивания
европейской и собственно немецкой идентичности. Особенно актуальное
звучание миграционная тема приобрела в 2015 г. в разгар миграционного кризиса
в Европе, основную тяжесть которого приняла на себя Германия. Исследование
проблемы столкновения нарративов памяти внутри государства, взаимосвязи
мемориального и миграционного дискурса влечет за собой необходимость
разработки инновационных подходов и открывает новые возможности для
теоретико-концептуального осмысления феномена памяти в немецком

социальном пространстве.

Степень научной разработанности проблемы. Охват публикаций, посвященных осмыслению и интерпретации социальной, коллективной или

исторической памяти и различных аспектов ее влияния на общество, крайне широк и имеет междисциплинарный характер. Теоретико-методологическую основу заложили классики социологии конца XIX – начала XX вв. М. Вебер и Э. Дюркгейм – в своих работах они обращают большое внимание на проблематику сознания как на фактор, подвергающийся социокультурным влияниям ² . Отталкиваясь от их подходов и методологических положений, М. Хальбвакс рассматривал проблематику «коллективной памяти» и «социальных рамок памяти»³, впервые перенеся анализ коллективной памяти в социологическое поле. К классикам-основателям memory studies можно отнести А. Варбурга, Г. Зиммеля, Л. Леви-Брюля, Л. Лоуэнталя, Я. Ассмана, разработавшего теорию «культурной памяти», философа В. Беньямина ⁴ . Значительный вклад в описание социокультурной природы памяти внес психолог Л.С. Выготский⁵.

Проблемы нового темпорального режима и связанных с ним характеристик сложного нелинейного глоболокального социума рассматриваются в работах Дж. Агамбена, З. Баумана, У. Бека, Ж. Бодрийяра, Э. Гидденса, С.А. Кравченко, И.Р. Пригожина, П. Чаттерджи⁶.

Взаимосвязь феномена памяти с повседневностью и конструированием социальной реальности исследуется в работах А. Шюца⁷, П. Бурдье⁸, Н. Лумана⁹, П. Бергера и Т. Лукмана¹⁰, М. Фуко¹¹.

² См.: Дюркгейм Э. Элементарные формы религиознои жизни . Тотемическая система в Австралии. М.: Канон+,
1998; Вебер М. Избранное. Образ общества. М.: Юристъ, 1994.

³ Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007.

⁴ Зиммель Г. Проблема исторического времени // Избранное / Г. Зиммель. T.l. М.: Юристъ, 1996; Леви-Брюль
Л. Первобытное мышление. Психология мышления / Под ред. Ю.Б. Гиппенрейтер и В.В. Петухова. М: МГУ, 1980;
Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна. СПб: Владимир Даль. 2004; Assmann J. Das kulturelle Gedchtnis. Schrift,
Erinnerung und politische Identitt in frheren Hochkulturen. Mnchen: Verlag C.H. Beck, 2007; Benjamin W.
Gesammelte Schriften / R. Tiedemann, H. Schweppenhuser (eds.). Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1991; Warburg A.
Mnemosyne Einleitung // Werke in einem Band / A. Warburg. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2010.

⁵ Выготский Л.С. Педагогическая психология. М.: Педагогика-Пресс, 1996; Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по
истории поведения. М.: Педагогика-Пресс, 1993.

⁶ Агамбен Дж. Грядущее сообщество / пер. с ит. Дм. Новикова. М.: Три квадрата, 2008; Бауман З. Глобализация.
Последствия для человека и общества. М.: Весь Мир, 2004; Бауман З. Индивидуализированное общество. М.:
Логос, 2005; Бодрийяр Ж. К критике политической экономики знака. М.: Библион-Русская книга, 2003; Гидденс Э.
Устроение общества. Очерк теории структурации. М.: Академической проект, 2003; Кравченко С.А. Становление
сложного общества: к обоснованию гуманистичеcкой теории сложности. М.: МГИМО-Университет, 2012;
Пригожин И.Р., Стингерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986; Beck U.
World at Risk. Cambridge: Polity Press, 2009; Chatterjee P. The Nation in Heterogeneous Time // Nationalism and its
Futures / U. zkirimli (ed.). L.: Palgrave Macmillan, 2003.

⁷ Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004.

⁸ Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993.

⁹ Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2000.

Современные значимые западные исследователи, которые концентрируются на социологических, политологических и культурологических аспектах памяти, как в контексте немецкой специфики, так и в общетеоретическом поле - А. Ассман, Я. Вансина, А. Хюссен, Р. Козеллек, Я. Зерубавель, Дж. Хартман, Дж. Олик, Х. Вельцер, П. Коннертон, П. Рикер, К. Тилл, В. Канштайнер, М. Хирш¹² и другие. В изучение глобального характера феномена Холокоста и его значения для современности большой вклад внесли социологи З. Бауман¹³, Д. Леви и Н. Шнайдер¹⁴, эпистемологическое значение Холокоста рассматривал Д. Динер¹⁵. Исследователи Й. Рюзен и Г. Розенталь разрабатывают теоретические и методологические подходы к анализу биографий жертв¹⁶.

Социологические теории культурных травм рассматриваются и

разрабатываются в работах Дж. Агамбена, Р. Айермана, Дж. Александера, Б. Гизена, Э. Каплан, К. Карут, Р. Лейс, С. Силке, Н. Смелзера, П. Штомпки¹⁷,

¹⁰ Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Медиум,
1995.

¹¹ Фуко М. Археология знания. СПб.: Гуманитарная Академия, 2004.

¹² Ассман А. Длинная тень прошлого. М.: Новое литературное обозрение, 2014; Зерубавель Я. Динамика
коллективной памяти // Империя и нация в зеркале исторической памяти. М.: Новое издательство, 2011; Рикер П.
Память, история, забвение. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004; Connerton P. How Societies
Remember. Cambridge, MA: Cambridge University Press, 1989; Hirsch M. The Generation of Postmemory: Writing and
Visual Culture After the Holocaust. N. Y.: Columbia University Press, 2012; Huyssen A. Diaspora and Nation: Migration
into Other Pasts // New German Critique, 2003. № 88; Kansteiner W. Finding Meaning in Memory: a Methodological
Critique of Collective Memory Studies // History and Memory, 2002. № 2; Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of
Historical Time. N. Y.: Columbia University Press, 2004; Olick J. K. The Politics of Regret: On Collective Memory and
Historical Responsibility. New York / Oxon: Routledge, 2007; Till K. The New Berlin. Memory, Politics, Place.
Minneapolis, L.: University of Minnesota Press, 2005; Vansina J. Oral Tradition as History. Madison: University of
Wisconsin Press, 1985; Welzer H., Moller S., Tschuggnall K. «Opa war kein Nazi». Nationalismus und Holocaust im
Familiengedchtnis. Frankfurt a.M.: Fischer Taschenbuch Verlag, 2010.

¹³ Бауман З. Актуальность Холокоста. М.: Европа, 2010.

¹⁴ Levy D., Sznaider N. Erinnerung im globalen Zeitalter: Der Holocaust. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2001.

¹⁵ Diner D. Nation, Migration, and Memory: On Historical Concepts of Citizenship // Constellations, 1998. Vol. 4.

¹⁶ Рюзен Й. Кризис, травма и идентичность // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания / Под ред. Л.П.
Репина. М.: ИВИ РАН, 2005; Rosenthal G. Erlebte und erzhlte Geschichte. Gestalt und Struktur biographischer
Selbstbeschreibungen. Frankfurt a.M.: Campus Verlag, 1995.

¹⁷ См.: Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования, 2001. № 1; Cultural
Trauma and Collective Identity / J.C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N.J. Smelser, P. Sztompka (eds.). Berkeley:
University of California Press, 2004; Alexander J.C. Trauma. A Social Theory. Cambridge: Polity Press, 2012; Giesen B.
Triumph and Trauma. L.: Yale Cultural Sociology Series: Paradigm Publishers, 2004; Сaruth C. Unclaimed Experience.
Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996; Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African
American Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and
Loss in Media and Literature. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2005; Leys R. Trauma: A Genealogy.
Chicago: University of Chicago Press, 2000; Sielke S. Why «9/11 Is [Not] Unique,» or: Troping Trauma // Amerikastudien
/ American Studies, 2010. Vol. 55. № 3.

отечественных ученых М.К. Горшкова, Б.А. Грушина, Ю.Н. Давыдова, Т.И. Заславской, Р.Г. Яновского¹⁸.

Основоположником теории психотравматики является З. Фрейд ¹⁹ , в дальнейшем его идеи развивались в рамках гуманистического психоанализа Э. Фромма²⁰.

Взаимосязи смысловых полей памяти в культуре посвящены работы Ю.М. Лотмана ²¹ и М.М. Бахтина ²² . В ряду отечественных исследователей, концентрировавшихся на предмете memory studies, в том числе в соотношении с травматичным немецким опытом, и на символическом значении воспоминаний, можно выделить работы И.А. Альтмана, А.Г. Васильева, М.К. Горшкова, Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина, А.Г. Здравомыслова, В.Н. Иванова, Ю.А. Левады, О.Б. Леонтьевой, О.Ю. Малиновой, А.В. Полетаева, Е.Ю. Рождественской, Н.В. Романовского, А.М. Руткевича, И.М. Савельевой, В.В. Семеновой, Ж.Т. Тощенко ²³ . Репрезентации травматических событий российской истории в культурологическом поле посвящено недавнее исследование А. Эткинда²⁴.

