Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Мировоззренческие и методологические основания представлений Ю. Хабермаса о праве, политике и государстве 20-81
1.1. Исследовательская позиция Ю. Хабермаса и ее контекст. Критический пафос Франкфуртской школы социальных исследований 20
1.2. Различие стратегического и коммуникативного действий. 38
1.3. Парадигма коммуникативной рациональности. 52
1.4. Системы и жизненный мир: их связь и противостояние . 68
Глава 2. Сущность права: дискурсивный подход 82-150
2.1. Дискурс о праве: принципы, понятия и способ развертывания. 82
2.2. Взаимосвязь моральных и правовых норм с точки зрения практического разума 109
2.3. Правотворчество как незавершенный дискурс: от базовых субъективных прав к производным 133
Глава 3. Право как активный элемент публичной сферы 151-200
3.1. Право и формирование коллективной воли. 151
3.2. Право и власть: функциональная взаимосвязь. 171
3.3. Рост права и проблема юридификации общества . 189
Заключение 201
Библиографический список 220
- Исследовательская позиция Ю. Хабермаса и ее контекст. Критический пафос Франкфуртской школы социальных исследований
- Системы и жизненный мир: их связь и противостояние
- Правотворчество как незавершенный дискурс: от базовых субъективных прав к производным
- Рост права и проблема юридификации общества
Исследовательская позиция Ю. Хабермаса и ее контекст. Критический пафос Франкфуртской школы социальных исследований
Немецкий мыслитель, философ и общественный деятель Юрген Хабермас (р. 18.06.1929) считается одним из наиболее влиятельных интеллектуалов современности. По популярности, да, пожалуй, и по важности поставленных вопросов он сопоставим с такими фигурами как Ноам Хомский, Мишель Фуко, Никлас Луман, Жак Деррида (с некоторыми из них ему доводилось полемизировать, причем неоднократно в печати и на телевидении9).
В центре внимания Хабермаса постоянно находились проблемы современного западного общества, общества эпохи развитого капитализма. Социальная тематика для Хабермаса всегда образовывала нечто вроде субстрата или фундамента, к которому при необходимости присоединялись темы из области эпистемологии, метафизики, философии истории и т.д. По публикациям (общее число их огромно) можно понять, сколь широким был и остается круг интересов немецкого философа. Но нам представляется, что не перечисление тем и проблем, а нечто иное является более важным для целостного понимания исследовательской позиции Хабермаса, а именно – его самоидентификация. Он всегда определял себя (и вполне обоснованно) сторонником идей социального критицизма, сосредоточенных в пору его молодости в т.н. Франкфуртской школе, из последователя которой он со временем превратился в неоспоримого лидера10. Без какого-либо особого внешнего повода (движение социального критицизма тогда еще не пришло к моменту рефлексивного осмысления собственной истории) комментаторы заговорили о Хабермасе как ярком представителе «второго поколения франкфуртцев», подразумевая сначала его идейную связь с отцами основателями школы, а позднее – пришедшее ему на смену «третье поколение»11. Как бы то ни было, контекст правовой философии Хабермаса вне разговора об этом интеллектуальном сообществе останется непроясненным12.
Но и сама позиция Франкфуртской школы не есть нечто до конца ясное, неизменное и лишенное двусмысленностей. Чтобы точнее представлять себе, что интересовало входящих в нее исследователей, придется сделать еще несколько шагов в прошлое, дойдя в итоге до Маркса. Этому есть по крайней мере два повода: во-первых, немецкие интеллектуалы ХХ в. так же, как и Маркс, провозглашают целью разрабатываемой социальной теории практический эффект в виде эмансипации, во-вторых, они сходным образом видят поле своих исследований как совокупность явлений «суперструктуры»13, опираясь тем самым на марксову методологическую дихотомию. Впрочем, этих авторов нельзя причислять к ортодоксальным марксистам, уместнее использовать приставку «нео–». В любом случае, критика подразумевает некий разрыв с метафизикой, но разрыв этот отличается от инспирированного Кантом субъективизма. Если кёнигсбергский мыслитель исходит из того, что метафизические вопросы формулируются разумом, не достаточно воспитанным, скажем так, в методологическом плане относительно себя самого (потому что воспитание разума как раз и предполагает четкое ощущение границ своих возможностей), то социальный критицизм ХХ в. отвергает метафизику исключительно по социальным причинам, а не эпистемологически14. В онтологических, фундаментальных и вследствие этого безапелляционных утверждениях о «сути бытия» вещей кроется некая антропогенная опасность – такова вкратце позиция и Хабермаса, и его учителей.
