Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Дискурс-исследования и изучение образов государств: основные направления 14
1.1. Категория образ государства в политических исследованиях 14
1.2. Структура и основные принципы дискурс-исследований 24
1.3. Теоретические основания дискурс-анализа 36
Выводы к Главе 1 60
Глава 2. Теоретико-методологические основания дискурс-анализа образов государств 62
2.1. Образ как предмет анализа 62
2.2. Семиотика повествовательных текстов 69
2.3. Дискурс-анализ образов государств 90
Выводы к Главе 2 101
Глава 3. Пример дискурс-анализа образов государств: Южная Осетия и Косово в российском внешнеполитическом дискурсе .103
3.1. Границы анализируемого дискурса 103
3.2. Образ Южной Осетии 107
3.3. Образ Косова 124
3.4. Сравнение образов Южной Осетии и Косова 132
Выводы к Главе 3 139
Заключение 141
Список литературы 147
- Структура и основные принципы дискурс-исследований
- Теоретические основания дискурс-анализа
- Семиотика повествовательных текстов
- Образ Южной Осетии
Введение к работе
Актуальность темы исследования. В современной политической науке широко обсуждаются вопросы, связанные с исследовательской проблематизацией различных аспектов государственности. В частности, внимание политологов привлекают категории государственной статусности, состоятельности и эффективности, а также проблемы государственного и национального строительства.1 Кроме того, рассматриваются вопросы о том, каковы механизмы закрепления за государствами определенного статуса на мировой арене (статуса великой державы, статуса региональной державы и т.п.).2
Статус, присвоенный государству, может сам по себе рассматриваться как частный аспект мягкой силы3, который способен компенсировать или дополнять материальные ресурсы международного влияния. Соответствие или несоответствие между реальными возможностями государства и присвоенным ему статусом влияет на то, насколько это государство склонно или несклонно вовлекаться в международные конфликты.4
В свете этих наблюдений приобретают значимость задачи изучения и оценки как статусных характеристик государства, так и других ресурсов мягкой силы,
1Nettl J.P. The state as a conceptual variable // World politics. – 1968. – Vol. 20, N 4. – P. 559–592; Anderson B. Imagined communities. — N. Y.: Verso, 1991; Алескеров Ф. Т., // Моделирование в социально-политической сфере. — 2007. — № 1 — С. 4-15; Ахременко А. С., Юрескул Е. А. Эффективность государственного управления // Общественные науки и современность. — 2013. — № 1. — С. 77-88; Ильин М. В. Возможна ли универсальная типология государств? // Политическая наука. — 2008. — N 4. — С. 8-41; Ильин М.В. Пределы государственной состоятельности стран мира // Политическая наука. — 2011. — № 2. — С. 60-74; Каспэ С. И. Политическая нация и ценностный выбор: общие положения, российский случай (I) // Полития. — 2009. — № 2. — С. 5-26; Комаровский В.С. Политическая идентификация России в ракурсе европейской интеграции // Власть — № 4. — 2008. — С. 13-23; Кудря-шова И.В. Можно ли легитимировать сецессии, или О государственной состоятельности новых политий // Политическая наука. — 2011. — № 2. — С. 75-104; Мелешкина Е.Ю. Исследования государственной состоятельности // Политическая наука. — 2011. — № 2. — С. 9-27; Мельвиль А. Ю., Миронюк М. Г., Стукал Д. К. Государственная состоятельность, демократия и демократизация (На примере посткоммунистических стран) // Политическая наука. — 2012. — № 4. — С. 83-105; Поляков Л. В. Теория nation-building Святослава Каспэ // Полис. — 2012. — № 2. — С. 186-189; Соловьев А.И. Способности и состоятельность российского государства // Политическая наука. — 2011. — № 2. — C. 125-142; и др.
2Major Powers and the Quest for Status in International Politics: Global and Regional Perspectives / ed. by T. J. Volgy et al. – N.Y.: Palgrave Macmillan, 2011; и др. 3Nye J. S. Soft power. – N.Y.: Public Affairs, 2004.
4 Volgy T.J., Mayhall S. Status Inconsistency and International War // International Studies Quarterly. — 1995. — N 39. — P. 67-84.
связанных с восприятием, репрезентацией и саморепрезентацией государств. Один из инструментов, позволяющих решать аналитические задачи такого рода, — это категория образа. Именно этим в первую очередь определяется актуальность темы настоящего исследования, которое посвящено изучению теоретических и методологических аспектов того, как образ государства может выступать в качестве предмета систематического анализа при изучении политического дискурса.