¹⁸ Горшков М.К., Петухов В.В. Октябрьская революция 1917 г. и ее последствия в восприятии современных
россиян // Социологические исследования, 2018. № 1; Грушин Б.А. Массовое сознание: Опыт определения
и проблемы исследования. М.: Политиздат, 1987; Давыдов Ю.Н. Ханна Арендт и проблема тоталитаризма.
Послесловие к русскому изданию / Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦЕНТРКОМ, 1996; Заславская Т.И.,
Калугина З.И. Россия, которую мы обретаем. Новосибирск: Наука, 2003; Яновский Р.Г. Патриотизм: О смысле
созидающего служения Человеку, Народам России и Отечеству. М.: Книга и бизнес, 2004;

¹⁹ Фрейд З. Человек по имени Моисей и монотеистическая религия. СПб.: Азбука-Классика, 2012.

²⁰ Фромм Э. Человек для себя. Иметь или быть? Минск: Издатель В.П. Ильин, 1997.

²¹ Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек - текст - семиосфера - история. М.: Языки русской культуры,
1996.

²² Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975.

²³ См.: Альтман И.А. Мемориализация Холокоста в России: история, современность, перспективы //
Неприкосновенный запас, 2005. № 2-3; Васильев А.Г. «Падение Польши» и модели мемориализации травмы //
Кризисы переломных эпох в исторической памяти / Под ред. Л.П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2012; Гудков Л.Д.
Абортивная модернизация. М.: РОССПЭН, 2011; Дубин Б.В. «Кровавая» война и «великая» Победа. О
конструировании и передаче коллективных представлений в России 1970-2000-х годов // Отечественные записки,
2004. № 5; Здравомыслов А.Г. Тройственная интерпретация культуры и границы социологического знания //
Социологические исследования, 2008. № 8; Иванов В.Н. Ветераны о Великой Отечественной войне //
Социологические исследования, 2015. № 5; Левада Ю.А. Ищем человека. Социологические очерки, 2000-2005. М.:
Новое издательство, 2006; Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы
исторической науки. М.: Наука, 1969; Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М.:
Языки русской культуры, 1997; Власть времени: социальные границы памяти / Под ред. В.Н. Ярской и Е.Р.
Ярской-Смирновой. М.: Центр социальной политики и гендерных исследований, 2011; Леонтьева О.Б.
Историческая память и образы прошлого в российской культуре XIX – начала ХХ вв. Самара: Книга, 2011;
Малинова О.Ю. Конструирование смыслов: Исследование символической политики в современной России. М.:
ИНИОН РАН, 2013; Рождественская Е.Ю., Семенова В.В. Социальная память как объект социологического
изучения // ИНТЕР, 2011. № 6; Тощенко Ж.Т. Историческое сознание и историческая память. Анализ современного
состояния // Новая и новейшая история, 2000. № 4.

²⁴ Эткинд А. Кривое горе: Память о непогребенных / авториз. пер. с англ. В. Макарова. М.: Новое литературное
обозрение, 2016.

8 Вопросы связи политической идентичности и общественного сознания раскрыты в работах Э. Хобсбаума и Т. Рейнджера, Б. Андерсона, отечественного исследователя И.С. Семененко ²⁵ . Х. Бхабха в рамках постколониальных исследований идентичности рассматривает ее как гибридную сущность, сформированную различными национальными нарративами ²⁶ . К немецким ученым, занимающимся в междисциплинарном аспекте вопросами осмысления истории и национальной идентичности и проблемами патриотизма в современном немецком обществе, относятся В. Кроненберг, Х.-А. Хайнрих, К. Шмитц, Э. Нольте ²⁷ . Осмыслению национальной идентичности и анализу немецкого менталитета в посвящены работы Р. Дарендорфа, Х. Шульце, Х. А. Винклера, Г. Мюнклера²⁸. На проблематике европейской идентичности в контексте актуальных экономических и политических проблем стран Европейского союза фокусируется М. Кастельс ²⁹ . К числу работ отечественных ученых, изучавших вопросы идентичности и политического менталитета, относятся труды А.С. Ахиезера, Л.Г. Ионина, М.О. Мнацаканяна, С.В. Чугрова ³⁰ . Динамика идентичности в

²⁵ The Invention of Tradition / E. Hobsbawm, T. Ranger (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1983; Anderson
B. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. L.: Verso, 1991; Семененко И.С.
Политика идентичности и идентичность в политике: этнонациональные ракурсы // Политические исследования,
2016. № 4.

²⁶ Bhabha H. K. Location of culture. N. Y.: Routledge, 1994.

²⁷ Heinrich H.-A. Kollektive Erinnerungen der Deutschen. Theoretische Konzepte und empirische Befunde zum Sozialen
Gedchtnis. Mnchen: Juventa Verlag Weinheim und Mnchen, 2002; Kronenberg V. Patriotismus in Deutschland.
Perspektiven fr eine weltoffene Nation. Wiesbaden: VS Verlag fr Sozialwissenschaften, 2006; Nolte E. Der Faschismus
in seiner Epoche. Die Action franaise. Der italienische Faschismus. Der Nationalsozialismus. Mnchen: Piper, 1963;
Schmitz H. Eigenart und Das Eigene. German Intellectuals in Search of a Concept of Nationhood and National Identity
after Unification // Debatte, 1998. Vol. 6:2.

²⁸ Мюнклер Г. Империи: Логика господства над миром – от Древнего Рима и до США / Пер. с нем Л.В. Ланника /
под ред. Т.А. Граблевской. М.: Кучково поле, 2015; Schulze H. Der Weg zum Nationalstaat. Mnchen: Deutscher
Taschenbuch Verlag, 2001; Darendorf R. The Modem Social Conflict: an Essay on the Politics of Liberty. London:
Weidenfeld and Nicolson, 1988; Winkler H.A. Weimar 1918—1933: Die Geschichte der ersten deutschen Demokratie.
Mnchen: Verlag C.H. Beck, 1993.

²⁹ Castells M. Achilles' Heel: Europe's Ambivalent Identity // Europe’s Crises / M. Castells et al. (eds.). Cambridge: Polity
Press, 2018.

³⁰ См.: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта: Социокультурный словарь. М.: Издательство
Философского общества СССР, 1991; Ионин Л.Г. Социология культуры. М.: ВШЭ, 2004; Мнацаканян М.О. Нации.
Этносы. Культура. Размышления об истоках и природе национальных общностей. М.: МГИМО–Университет,
2005; Чугров С.В. Социокультурная традиция и внешнеполитический менталитет современной Японии: дис. …д-
ра социол. наук: 23.00.02. М., 2007; Чугров С.В Понятие внешнеполитического менталитета и методология его
изучения // Политические исследования, 2007. № 4.

9 современных нелинейных сообществах анализируется в работах Н.Н. Федотовой³¹.

Вопросы вины немецкой нации и возможности мирового устройства в послевоенной Европе, политического самосознания и ответственности, этики затрагиваются в работах мыслителей и философов с мировым именем, далеко выходящих за социологические рамки – Ю. Хабермаса ³² , Т. Адорно³³ и К. Ясперса³⁴, Г. Грасса³⁵, Х. Арендт³⁶, А. Маргалита³⁷. Исследования социолога искусства З. Кракауэра разрабатывают вопросы массовой психологии в условиях тоталитарного режима³⁸.

Зарубежные ученые и отечественные исследователи-германоведы,

концентрирующися эксплицитно на проблеме новой немецой идентичности, «преодоления» немецкого прошлого и работы с памятью о Холокосте в междисциплинарном поле – Д. Арт³⁹ , П. Райхель⁴⁰ , С. Фридлендер⁴¹ , А.Ю. Ватлин⁴², Н. Фрай⁴³, А.И. Борозняк⁴⁴, Е.В. Лезина⁴⁵, А.И. Миллер⁴⁶, Ш. Бергер⁴⁷, И. Гетц⁴⁸, Б.С. Орлов⁴⁹, И.Ф. Максимычев⁵⁰. Имевшие большой резонанс работы

³¹ Федотова Н.Н. Теоретическая рефлексия динамики идентичности: формирование процессуальной теории: дис.
…д-ра социол. наук: 22.00.01. М., 2013; Федотова Н.Н. Изучение идентичности и контексты ее формирования. М.:
Культурная революция, 2012.

³² Habermas J. Moral Consciousness and Communicative Action. Cambridge, MA: MIT Press, 1990; Habermas and the
Unfinished Project of Modernity: Critical Essays on the Philosophical Discourse of Modernity / M. Passerin, S. Benhabib
(eds.). Cambridge, MA: MIT Press, 1997.

³³ Адорно Т. Воспитание после Освенцима // Новое время, 1993. № 5.

³⁴ Jaspers K. The Question of German Guilt. N. Y.: The Dial Press, 1947; Jaspers K. Hoffnung und Sorge. Schriften zur
deutschen Politik 1945–1965. Mnchen: Piper, 1965.