Знание в рамках социального критицизма меняет свой статус, его (критицизма) апологеты начинают систематически рассуждать о действии субъекта, наделенного этим знанием, в реальном мире. Надо отметить следующее: когда говорят, что целью теории выступает практика, в первую очередь вспоминают заключительный (одиннадцатый) тезис из «Тезисов о Фейербахе» Маркса о том, что «философы различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»15. Изменение мира – это реальное, а не вымышленное действие, следовательно, оно должно задействовать реальные силы, применительно к обществу это – социальные группы. Показательно, что Марксу известно и желательное направление изменения – это освобождение (эмансипация) рабочего класса (как промежуточная цель и необходимое условие дальнейшего движения), в конечном счете – освобождение всего человечества. На первый взгляд это что-то очень фантастическое, абсолютно не рациональное, но ведь Маркс – гегельянец, по крайней мере, таковым он был в начале своего философского пути. Гегель же предложил в своей философской теории такую закономерность: каждая идея играет на сцене, приготовленной ей мировым духом, определенную роль, играет с необходимостью и за счет последовательного развертывания и воплощения (конкретизации). Чем значительнее идея, тем важнее назначенная ей роль. Разум хитер и могуществен, он ведет игру с крупными ставками, так что партикулярные субъекты либо выполняют свои предназначения, либо остаются за бортом всемирно-исторического духовного прогресса. Но у главного игрока нет недостатка в ресурсах.
Итак, имеет место эмансипирующая функция разума, которую можно назвать целевой причиной его активности16. Под этой формулировкой подписались бы и Гегель, и Кант, и французские энциклопедисты. Маркс, как ему самому представляется, исправляет Гегеля в сторону здравого реализма: с одной стороны, история человечества, действительно, имеет направление, но движется за счет материальных (имманентных миру) сил. С другой стороны, эти силы – не мертвая материя природы, а общество, реальность живая и динамичная. Общество в эпоху капитализма структурировано неравномерно, и поэтому повсюду в нем возникают конфликты и напряженности. Но проблема не в этом, а в том, что неравномерности эти несправедливы, вследствие чего их должно устранить – опять-таки это будет проявлением и торжеством именно разумного начала. Под этим углом Марксом и его последователями оценивается любая теория или единичная идея: если она способствует указанной цели, она может быть принята на вооружение, если препятствует – ее следует отбросить. В первом случае идея считается прогрессивной, угодной угнетенному классу, во втором – реакционной, служащей консервации старого порядка, следовательно, угодной только угнетателям17.
Критицизм Маркса, иными словами, питается конкретно историческими обстоятельствами, интересы практического порядка выступают как фильтры, материальное не только преграждает путь идеальному (ограничивая возможность мистификаций), но и направляет его в ходе его осуществления. Идея в отрыве от социального контекста, ее породившего, ни хороша, ни дурна, она вообще не может считаться значимой, у нее нет сущностных свойств, это призрак, тень, не более того. Сила идеи – не в ее подчеркнутом отличии от рутины повседневной жизни, а в укоренении в потребностях определенного – реального, а не абстрактного – субъекта. Фактическое расположение различных субъектов в силовом поле общественной борьбы (а борьба, по Марксу, есть константа, эквивалент развития, вопрос только в ее конкретно-исторических формах и степени их пригодности для решения той или иной исторической задачи) является конечной причиной для циркулирующего в данное время и данном культурном пространстве набора идей, переживаний, установок.