Степень разработанности темы. В политических исследованиях и в других науках об обществе образы изучаются в рамках целого ряда подходов.5 Однако в политической науке сегодня не существует никакого общепринятого определения того, что такое образ государства. Работы, посвященные изучению методологии формирования образов и эпистемологической ценности категории образа, практически отсутствуют.6
Среди немногих исследований, ориентированных на анализ теоретических оснований изучения образов, следует отметить дискурсологическую концепцию М. В. Берендеева7, комплексный подход Э. А. Галумова8, концепцию географического образа Д. Н. Замятина9 и конструктивистские наработки И. Ю. Киселе-
5 Boulding K.E. National images and international systems // Journal of conflict resolution. – 1959. - Vol.3, №2. – P. 120-131; Jervis R. Perception and misperception in international politics. — Princeton: Princeton univ. press, 1976; Herrmann R. K., Fisherkeller M. P. Beyond the enemy image and spiral model // International organization. – 1995. -Vol. 49, N 3. - P. 415-450; Holsti O. R. The belief system and national image // International politics and foreign policy. - N.Y.: Free press, 1969. - P. 543-550; Шестопал Е.Б. Образ и имидж в политическом восприятии // Образы государств, наций и лидеров. — М.: Аспект Пресс, 2008. — С. 8-23; Гравер А. А. Образ, имидж и бренд страны // Вестник Томского гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. — 2012. — № 3. — С. 29-45; Орлов И. Б. Образ нэпмана в массовом сознании 20-х гг. // Новый исторический вестник. — 2002. — № 6. — С. 29-41; Бродовская Е.В. Образ коррупции в дискурсе элитных групп Тульского региона // Известия Тульского гос. ун-та. - Сер. Гуманитарные науки. Вып. 2. - 2008. – С. 82 – 88; Орлов И. Б. Государственная символика России как образная аккумуляция национальных ценностей // Духовность. — 2012. — № 2. — С. 266-301; Пушкарева Г. Политический имидж // Политология: Лексикон. — М.: РОССПЭН, 2007. — С. 544–554; Райков А.Н. Имидж лидера в органе власти // НТИ. Сер. 1. - 2003. - N 73. - С. 1- 6; Глебова И.И. Политическая культура России: образы прошлого и современность. - М.: Наука, 2006; и др.
6Берендеев М. В. «Образ» как эпистемологическая категория в дискурсивных практиках // МЕТОД. — 2012. — Вып. 3. — С. 131.
7 Берендеев М.В. Образ и дискурс // Вестник Балтийского федерального ун-та им. И. Канта. — 2011. — Вып.6. — С. 91-99; Берендеев М.В. «Образ» как эпистемологическая категория в дискурсивных практиках // МЕТОД. — 2012. — Вып.3. — С. 131-137.
8Галумов Э.А. Международный имидж России. — М.: Известия, 2003; Галумов Э.А. Имидж против имиджа. — М.: Известия, 2005. 9Замятин Д.Н. Метагеография. — М.: Аграф, 2004.
ва.10 В зарубежной литературе существует также обширный корпус работ по смежным вопросам, связанным с дискурсологическим изучением проблематики национальной идентичности.11
Складывается ситуация, когда число исследовательских работ, ориентированных на анализ политических образов (и, в частности, образов государств), весьма велико. Но вопросы теоретического и методологического характера подробно изучаются лишь в немногих из них, да и то выборочно.12 В этих условиях приобретает остроту исследовательская проблема, связанная с необходимостью выработки в политической науке такой теоретико-методологической рамки, которая позволяла бы с опорой на анализ политических текстов составлять систематические описания образов государств. Решению именно этой научной проблемы посвящена данная работа. Ее исследовательский вопрос сформулирован следующим образом: какими могут быть теоретические основания и методологические инструменты, которые позволяли бы систематически исследовать образы государств в политических дискурсах?
Объектом исследования явились теоретико-методологические подходы и отдельные приемы семиотики и дискурсивного анализа, используемые в политической науке и других дисциплинах.
Предметом исследования стали принципы и методы структурной семиотики повествований и критического дискурс-анализа в их приложении к задачам изучения образов государств.
Цель исследования заключается в выработке теоретически обоснованной и целостной методики анализа образов государств, формируемых в рамках полити-10Киселев И.Ю. Проблема образа государства в международных отношениях в рамках конструктивистской парадигмы // Политэкс. — 2007. — № 3. — С. 253-260.
11 ndt . oll ti id ntit o ation and t int national tat // i an oliti al i n i . – 1994. - Vol.
88, 2. - . 384-396; anowski M. The Discursive Construction of European Identities. — Frankfurt am Main:
Peter Lang, 2010; и др.
12Берендеев М. В. «Образ» как эпистемологическая категория в дискурсивных практиках // МЕТОД. — 2012. — Вып. 3. — С. 131; Семененко И. С. Образы и имиджи в дискурсе национальной идентичности // Полис. — 2008. — № 5. — С. 10; Гравер А. А. Образ, имидж и бренд страны // Вестник Томского гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. — 2012. — N 3 (19). — С. 29-45.
ческих дискурсов, и разработка соответствующего аналитического инструментария.
Набор задач, решаемых в рамках настоящего исследования, свелся к следующим трем пунктам:
-
Изучить выработанные в рамках семиотики теоретико-методологические подходы и приемы анализа, которые могли бы послужить основой для методики дискурсивного анализа образов.
-
С опорой на эти положения выработать схему дискурсивного анализа образов государств и разработать соответствующий аналитический инструментарий.
-
Опробовать предложенную схему и аналитический инструментарий на примере исследования, посвященного дискурсивному анализу образов Южной Осетии и Косова в официальном российском внешнеполитическом дискурсе.