³⁵ Grass G. Im Krebsgang. Eine Novelle. Leinen: Steidl, 2002.

³⁶ Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008; Арендт Х. Ответственность и осуждение.
М.: Издательство Института Гайдара, 2013.

³⁷ Margalit A. The Ethics of Memory. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

³⁸ Кракауэр З. От Калигари до Гитлера: Психологическая история немецкого кино. М.: Искусство, 1977.

³⁹ Art D. The Politics of the Nazi Past in Germany and Austria. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

⁴⁰ Reichel P. Vergangenheitsbewltigung in Deutschland. Die Auseinandersetzung mit der NS-Diktatur in Politik und
Justiz. Mnchen: Verlag C.H. Beck, 2001.

⁴¹ Friedlnder S. Den Holocaust beschreiben. Auf dem Weg zu einer integrierten Geschichte. Gttingen: Wallstein, 2007.

⁴² Ватлин А.Ю. Германия в XX веке. М.: РОССПЭН, 2002.

⁴³ Фрай Н. Государство фюрера. Национал-социалисты у власти: Германия, 1933–1945. М.: РОССПЭН, 2009.

⁴⁴ Борозняк А.И. Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины ХХ и начала ХХI века.
М.: Политическая энциклопедия, 2014.

⁴⁵ Лезина Е.В. Юридическо-правовая проработка прошлого ГДР в объединенной Германии // Уроки истории, 2013.
Доступ:

⁴⁶ Миллер А.И. Дебаты об истории и немецкая идентичность // Политическая наука, 2005. № 3.

⁴⁷ Berger S. The Search for Normality. National Identity and Historical Consciousness in Germany since 1800. N. Y.,
Oxford: Berghan books, 1997; Berger S. Inventing the Nation. Germany. L.: Arnold, 2004.

⁴⁸ Gtz I. Deutsche Identitten: Die Wiederentdeckung des Nationalen nach 1989. Kln, Wien: Bhlau, 2011.

⁴⁹ Орлов Б.С. Проблемы идентичности в современной Германии. М.: ИНИОН РАН, 2012.

10 психоаналитиков А. и М. Мичерлих и философа Г. Люббе посвящены феномену замалчивания нацистского прошлого в послевоенное время в Германии⁵¹ . На анализе «проблемы вины» концентрируется В.В. Рулинский⁵².

Отдельно рассмотрена проблематика толерантности в контексте

взаимодействия мигрантов и принимающих сообществ в трудах Л.М. Дробижевой, Ю.В. Арутюняна, П.М. Козыревой ⁵³ , проблемы этно- и мигрантофобии – в работах В.И. Мукомеля, Э.А. Паина и других⁵⁴.

Взаимосвязь мемориальных и миграционных дискурсов в научной
литературе представлена в гораздо меньшей степени. К числу немецких
исследователей, которые разрабатывают в едином поле проблемы

ксенофобии/отношения к мигрантам, идентичности и культуры памяти, относятся социологи, историки и социальные психологи К. Баде, Н. Форутан, Ф. Хекманн, В. Хайтмайер, Х. Йоас, А. Мессершмидт, Х. Форлендер, А. Цик, М. Пройс и другие⁵⁵. Большой резонанс получила книга политика Т. Саррацина «Германия. Самоликвидация», посвященная в том числе проблемам интеграции мигрантов-мусульман и немецкой национальной идентичности ⁵⁶ . Влияние миграции на

⁵⁰ Максимычев И.Ф. Особенности германского культурно-цивилизационного ландшафта // Германия. Вызовы XXI
века / Под ред. В.Б. Белова. М.: Весь мир, 2009.

⁵¹ Lbbe H. Ich entschuldige mich. Das neue politische Buritual, Berlin: Siedler Verlag, 2011; Mitscherlich A.,
Mitscherlich M. Die Unfhigkeit zu trauern. Grundlagen kollektiven Verhaltens. Mnchen: Piper, 1997.

⁵² Рулинский В.В. «Проблема вины» в послевоенных дискуссиях германских историков, 1945-1990 гг.: дис. …канд.
ист. наук: 07.00.03. М., 2014.

⁵³ Социология межэтнической толерантности / Отв. ред. Л.М. Дробижева. М.: Издательство Института социологии
РАН, 2003; Арутюнян Ю.В. О симптомах межэтнической интеграции // Социологические исследования, 2007. № 7;
Козырева П.М. Процессы адаптации и эволюция социального самочувствия россиян на рубеже XX – XXI веков.
М.: Центр общечеловеческих ценностей, 2004.

⁵⁴ См.: Паин Э.А. Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в
постсоветской России. М.: Институт социологии РАН, 2004; Мукомель В.И. Миграционная политика России:
постсоветские контексты. М.: Диполь – Т, 2005; Регент Т.М. Иммиграция в Россию: проблемы регулирования. М.:
Гуманитарий, 1997.

⁵⁵ Cм.: Bade K. From Emigration to Immigration: The German Experience in the Nineteenth and Twentieth Centuries //
Migration Past, Migration Future: Germany and the United States / K. Bade, K. Weiner, M. Weiren (eds.). Providence:
Berghahn Books, 1997; Zick A., Preu M. Einstellungen zur Integration in der Bevlkerung. Bielefeld: Universitt
Bielefeld
IKG – Institut fr interdisziplinre Konflikt- und Gewaltforschung, 2016; Foroutan N. Muslimbilder in
Deutschland Wahrnehmungen und Ausgrenzungen in der Integrationsdebatte. Bonn: Friedrich-Ebert-Stiftung, 2012;
Heckmann F. Understanding the Creation of Public Consensus: Migration and Integration in Germany, 2005 to 2015.
Washington, DC: Migration Policy Institute, 2016; Heitmeyer, W. Gruppenbezogene Menschenfeindlichkeit (GMF) in
einem entsicherten Jahrzehnt // Deutsche Zustnde / W. Heitmeyer (Hg.). Berlin: Suhrkamp, 2012; Messerschmidt A.
Postkoloniale Erinnerungsprozesse in einer postnationalsozialistischen Gesellschaft – vom Umgang mit Rassismus und
Antisemitismus // Peripherie – Zeitschrift fr Politik und konomie in der Dritten Welt, 2008. Heft 109/110/2008;
Vorlnder H., Herold M., Schller S. PEGIDA. Entwicklung, Zusammensetzung und Deutung einer Emprungsbewegung.
Wiesbaden: Springer VS, 2016.

⁵⁶ Sarrazin T. Deutschland schafft sich ab: Wie wir unser Land aufs Spiel setzen. Mnchen: Deutsche Verlags-Anstalt
(DVA), 2010.

11 социальную память рассматривается в ряде социологических работ последних лет: здесь уместно упомянуть таких исследователей, как Дж. Боднар ⁵⁷ , К. Леггеви⁵⁸, А. Эрлл⁵⁹, И. Глинн и О. Кляйст⁶⁰, К. Хинтерманн и К. Юханссон⁶¹. Целый ряд трудов О. Данна⁶² связан с вопросами нации и национализма.

Все больший интерес направлен на личные истории мигрантов, на воспоминания, составляющие их идентичность, на культурную самобытность и многообразие этнического ландшафта современной Германии. Среди наиболее заметных публикаций последнего времени - работы авторов Я. Мотте, Р. Олигера, В. Георги, М. Кениг, К. Харцига⁶³.

Отечественные исследователи, которые касались в своих работах проблемы взаимосвязи памяти и миграции, прежде всего рассматривают их в контекте социологии миграции, трансформации нарративов памяти, «культурной памяти» и опыта русскоязычных мигрантов за рубежом, а также проблем миграции и интеграции граждан бывших стран СССР (см., например, В.Д. Попков⁶⁴, С.В. Рязанцев и А.А. Гребенюк⁶⁵, И.Э. Захарян⁶⁶, О.И. Зевелева⁶⁷).

Проблемам немецкого кризиса беженцев и развития в этом контексте правых течений посвящены работы Н.Н. Большовой, А.Л. Бардина, О.Ю.

⁵⁷ Bodnar J. Symbols and Servants: Immigrant America and the Limits of Public History // The Journal of American
History, 1986. № 1.

⁵⁸ Leggewie C. Der Kampf um die europische Erinnerung: еin Schlachtfeld wird besichtigt. Mnchen: C.H. Beck, 2011.

⁵⁹ Erll A. Travelling Memory // Parallax, 2011. № 1.

⁶⁰ Glynn I.A., Kleist J.O. Memory Studies and Migration Studies at the Crossroads: an Anglo-Saxon Perspective //
Logiques mmorielles et temporalits migratoires / M. Baussant, I. Dos Santos, E. Ribert, I. Rivoal (eds). Paris:
Universitaires de Paris Ouest, 2015.

⁶¹ Hintermann C., Johansson C. Migration and Memory: Representations of Migration in Europe since 1960. Innsbruck:
Studienverlag, 2010.

⁶² Данн О. Нации и национализм в Германии. 1770-1990 / Пер с нем. И.П. Стреблова. СПб.: Наука, 2003.