Критика как акт мышления предполагает, что не существует собственной (имманентной, внутренней) логики развития мысли, поскольку между мыслью и бытием (под которым подразумевается в первую очередь бытие материальное) есть определенное соответствие, а кроме того всегда сохраняется безусловный приоритет бытия над его последующим осознанием человеком и вообще над духовной культурой. Отсюда – то недоверие, с которым следует относиться (это безусловный императив критической установки) ко всякому следованию одной теории из другой теории, всякой якобы чисто научной полемике, любой вроде бы естественно случающейся замене одной мировоззренческой установки на другую.
Системы и жизненный мир: их связь и противостояние
Вначале необходимо сделать разъяснение дефинирующего свойства. Второй том «Теории коммуникативного действия» во многом опирается на понятия системы и жизненного мира. Эти концепты – ключевые, закономерно вовлеченные в дело изучения современного капиталистического общества, не изобретены Хабермасом, а весьма умело заимствованы, переосмыслены и приспособлены для решения собственных научных задач. Источниками вдохновения в этом случае выступил социальный функционализм (Парсонс, Луман) и феноменологическая традиция, о которой следует сказать немного подробнее.
Если в отношении концепта системы проблем с пониманием не возникает, т.к. уже на уровне обыкновенной интуиции ясно, какие именно свойства делают конкретный объект системным (для организма это свойство быть живым, например57), то понимание того, зачем нужен жизненный мир в социальной теории, предметом повседневной осведомленности пока не стало. Тем не менее, понятие это обсуждается различными специалистами и довольно-таки широко. Начало этому обсуждению положил Эдмунд Гуссерль, всемирно известный философ, автор феноменологической версии трансцендентализма.
Пытаясь объяснить, каким образом мыслящее Я может помыслить другого (т.е. не-Я), Гуссерль формулирует проблему открытой имплицитной интенциональности, т.е. такого направления сознания на объект, которое сущностно отлично от направленности на вещь58. Иначе говоря, для строгой философии, по Гуссерлю, актуальна задача одновременного удержания разницы двух интенций (на вещь и на субъекта) и ее устранения. Другой есть логический «субъект с духовными предикатами», т.е. его нельзя мыслить по образу и подобию камня или дома, но мыслить его по образу и подобию самого себя невозможно чисто технически (Я есть не предмет в мире предметов, а предельная точка, «полюс» актов сознания, который по необходимости уникален). Однако на деле с представлением других ни у кого из обыкновенных людей нет проблем. Как же функционирует сознание в подобных случаях?
Выход из этой замысловатой ситуации предлагается следующий. Оказывается, пытаясь установить границы «моего собственного» внутри массива осознаваемого опыта, мы наталкиваемся на тот единственный объект, который не затрудняемся считать своим. Это наше тело, выступающее помимо всего прочего и естественной границей личности в том смысле, что опыт овладения телесностью и опыт самопознания совпадают лишь в том случае, если эта телесность – моя. Соответственно, ощущая неоднородность сферы способов осознания, я могу допустить, наблюдая за телесно-конституированными другими, что они в осознании себя функционируют так же, как я. Наряду с непосредственной интенциональностью, пользуясь аналогией, я предполагаю или допускаю, что есть и опосредованная интенциональность, проявленная в человеческом поведении.