Теоретико-методологические подходы и методы. Теоретико-
методологической основой диссертации послужил ряд концепций из области семиотики. Возможности развития семиотически ориентированных теорий и методов в политической науке связаны с высоким аналитическим потенциалом такого рода концепций, а также с тем, что в перспективе семиотический инструментарий может сыграть роль интегратора в отношении разделенных дисциплинарными границами областей социально-гуманитарного знания. В частности, такая перспектива семиотики была намечена Ч. У. Моррисом. По Моррису, язык семиотики может стать тем общим языком для гуманитарных наук, каким стала математика для наук естественных. И хотя в своей максималистской версии программа Морриса на сегодня еще далека от реализации, некоторые элементы семиотического инструментария уже встроены в аппарат политической науки и других обществоведческих дисциплин. Семиотические наработки используются в исследованиях, посвященных изучению политических
концептов13, дискурсов14 и других знаково-языковых структур в пространстве
политики.15
Для выработки модели образа в настоящей работе использовалась концепция вторичной семиологической системы, надстраиваемой над базовой семиотической триадой (означающее — означаемое — знак).16 Также в качестве общей теоретической рамки применялась концепция Ч. У. Морриса о трех уровнях се-миозиса (уровень семантики, уровень синтактики, уровень прагматики).17
При разработке теоретико-методологической схемы для описания образов государств в исследовании использовались теории из области структурной семиотики (Ф. де Соссюр, В. Я. Пропп, А. Ж. Греймас, Р. Барт, Ю. М Лотман, Ц. Тодоров).18 Кроме того, была задействована концепция дискурсивных практик, выработанная в рамках критического дискурс-анализа (Р. Водак, М. Райзигл, Т. ван Леувен)19.
13Sartori G. Concept Misformation in Comparative Politics // American Political Science Review. — 1970. — Vol. 64, N 4. — P. 1033-1053; Ильин М.В. Слова и смыслы. — М.: РОССПЭН, 1997; Мусихин Г. И. // Суверинитет. Трансформация понятий и практик. — М.: МГИМО-Университет, 2008. — С. 43-57; Ледяев В. Г. Власть: концептуальный анализ // Полис. — 2000. — № 1. — С. 97-113; и др.
14Герасимов В.И., Ильин М.В. Политический дискурс-анализ // Политическая наука. — № 3. — 2002. — С. 68-75; Демьянков В.З. Политический дискурс как предмет политологической филологии // Политическая наука. — № 3. — 2002. — С. 31-44; Dijk T. A. van. What is Political Discourse Analysis? // Political Linguistics. — 1997. — Vol. 11, N 1. — P. 11-52; Мусихин Г.И. Дискурсивный анализ идеологий // Полис. — 2011. — № 5. — С. 128-144; Пушкарева Г. Ho o oliti u : политическая реальность и политический дискурс // Общественные науки и современность. — 2013. — № 5. — С. 90–100; и др.
15Fischer G. A Study of Bolshevism by Nathan Leites // The Western Political Quarterly. — Vol. 7, N 3. — 1954. — P. 494-496; Bonham G. M., Sergeev V.M., Parshin P.B. The limited test-ban agreement: Emergence of new knowledge structures in international negotiation // International studies quarterly. — 1997. — Vol. 41, N 2. — P. 215—240; Будаев Э. В., Чудинов А. П. Методологические грани политической метафорологии // Политическая лингвистика. — 2007. —- Вып. (1) 21. — С. 22-31; Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. — 2010 — № 2. — С. 90—105; Медушев-ский А. Н. // Вопросы философии. — 2009. — № 10. — С. 3-22; Архитектура и скульптура как факторы политической идентичности / науч. ред.: М. Ю. Урнов, В. А. Касамара, С. Н. Зарубина. — М.: Гуманитарий, 2010; и др. 16 Барт Р. Миф сегодня // Барт Р. Избранные работы. – М.: Прогресс, 1989. – С. 78. 17Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика. М.: Радуга, 1983. — С. 37-89.
18Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1977. – С. 31–273; Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 2001; Греймас А.-Ж. Размышления об актантных моделях // Французская семиотика. – М.: Прогресс, 2000. – С. 153–170; Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Французская семиотика. – М.: Прогресс, 2000. – С. 196–238; Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Об искусстве. – СПб.: Искусство–СПб., 1998. – С. 14–285; Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм. — М.: Прогресс, 1975. — С. 37-113.
19Reisigl M., Wodak R. Discourse and discrimination. — London: Routledge, 2001; Leeuwen T. van. The representation of social actors // Texts and practices. — N.Y.: Routledge, 1995. — P. 32-70.
При работе над диссертацией использован широкий круг отечественных и зарубежных источников: научных статей, монографий и справочной литературы.
Предложенная схема анализа образов государств была опробована на примере эмпирического исследования, посвященного изучению образов Южной Осетии и Косова в официальном российском внешнеполитическом дискурсе. Эмпирической базой практической части исследования стал корпус политических текстов, публичных политических выступлений, а также посланий, пресс-конференций и интервью. Хронологические рамки практической части исследования были заданы периодом с 2008 по 2012 год.
Научная новизна. В рамках работы впервые предложена целостная методика анализа образов государств, основанная на применении целого ряда элементов семиотической теории и методологии к таким задачам политологического характера, которые обычно остаются за пределами систематического семиотического рассмотрения.