⁶³ Motte J., Ohliger R. Geschichte und Gedchtnis in der Einwanderungsgesellschaft: Migration zwischen historischer
Rekonstruktion und Erinnerungspolitik. Essen: Klartext Verlag, 2004; Georgi V. Entliehene Erinnerung. Geschichtsbilder
junger Migranten in Deutschland. Hamburg: Hamburger Edition, 2003; Enlarging European Memory. Migration
Movements in Historical Perspective / M. Knig, R. Ohliger (eds.). Ostfildern: Jan Thorbecke Verlag, 2006; Migration und
Erinnerung: Reflexionen uber Wanderungserfahrungen in Europa und Nordamerika / C. Harzig (Hg.). Gttingen: V&R
unipress, 2006.

⁶⁴ Попков В.Д. «Культурная память» русскоязычных мигрантов в Германии: влияние на формирование новых
идентичностей выходцев из бывшего СССР // Журнал социологии и социальной антропологии, 2013. Т. 16. № 1.

⁶⁵ «Наши» за границей. Русские, россияне, русскоговорящие, соотечественники:
расселение, интеграция и возвратная миграция в Россию. М.: ИСПИ РАН, 2014.

⁶⁶ Захарян И.Э. «Культурная память» русскоязычных мигрантов в германии: влияние на формирование новых
идентичностей выходцев из бывшего СССР // Власть времени: социальные границы памяти / Под ред. В.Н. Ярской
и Е.Р. Ярской-Смирновой. М.: Центр социальной политики и гендерных исследований, 2011.

⁶⁷ Зевелева О.И. //
Политические исследования, 2014. №. 6.

Потемкиной, А.М. Кокеева, В.И. Васильева, Ф.М. Басова⁶⁸, однако они не концентрируются эксплицитно на взаимосвязи с пространством символической памяти.

Предмет, цель и задачи исследования. Объектом исследования является социальная память в современных сообществах.

Предметом исследования является развитие концептуальных и теоретико-методологических подходов к анализу травматической социальной памяти в современных сообществах (на примере немецкого общества).

Цель исследования: обосновать концепт «дискурс прошлого» для исследования социальной памяти и на его основе проанализировать динамику значений исторических нарративов нацистского прошлого в немецком обществе.

Из предмета и цели исследования вытекают основные исследовательские задачи:

обобщить основные теоретико-социологические подходы западной социологической мысли к изучению социальной памяти и модели ее функционирования на индивидуальном и общественном уровнях, выделить их основные проблемные области;

обосновать концепт «дискурс прошлого» для использования в качестве методологической опоры исследований коммеморативных практик как конструкт памяти, отображающий дифференцированное, постоянно изменяющееся поле смыслов социальной реальности;

с опорой на анализ характеристик феномена Холокоста как социокультурной конструкции травмы рассмотреть современный категориальный аппарат травмы, обосновав выделение новой группы акторов - «аудитории-жертвы».

⁶⁸ Большова Н.Н. «Пегида» как пример массовых протестных движений, возникших в Европе под влиянием миграционного кризиса // Политические исследования, 2016. № 3; Бардин А.Л. Миграционная проблема в германском научном дискурсе // Политические исследования, 2016. № 6; Потемкина О.Ю. Актуальные проблемы иммиграционной политики Европейского союза. М.: Института Европы РАН, 2015; Кокеев А.М., Васильев В.И., Басов Ф.А. Германия – ЕС перед вызовом миграционного кризиса. Позиции европеиских стра н / Под ред. Н.К. Арбатовой, А.М. Кокеева. М.: ИМЭМО РАН, 2016.

эксплицировать социально-исторический контекст формирования различных дискурсов нацистского прошлого в Германии с учетом трансформаций, связанных с процессами глобализации и с современной критикой немецкой мемориальной культуры, для интерпретации западных научных исследований в этой области и для разработки обобщающей классификации интерпретативных парадигм памяти;

проанализировать и обобщить академический дискурс ФРГ, связанный с интегрированным рассмотрением проблематики коллективной памяти и миграции, обозначив основные сущностные характеристики функционирования памяти в современных сообществах в контексте интеграционной проблемы;

рассмотреть и проанализировать интерпретации прошлого и коммеморативные практики, развиваемые в медийном дискурсе, определив дискурсивную силу нацистского прошлого и его значение для современного немецкого общества.

Теоретико-методологическая основа. Выбор теоретико-

методологического инструментария был обусловлен комплексным междисциплинарным характером социальной памяти и необходимостью анализа дискурсов и социальных практик в немецком обществе. Соответственно, были использованы следующие концепции и подходы: теория дискурса М. Фуко как концептуально-методологическая основа для современного социального знания; теория коммуникативного действия Ю. Хабермаса, позволяющая исследовать особенности современных коммуникаций; культурсоциология Дж. Александера и его теория травмы, предоставляющая инструментарий для анализа феномена Холокоста как сконструированного коллективного представления и как социального перформанса; метафора «текучей современности» З. Баумана, оперирующая идеей мобильности смысловых структур; теоретико-методологический инструментарий рефлексивной социологии Э. Гидденса и П. Бурдье; подход Дж. Олика к рассмотрению памяти в рефлексивном, «процессо-реляционном ключе», характерном для сложной нелинейной структуры памяти;

14 концепция «политики памяти» (Erinnerungspolitik) профессора Гамбургского университета П. Райхеля ⁶⁹ ; феноменологический подход к конструированию идентичностей, что позволило применить концепцию «мы»-идентичностей и «они»-идентичностей для рассмотрения процессов внутри мультинационального общества; дискурсивный критический подход Т. ван Дейка и разработанная на его основе адаптированная для целей исследования трехмерная модель критического дискурс-анализа Н. Фэркло ⁷⁰ . Важную роль для выбора методологии исследования имели труды М.К. Горшкова, Б.А. Грушина, Ж.Т. Тощенко, П. Штомпки, В.А. Ядова, С.А. Кравченко.

Основными методами исследования являются классификация и

типологизация научных данных, общесоциологический и историко-проблемный
анализ. Источниковая база также была представлена результатами немецких
социологических исследований разных лет, посвященных восприятию

нацистского прошлого.

В качестве case study, определившего эмпирическую базу и

хронологический период объектов анализа в медийном дискурсе, который позволил наглядно представить спектр актуальных для немецкого общества проблем социальной памяти в контексте миграционной проблемы, был выбран недавний миграционный кризис (Migrationskrise) в Германии 2015-2016 гг., с января 2015 г. по февраль 2016 г.: данный период связан с зарождением, постепенным развитием кризиса, его наиболее острой фазой и спадом напряжения и интереса СМИ в феврале 2016 г. после новогоднего инцидента в Кельне.

Характер научной новизны результатов исследования, полученных в результате достижения целей и выполнения поставленных исследовательских задач, формулируется следующим образом:

1) проведен критический обзор основных социологических направлений

исследований социальной памяти, интерпретирована проблема редукционизма

⁶⁹ Reichel P. Politik mit der Erinnerung: Gedchtnisorte im Streit um die nationalsozialistische Vergangenheit. Mnchen:
Carl Hanser Verlag, 1995.

⁷⁰ Fairclough N. Analysing Discourse: Textual Analysis for Social Research. L.: Routledge, 2003.

15 ряда подходов, стремящихся к построению моделей функционирования социальной памяти;

1. обоснована целесообразность и сформулировано определение социологического концепта «дискурс прошлого» в качестве методологической опоры для исследования социальной памяти современных сложных нелинейных сообществ;

2. расширен категориально-понятийный аппарат теории исторической травмы: с опорой на социологический анализ феномена Холокоста как социокультурной парадигмы травмы выделена новая группа «аудитории-жертвы», одновременно выступающая как актор в социальной коммуникации;

3. проведен анализ социально-исторического контекста формирования мемориальной культуры Германии и западного академического дискурса в этой области, на основе которого разработана обобщающая классификация интерпретативных парадигм памяти о нацистском прошлом, отражающая современные процессы глобализации и рефлексивность дискурсов прошлого;

4. проведен аналитический обзор ключевых работ в западном и, в частности, в немецком академическом поле, связанных с теоретико-социальным и конкретно-историческим анализом пересечения проблематики памяти и миграции, который позволил интерпретировать характеристики и роль социальной памяти в современных постнациональных сообществах;

5. на материале сообщений СМИ представлен эмпирический анализ характеристик социальной памяти в современном обществе: проведены исследование медийного отображения Холокоста и оценка дискурсивной силы нацистского прошлого в современном немецком обществе в контексте актуальной миграционной проблемы.

Теоретическая и практическая значимость исследования. Исследование может представлять интерес и иметь практическое значение для социологов и историков, сотрудников Министерства образования и науки РФ, Министерства культуры РФ, Министерства иностранных дел РФ, неправительственных исследовательских организации, общественных фондов и других представителей

16 экспертного сообщества, связанных с изучением общественно-политических процессов в современной Германии, а также с разработкой проблем памяти, национальной идентичности и «образа будущего» сегодня в России. Работа может быть полезна для учебных курсов по социологии, международной журналистике и в области memory studies.

Положения, выносимые на защиту:

1. Учитывая рефлексивный характер памяти, актуальной исследовательской
установкой для работы в области memory studies является сочетание
междисциплинарного, особенно социолого-исторического, и концептуального
подходов к анализу и интерпретации процессов динамического структурирования
памяти о прошлом в условиях настоящего.

