Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Визиософия - вопрошающее смотрение . 41
1.1. Теоретико-методологические и историографические основы визуализации философских знаний 41
1.1.1. Визуализация философии и философская инфографика: вводные теоретические замечания 41
1.1.2. Историко-философская рефлексия проблемы «визуального» 63
1.2. Визуализация научных и философских знаний: общее и различное 126
1.2.1. От «человека наблюдающего» к «машине зрения». 126
1.2.2. Типы визуализаций в науке и философии 171
Глава 2. Визуальное мышление, диаграмматология и семиотика графического моделирования. Визуализация мысленных философских экспериментов . 221
2.1. Понятийное, образное и визуальное мышление. Формальная и образная логика визуализации. Визуальная аргументация (за и против), визуальные идеи, визуальная рациональность и визуальная грамотность. 221
2.2. Диаграмматология: «наглядная ненаглядность», «неочевидная очевидность» философии. Дополненная реальность и «философский зоотроп». Проблема «внешнего разума» . 279
2.3. Формализация и семиотика в графическом моделировании философских знаний 311
2.4. Визуализация и мысленный эксперимент: оптические аспекты. «Недостающие» мысленные эксперименты и визуальная дефрагментация «экспериментального» философского знания. Потенциальная визибильность ключевых мысленных философских экспериментов 340
Глава 3. Социально-философская инфографика: от визуальной метафоры к дополненной «идеальной» реальности BigData 365
3.1. Эволюция способов визуализации философского знания и их экстраполяция в поле социальной философии. 365
3.2 Графический язык и графико-диалогический экфрасис визуальной социологии и социальной философии. 380
3.3. Изобразительная метафорократия и аллегорическая топография в философской и социально-философской визуализации. Окуляроцентризм. Ключевые образно-визуальные конструкции графического языка социально-философского познания 393
3.4. Примеры матричной методологии в социальной философии 479
3.4.1 «Клеточная власть» таблицы в социальном пространстве. Табличный метод, комбинаторика и социальные матрицы: дилеммы, пари, платежные матрицы. 479
3.4.2. «Куб Цвики». Морфологический анализ как способ социально-философской комбинаторики и эвристики. 528
3.4.3. Методологическое решето как метод социально-философского исследования 536
3.5 Визуализация рефлексии и рефлексивные игры. Визуальная социометрия. Визуализация топографической рефлексии социальных феноменов 552
3.6. Инфографика и визуализация в эпоху четвёртой промышленной революции: дополненная «социально-философская» реальность и Big Data. Цифровые визуализации социально-философских знаний. 572
3.7. Визуализация фреймов и гештальтов графических моделей 589
3.8. Анализ визуального контекста программы «Архангельская область 2035 года» 597
Заключение 605
Список литературы 615
- Историко-философская рефлексия проблемы «визуального»
- Диаграмматология: «наглядная ненаглядность», «неочевидная очевидность» философии. Дополненная реальность и «философский зоотроп». Проблема «внешнего разума»
- Изобразительная метафорократия и аллегорическая топография в философской и социально-философской визуализации. Окуляроцентризм. Ключевые образно-визуальные конструкции графического языка социально-философского познания
- Анализ визуального контекста программы «Архангельская область 2035 года»
Историко-философская рефлексия проблемы «визуального»
Сущность визуализации знаний невозможно рассматривать вне ее истории, вне следующих вопросов: почему визуализация долгое время не принималась всерьез в рамках философского дискурса, каким путем она возникла, почему визуальное понимание философии не грозит разрушить ее фундаментальные ценности? Чтобы представить себе визуализацию философии, как некое целостное явление со своей начальной точкой, природой и особенностями, надо обратиться взором к древним истокам философской мысли о визуальном и его глубинном понимании, которое, как мы покажем позже, пройдя долгий путь, приблизилось к современной философской инфографике.
Совершенно ясно, что начинать историю визуализации знаний следует с анализа древневосточной традиции, которая, согласно европоцентристской установке не достигла уровня древнегреческих философских обобщений, растворивших в политических и религиозных учениях, однако именно в ней можно распознать многочисленные зачатки визуальной тематики и даже графические феномены, отражавшие предфилософские изыскания.