В рамках диссертационного исследования выдвинут ряд научных положений, выносимых на защиту:
-
При изучении знаково-языковых структур в пространстве политики образы можно рассматривать как знаки, нагруженные в рамках вторичной се-миологической системы дополнительными, означаемыми, специфическими для каждого конкретного дискурса.
-
Теоретико-методологическая рамка для анализа образов государств может быть сформирована на базе наработок структурной семиотики повествований и критического дискурс-анализа.
-
Метод трехуровневого анализа политического дискурса позволяет составлять для образов государств их описания в рамках вторичной семио-логической системы. При этом выделяются характеризующие образное означаемое семантические единицы (уровень семантики), актантные роли
(уровень синтактики) и дискурсивные стратегии (уровень прагматики).
4. Трехуровневая (семантика, синтактика, прагматика) теоретико-
методологическая рамка описания образа с точки зрения вторичной се-миологической системы, сформированная на базе наработок структурной семиотики повествований и критического дискурс-анализа, обладает дескриптивным и компаративным потенциалом, который был подтвержден на примере анализа образов Южной Осетии и Косова в официальном российском внешнеполитическом дискурсе.
Теоретическая значимость. Проведенное исследование позволяет встроить в теоретико-методологический аппарат политологии некоторые базовые аспекты теории знаков. Предложенные в рамках исследования теоретические и методологические наработки могут быть в дальнейшем использованы в исследованиях по политической теории, связанных с вопросами репрезентации и саморепрезентации государств и других политических акторов.
Практическая значимость. Результаты работы могут применяться в деятельности исследовательских и экспертных структур в России и за рубежом при анализе политических текстов, а также при формулировке рекомендаций для политических, коммерческих, общественных структур и органов власти по вопросам создания текстов, ориентированных на формирование образов государств. Кроме того, концептуальные наработки диссертации могут быть использованы для чтения курсов по методологии политических исследований.
Семиотическая концепция образа и методологическая рамка дискурсологиче-ского описания образов государств, полученные в диссертационном исследовании, используются в Центре перспективных методологий социально-гуманитарных исследований ИНИОН РАН при разработке трансдисциплинарных интеграционных методов социально-гуманитарных исследований.
Апробация работы. Основные положения работы сформулированы в ряде
научных публикаций общим объемом более 5,1 печатного листа. Теоретические и методологические наработки, эмпирические результаты и выводы диссертационного исследования были представлены на российских и международных
научных конференциях.20
Структура работы. В трех главах диссертации последовательно излагаются этапы работы по выработке аналитической схемы для анализа образов государств. В первой главе описывается проблемное поле дискурсивного исследования образов. Во второй обсуждаются теоретико-методологические основания анализа образов и очерчивается суть предлагаемой аналитической методики. Третья глава посвящена изложению хода и результатов исследования, иллюстрирующего возможности предлагаемой аналитической рамки.
Структура и основные принципы дискурс-исследований
С самых ранних времен существования человеческого общества, люди прибегали к использованию знаков. Способность воспринимать тот или иной объект как знак можно по праву назвать одной из ключевых способностей, которыми обладает человек. Знаки играют важную роль в организации жизни общества. Циркулируя в нем, они формируют то , что в науке принято называть дискурсами. Область употребления понятия дискурс уже давно не ограничивается сугубо лингвистической проблематикой, хотя оно и уходит именно в эту сферу своими корнями. Сегодня слово дискурс можно встретить в текстах, относящихся к самым разным сферам знания. Вопросы, связанные с анализом дискурса, обсуждаются в философских, исторических, историографических, психологических, политологических и многих других исследованиях. Широкая сфера употреблений данного понятия ведет к тому, что выработка универсальной дефиниции в таких условиях оказывается практически невозможной. (Разночтения начинаются уже даже в вопросах о том, какой вариант постановки ударения с слове дискурс считать корректным.) Кроме того, некоторые исследователи относятся к понятию дискурс с недоверием, относя его к числу концептов, подхваченных и «раздутых» на определенном этапе академической модой.50 Однако с тем, что дискурс — это просто «модное словечко», которое употребляется всюду и ничего конкретного на деле не означает, согласиться все же трудно. Ведь широкая сфера употреблений этого концепта вполне оправдана внушительным потенциалом его применимости, который на данный момент, пожалуй, даже не вполне еще реализован. Критиковать понятие дискурс за ширину сферы применения — это то же, что критиковать на тех же основаниях, скажем, концепт деятельность.