2. Опираясь на постструктуралистские и рефлексивные подходы к изучению памяти и учитывая многообразие факторов конструирования поля мнемонических смыслов, предложено на базе теории дискурса М. Фуко обосновать концепт «дискурс прошлого» в качестве теоретико-методологического основания для социологического изучения памяти. Дискурс прошлого, определяемый как транслируемое в конкретном пространственно-временном контексте собирательное представление о произошедшем событии, включающее когнитивные и эмоциональные элементы, сопряжен с характеристиками нескольких полей модификации памяти: мобильной общественной группы, внутри которой формируется сообщение; медиума, через который оно передается; общественных и культурных условий, в которых конституируется мемориальная практика; более ранних форм памяти и традиций мнемонической репрезентации; стратегий для подтверждения аутентичности, используемых акторами в практиках коммеморации.

3. В центре социокультурной конструкции Холокоста, являющейся парадигмальной для категориального аппарата «травмы», находится фигура жертвы-очевидца как «морального свидетеля». В современной социологической фигурации травмы целесообразно выделить более широкую жертвенную группу «зрителей»-акторов, которые символически участвуют в переживании

17 первоначальной травмы, соотносят себя с непосредственной группой-жертвой. Особенно интенсивным отождествление с жертвами (самовиктимизация) становится благодаря работе с памятью сфере искусства и в процессе репрезентации в «новых медиа», которые предлагают новые инструменты (эффекты «спирали означения», перформативные практики) для конструирования смыслов жертв и создания архивов для жертвенных свидетельств.

4. Основные интерпретативные парадигмы социальной памяти обусловлены множеством сконструированных в символическом поле публичной коммуникации дискурсов прошлого в ходе развития мемориальной культуры в Германии в период с 1945 г. до наших дней и не являются взаимоисключающими. Их обобщающая классификация выглядит следующим образом: (a) парадигма молчания, подразумевающая игнорирование или крайне скупые отсылки к проблемам нацистского прошлого; (b) парадигма борьбы, характерная для выступлений против замалчивания нацистских преступлений «поколения 68-го»: конфронтация строилась на обвинениях как в долгом периоде игнорирования страшного прошлого, так и в причастности к нацистским преступлениям; (c) парадигма вины и раскаяния, связанная с признанием роли немецкого государства в преступлениях в ходе Второй мировой войны и с символическими действиями по искуплению вины перед жертвами, развитию и поддержанию репрезентаций памяти о них; (d) парадигма самовиктимизации, связанная с пережитыми и переживаемыми немцами страданиями (немцы как обманутые жертвы нацистского режима и Гитлера; немцы как жертвы союзной оккупации; немцы как жертвы «бомбовой войны»; изнасилование немецких женщин бойцами союзных войск; «жертвы сталинизма» – принудительные изгнания немцев из Восточной Европы; жители ГДР как «жертвы советской диктатуры»; немцы как «жертвы» постоянных и необоснованных обвинений в преступлениях нацизма); (e) парадигма обычности, обращенная к восстановлению дискредитированных нацистами исконно немецких ценностей и к призывам подвести черту под нацистским прошлым; (f) парадигма европейской нации, связанная с построением

18 немецкой идентичности на основе идеи объединенной Европы и с выводом памяти о Холокосте на общеевропейский и мировой уровень.

5. Анализ исследований современных западных социологов, посвященных памяти о нацистском прошлом в контексте миграционных процессов, позволяет обозначить и интерпретировать предметные области, которые формируют перспективу для разработки проблемы в других региональных социальных полях. Имеет место апелляция к нацистскому прошлому в символической политике, плюрализация дискурсов прошлого в контексте «игр истины»⁷¹ привлекается как механизм в пользу той или иной политики. Мемориальная культура и дискурсы прошлого являются латентными факторами роста исламофобии и антисемитизма. Осмысление мигрантами памяти о нацистском прошлом и символическое присоединение к ней является одним из инструментов интеграции. Множественность нарративов миграционной памяти воспринимается как угроза и возможность для мемориальной культуры и гомогенной национальной памяти. Происходит инструментализация травматической памяти национальными меньшинствами для создания новых жертвенных нарративов.

6. Дискурс Холокоста в современной Германии все больше отодвигается на задний план. Образы нацистского прошлого и связанные с ним послевоенные политические максимы используются в медийном дискурсе как обобщенный моральный урок, предостерегающий против ксенофобии и мигрантофобии, поддерживающий необходимость политики открытости в отношении мигрантов. Однако они не имеют доминирующее значение: негативный образ Берлинской стены и позитивный нарратив воспоминаний послевоенного времени об интеграции переселенцев и изгнанных немцев также очень важны. Отталкиваясь от негативного образа прошлого, выстраивается новая история современной Германии, которая может опираться на позитивное основание «культуры гостеприимства».

Степень достоверности результатов определяется тем, что в ходе исследования автор использовал широко применяемые в современной российской

Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996.

19 и мировой социологической науке теоретико-методологические подходы, а также опирался на принципы и достижения из области культурологии, социального психоанализа, политологии и социальной философии. Фактологическая корректность результатов работы также основывается на соответствии методов обработки эмпирической информации цели и задачам диссертационного исследования.

Апробация результатов исследования. Поэтапные выводы и результаты исследования были представлены в докладах «Эволюция концепции патриотизма в России и Германии в отражении СМИ (1993–2009 гг.): сравнительный анализ» на V Всероссийской конференции «Россия 2030 глазами молодых ученых», 2011 г.; «Анализ динамики конструкций социальной памяти в немецком самосознании: Холокост» на Международном молодежном научном форуме «ЛОМОНОСОВ-2017», 2017 г.

Ключевые положения диссертации были апробированы в ходе отдельных лекций и семинаров на 1-м и 3-м курсах факультета Международной журналистики МГИМО МИД России в рамках дисциплин «Психология массовой коммуникации» и «Мастер-класс».

Структура диссертации состоит из введения, трех глав (шести параграфов), заключения, списка литературы и приложения.

Изучение социальной памяти: подходы и модели

В последние десятилетия социальная память привлекает пристальное внимание исследователей из самых разных областей, оказавшись объектом междисциплинарного изучения. Такой разнообразный ландшафт исследований памяти во многом связан со сложностью и многофункциональностью самого феномена, который сегодня оказался в центре внимания отдельного направления исследований, memory studies. Самоизучение памяти было охарактеризовано одним из крупнейших современных исследователей этого направления Дж. Оликом как «непарадигмальное, междисциплинарное, децентрированное предприятие»72. Память превратилась в ключевую парадигму социально-гуманитарного знания новой эпохи.

С точки зрения социологии, концепция памяти интересна именно изучением инструментов, которые создают и поддерживают социальность, взаимосвязи памяти и социальной общности и конструирования самой памяти с помощью социальных механизмов.

Социальное взаимодействие не может протекать без памяти о прошлом: память – одна из важнейших составляющих кодекса «приемлемого» социального поведения в социуме. Память привносит новую информацию в социальное взаимодействие, порождает значения для текущего дискурса, поддерживает социальную идентификацию. Политический ресурс памяти также имеет общественное значение: социальный дискурс диктует определенную трактовку тех или иных событий прошлого, пресекая попытки противоречащих толкований и даже маргинализируя их авторов.

Вместе с тем, память – это двухсторонний процесс. Один из основоположников теории памяти, французский социолог Морис Хальбвакс, сформулировал понятие «социальных рамок памяти» (les cadres sociaux de la mmoire), продемонстрировав, что наши воспоминания всегда формируются под общественным давлением. Прошлое испытывает значительное влияние со стороны настоящего, со стороны текущих представлений социума о себе и политических и культурных условий. По определению Хальбвакса, воспоминания – это «работа по преобразованию прошлого»73, и память «социального» человека определяется воспоминаниями группы. При конструировании собственных воспоминаний индивид опирается на воспоминания других членов коллектива. Ж.Т. Тощенко характеризует историческую память как «определенным образом сфокусированное [историческое] сознание, которое отражает особую значимость и актуальность информации о прошлом в тесной связи с настоящим и будущим». Он отмечает, что«историческое сознание как бы «разлито», охватывает и важные, и случайные события, впитывает в себя как систематизированную информацию, в основном через систему образования, так и неупорядоченную (через средства массовой информации, художественную литературу), ориентация на которую определяется особыми интересами личности. Немалую роль в функционировании исторического сознания играет случайная информация, часто опосредованная культурой окружающих человека людей, семьи»74.

Ж.Т. Тощенко использует термин «историческая память», который в данном контексте соотносится с широкоиспользуемыми в литературе мемами «социальная память» и «коллективная память». В некоторых случаях эти понятия встречаются как синонимы, четкую границу здесь провести не удается.

Отдельные исследователивыступают против употребления термина «память», критикуя его как неприемлемую реификацию социальной сущности общества, присвоение ему антропоморфных черт, объективной способности мыслить и чувствовать75. Социальные историки А.В. Полетаев и И.М. Савельева в продолжение этого тренда с опорой на исследования С. Московичи и его последователей считают введение термина памяти избыточным, потому что нет нужды множить сущности и можно ограничиться терминами «знания» и «социальные представления»76.