Цивилизация Древнего Египта, известная европейцам до 20-х годов XIX века только по одному источнику - Библии, как известно, была переоткрыта усилиями французского востоковеда Ж.Ф. Шампольона, который в 1822 году расшифровал текст Розеттского камня - «ключа» к чтению египетских иероглифов, тем самым открыв широкую исследовательскую дорогу к тайнам Древнего Египта как для историков и археологов, так и крипто логов. Следует сразу же оговориться, что иероглифическая культура Египта необозрима, и в данной работе не представляется возможным ее целостное описание, однако с точки зрения религиозно-философской инфографики, которая в определенном смысле была имманентна иероглифическому древнеегипетскому искусству, примечателен так называемый Уаджет (Уджат, также Око Ра или Глаз Гора) (Рисунок 6-7).
Анализируя визуальную составляющую древнекитайской философии невозможно отказаться от учета той порождающей и конструирующей силы, которой обладает иероглифическая письменность, однако, из которой, тем не менее, не следует выводить всю специфику этого исторического типа философии (Рисунок 12-15). А.А.Крушинский справедливо отмечал: «Решающий фактор своеобразия китайской мысли - это пространственно-образные стратегии визуального мышления, запечатленные изначально пикто / идеографическим характером китайской письменности»1. Образно-визуальная особенность иероглифического языка заключается также и том, что он позволяет, как пишет исследователь М.В. Березняк, «воспринимать слова алфавитного языка (а позже и предложения), как целостные образы, не вглядываясь в отдельные буквы, и не проговаривая слова про себя»2.
Итак, видимо, благодаря иероглифичности древнекитайская философия решала противоречие, заключенное в природе визуального, иначе, чем древнегреческая философия. Однако, также ошибочно искать в древнекитайской интеллектуальной философской традиции, которая наглядно обнаруживала себя в иероглифическом письме, совершенно отличное от древнегреческого мировоззрения отношение к проблеме соотношения визуального и интеллигибельного. Преимущество последнего перед первым не подвергалось сомнению.
В энциклопедическом памятнике Древнего Китая «Люй-ши чунь цю», созданном в III в. до н. э. под руководством Люй Бу-вэя провозглашено: «Дао не воспринимается ни зрением, ни слухом. Оно лишено форм. Кто способен познать то, что нельзя увидеть и услышать, познать неоформленную форму, тот близок к познанию [дао]»3. В том же сочинении, в главе 25 под названием «Различайте классы предметов» сказано: «У глаз есть, несомненно, то, что они не видят; у разума есть, несомненно, то, что он не знает... По этой причине мудрые люди строят систему [своих взглядов], не полагаясь только на [собственные] чувства»1.
И.А. Герасимова так охарактеризовала самый известный графический символ китайской культуры: «Круг графически разделен на две половины -черную и белую, каждая из которых содержит внутренний круг противоположного цвета. Один полюс всегда присутствует в другом, но не исчезает никогда. Негативные энергии инь пульсируют в позитивном ян, а энергии ян - в инь. В инь содержатся потенции ян, а в ян - потенции инь»3.
Недоступность органам чувств Дао однозначно выражена в «Дао Дэ Цзин». Лао Цзы был во власти убеждения, что Дао невидимо и неосязаемо, однако именно оно определяет все, а отклонение от него неминуемо ведет человека к гибели и незнанию. Мыслитель описал принцип Дао следующим образом: «Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым... Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его мельчайшим... Его верх не освещен, его низ не затемнен... И вот называют его формой без форм, образом без существа...»1.
Другим историческим примером становления визуальной проблематики в рамках философского познания выступила греко-римская цивилизация, в которой, собственно говоря, появилась и развилась до внушительных размеров сама философская мысль. Как известно слово «философия» было введено Пифагором и обозначало неудовлетворимое до конца стремление к мудрости, причем оно всегда носило чисто интеллигибельный характер и противопоставлялось чувствам как источнику недостоверного и иллюзорного мнения, поэтому на первый взгляд кажется, что говорить о «визиософии» в рамках античной философии - значит заниматься чем-то академически курьезным, крайне противоречивым и противоестественным. Однако, чтобы рассеять сомнения по поводу отсутствия визуальной тематики и даже практики античной философии, и, соответственно, принципиальной приверженности античной мысли лишь интеллигибельному, следует кратко осветить проблему визуального в трудах классиков в формате - «за и против».