Предмет такого специфического восприятия никогда не превращается в нечто непосредственное, более того, его актуализация всецело зависит от производимой мной всякий раз аналогии (хотя Гуссерль утверждает, что это не разновидность индуктивного вывода, поскольку здесь задействована исключительно интуиция). Между Я и не-Я складывается какая-то связь, благодаря которой я узнаю о другом что-то, одновременно перенося это в область самопредставления, но одновременно и черпаю из этой области, дабы перенести некий смысл на другого. Таким образом, опосредованная интенциональность всегда динамична. Ее начала не отыскать во времени, равно как и окончания. Интерсубъективность, говорит Гуссерль, вполне монадична (сознание субъекта изолировано от чужих сознаний), но кроме того одновременно и продуктивна, и репродуктивна. Она такова, что опыт воздействия всегда есть опыт взаимодействия, в ходе которого что-то обязательно повторяется, что-то вновь возникает, а что-то, соответственно, исчезает. Условия такого взаимодействия называются Lebenswelt – жизненным миром.
Эти идеи были развиты последователем Гуссерля А. Шюцем, который сформулировал несколько базовых утверждений, принимаемых в социальной феноменологии и феноменологической социологии как данность59.
Во-первых, было определено, что любое переживание конкретного опыта, любое его истолкование совершается по какой-либо схеме, о существовании которой человек может не подозревать. Эта схема для его ума является априорной, он не может указать место и время знакомства с ней, не может и вспомнить, как он мыслил до развития этой схемы в его сознании. Такая схема представляет собой некое повседневное знание-знакомство с объектами мира, и порой его даже нельзя выразить в пропозициональной форме.
Во-вторых, любая схема, которой располагает разум субъекта, является само собой разумеющейся, но потенциально может быть поставлена под сомнение – в том числе благодаря опыту, каким-либо образом выводящему за пределы повседневного ощущения себя и привычного истолкования вещей. Новый опыт порождает и новую схему, так что жизненный мир в принципе динамичен, но при этом лишен вакуума, ничем не занятого пространства, а кроме того, нельзя найти его края. Схемы истолкования опыта образуют вокруг субъекта своего рода горизонт. Любое продвижение к «окончательным» смыслам лишь размыкает его, открывая новые смыслы.
В-третьих, ключевой функцией жизненного мира является типизация опыта, которая совершается непрерывно. Вряд ли можно себе представить абсолютно уникальные переживания или восприятия в каждый момент времени. Чаще бывает так, что воспринятое нами чем-то похоже на то, что уже встречалось в опыте. И именно в таком качестве мы его осознаем, подводя под общий род (известный уже нам) и фиксируя видовое отличие. Я могу сомневаться относительно отдельных качеств того или иного объекта, но в его категориальной принадлежности я, как правило, не сомневаюсь. Грубо говоря, с первого взгляда мне может быть трудно определить стоимость особняка, на который я смотрю в данный момент времени, но то, что я вижу перед собой именно жилой дом – это совершенно несомненно, и будет довольно трудно убедить меня в альтернативной версии действительности (например, в том, что я вижу лишь искусно выполненную декорацию – но даже и в этом случае ошибка в категоризации окажется минимальной).
В-четвертых, следует исходить из того, что другие обладатели сознания (в действительности – чувства телесности, как мы уже объяснили выше) также наделены подобным инструментом освоения мира, умеют осуществлять категоризацию вещей и типизируют ситуации не менее успешно, нежели это делаю я. Соответственно, все знание, которым мы сообща пользуемся, по природе своей, происхождению и способам передачи является интерсубъективным. Поэтому, что бы ни выступало предметом познания, я всегда мысленно буду создавать его как предмет, равно доступный не одному лишь Я, но некоторому обобщенному Мы, предполагая, что границы осознанности этого предмета у нас совпадут (1-я идеализация), и что личные биографические данные этому совпадению помешать не смогут (2-я идеализация).