Единого понимания памяти и закрепленного словоупотребления в отношении этого феноменав научной литературе сегодня не существует, однако общее основание выделить можно: память исследователи рассматривают в противопоставлении истории как «документальному закреплению событий далекого прошлого»77. Если в первобытных обществах роль памяти как истории занимала ключевую позицию, то с развитием письменности и изобретением печатного станка на первый план вышло нейтральное научное знание, а ценностно заряженный дискурс памяти потерял свое значение. Как считает Ж. Ле Гофф, память вновь начинает завоевывать позиции во Франции и других европейских странах после Французской революции: произошедшие события требовали моральной легитимации78. В диссертационном исследованиипредлагается использовать термин «социальная память» как наиболее корректный и широкий, не обладающий узким значением, в отличие от термина «историческая память», или конкретным контекстуальным значением, как «коллективная память».

Социальная память в широком смысле рассматривается как объединяющее свойство локальной группы или круга лиц, которые сами относят себя к данной группе, характеризуемое как культурно разделяемые представления о прошлом. Основными модусами социальной памяти, которые делают возможным ее функционирование, является воспоминание и забвение. Социальная память оказывается ключом к пониманию стабильности и динамики современных сообществ. Пространство истории в контексте индивидуальной памяти связано с понятием опыта. При этом не имеет значения, переживал ли индивид те или иные события лично или содержание опыта было передано ему в процессе социальных коммуникаций или через медиаканалы. Воспоминания о собственной истории создают базу для познания настоящего и будущего. На основе этого понимания человек конструирует для себя несколько моделей поведения, которые определяют конкретные действия. «Во взаимодействии с воспоминаниями о прошлом и ожиданиями от будущего собственное настоящее воспринимается и интерпретируется как временной процесс»79.

Кроме того, знания о прошлом дают индивиду основание для самоидентификации, демонстрируя протяженность, непрерывность развития «я» во времени. Индивидуальная репрезентация собственной истории является базовой человеческой потребностью.

Для группы, вслед за Ж. Ле Гоффом, можно выделить несколько основных значимых «измерений исторического знания»80. Коллективная передача опыта, навыков и технических знаний, которые уже зарекомендовали себя в прошлом, относится к обучающему измерению истории. На протяжении существования коллектива формируется картина егопрошлого – так происходит самоопределение группы в рамках пространственных и временных координат. Периодизация истории социума в коллективной памяти придает общий смысл его развитию, устанавливаетграницы по отношению к другим группам и подчеркивает отличительные свойства этого конкретного социума или нации, определяет ее лицо, «коренное отличие» от других. Формулирование «коренного отличия» служит для того, чтобы обосновать легитимность данной группы, ее право на существование. Ключевым «поворотным моментом» здесь является нарратив о «рождении» нации, который отражает ее самостоятельность, отделение ее от других. «Начало истории» может быть смещено, что оказывает непосредственное влияние на идентичность, служит средством самоопределения и самосознания общества.

Легитимационное измерение исторического сознания предполагает, что в ходе общественного дискурса всегда используются ссылки на прошлое, даже если настоящее не нуждается в историческом оправдании. Но подкрепление нарратива, действий или декларации намерений отсылками к урокам прошлого может являться как минимум сильным риторическим приемом, а в большинстве случае и важным аргументом. Политические элиты зачастую используют историю, в первую очередь ее различные толкования, в собственных интересах, для обоснования легитимности национальных принципов. Понятие прошлого привлекается политиками для очерчивания национальных границ, и к этому направлению тесно примыкает понятие «изобретенной традиции» Э. Хобсбаума и «воображаемых сообществ» Б. Андерсона81. История и память имеют для политических элит двойное значение: c одной стороны, они используют уже сложившуюся в обществе картину памяти, с другой стороны, активно модифицируют историю и прошлое в контексте текущих политических вызовов.

Сферы модификации памяти и «дискурс прошлого»

Функциональная дифференциация, развитие экспертных систем, культурная плюрализация приводят к тому, что мы сталкиваемся c характеристикой современного общества как в высокой степени дифференцированной структуры, в рамках которой свои собственные миры и памяти формируют различные группы, объединения, среды, организации, институты государства и надгосударственные объединения. Так формируются разнообразные типы социальных памятей с разными институциональными корнями.

Философская концепция дискурса М. Фуко дает основу для описания структуры памяти как комплексного и дифференцированного феномена конфигурации общественной жизни, который характеризуется относительностью. В фукианском анализе дискурс представляет собой и процесс, и результат социокультурной детерминации коммуникационных практик. «Дискурс... – это не сознание, которое помещает свой проект во внешнюю форму языка, это не самый язык и, тем более, не некий субъект, говорящий на нем, но практика, обладающая собственными формами сцепления и собственными же формами последовательности»131. Производство дискурса контролируется, организуется и подвергается селекции посредством ряда упорядочивающих процедур, которые несут как конституирующее, так и ограничивающее значение. При этом дискурс находится в сложных отношениях взаимозависимости с властью: дискурсивные практики обеспечивают реализацию властью своих установок, эффекты властвования. Еще одной производной дискурсивных практик являются знания. Рассматривая память в фукианском ключе через призму понимания дискурса, мы можем говорить о ней как о нередуцируемой характеристике смысловых систем, через которые формулируются и обсуждаются идентичность и легитимность.

Различные мобильные общественные объединения, имеющие внутренние и внешние объективные связи, производят разные образы и типы памяти об одном и том же событии, используют разные мнемонические практики. Образы и смыслы памяти разных полей, в свою очередь, влияют друг на друга. В качестве примеров памяти, соотнесенной с дифференцированной структурой общества, можно привести распространенные в официальном дискурсе понятия: официальная память, популярная (folk) память, контрпамять (может транслироваться оппозиционными СМИ) и т.д. Однако, оперируя этими терминами, нельзя забывать, что даже внутри одного поля могут воспроизводиться разные варианты памяти.

Аналитическое выделение такой сферы модификации, как общественная дифференциация, ведет к заключениям о несостоятельности положений, характерных для интеракционистских, «сильных» теорий социальной памяти. Первое сомнение касается поддерживающей идентичность функции социальной памяти. Пересекаясь и вступая впротиворечие друг с другом, «социальные памяти» могут и по-разному действовать на идентичность, в том числе «расшатывать» ее – таким образом, поддерживающая функция социальной памяти оказывается под вопросом.

Утверждение о временнойстабильности социальной памяти в данном контексте также предстает сомнительным, потому что ни одна социальная группа в современном мире не обладает достаточно мощными инструментами для того чтобы продуцировать формы памяти, которые будут разделять все группы. А делегитимация господствующего нарратива всегда связана с делегитимацией находящихся у власти элит.

Под «медиумом» понимаются в широком смысле средства передачи памяти, ее внешней репрезентации. Широко принятой точкой зрения в социологических теориях памяти является мнение, что медиа не только передают память, но и формируют ее. Главный редактор журнала «Memory Studies» Э. Хоскинс утверждает, привлекая понятие «рамок памяти» М. Хальбвакса, что формы памяти сегодня находятся под влиянием современных медиа, опосредованы (mediated) ими132. Опираясь на известный постулат М. Маклюэна «Themediumisamessage», можно заявить, что воспоминание также является сообщением. Вслед за М. Маклюэном мы должны подчеркнуть внутреннюю логику медиа, которая определяет не только производство смыслов, но и их восприятие. Переданное через медийный канал сообщение обрастает дополнительными смыслами именно за счет особенностей и структуры медиа. Медиа не просто являются зеркалом общественного сознания – они сами формируют его, его ключевые мотивы, что демонстрируют многочисленные исследования, посвященные agenda setting, повестке дня.

Обратимся к характеристикам средств передачи, которые являются сферой модификации для конструирования памяти. С. Кремер, профессор философии Свободного университета, выделяет три «ключевых узла медиадискурса» – устную и письменную речь (язык, тексты), технические медиа (письменность, печать, фотографии, телевизор и кинофильмы) и массовые медиа (СМИ)133. Последние особенно релевантны для исследований социальной памяти именно с точки зрения широкого охвата ими аудитории. «Все, что мы знаем об обществе, о мире, в котором мы живем, мы знаем благодаря массовым медиа. Это относится также к нашим знаниям об обществе, об истории и о природе»134. Новые медиа, согласно концепции Н. Лумана,надо рассматривать не как замену «старым», а как идущую вперед эволюцию медиа или как процесс дифференциации медиа.

А. и Я. Ассман относят к коммуникативному типу памяти только один тип медиума – язык. В современном дискурсе такое «мономедиальное сужение» неактуально135. Как показывают исследования, память семей во многом опирается на фильмы, фотографии, статьи и радиопередачи, при этом содержащиеся в них образы часто принимаются за собственные воспоминания или атрибутируются к рассказам родственников. Особенно сильно влияние телевидения, которое обладает возможностью формировать у зрителей чувство переживания исторического опыта и потому непосредственно влияет на автобиографическую память и другие общественные процессы вокруг памяти. Неслучайно прорывом для репрезентаций и переработки Шоа в Германии стала трансляция сериала «Холокост»: он впервые смоделировал в немецком обществе ситуацию «сопереживания» вместе с жертвами, сфокусировав на теме общественный интерес и придав ему иную качественную динамику.