С одной стороны, в число противников визуального и наглядного как способа достижения истинного знания за редким исключением следует записать всех классических античных мыслителей, в противном случае они не были бы причислены к огромному лагерю теоретизирующих философов, с другой - у всех, также за редким исключением можно найти яркие примеры визуальной аргументации, которая так или иначе нарушала некое безусловное правило интеллегибельности познания. Видимо, наиболее последовательным противником визуального был «отец метафизики» Парменид, который полагал, что физическое зрение ничего не дает кроме иллюзорной «доксы», провозгласив правило философа: «созерцай умом отсутствующее как постоянно присутствующее»2. Однако и в его рассуждениях исследователи видят след визуального поиска. С.С. Аванесов полагал, что «...коррекция визуального опыта трактуется, однако, у Парменида не как полная аннигиляция зрительной способности, но как перевод оптической функции разума на высший, метафизический уровень»1. И совсем геометрической, а, следовательно, визуальной выглядит как у Парменида, так и у его учителя Ксенофана предельная сущность, на которую они ориентировались в своих рассуждениях: шарообразное бытие Парменида и шарообразный бог Ксенофана2. А если шарообразное бытие, как мы знаем из парменидовской концепции, принадлежит миру истины, то визуальное и истинное в этом плане вообще сливаются воедино. Примечательны и метафорические описания зрения, произведенные Парменидом. Зрение он называет «"Девами Гелиадами", покинувшими "дом Ночи" и "к свету гонящими"», «которое без света бесполезно», как указывает Секст Эмпирик, комментировавший данный фрагмент из поэмы Парменида «О природе»3. Аналогичную парменидовской критической позиции в отношении зрения занимал Гераклит - идейный противник Парменида. Последний, как известно, называл последователей «отца диалектики» «двухголовыми». Гераклит писал: «Глаза и уши - дурные свидетели для людей, если души у них варварские»4. Однако и у него есть странно замечание: «Глаза - более точные свидетели, чем уши»5. Предпочтение интеллигибельному оказывали многие мыслители. Пифагореец Гиппон из Метапонта писал: «Тело - это одно, и душа - совершенно иное: когда тело цепенеет, душа полна сил; когда оно слепо, она видит; когда оно мертво, она живет»6. Автор так называемого псевдо-гиппократовского трактата «О диете» не оставлял для зрения места в деле поиска истины: «Они верят больше глазам, чем разуму, хотя [глаза] неспособны судить даже о зримом, я же объясняю [истолковываю] это разумом»7. Плутарх не сомневался в преимуществах ума перед чувствами: «Разум видит, разум слышит, прочее глухо и слепо»1. Однако отказать древнегреческой философии в «визуальном» было бы большой ошибкой, и означало бы то, что она лишилась бы своей значительной части, а может быть и вообще была совершенно другой.
Поэтому, видимо, М.Хайдеггер говорил в известном смысле о греке как о «человеке зрения»: «Не то что грек осмысливал отношение к сущему через зрение потому, что был "человеком зрения", но он был, если уж кому-то так угодно, "человеком зрения" потому, что воспринимал бытие сущего как присутствие и постоянство»2.
Диаграмматология: «наглядная ненаглядность», «неочевидная очевидность» философии. Дополненная реальность и «философский зоотроп». Проблема «внешнего разума»
Обозначенный в предыдущих главах характер визуализации философских знаний подводит нас к проблеме философской диаграмматологии. Как и любая попытка визуализации того, что нельзя напрямую наблюдать, диаграмматология требует особенного внимания, т.к. именно данное понятие широко используется современными исследователями для описания попыток визуализации теоретических знаний, в том числе философских и социально-философских. С одной стороны, мы видим вещи сами по себе и верим своим глазам, однако, как полагал М. Мерло-Понти: вера в то, что мы видим сильна только до того момента, когда мы не начинаем задавать серию вопросов: «кто такие эти мы, что такое видеть и что такое вещь или мир, мы сразу же попадаем в лабиринт затруднений и противоречий»1. С другой стороны, трудности визуализации кроются не только в сомнении по поводу созерцаемого, но и лингвистических преградах, которые возникают в процессе интерпретации феномена визуального, например, в рамках понятий русского и английского языков. Различие таких понятий как представление, визуальный образ, репрезентация, которые обозначают порой совершенно разные явления, снимает лишь часть противоречий, но не делает проблему понятной и однозначной2.