Широкая сфера употребления п онятия дискурс связана во многом с тем, что исследования дискурса не ограничиваются областью какой-то одной научной дисциплины. Д искурс-исследования — это крайне н е-однородное, междисциплинарное пространство, для которого сложно даже сформировать какие-то общие принципы, которые бы его описывали. Делая попытку это всё же сделать, мы можем взять за основу список такого рода установок, сформированный Т. ван Дейком51, и, несколько его модифицировав, получить следующий набор положений, составляющих сущностное ядро дискурс-исследований: 1. Исследование естественным образом произведенных те к стов. В отличие от формальной лингвистики и философии, оперирующих специально сконструированными примерами, ди с-курс-исследования ориентированы на работу с корпусами данных из живой речи. 2. Внимание к контексту. При изучении дискурса, как правило, из фокуса исследова тельского внимания не исключается социо-культурный ко н текст порождения тех или иных текстов. Напротив, связь тек ста с обстоятельствами его порождения в дискурс исследованиях особенно подчеркивается. 3. Дискурс как социальная практика. Устные и письменные тексты рассматриваются в дискурс-исследованиях как способы социального взаимодействия в определенных контекстах. При этом субъекты, производящие тексты, рассматриваются часто не в индивидуальном качестве, а как представители определенных групп, институтов и культур, и именно с этой точки зрения изучение дискурсов зачастую и представляет интерес. 4. Использование категорий, взятых из самого дискурса. Зачастую в практике дискурс-анализа исследователь делает ставку не на то, чтобы наложить на текст некоторую заранее определенную сетку категорий, а на то, чтобы «дать тексту говорить за самого себя». И одной из задач дискурс-исследований оказывается изучение именно того, каким образом социальный мир интерпретируется и конструируется в системе категорий, присущих определенным членам общества в определенных социальных обстоятельствах. 5. Последовательная протяженность дискурса. Дискурс разворачивается линейно и последовательно во времени и пространстве, по этой причине рассмотрение тех или иных единиц анализа должно осуществляться с учетом предшествующих и последующих элементов. 6. Конструктивность дискурса. Дискурс имеет конструктивный характер в том смысле, что их составные части могут быть функционально использованы как элементы более крупных единиц. 7. Уровни и измерения анализа. Исследователи дискурсов склонны рассматривать объекты своего анализа как состоящие из нескольких слоев, уровней или измерений. Для каждого из уровней при этом характерны свои единицы анализа. (Подробнее об уровнях анализа и функциональных единицах см. ниже.) 8. Исследование значений и функций. При анализе дискурса перед исследователем стоит три вопроса: «что сказано?», «как сказано?», «почему сказано именно это и именно таким образом?» 9. Исследование правил. Дискурс, как и язык, считается устроенным согласно правилам. Устные и письменные тексты рассматриваются как проявления набора таких правил. Несмотря на то, что приведенный выше набор принципов и позволяет в некоторой степени охарактеризовать пространство дискурс-исследований, теоретических и методологических расхождений в этой области все же крайне много. И даже интерпретации самого понятия дискурс существенно варьируются в зависимости от принадлежности исследователя к той или иной дисциплине, научной традиции или школе дискурсивного анализа. Всё множество подходов к анализу дискурса можно представить расположенными на оси между двумя полюсами, которые можно условно обозначить как дескриптивный и критический. Все подходы в этом ряду будут соответствовать пониманию анализа дискурсов как исследования языка и речи в неразрывной связи с ситуативными контекстами. Однако если на дескриптивном полюсе в фокусе внимания исследователя находятся, по большей части, структурные и интралингвистиче-ские вопросы, то в точке крайней критичности в фокусе окажутся уже почти исключительно вопросы ситуативной социальной обусловленности порядка порождения текстов и знания.
Таким образом, вблизи дескриптивного полюса располагаются пр е-имущественно разного рода исследования дискурса, укорененные в непосредственном анализе текстов. А к критическому — тяготеют исследования порядка д искурса, то есть постструктуралистские, декон-структивистские и постмодернистские интерпретации, являющиеся преимущественно размышлениями по поводу социальных, исторических и психоаналитических обусловленностей дискурсивных практик.
Теоретические основания дискурс-анализа
В любом явлении человеческой жизни можно усмотреть две стороны – материальную и информационную. Это весьма емко выразил Толкотт Парсонс, когда отмечал, что наш мир пронизывают два структурообразующих и взаимодополняющих параметра: энергетическое нарастание контролирующих факторов (hierarchy of controlling factors) в сторону физико-органической среды и информационное нарастание обуславливающих факторов (hierarchy of conditioning factors) в сторону того, что он именовал Конечной Реальностью.77
Человек с точки зрения этих наблюдений оказывается существом двоякой природы, поскольку обитает одновременно в двух универсумах: в устремленной к энтропии физической реальности и в противоположно направленной, семиотически осмысленной действительности78. Человеческая жизнь, таким образом, оказывается, с одной стороны, подчинена законам физического мира — и в этом своем модусе стремится к распаду, к смерти. С другой же стороны, реализуясь в своем семиотическом измерении, она оказывается обращена ко всё большему упорядочению и осмысленности.79
В современной семиотике и коммуникативных исследованиях фрагменты человеческой действительности, точнее результаты нашей осмысленной деятельности – в том числе и политической – обычно именуются текстами. При этом любой текст, как средство передачи информации, имеет свойство исчерпывать количество энтропии в мире. Именно этим всё то, что существует в тексте, отличается от существующего в физической реальности. Мир в его физическом измерении состоит из объектов, которые изменяются во времени в сторону нарастания энтропии. Мир, реализующийся в тексте и создаваемый посредством осмысленной деятельности, п о мере своего развертывания, напротив, накапливает негэнтропию (определенность).80
Необходимость человеческого существования в действительности — внутри текста — подталкивает нас к тому, чтобы изучать человека именно с позиций семиотической перспективы. Такого рода оптика может обеспечить получение как гуманитарного, так и социального знания. При этом всю совокупность методов, ориентированных на изучение текстов и знаков, мы можем назвать семиотическим органоном.