Не менее важный тезис заключается в том, что медиа определяют не только форму сообщения, но и его восприятие. Складывающиеся отношения между сообщениями медиа и реципиентом и открытость данных контекстов важны для процесса медиаанализа.

Различные медиа по-разному работают с воспоминаниями – и на уровне их содержания, и жанра. Огромный массив исследований сегодня посвящен прослеживанию влияния СМИ на фигурации памяти: новые медиа, социальные сети, коммуникативные платформы, телевидение и т.д. Жанровые особенности медиумов, возникновение гибридных форматов также неразрывно связаны с передачей памяти: исторический роман, мемуары, биографии-признания, фильмы, эксплуатирующие ощущение ностальгии, и т.д. – все эти средства передачи образуют разнообразные констелляции с памятью.

Однако мы не можем ограничиться пониманием медиа в узком смысле этого слова, когда говорим о социальной памяти. Важная сфера, в которой формируются смыслы, – это различные, специфические меморизаторские способы передачи информации. Иначе их можно назвать, по предложению Я. Зерубавеля, практиками коммеморации, то есть «всеми теми многочисленными способами, с помощью которыхв обществе закрепляется, сохраняется и передается память о прошлом»136.

Такие практики, которые напрямую вовлекают людей в процесс воспоминаний, оказывают особенно сильное влияния на людей, формируя и изменяя их представления о прошлом, и выполняют самые различные функции, в зависимости от своей специфики. Коммеморативные практики, в то же время являющиеся коммуникативными, могут относиться к политическим ритуалам, публичным речам политиков и общественных деятелей,фестивалям и юбилеям, единоразовым символическим «действам». «Места памяти» (развалины, монументы, музеи), историографические источники (научные статьи, исследования), законодательное регулирование и государственная бюрократическая система (репарации,комиссии по расследованиям, судебные процессы, обвинения и наказание) – все это медиумы.Очевидно, что все данные формы передачи памяти в некоторой степени соотносятся с институциональными структурами. Однако в этом не содержитсяпротиворечия: медиумы сами по себе являются формами социальных отношений и не могут рассматриваться изолированно от групп общественной дифференциации.

Трансформация памяти в официально-политическом и социальном дискурсах Германии

Мнемонические и дискурсивные практики и исторические символы корректно рассматривать только в определенном историческом и политическом контексте, учитывая, в том числе, внутренние и внешние факторы политической жизни страны.

Процесс реконструкции и передачи прошлого в Германии, который в итоге собирается в общую картину национального мемориального ландшафта, состоит из множества отдельных заявлений, юбилейных торжеств, политических фестивалей, внешнеполитических встреч, открытия монументов, музеев и памятных мест, фильмов, книг,фотографий и исследований и, конечно, сообщений СМИ всех жанров. Материалы телевизионных программ, газет и журналов могут как решать задачи эстетически-экспрессивного влияния на аудиторию, так и поддерживать и углублять содержательный дискурс.

Традиционно в Германии, как и во многих других странах, официально-политический и интеллектуальный дискурсы находятся в определенной конфронтации. Формы памяти и коммеморации этих двух полей иногда могут сближаться и даже совпадать, однако часто расходятся, традиционно разделяя и саму «интеллигенцию» на правый и левый лагеря. В послевоенные годы политики и интеллектуалы были тесно связаны друг с другом, однако постепенно с ходом времени политические и интеллектуальные мемориальные практики, хотя и находясь в параллельном динамическом развитии, не просто сталкивались, но и напрямую конфликтовали179. Политические смысловые системы всегда опираются на образы прошлого. При этом в символическом поле соперничают стратегии основных политических сил и общественных лагерей, которых вслед за А.Г. Васильевым с опорой на предложения М.Бернхарда и Я.Кубика будем называть «мнемоническими акторами»180.

Важно отметить, что в посттоталитарных обществах наблюдается кризис идентичности, который предполагает острую необходимость поиска новых коллективных оснований и в то же время развитие плюралистических нарративов памяти на разных общественных уровнях, которые были подавлены и не находили должных форм репрезентации в условиях режима диктатуры.

Stunde Null – «час ноль»181 – обозначил полную капитуляцию Германии в ночь на 9 мая 1945 г. Вторая мировая война завершилась поражением, лишила страну международно-правового суверенитета.«Час ноль» открыл новую страницу истории: необходимо было нести ответственность за совершенные злодеяния, вместе с тем остро стояла необходимость восстанавливать страну и выстраивать новое общество, самосознание и идентичность. Интересно отметить, что немецкий социолог Х. Дубиль выступает против использования термина «час ноль» для обозначения нового этапа немецкой истории: в немецком сознании, политических установках граждан страны никаких радикальных перемен после поражения в первые послевоенные годы не произошло, они будут иметь место в ходе становления мемориальной культуры последующих десятилетий182.

Условия формирования памяти о событиях 1933–1945 гг.кардинально отличались от предыдущего поражения в Первой мировой войне и Версальского мира. 1918-й год оставил население страны с «памятью побежденных», памятью о «стыде» и «позоре». Чтобы заново выстроить положительную идентичность и восстановить утраченную честь, в качестве классического приема предпринимались попытки перевернуть унизительную ситуацию и продемонстрировать силу и героизм, и нацистский режим большое внимание уделял ритуальным действиям и местам, служившим цели увековечить «память героев».

Однако середина сороковых годов была отмечена для Германии другим вопросом: позади осталось не просто поражение, но и преступления таких масштабов, каких человечество еще не знало. В сложившейся ситуации развивать героический нарратив было невозможно. Как пишет Вольфганг Шивельбуш в своей книге «Культура поражений»: «Существует различная градация поражений и краха. Пока национальное самосознание функционирует нормально, нация, потерпевшая поражение, не готова исполнять требование морально-духовной капитуляции (покаяние, исправление, перевоспитание). Подобная готовность возникает лишь тогда, когда с разрушением материальных основ существования страны разрушаются и ее морально-духовные основы. Поражения 1865, 1871 и 1918 годов еще не достигали таких масштабов»183. Поражение 1945 г. «таких масштабов» достигло. Нация имела дело с воспоминаниями о собственных преступлениях.

Для обоих государств, двух новых немецких республик, национал-социализм являлся основополагающим событием для создания. Но оно было настолько негативным, что ни ФРГ, ни ГДР не могли основывать на этом наследии выстраивание собственной государственности. Стояла задача выстроить систему отношений к нацистскому прошлому, опираясь на события, которые лежали за рамками гитлеровской диктатуры, но при этом имели с ней определенную связь. Оба государства создавали новые политические порядки в определенной степени за счет «починки истории» и попыток ее легитимизовать. При этом вырабатывались разные подходы к наследию национал-социализма184.

Переход к посттоталитарному обществу в ФРГ тормозился конфликтом по линии Восток-Запад, за счет которого укреплялась важная идеологическая парадигма предвоенного времени – антикоммунизм. ФРГ вырабатывала повестку дня, ориентируясь на критику национал-социализма и увязывая ее при этом с отвержением сталинского коммунизма185. Говоря о неприятии тоталитаризма в любом его виде – «красном» или «коричневом», – руководство ФРГ «набирало очки» как в международных отношениях, так и внутри страны. Доктрина тоталитаризма времен холодной войны приравнивала сталинский и гитлеровский режимы, приводя их к одному знаменателю, и Западная Германия с готовностью приняла эти правила игры. Конфронтация ФРГ и ГДР, помимо очевидной идеологической, продолжалась и по линии борьбы за наиболее «эффективную» и масштабную денацификацию.

ГДР объявила себя «образцовым антифашистским государством», «новой», «лучшей» Германией. Был взят жесткий публичный курс на то, чтобы полностью расправиться с прошлым, кроме того, власти с уверенностью использовали элементы культурного и революционного наследия для поддержки новой идеологии186.

Так, например, в 1948 г., в период основания ГДР, как символ прусского милитаризма был демонтирован классический памятник прусскому генералу и военному реформатору Герхарду фон Шархорсту. Однако 15 лет спустя памятник вернулся на свое место. Он понадобился для исторической легитимации национальной народной армии. В восьмидесятых годах прусско-протестантская традиция уже была широко реабилитирована. Признание получили и консервативные «альтернативы» гитлеровскому прошлому, даже Фридрих Великий и Отто фон Бисмарк предстали в благоприятном свете187.

Исходная позиция Западной Германии была иной.ФРГ сразу причислила себя к продолжателям истории потерпевшей поражение в войне страны и приняла наследство национал-социализма со всеми рисками и обязательствами. ФРГ видела себя преемницей национального государства, созданного Бисмарком, преемницей Третьего рейха, но решительно заявила о размежевании с гитлеровской диктатурой.

И государственные органы, и отдельные партии и люди, которые занимались написанием Основного закона ФРГ, считалирешающим условием для подъема Национал-социалистической партиислабость политической структуры Веймарской республики. Таким образом, ФРГ с самого начала находилась в двусмысленном отношении к диктатуре Гитлера. С одной стороны, декларировалось позиционирование страны как единого наследника Рейха, который был ликвидирован в результате войны и разделен союзниками, с другой стороны, объявлялась «чистая страница» послевоенного времени. Оба национальных исторических музея в Берлине и Бонне вполне явно демонстрируют эту двойственность188.