Что касается общего вопроса о наглядности знания посредством визуализации, то здесь мы можем воспользоваться классификацией В.А. Штоффа, который предполагал 4 основных принципа наглядного выражения любого знания3:
1. Наличие у субъекта познания чувственного восприятия необходимого для работы с исходным материалом для конструирования последующей интеллектуальной деятельности;
2. Наличие системы знаков-сигналов, наделенных значением;
3. Опора абстрактного мышления на схематизм;
4. Связь мысли и практики.
Понятно, что реализация этих принципов в рамках визуализации философского знания не всегда возможна, т.к. языковая игра философских дискуссий явно или латентно наполнена визуальной тематикой, и иногда не совсем понятно насколько слово потеряло связь со своим визуальным аналогом, и каков онтологический статус этого аналога. Также, ясно, с одной стороны, что визуализация философии не должна идти на антропо-тео-морфный манер Боэция или В. Соловьева, с другой - ее разноплановый визуальный схематизм в форме схем, диаграмм, графов теряет важные содержательные компоненты. Таким, образом, в отношении проблемы очевидного выражения неочевидности философского знания, по нашему мнению, применимы слова Ж. Бодрийяра, который полагал, что между видимостью и отсутствием есть некий интеллектуальный «соблазн», который разрываясь между желанием «разом наличествовать и отсутствовать», проявляет себя через «мерцание» или «мигание»1. Следовательно, природа интеллектуального схематизма заключается в некоем одновременном присутствии и отсутствии, причем понятно, что всегда присутствует графическая составляющая, а образная возникает в имагинативном мире сознания познающего субъекта.
«Мерцание» философского схематизма следует проиллюстрировать, видимо, тем фактом, что не только исследователи, осуществляющие сложную интеллигибельную работу, но и поэты и художники, постоянно записывают и удаляют на некоем временном визуальном поле доски или блокнота некие схемы, причем они отдают себе отчет в том, что эти временные субграфемики лишь сиюминутный материал «внешней мысли», который должен быть неминуемо удален вслед за изготовлением финального доступного только уму «продукта». Сложно не разглядеть в этой деятельности аналогию с изготовлением последовательности фотографий или кадров, которые способны перерасти в динамическое изображение, если мы последовательно «прокрутим» их в известном нам порядке. Таким образом, возникающая здесь персистенция, т.е. некая инерция зрения, позволяет нам создавать нечто такое, что можно назвать «философским зоотропом»1.
Невозможно пройти мимо понятия так называемой дополненной реальности (англ. augmented reality, AR - «расширенная реальность»), которая по сути представляет собой результат «введения в поле восприятия любых сенсорных данных с целью дополнения сведений об окружении и улучшения восприятия информации»2. Гармоничным логическим продолжением этой технологии в рамках современных цифровых визуализации философского знания могут быть попытки визуализации баз данных, содержащих философскую информацию, а саму такую технологию можно условно назвать дополненной идеальной реальностью (англ. Augmented ideal reality, AIR -«расширенная идеальная реальность»). Последняя помогает представить философский текст или философскую систему посредством интерактивной визуализации (Рисунок 149-150).
Анализируя «наглядность ненаглядности»1 философских диаграмм, нельзя не согласиться с исследователем Г.В. Итэсь, полагавшим, что «Добиться наглядности философской мысли, сделать философское рассуждение наглядным - это действительная (актуальная), не мнимая проблема»; «Сделать философскую мысль схематичной и наглядной - значит сделать ее более легко проверяемой (на правильность) и более эвристичнои, догадливой, успешной в формулировке новых положений, в поиске истины»2. Учитывая также точку зрения В.В. Ким: «Наглядность - это необходимое свойство всякого научного знания...»3, следует отметить, что визуализация философских знаний существенно отличается от наглядности науки, а возможность согласованности наглядности и философии через графический язык основывается на простом — хотя и часто критикуемом — тезисе, что из перевода интеллигибельного в графическое выгоду извлекают и философия и визуальное мышление, — при том условии, что эта трансдукция продумана с обеих сторон. Со стороны философии основной вопрос, видимо, должен звучать так - является ли сама проблема наглядности философской проблемой? Утвердительно на этот вопрос можно ответить, если мы признаем, что наглядность - это мощнейший познавательный инструмент «внешнего разума», который в отличие от классического «внутреннего разума», являвшегося объектом изучения на протяжении всей истории философии, так и не нашел однозначной интерпретации по поводу своего базирования и локации. Однако, можно точно сказать, что «внутренний разум» условно способный получать загадочное в кантовском смысле «априорное синтетическое знание», все же зачастую без внешней «подпитки» впадает в тавтологическое резонерство, и не получая внешнего питания, начинает переплавлять себя в себе самом и из самого себя. Именно материализация его невидимых механизмов дает возможность разуму проявиться и получить тело в форме наглядности. Такое временное отчуждение идеального в графическое крайне необходимо, хотя бы для того, чтобы разум смог материализовать себя через свои интеллектуальные продукты.