На сегодняшний день мы пока не можем говорить о семиотическом органоне как о чем-то, что уже в полной мере сформировалось и реализовало весь свой потенциал, однако для развития семиотического и н-струментария в обществоведении и, в частности, в политологии можно усмотреть весьма богатые перспективы. Будучи укоренена как одна из базовых познавательных способностей человека, семиотика позволяет создавать исследовательские инструменты, которые, во-первых, характеризуются теоретической основательностью, а , во -вторых, обладают мощной потенцией к трансдисциплинарной интеграции знания, пол у- чаемого с их помощью. В политической науке потенциальное поле применения семиотически ориентированных методов исследования вообще очень широко. Ведь и программные политические тексты, и предвыборные дебаты, и политические манифестации, и масса других явлений политической действительности могут становиться предметами анализа при применении такого рода инструментария. Кроме того, богатые перспективы развития семиотически ориентированных методов исследования связаны не только с высоким аналитическим потенциалом семиотического органона, но и с тем, что в перспективе он может сыграть роль интегратора в отношении разделенных дисциплинарными границами областей социально-гуманитарного зн а-ния. Иными словами, язык семиотики может стать тем общим языком для гуманитарных наук, каким стала математика для наук естестве н-ных. В качестве одного из возможных трансдисциплинарных методологических интеграторов семиотика обсуждается уже в течение достаточно долгого времени. В частности, такая перспектива была намечена для нее американским семиотиком Ч. У. Моррисом, который в своей работе 1938 года «Основания теории знаков» пишет: «понятие знака может оказаться важным для объединения социальных, психологических и гуманитарных наук, когда их отграничивают от наук физических и биологических»81. При этом Моррис также отмечал, что семиотика должна занять двойственное положение в системе наук: с одной стороны — стать наукой в ряду других наук, с другой — взять на себя роль унифицирующей ме- 39 тадисциплины, котора я будет выступать основой всякой другой час т-ной науки о знаках (лингвистики, логики, математики, риторики и т.д.).82 Впрочем, в своей максималистской версии намеченная Моррисом программа для семиотики на сегодня еще далека от реализации. Тем не менее, вследствие произошедшего в науке XX века лингвистического поворота, охватившего в том числе и политическую науку, некоторые инструменты наук о знаках сегодня уже встроены в арсенал наук о человеке и обществе. Однако существующие в этом пространстве семиотические инструменты пока не сложились в устоявшуюся и целостную систему семиотических методов исследования. Они существуют пока как россыпь отдельных приемов, которые образуют разнообразные сочетания и разбросаны по различным дисциплинам, школам, направлениям и исследовательским традициям.83 Одно из таких направлений — это дискурс-анализ. Свое оформление он начал одновременно в различных областях знания: в этнологии, семиотике, лингвистке, коммуникативистике и в других сферах. При этом истоки дискурс-исследований вообще и политического дискурс-анализа в частности можно прослеживать очень глубоко. Можно даже возводить их к работам по классической риторике, а также прочерчивать связь с литературоведческими и лингвистическими трудами ра з-ных эпох.
Семиотика повествовательных текстов
Индуцируемая на знак роль образного означающего накладывает ряд дополнительных ограничений на его использование, обусловленных дополнительными конвенциями, характеризующими тот или иной дискурс. И суть этих конвенций может быть уяснена только в том случае, если при исследовании образов мы выйдем за пределы их грамматического описания и дополним его описанием дискурсологическими. Если вести речь о текстах на естественных языках, то это означает, что в нашем аналитическом инструментарии должны быть средства, позволяющие описывать текстовые объекты, б олее протяженные, чем одно предложение.136 Однако речь идет не просто о количестве слов в рассматриваемых фрагментах и не об определенных знаках препинания, обозначающих их границы. Говоря об объектах, которые больше, чем одно предложение, мы имеем здесь в виду не размер объекта, а масштаб его рассмотрения. Можно представить себе и дискурс, состоящий лишь из одного предложения, но и для него рассмотрение возможно будет в двух различных масштабах. С одной стороны, оно может быть описано как отрезок речи на определенном языке, в котором реализуются определенные законы, этому языку присущие. С другой стороны, о нем возможно будет рассуждать, например, как о повествовательном тексте, состоящем из определенных сюжетных элементов, присущих тому или иному жанру, и определенным образом выражающем своего автора. При дискурсологическом описании исследователь ставит перед собой задачу выявления не тех законов, которым подчиняется язык в целом, а конвенций, действующих лишь в определенных социальных обстоятельствах. В этом и состоит разница между масштабами описания. В настоящей работе мы предлагаем использовать базовые п оложение семиотики повествований в качестве теоретической основы при решении методологической задачи выработки инструментария для анализа дискурсивных образов государств.