Практика быстро показала, насколько сложно вести такую «двойную» игру. Как преемник Третьего рейха, ФРГ являлась в первую очередь должником, в том числе ответственным за все нацистские преступления в ходе войны. На международной арене ФРГ претендовала на уникальность и единственность в представлении интересов всего населения бывшей Германии, такое положение подкреплял и Основной закон ФРГ 1949 г.

По отношению к победителям войны и союзникам, а также к жертвам преступного режима ФРГ приняла обязательства по погашению политико-моральных (в первое послевоенное время они еще не были столь очевидны) и материальных долгов. Таким образом, в общественном сознании западных немцев существовала воля к тому, чтобы обращаться к прошлому со всеми его сложностями, каким бы внутренне противоречивым ни казался этот тезис.

«Кризис беженцев» в медиа: роль дискурсов прошлого

2015-й год, год начала миграционного кризиса в Европе, был особенно значим в миграционной истории Германии: за год в страну въехало больше двух миллионов иностранцев. В июне 2015 г. произошло эпохальное событие: после долго периода отрицания канцлер Ангела Меркель признала Германию «страной миграции»292. Приток в страну большого количества мигрантов в сжатые сроки, с одной стороны, раскрыл потенциал гражданского общества Германии, а с другой – поставил целый ряд задач по долгосрочной интеграции беженцев и по комплексному переходу на новый тип общественного устройства и мышления – «постмиграционного». Свежие аналитические работы, связанные срефлексией миграционного бума 2015–2016 гг., уже содержат интересныевыводы о необходимости концептуальных изменений в области немецкой интеграционной политики293.

Согласно представленной в первой главе данной работыметодологической модели «дискурса прошлого», для анализа текущих мемориальных нарративовприняты во внимание и описаны ключевые факторы формирования дискурсов прошлого: общие характеристики миграционного кризиса; господствующий политический нарратив, определяемый высказываниями политического истеблишмента;особенности журнала «Шпигель» как издания левого либерального спектра, специфика его материалов и аудитории;традиции репрезентации образов нацистского прошлого, характерные для немецкого пространства символической коммуникации;сложившиеся традиции взаимодействия миграционной и мемориальной тем в общественном дискурсе; восприятие транслируемых «историй» в качестве достоверных и релевантных для актуального общественного мнения. Они связаны, в том числе, с усиливающейся критикой сложившейся мемориальной культуры в современной Германии.

По итогам миграционного кризиса исследователи констатировали рост напряжения в немецком обществе. Части голосов лишилсяХристианско-демократический союз: в результате земельных парламентских выборов в марте 2016 г. они потеряли значительно количество мест в ландтагах, зато высокие показатели продемонстрировала правая «Альтернатива для Германии»: в Сасконии-Ахальт их поддержала четверть избирателей (второе место после ХДС), также АдГ вошла в ландтаги в Баден-Вюртемберге (15,1%, третье место после «зеленых» и ХДС) и в Рейнланд-Пфальце (12,6%, третье место послеСДПГ и ХДС)294. Все больше людей привлекают акции протестного объединения «Пегида», правопопулистской организации «Патриотические европейцы против исламизации Запада».

Кроме того, тревожным сигналом роста ксенофобских настроений является количество нападений на приюты беженцев. Федеральное ведомство уголовной полиции Германии приводит статистику по взрывному росту насилия: 24 случая в 2012 г., 58 в 2013 г. и 924 в 2015 г.295

Готовность населения активно включиться в помощь прибывающим беженцам была значительно усилена благодаря СМИ. 10 % граждан ФРГ участвовали в этой деятельности. СМИ в позитивном ключе рассказывали о примерах помощи и поддержки и давали информацию о том, как принять участие в волонтерской деятельности. Сначала также публиковалось много фото, вызывающих жалость и сочувствие, и это, несомненно, оказало влияние на формирование дружелюбного климата по отношению к мигрантам.

Социальные СМИ играли двойную роль: с одной стороны, в них люди делились позитивным опытом, через социальные сети легко распространялась информация об акциях помощи, добровольцы упрощали и ускоряли общение, объединяясь в группы. С другой стороны, «новые медиа» стали площадкой для высказывания альтернативных мнений (и не только агрессивных противников миграции), не совпадавших с установившейся оптимистической позицией «общественности», которую транслировали ведущие СМИ. Кроме того, согласно М. Кастельсу, большую роль социальные медиа играют в распространении протестных настроений и мобилизации и организации новых протестных движений296.

В первой фазе кризиса сообщения СМИ отличались позитивным, оптимистическим характером. Профессор Герхард Вове отмечает: «До октября 2015 г. иммиграция беженцев подавалась в СМИ как гуманитарная задача, как вызов, как шанс. Однако со временем интерпретация событий становилась все более скептической»297. Даже в начальной, позитивной фазе медийные репрезентации оставались абстрактными, журналисты практически не спускались до уровня конкретизации задач и достижений. Профессор Михаэль Халлер, глава направления журналистских исследований в Hamburg Media School и исполняющий обязанности директора Института практического журнализма и коммуникационных исследований в Лейпциге, критикует медийные стратегии: «СМИ в основном отражали политическую риторику, вместо того чтобы занять нейтральную позицию посредника, который интересуется деталями и подходит ко всему с критической точки зрения»298. Таким образом, медиаосвещение носило очень абстрактный характер, дискуссия о ценностных основах, на которые должно опираться немецкое общество в ходе кризиса, велась только в высоких инстанциях на уровне теоретизации.Также по мере того, как ситуация непредсказуемо накалялась, журналистские материалы «ударялись в истерику»: оптимизм быстро переродился в «скандальность»299.

В политическом поле отмечается две противоположных тенденции: оптимистичное заявление канцлера Ангелы Меркель, уже превратившееся в крылатое выражение: «Мы сможем это сделать» («Wirschaffendas») – и сомнения ее противников: «Сможем ли?» («Shaffenwirdas?»).

Многие исследователи особое внимание обращают на язык общественных дебатов и выражают озабоченность участившимся использованием слов «из нацистского прошлого». Немецкие социологи и лингвисты признают, что «нацистские» термины действительно встречаются в политической риторике последних лет, но в первую очередь это связано с активностью движения «Пегида» и других правых политических течений. «Отдельные слова имеют свою собственную историю. Именно в отношении периода национал-социализма существуют слова-табу, имеющие расистский или националистический потенциал толкования, и их употребление, например, слова vlkisch, автоматически является призывом к тем группам населения, кто не согласен с общепринятой моральной трактовкой исторических событий в Германии», - говорит профессор Института немецкого языка Ассоциации Лейбница Хайдрун Кемпер300.

Трансформация немецкого общества в сторону все большей открытости и культурной диверсификации, приток иностранцев порождает новые контексты и парадигмы восприятия и осмысления мемориальной культуры, выдвигает на первый план иные тематические доминанты и образы прошлого, не столь актуальные ранее, однако обретающие значение и вес в новых политических условиях и для новой риторики.

Содержание сообщений средств массовой информации является важнейшей составляющей общественного дискурса в информационном пространстве. Как отмечает немецкие исследователи (Кляйст, Халлер и др.), СМИ играли огромную роль в формировании настроений населения в ходе прошедшего в Германии миграционного кризиса и продолжают иметь решающее значение для конструирования позиций по отношению к мигрантам. По оценкам исследователей из HamburgerMediaSchool, всего в 2015 г. было выпущено около 19 000 сообщений, посвященных теме миграции – на 4 тыс. сообщений больше, чем в предыдущие шесть лет. 4 из 5 текстов транслировали позитивный взгляд на проблему беженцев, что в целом создавало позитивный общественный фон. По оценкам исследователей, медиа имели огромное значение для формирования «культуры гостеприимства»301.

Леволиберальный еженедельник «Шпигель» является одним из ведущих средств массовой информации в Германии, которое традиционно оказывает большое влияние на общественное мнение и служит площадкой для печатиматериалов ведущих публичных интеллектуалов и общественных активистов страны. В «Шпигеле» силен жанр «фельетона»: острой авторской колонки, которая может появиться в рубриках «Культура» или «Общество».Сайт «Шпигеля» Spiegel Online является одним из самых популярных немецкоязычных сайтов в мире. «Шпигель» читают преимущественно мужчины в возрасте от 30 до 60 лет. Аудитория журнала характеризуется относительно высоким образовательным уровнем и доходом выше среднего.

Особенность журнала состоит в том, что публикации в нем содержат множество деталей и подробностей, в них используется скорее разговорный язык, нежели письменный литературный, за что журнал часто критикуется языковыми пуристами. Созданный по образцу американского «Тайм», «Шпигель» стремится перерабатывать новости в аналитические материалы и, по возможности, выдвигать в центр внимания человека302. В ежегодных исследованиях международной службы изучения СМИ «Media Tenor» журнал «Шпигель» традиционно занимает первое место по цитируемости в других немецких СМИ303.