Одним из важнейших инструментов материализации мышления, т.е. способов получения визуального тела мышления является диаграмматология. Путь, по которому она идет представляет собой попытку философа из известного платоновского мифа о пещере вернуться от «солнцеподобной» истины обратно к теням, однако сделать это необходимо уже на новом уровне рефлексии, осознавая то, что когда-то именно от «теней к солнцу» уходила теоретическая мысль, переводя физическую оптику на метафизический уровень созерцания.
Анализируя философские диаграммы, которые, по сути, являются зачастую «метафорическими диаграммами», т.е. не теми диаграммами, к которым привык глаз представителя естественнонаучного или точного направления науки, а именно - графическим представлениям данных линейными отрезками или геометрическими фигурами, позволяющим быстро оценить соотношение нескольких величин. В случае с философскими диаграммами также есть линейные отрезки или геометрические фигуры, однако выражают они уже не некие величины, а в первую очередь максимально опосредованные различными теориями - философские категории. На общем фоне примечательны диаграммы Александра Кожева, который разработал их в своих лекциях за 1938-1939 в отношении большого количества философов и философских школ, пытаясь с помощью кругов, выразить их преемственность и отличительные особенности (рисунок 153-154). John Mullarkey охарактеризовал графический подход А. Кожева следующим образом: «Две страницы графиков охватывают историю философии от Платона до Гегеля»1. Также John Mullarkey принадлежит идея о том, что «Диаграмма может быть только одним аспектом из общего "скопического режима современности" (scopic regime of modernity)» и «Диаграммы действительно являются частью "внешнего разума" (англ. External mind), иногда даже в той степени, в которой мы направляем наши мысли. Круги со стрелками, похоже, захватывают непрерывные циклы, в то время как концентрические круги направляют глаз от маргинальной к основной идее; диаграммы деревьев хороши при указании иерархий, в то время как секционные (разрезанные) треугольники лучше изображают основы и т. д.»2. Примечательна в этом плане мысль А. Бергсона: «Интеллект - это жизнь, смотрящая вовне, становящаяся внешней относительно самой себя, перенимающая, в принципе, приемы неорганической природы, чтобы на деле управлять ими...»3.
Изобразительная метафорократия и аллегорическая топография в философской и социально-философской визуализации. Окуляроцентризм. Ключевые образно-визуальные конструкции графического языка социально-философского познания
Нигде кроме философии, видимо, так широко не представлено мышление метафорами или мышление «переносами», «переносными значениями», которое с помощью слов и выражений манипулирует видимыми и невидимыми объектами, завершающимися и начинающимися процессами, производя загадочное сравнение предмета или процесса с каким-либо другим на основании их общего признака. И в принципе неважно, какой инструмент мы избрали, будь то гипербола, синекдоха или метонимия, механизм трансформации всегда связан с перенесением свойства, смысла или структуры с одного объекта на другой. Метафоры своими легкими и неустойчивыми, изобретательными и раскрепощенненными переносами создают «внутренние» модели образного мышления, заставляющие тело образной философии развиваться самым причудливым образом, рождая странные картины, поначалу кажущиеся лишь изредка, - от случая к случаю соотносящимися с действительным физическим или социокультурным миром. Негативная предпосылка метафорической референции, заключающаяся в «воздержании от использования слова в его прямом значении»2 рождает причудливые сочетания всего со всем, выражая все через все, и приносит в такой же степени необходимое для философского познания разнообразие, в какой и «произвол, запутанность, синкретизм»1.