Начать обсуждение схем анализа повествовательных текстов имеет смысл с вопроса о том, какие тексты мы можем отнести к категории повествовательных. И ответ на него м ожно обнаружить в плоскости дискурсивной синтактики. С синтактической точки зрения, повествовательным мы можем назвать такой текст, в котором преобладающим типом связей между смысловыми элементами являются связи временные. При этом временные связи могут дополняться и обычно повсеместно (до степени смешения) дополняются связями причинно-следственными.137 Для понимания специфики семантических единиц, составляющих повествования, необходимо еще раз обратиться к вопросу об уровнях семиотического анализа и отметить, что для каждого из уровней характерен собственный набор единиц и правил их сочетания. При этом между собой уровни находятся в отношениях иерархического подчинения, и ни один из уровней не способен самостоятельно порождать значения. Любая единица уровня, будь то уровень семантики, синтактики или прагматики, получает смысл только тогда, когда входит в состав единицы более высокого уровня.138 При этом между элементами могут су- ществовать два вида отношений: дистрибутивные (синтагматические) — между элементами одного уровня — и интегративные (парадигматические) — между элементами разных уровней.139
Как и всякий другой уровень, уровень семантики, рассмотренный в масштабе целостного повествования, располагает своим специфическим набором единиц. При этом важным вопросом оказывается пр о-блема выявления такой семантической единицы, которую можно было бы считать элементарной по отношению к повествованию как целому. Таким образом, встает задача поиска атомарных единиц сюжета (эпизодов), которые, прирастая, обеспечивали бы его продвижение вперед.
Проблема поиска такого рода единиц была поставлена еще Александром Веселовским, русским историком литературы, предшественником русских формалистов. И он предлагал называть такую единицу мотивом, неформально определяя ее как «формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила че-ловеку»140. Пример мотива для Веселовского — это, например, фраза: «Змей похищает дочь царя».
Однако уже В. Я. Проппом понимание мотива, использовавшееся Весе-ловским, было подвергнуто критике. По мнению Проппа, предложение, сообщающее о похищении царской дочери, не является простейшими, поскольку содержит в себе по крайней мере четыре более мелких элемента: «змей», «похищение», «дочь», «царь».141 Предпринимая собственную п опытку определить элементарные повествовательные единицы, Пропп вводит дополнительный критерий их отбора, связанный с понятиями постоянства и вариантности. При этом, однако, ему прихо дится отойти от обсуждения универсальных категорий изучения п о-вествований и сосредоточиться на элементах, специфических для определенного жанра — русской волшебной сказки.142 По результатам анализа — для Проппа в случае в похищением царской дочери постоянным и простейшим элементом повествования оказывается «вредительство». При эт ом похищение выступает лишь одним из вариативных случаев этого постоянного элемента и может заменяться, например, вампиризмом или иными действиями, ведущими к исчезновению. Конкретные акторы, включенные во «вредительство», также могут меняться — вместо змея может фигурировать Кощей, вместо царя — царский сын, вместо царской дочери — сестра, невеста, жена или мать и т. п.143
Впрочем, как уже отмечалось, пропповское разделение на постоянные и вариативные элементы оказалось возможным лишь при рассмотрении одного конкретного жанра и не давало на выходе набора универсальных единиц, подходящих для любого повествовательного текста. В поисках способа избежать упреков, адресуемых Проппом Веселовскому, но не ограничиваясь при этом рамками изучения конкретного жанра, мы можем обратиться к трудам по поэтике Ц. Тодорова, который предлагает добиваться выделения элементарных частей повествования ч е-рез др обление первоначального мотива (по Веселовскому) до множества элементарных предложений, или суждений (в логическом смысле слова): X — девушка. Y — отец. Z — змей, Z похищает X.
Образ Южной Осетии
После изучения официальных российских текстов, в которых так или иначе упоминается Южная Осетия, мы можем заключить что о браз республики складывается из образов двух дифференцированно фигурирующих в дискурсе акторов — народа Южной Осетии и собственно (Республики) Южная Осетия. При этом для каждого из этих акторов очерчивается фиксированный набор действий. И действия, приписываемые народу Южной Осетии, редко совпадают с действиями, приписываемыми Республике Южная Осетия. Также иногда в российском внешнеполитическом дискурсе упоминаются руководители республики194. Однако их упоминания слишком редки, чтобы вести речь о том, что их образы составляют какую-то значимую часть образа республики. Упоминания конкретных государственных органов Южной Осетии также несколько раз встречаются в проанализированном массиве текстов, но они также не фигурируют достаточно часто, чтобы можно было вести речь об их вкладе в образ. По сути единственным текстом, в котором отдельные органы (президент Южной Осетии и парламент Южной Осетии) фигурируют в качестве значимых акторов, оказывается заявление президента России о признании Абхазии и Южной Осе-тии.195 При этом единственным упоминаемым действием главы респуб- лики оказывается обращение к России с просьбой о признании. А единственным действием республиканского парламента — принятие решения, на котором такое обращение основывается.196 Что касается действий, приписываемых двум основным акторам , — Южной Осетии и народу Южной Осетии, то они, хотя и формулируются по-разному в каждом конкретном тексте, могут быть аналитически сведены к следующим событиям (указаны пропозиции, встречающиеся более, чем в одном тексте): Народ Южной Осетии: 1. стремится к самостоятельности197, боролся за независимость198, высказывался за независимость республики на референдуме199, 2. подвергся опасности истребления, геноцида200, 3. является тем, чье возможное истребление стало причиной признания