Такова роль жизненного мира в социальной феноменологии. Из концепции Шюца можно сделать весьма любопытный вывод о том, что единичное, уникальное в области человеческих взаимодействий может существовать лишь как результат активной конструирующей деятельности ума, специально нацеленного на такую задачу. Все, что доступно в области само собой понятного, по определению является общим, коллективным, правда, в этой общности напрочь стерты имена, так что, если бы схемы жизненного мира были вещественны, речь могла бы идти только о бесхозном имуществе, а частную собственность в таком мире приходилось бы завоевывать исключительно силовыми методами.
Вот с каким понятием берется работать Хабермас в «Теории коммуникативного действия». Оно ему нужно в контексте нескольких важных задач. Это вполне логично; в том, что неослабевающий интерес мыслителей к жизненному миру человека поддерживается именно реальными, т.е. общественными причинами, у нас нет никаких сомнений. Не будь объективной потребности собирать вокруг этого концепта множество родственных друг другу проблем, он остался бы уникальным достоянием истории (вроде «апейрона», о котором, кажется, кроме Анаксимандра никто и не говорил, разве что беря его значение – «беспредельный» – в метафорическом плане). Факты же свидетельствуют о другом60.
Правотворчество как незавершенный дискурс: от базовых субъективных прав к производным
Задаче изучения динамики правовой системы должно предшествовать некоторое методологическое введение. Мы предполагаем эксплицировать те базовые интуиции, которые связаны в науке с понятиями количества и качества, чтобы в дальнейшем показать, влияет ли потенциальная бесконечность правового дискурса на возникновение нормативного перепроизводства, и если да, то в какой степени. Таким образом, и в этом параграфе мы попытаемся соединить чисто умозрительные вопросы с реальными практическими проблемами. Попутно мы попытаемся понять следующее: если концепция права Хабермаса является согласованной, современной, рациональной, эвристичной, то насколько она является приемлемой в перспективе предлагаемых ей объяснений? Не приводит ли следование взглядам немецкого философа к неприемлемым (с моральной или собственно правовой точки зрения) последствиям?
Количество и качество – одни из основных философских категорий, прочно обосновавшихся в научном дискурсе. Без них со времен Аристотеля не обходится ни одна сколько-нибудь серьезная теория. Количество является формально-отчужденной от сущности вещи характеристикой, его уменьшение, равно как и увеличение, ничего не добавляет к способу бытия вещи (М.А. Беляев, метафорически комментируя философские представления о количестве, сложившиеся в эпоху Нового времени, замечает: «даже две-три молекулы воды по своему способу бытия ничем не отличаются от всей той воды, которая составляет основу Мирового Океана»116). Соответственно, количество не влияет на тот способ, которым познается (или понимается) данный объект (в этом смысле линейные размеры физических тел, например, уже выходят за пределы чисто количественного аспекта реальности).
Уместно задаться вопросом: насколько ценными являются суждения о росте (снижении) числа норм в той или иной нормативной системе117? Введение количественных показателей полезно не тем, что обеспечивает большую точность, ибо точность без предметной интерпретации ничего не стоит и бесполезна, к тому же в социальных науках обеспечить точность гораздо труднее, чем в естественных. Здесь скорее имеет место достижение максимальной прозрачности принятия решений, в том числе, оценочных – хотя это скорее проблема практики, а не теории.
Процедурность, как мы уже поняли по результатам предыдущего параграфа, сохраняет фундаментальную неопределенность в отношении того результата, который найдет свое отражение в праве по завершении того или иного обсуждения (дискурсивного события). Этот результат очень сложно спрогнозировать. С другой стороны, поскольку дискурсивные события легко соединяются друг с другом, и это соединение потенциально бесконечно, внутри теории Хабермаса оказывается невозможным различать те качественные состояния правовой системы, которые в перспективе практического разума не являются ценностно тождественными. В частности, становится невозможным различить достаточный и избыточный уровни нормативного регулирования. Но последний, поскольку он чреват утерей правом валидности, лучше заранее диагностировать и устранять118. Значит, либо концепция Хабермаса имеет внутри себя некие «слепые пятна», либо мы должны более тщательно различать в ней (и с ее помощью) количественный и качественный аспекты правопорядка, избегая каких-то слишком прямолинейных и оттого неправильных толкований.