Не следует проходить также и мимо точек зрения декларирующих полный отказ от визуальной метафористики. С точки зрения Р. Рорти: «Мы должны выбросить визуальные метафоры, и, в частности, метафоры отражения, из нашей речи вообще»2. Д. Деннет в свою очередь, полагает, что «воображение не может быть ключом к пониманию»3. Также Д. Деннет критикует взгляд на сознание, который он именует «Картезианским Театром» (Рисунок 231). Согласно этой позиции, внутри человеческого сознания находится некий «маленький» наблюдатель - «гомункулус», который является неким центром сознания в мозге или внутренним субъектом, который помогает человеку воспринимать свои внутренние представления. Однако, чтобы существовал такой «гомункулус», внутри него самого также должен находиться его собственный, еще более «маленький» гомункулус, и так до бесконечности. Т.к. никакого внутреннего театра нет, то Деннет приходит к выводу, что «мы не видим того, что, как нам казалось, мы видим на его сцене.... не существует заполняемое воображения; не существует внутренних квалиа; не существует центрального источника значения и действия, не существует магического места, где происходит понимание. Картезианского Театра в действительности не существует...»4. Итак, Деннет пытается развенчать миф о наличии внутри головы познающего человека некоего «гомункулуса» или «внутреннего театра», в котором он как бы наблюдает поток ментальных объектов5. Однако, и сам Деннет не отказывается
В свою очередь аллегории, оперирующие художественными образами, т.е. образами искусства, созданными конкретными авторами с целью раскрытия описываемых явлений, и диалогами, специфической формой и организацией письменного или устного общения между людьми, особенно ценны для проблемы понимания истории визуализации философского знания, т.к., во-первых, возникли они на почве мифологии, во-вторых, получили своё дальнейшее развитие в изобразительном искусстве.
Аллегория, метафора и визуализация тесно взаимосвязаны и соподчинены, т.к. образы метафоры как бы запакованы в серию образов аллегории, создавая внутреннюю образную картину мышления, иногда посредством искусства становившуюся объектом визуального искусства. Таким образом, в метафоре переносное значение в основном определяется одним словом, в аллегории же распространяется на целостную мысль или даже последовательную серию. И не секрет, что огромную роль в процессе метафорического переноса играет зрение, рождая сущность визуальной метафоры.
Исследователь Микешина Л.А. справедливо ставила важный вопрос: «Обращали ли вы внимание на то, как много в нашем научном языке словосочетаний, обозначающих действия и образы, связанные со зрением?»1.
Понятно также, что попытки реконструкции из отдельных метафор, бережно хранящихся в интеллектуальных кладовых разных школ или разбросанных по обочинам трансдисциплинарных дорожек соединяющих эти самые школы, чего-то единого и целого, которое, собственно говоря, нигде может быть и не существовало и не было представлено в полный рост, а может быть существовало лишь в форме набора инструментов (ключей), которым пользуются не всем сразу, а достают по мере необходимости какой-то отдельный, требующийся для определенной задачи, - если все это так, то подобная реконструкция, естественно обреченная на неполноту, может несмотря ни на что дать определенные результаты, например, если она попадет в поле зрения визуального мышления и визуальной аргументации. Следует, видимо, также вспомнить известную метафору об ученых «гаечниках» и «ключниках», первые откручивают гайки, т.е. решают проблемы, другие - придумывают ключи-методы. В случае с гомоморфной визуализацией философских объектов необходимо обладать двумя компетенциями одновременно, т.к. необходимо, во-первых, уметь отворачивать гайки, т.е. уметь использовать визуализацию таким образом, чтобы извлекать новые знания, во-вторых, крайне важно уметь изобретать и сами «гайки», и «ключи», т.е. обладать техникой конструирования графических объектов и инфографических методик, способных не только подходить друг к другу, но и приводящих в эвристическое движение сложные теоретические механизмы.
Так, Савчук В.В. пишет: «Эпоха «оптикоцентризма» зарождалась в Древней Греции... Именно в греческом языке специалисты обнаруживают родственность слов «видеть» (oyiz) и «знать» (gnosiz), подобно «видеть» и «ведать» в индоевропейской группе (В.Н. Топоров) ... Дально- и мелковидение в западной цивилизации вооружалось оптикой, которая была противопоставлена «духовному» видению, откровению, боговдохновенному слову. Она воплотила мечту Галилея наблюдать ненаблюдаемое»1. Примечательно, что в древнегреческой мифологии «Аид» (др.греч. AiSr , AiSr ) - слово, обозначающее владыку царства мёртвых или так называемое царство теней, буквально переводится как «безвидныи», «невидный», «ужасный». Іакая смысловая связь невидимого, незримого с одной стороны, и максимального дурного, нежелательного - с другой, примечательна для античного окуляроцентризма, при всем том, что такие слова как «идея» и «эйдос», по общераспространенному мнению, обозначают видимое, зримое как обычным, так и метафизическим зрением. Идеи также видимо необходимо отличать от эйдосов следующим образом: идеи познаются умом и в этом плане они интеллегибельны, эйдосы обозначают скорее «конкретную явленность, данную визуально».