Южной Осетии Россией201, а также тем, чье сохранение и защита стали целью признания Южной Осетии202, 4. пережил страдания203, преодолел испытания204, 5. получил защиту в лице России, спасен Россией,205 6. является тем, чьё сосуществование с грузинским народом в о дном государстве стало невозможным после агрессии Саакашви-ли206. Южная Осетия: 1. объявила о суверенитете207, 2. является предметом агрессии со стороны Грузии208, которую остановила Россия209, является предметом агрессии, которая привела к гибели людей210, 110 3. является предметом агрессии, которая стала угрозой для международного правопорядка211, показала несовершенство системы европейской безопасности212, 4. является тем, чью независимость признала Россия213, 5. является отдельным субъектом международного права214, независимым государством215, новым государством216, 6. нуждается в поддержке217, 7. связана с Россией несколькими договорами218, 8. стремится восстановить экономику и социальную сферу219, 9. является государством, с которым Россия строит партнерские220, дружеские отношения221, 10. установила дипотношения с Россией222, 11. стремится к миру, безопасности, развитию и стабильности223 вместе с Россией224, 12. является государством, которое Россия защищает от новой агрессии225, которому Россия обеспечивает безопасность226, 13. имеет много проблем227, 14. стремится строить институты228, 15. стремится защищать свои границы229, 16. получает помощь от России230. Таким образом, мы можем отметить, что в официальном российском политическом дискурсе народ Южной Осетии представлен, прежде всего, как актор, стремящийся к созданию независимого государства и как актор, подвергающийся опасности и нуждающийся в защите. Один из способов обеспечения такой защиты — это признание Южной Осетии как государства. Что касается Южной Осетии как государства, то ее образ оказывается тесно связан с эпизодом признания ее независимости. Кроме того, важной частью образа оказываются сюжеты, связанные с установлением отношений с Россией и послевоенным развитием. При этом, как и в случае с народом Южной Осетии, значительной частью образа оказывается та его часть, что связана с пребыванием в роли объекта агрессии.
Вторым исследуемым аспектом в анализе образа Южной Осетии в российском внешнеполитическом дискурсе стал разбор этого образа с точки зрения повествовательной синтактики. При этом в качестве базового материала использовались как сами анализируемые тексты, та к и уже выявленные на этапе семантического анализа наборы эпизодов.
В качестве аналитического инструмента была использована описывавшаяся выше актантная схема А. Ж. Греймаса. Для каждого из текстов, вошедших в анализируемый корпус, было произведено построение актантной схемы, в которую были вписаны основные фигурирующие в повествовании акторы и события. После проведения построения схемы для каждого отдельного текста появилась возможность выявить тексты, сходные с точки зрения схемы распределения актантных р олей, а также определить такого рода схемы, общие не только для конкретных текстов, но и для всего дискурса. Таким образом, были выявлены 4 актантных схемы, с точки зрения которых мы можем в основном описать образ Южной Осетии в исследуемом дискурсе. Ниже мы приведем каждую из них с кратким описанием. Первый из сюжетов, который мы рассмотрим разворачивается вокруг отношений между Грузией и Южной Осетией, выстраивающимися по оси желания. При этом тематическая силы в разных текстах, где такого рода структура реализуется, разнятся. В одних речь идет о желании Грузии обладать Южной Осетией231, в других — о желании уничт ожить ее232. Впрочем, как мы уже указывали выше, тематические силы на оси желания могут быть как «желанием воссоединиться, обрести», так и «фобией» (желанием избавиться).233 На общую схему сюжета такого рода различия в нашем случае не повлияли. Схема с позитивной тематической силой (желание присоединить) может быть представлена в следующем виде (Таблица 4): Южная Осетия в этой схеме оказывается, таким образом, в трех а к-тантных ролях : Объекта и Противника. Кроме того, она косвенным (пассивным) образом представлена как элемент пропозиции, задействованной в актантах Помощник и Противник: геноцид югоосетин-ского народа — одно из средств, способствующих присоединению республики к Грузии, признание Южной Осетии Россией — способ остановить силовую попытку присоединения Южной Осетии к Грузии. Несколько иначе сконфигурированы повествовательные роли в другом типе сюжетов (Таблица 5), который нами был также выявлен при анализе исследуемого дискурса.2 Такого рода схема распределения актантных ролей встречается в корпусе исследованных текстов несколько реже, чем та, что была нами представлена выше. Однако ее также можно назвать одной из доминирующих в российском политическом дискурсе. Эта схема опис ывает набор событий схожий с тем, что охватывается схемой первого типа, однако с точки зрения повествовательной синтактики она выстроена иначе. В этой схеме народ Южной Осетии представлен в качестве Субъекта, устремленного к обретению государственности, не зависимости, сам о-стоятельности и т. п. И установлению этой связи способствует, в частности, признание Южной Осетии Россией. При этом в качестве средств обретения независимости иногда указываются также проведенный в Южной Осетии референдум по вопросу о независимости республики, а также право югоосетинского народа на самоопределение.
Интересно отметить, что в такого рода сюжете обычно вообще никак не представлены действия Грузии. Наконец, еще один тип актантной конфигурации, который был нами выделен на проанализированном материале235, предполагает нахождение России в роли Субъекта, который ориентирован на прот иворечи-вый набор Объектов (Таблица 6): сохранение территориальной целостности Грузии и соблюдение прав осетин. В такого рода схеме Южная Осетия оказывается представлена лишь в пассивной роли и косвенным образом — в контексте признания ре с-публики Россией (Помощник) и в виде указания на интересы югоосе-тинского народа (Объект).