Что касается качества как философской категории, то эта интуиция также чрезвычайно сложна в плане объяснения, хотя и проста на уровне применения. С философской точки зрения сущность вещи и есть система ее качеств, поскольку бескачественную вещь невозможно представить (что не гарантирует ее невозможности). Можно сказать, что в категории качества фиксируется уникальность объекта, его нетождественность всем иным объектам. И только потому, что в лице качества мы сталкиваемся с уникальным сочетанием свойств в единой целостности, установление качественных показателей для всякой деятельности сопряжено с информационной неопределенностью и произволом.
В триаде «право – мораль – нравственность» последнее звено в расчет можно не принимать: это объясняется тем, что распад традиционных структур эмпирического опыта осуществляется необратимо, так что прежние (сугубо коллективистские и абсолютные) смыслы действий не могут быть восстановлены. В связи с этим, при обсуждении качественных трансформаций правопорядка речь может идти только о том, в силу каких оснований – моральных или юридических – вводится в действие очередное правило поведения. Или можно поставить вопрос в более общем виде: есть ли конкуренция между моральной и правовой причинами развития права, и если да, то какому из факторов необходимо отдать предпочтение и почему?
Дополнительным контекстом, в котором должно осуществляться осмысление названных вопросов, является проблема определенности права. Как справедливо указывает Н.А. Власенко, «достижение определенности в поведении людей, человеческой деятельности – одна из важнейших задач социальной регуляции. Право как элемент системы социального регулирования также призвано выполнять эту задачу. По большому счету назначение права в придании человеческой жизни определенности и целенаправленности»119. Правовая норма моделирует, а значит и типизирует отдельные элементы социального бытия, отдельные практики взаимодействия. И здесь возникает сложная ситуация: если право недостаточно хорошо (т.е. слишком грубо) отражает социально-типическое, оно утратит легитимность в силу того, что субъекты охотнее будут вступать в неформальные, но более содержательные и потому более привлекательные связи. Если же право чересчур дифференцированно подходит к задаче моделирования, оно настолько опережает реалии, контекст, в котором формируется, что утрачивает легитимность в силу сложности и неясности для пользователей. Следовательно, оптимальный уровень развития правовой системы, позволяя сохраняться такому атрибуту права как определенность, выступает и необходимым условием сохранения легитимности данной системы (хотя при этом одного указанного условия, на наш взгляд, не достаточно).
Как мы уже выяснили, определенность право может приобретать либо за счет собственных ресурсов развития, либо за счет включений морального дискурса. Но не всякая теория готова согласиться с этим вторым вариантом. В немецкой юриспруденции, вернувшейся к нормальному развитию после 1945 г., как подчеркивает Хабермас, господствовали идеи либо Иеринга, либо Кельзена – как раз в этих случаях о морали вспоминалось в последнюю очередь. Единственным ученым, кто попытался реабилитировать моральное содержание субъективных прав, был Л. Райзер (Ludwig Raiser), который отстаивал идею правогенеза как материализации некоего смыслового ядра всех гражданских прав, впрочем, понимаемых вполне традиционно – как способы ограничения изначально безграничной свободы субъекта действовать тем или иным образом (FG, 116). Задача, которую решал Райзер, состояла в объяснении феномена социальных прав – нового поколения прав человека, чье происхождение с ничтожной долей вероятности могло быть выведено из целевой причины или кельзеновской Grundnorm.