Рассуждая в рамках оптического фундирования мировоззрения примечательна, произведенная Савчук В. В., инвентаризация оптической метафорики философского языка.
Приступая к анализу эволюции метафор, следует отметить, что объяснение образно-визуально-метафорического способа понимания природы вещей носило в истории философии полемический характер. Как пишет Савчук В.В.: «С паноптической метафорой спорят, ее объяснительный потенциал подвергается сомнению, а следствия — сейчас акцентируют самые негативные — обсуждаются»1. Однако, как мы уже знаем, несмотря на традиционную ориентацию философии на метафизическую оптику, т.е. зрение умом, окуляроцентризм на какое-то время завоевывал широкую поддержку вследствие своей эвристической полезности, как, например, в античной философии. Ьоэции сформулировал суть античного метафизического созерцания, - если бы люди обладали глазами Линкея2, они заметили бы, сколь уродлива душа прекраснейшего Алкивиада.
Примечательно также и то, что в еще большей мере описанная трансформация, конечно, применима к ситуации, возникшей после современного визуального поворота.
Не представляет возможным провести четкую разделительную линию между сторонниками и противниками приложения метафор в познании. Не трудно понять, почему сторонников и противников так сложно отделить. Одни использовали метафоры намеренно, другие - критиковали метафоричность, используя метафоры. Сторонники рассматривали метафоры как сердце философского познания, а их исключение было бы для них просто посягательством на природу творческого акта, противники, возражавшие против эпистемологического произвола и запутанности легких и непрогнозируемых смысловых переносов, в некоторых частях своих исследований, по-сути делали то же самое, что и сторонники, т.е. применяли метафору во всей ее силе и красоте.
Анализ визуального контекста программы «Архангельская область 2035 года»
Возможность решения вопроса о графическом моделировании социальных стратегий развития отдельных регионов нашей страны с помощью аппарата визуальной социологии и визуальной философии подтверждена всем опытом планирования сложных систем посредством языка графиков, схем, таблиц, матриц и т.п. Такой опыт накоплен и вполне визуально представлен в различной документации, посвященной планированию социального развития различных социальных систем. Социальная визиософия показывает, что графическое и социально-философское могут быть совместимы при условии, если последнее определено посредством визуальной логики и так называемой умной графики. Перманентная борьба, которая происходит между лево-правополушарными стратегиями в процессе социального конструирования и прогнозирования в известной степени гарантирует творческую свободу в процессе решения сложных вопросов, стоящих перед регионом.
Взвешивая всю историю графического языка в рамках научного, философского и социально-философского дискурса, любому исследователю нетрудно будет понять масштаб возникающих технических, методологических и репрезентативных проблем, связанных с поиском некоего графического языка, который бы одновременно был пригоден для описания, объяснения и предсказания фундаментальных закономерностей социального, а также смог бы послужить основой для формирования нового мышления, опирающегося на преимущества инфографики в процессе принятия сложных познавательных, управленческих или стратегических решений.
Многочисленные порождения социально-философской инфографики и графического моделирования природы социального, получившие освещение в первых двух главах диссертации, в большинстве случаев имманентны тем социально-философским доктринам, в рамках которых они возникли и успешно выполняют роль формализмов, в лаконичной форме представляющих свернутое в них знание. Труднее обстоит дело с перенесением тех или иных формализмов из одной области знаний в другие. В частности, это касается попытки перенесения аппарата визуальной визиософии и визуальной социологии в такую область как анализ программы социально-экономического развития конкретного региона, в частности Архангельской области.
Понятно, что такие классические графические формализмы и соответствующие им визуальные метафоры как цикл, спираль, треугольник, пирамида, маятник и.д., являвшиеся в некоторых социально-философских системах популярными, пережили как свой собственный упадок и забвение, так и вновь возвращаются в поле зрения визуальной философии, однако, часто они понимаются совершенно по-новому, благодаря тому, что первоначально, оторвавшись от своих аналогов предметного мира, они означали одно, однако позже они многократно опосредованные всевозможными теориями, т.е. пройдя множество ступеней опосредования, стали означать совершенно иное, формируя новое понимание всевозможных процессов, явлений, объектов.