Беспричинно расширяться правовая система, очевидно, не может120. Нет проблем в том, чтобы поставить новые права в логическое соответствие с категорией основных прав человека, однако есть проблема в том, чтобы понять, каков вектор этого развития, что им управляет. Ученый отвечает на этот вопрос следующим образом: личные права, несмотря на их уникальное значение, слишком слабы, чтобы обеспечить всестороннюю правовую защиту личности, поэтому над ними надстраиваются права социальные, создатели которых исходят из непреложного факта надындивидуальных структур и отношений, в которые оказывается вовлеченным тот или иной индивид. Социальные права, согласно Райзеру, существуют, поскольку формальное буржуазное право претерпевает процесс материализации, т.е. отражает в себе баланс определенных коллективных интересов. Баланс этот изначально может быть весьма неустойчивым, для того, чтобы он не способствовал краху правовой системы в ее объективном смысле, требуются некоторые условия. Хабермас, реконструируя соображения Райзера, называет два таких условия: новая интерпретация первичных прав человека и взаимное признание субъектов правового дискурса (FG, 118 ff.).
Рост права и проблема юридификации общества
Мы начнем этот параграф с упоминания о парадоксе, который был обнаружен нами в текстах Хабермаса. Дело заключается в том, что впервые термин «юридификация» появляется на страницах второго тома «Теории коммуникативного действия». Там идет речь о колонизации системами жизненного мира, и юридификация, т.е. захват правовой формой все большего социального содержания, фактически названа одной из форм такой колонизации. Это утверждение было воспринято научным сообществом и получило множество откликов, комментариев, так что в итоге появились многочисленные исследования на данную тему138. Но в «Фактичности и значимости» - работе, посвященной всецело правовой проблематике – всякое упоминание о юридификации отсутствует, как будто бы этого явления вообще не существовало, будто бы это фикция, исследовательская ошибка, нонсенс. Выглядит, в общем, довольно странно, если учесть, что реальный объект исследования за какое-то десятилетие (имеется в виду – от одной монографии Хабермаса до другой) измениться столь радикально не мог. Обнаруженные в начале 80-х тенденции роста права оставались таковыми, конечно, и в 90-е и дальше. Даже сегодня смело можно говорить именно об этой тенденции – некоторые отечественные авторы так и делают139. Следовательно, Хабермас не мог допустить ошибку, а найденная им закономерность не могла «раствориться в воздухе». Откуда тогда такое подчеркнутое забвение собственных суждений? Поразмыслив, мы нашли этому такое разумное объяснение, которое кажется нам единственно возможным. Дело в том, что видит ли исследователь некий факт или группу фактов или не видит их, зависит в меньшей степени от его наблюдательности, а в большей степени от той концептуальной схемы, которую он использует. Как показали многочисленные исследования по философии науки, опубликованные в ХХ в., разные концептуальные схемы (разные картины мира, как принято говорить) обладают удивительным свойством: то, что может быть обнаружено благодаря одной схеме, полностью отсутствует в другой – и наоборот140. В социальных науках, кстати, это не новость: если взять, например, средневековое понимание человека, мы главным образом будем говорить о душе со свободной волей и склонностью ко греху, а фрейдизм, напротив, элиминирует понятие греха, а вместо души как субстанции будет исследовать разнообразные психические силы, как обусловленные физиологией, так и обладающие собственной детерминацией. Так и во всем другом. Следовательно, теоретические представления Хабермаса о праве изменились в такой степени, что феномен юридификации просто выпал из его исследовательской оптики, перестал быть заметным и значимым. В картине социальной действительности, представленной в «Фактичности и значимости», право будто бы уже не участвует в колонизации жизненного мира. Но почему? – это вопрос открытый.
Наш анализ проблемы роста права будет основан, таким образом, на двух текстах немецкого философа – не потому, что необходимо подтвердить предложенное выше решение парадокса (поскольку это ни в какой степени не является самоцелью), а ради уточнения реконструируемых нами позиций.
Восьмая глава второго тома «Теории коммуникативного действия» называется «Заключительные размышления: от Парсонса через Вебера к Марксу». Здесь Хабермас возвращается к проблеме реификации (овеществления) общественных отношений, показывая, что отнюдь не классовая специфика пронизывает собой эту ситуацию. В развитом капиталистическом обществе экономическая и государственная подсистемы, производя такие медиумы как деньги и власть, проникают внутрь жизненного мира и участвуют в его воспроизводстве по своим собственным образцам, паразитируют на нем. Разновидностью такого паразитизма является юридификация, в оригинале - Verrechtlichung141 (TCA, II, 356 - 373). При этом мыслитель убежден, что угроза овеществления характерна вообще для всякого времени и места, где только существуют обменные процессы, обладающие как материальной, так и символической природой. Эти процессы могли предшествовать классовой структуре, сопровождать ее или даже исключать (вспомним, что по мере своего интеллектуального развития Хабермас все далее отходит от исторического материализма как схематического понимания всеобщей истории). Важно, что право служит отчуждению, а формы самого отчуждения могут быть разными.
В своих рассуждениях Хабермас опирается на несколько эмпирических примеров из немецкого права – семейного и образовательного (мы бы сказали – административного права, регулирующего отношения в сфере образования). При этом он предлагает различать между экспансией права и его уплотнением. В первом случае подразумевается распространение юридического воздействия на те области отношений, которые ранее обходились иными, в т.ч. неформальными регуляторами. Во втором случае увеличивается количество предписаний в той области, которая уже является предметом правового регулирования. Но это – логическая систематизация, а кроме нее Хабермас предлагает еще и взглянуть на проблему исторически. Он выделяет четыре «волны» юридификации:
- гибель абсолютизма и становление первых буржуазных государств в Европе (сопровождаемое автономизацией политической деятельности);
- эволюция немецкой монархии, послужившая развитию концепции правового государства;
- идущая от французской революции концепция конституционного правового государства;
- возникшая в ХХ в. тенденция юридического решения классового противостояния, приведшая к возникновению социального государства.
Все эти глобальные волны привносили в правовой порядок новые качества, закрепляя их и делая их существенными, неотъемлемыми, так что можно смело ставить знак равенства между волной юридификации и трансформацией права как явления. Завоеваниями первой волны философ считает:
- регулирование отношений между собственниками имущества посредством кодификации сложившихся форм договорного взаимодействия;
- всеобщность и формальность писаного права;
- образование целостного концептуального представления о субъекте права как участнике контрактного обмена;
- закрепление за государственной властью монополии на применение принуждения.
Достижения второй волны:
- ограничение власти государства положениями конституции;
- предоставление гражданам правовой защиты от произвола должностных лиц администрации (исполнительной власти).
Достижения третьей волны:
- предоставление гражданам государства прав на участие в управлении общими делами – активного и пассивного избирательного права;
- предоставление свободы политическим партиям и различным ассоциациям неполитического толка;
- формирование системы сдержек и противовесов внутри государственного механизма.
Достижения четвертой волны:
- институционализация в праве отношений, вытекающих из классовой структуры общества: предоставление рабочим права образовывать профессиональные союзы, сокращение длительности рабочего дня, введение широкой системы гарантий и компенсаций работникам, складывание системы страхования и пенсионного обеспечения и мн. др.
Суммируя, можно сказать, что во всех четырех случаях имел место именно интенсивный рост права, когда в сферу нормативного регулирования активно вовлекались новые отношения. Этим отношениям придавалась соответствующая форма, для чего было необходимо и новое законодательство. Каждая волна принесла с собой новые отрасли законодательства, при этом оказывая стабилизирующее воздействие на социум в целом. Здесь как бы расширялась «правовая антропология личности», когда человек вначале был опознан как обладатель имущества, затем – как член политической ассоциации, затем уже – как обладатель самостоятельной политической позиции, и в конце концов – как существо, потенциально подверженное множеству экономических и других рисков (но одновременно и способное защитить себя и себе подобных от них). Другими словами, образ индивида становился все более содержательным, определенным и сложным.