Однако, несмотря на трансформацию значения и смысла таких формализмов их графическая составляющая изменяется незначительно, что, во-первых, говорит о некой относительной стабильности и устойчивости графического языка, во-вторых, позволяет исследователю, прибегающему к такому языку подняться над бесконечной смысловой коннотацией понятийного аппарата, составляющего сердцевину любого социального планирования. Понятно, ведь, что такие понятия, заложенные в стандартные программы развития (и в частности в анализируемую в данной главе программу) как «человеческий капитал», «политическая конъюнктура», «достижение», «гражданское единство», «будущее своего региона», «сформированная культура», «консолидация населения», «кластер» представляются многозначными терминами, а в случае перевода программы на разные национальные языки она может совершенно изменить свой смысл. В данном случае графическая составляющая позволяет сохранить сухой логический и схематический остаток, который, во-первых, общедоступен и удобен как для мысленного экспериментирования столь необходимого при анализе возможных стратегий и вариантов развития событий, во-вторых, который может не «бояться» перевода и интерпретации, и как следствие многозначности и потери управляемости за счет простого непонимания и или разного толкования, относительно однозначен и доступен управленцам разных звеньев, при условии, что последние обладают определенной визуальной грамотностью и умеют проектировать программы социального развития в едином поле общего понимания, т.е. единых правил движения стратегии от момента ее декларирования до момента ее реализации.
Не следует, видимо, также допускать, что графический язык непременно должен быть единственным источником понимания в общей матрице управления и реализации стратегии, или что графическое моделирование совершенно не содержит никаких ошибок в своих основаниях или многочисленных деталях.
Графический язык, используемый вне основ инфографики и умной графики, напротив, внесет путаницу, и из необходимого логистического маршрутизатора и визуально-аналитического средства превратится в некую несвязную совокупность субграфемик, которая в качестве украшения очень часто наличествует в программах в форме значков и простейшей символики.
Итак, попытаемся провести анализ визуального контекста программы социально-экономического развития Архангельской области до 2035 года (Архангельская область 2035) на примере анализа конкретной инфографики, представленной в программе.
Данная программа на момент анализа носит рабочий характер и проходит процедуру согласования и утверждения, она постоянно дополняется и совершенствуется. Программа представлена в 2 вариантах: информационном буклете (55 стр.) и тексте самой программы (184 стр.). Оба варианта представлены для широкой общественности на электронном портале1. Портал помимо ссылки на текст программы содержит подробную информацию о процессе разработки программы, этапах ее официального утверждения, а также представляет всем посетителям портала принять участие в работе дискуссионной площадки, подать инициативы, относящиеся к содержанию программы.
Примечательно, что в рамках матрицы «SWOT - анализа»2, который, как известно, является удобным средством прогнозирования развития организации на основе четырех параметров, параметр «развитие человеческого капитала» вынесен в первый пункт блока «Преимущества и возможности», с другой стороны, в качестве первого пункта блока «Недостатки и угрозы» вынесено положение «Высокий миграционный отток усиливается увеличением привлекательности других регионов».
Все это говорит об ориентации программы на человеческий и социальный капитал, как основной показатель развития Архангельской области. Контент-анализ показал, что понятие «человеческий капитал» используется в программе 32 раза, социальный капитал - 3.
Анализируя программу «Архангельская область 2035», в первую очередь обратим внимание на приоритеты программы, определяемые ее генеральной целью, в частности, на приоритет №4 «Консолидация населения и развитие гражданского общества», который подразумевает следующие компоненты: 4.1. Общество, основанное на доверии и взаимной ответственности; 4.2. Молодежь, ответственная за будущее своего региона; 4.3. Эффективная система общественной безопасности; 4.4. Семья как основа духовно-нравственного развития; 4.5. Гражданское единство на основе традиций и культуры Архангельской области.
В буклете программы в пункте 4.1. приводится интересующая нас диаграмма отражающая сущность «социального капитала», который как видно из данной модели образован посредством объединения ряда категорий, представленных в форме вершин круговой диаграммы (Рисунок 353): социальные сети и общественные проекты; моральные стандарты и человеческие ценности; социальное доверие, честность и надежность. Данные вершины объединены посредством других понятий - дуг: равенство, доверие и справедливость.