От эпистемологии власти к онтологии тела: социально-философский анализ Рахманинова Мария Дмитриевна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1 Проблема власти и тела в традиции критических теорий власти: постановка, генезис, подходы 20

1 Специфика изучения власти: методологические проблемы и исследовательские ракурсы 20

1.1.1 Специфика постановки проблемы власти 20

1.1.2 Проблематичность инструментальной категориальной оппозиции «левый-правый» 30

2 Критическая традиция философской рефлексии о власти: от истоков к классической полемике 39

1.2.1 Зарождение критических теорий власти: от Осевого времени к религиозным ересям 39

1.2.2 Критические теории власти в Новое время: формирование социалистических учений 43

3 XIX век: между теорией и практикой. Опыт Интернационала и Парижской Коммуны 53

1.3.1 Этапы критической рефлексии о власти: от Р. Оуэна к Интернационалу и Парижской Коммуне 53

1.3.2 Проблема власти в оптике социал-демократии 65

4 Отечественные дискурсы о власти и начало рефлексии о теле: народники, анархисты, социал-демократы 68

1.4.1 Проблема власти и тела в народничестве 68

1.4.2 Анархисты рубежа веков: П. А. Кропоткин и Э. Гольдман 74

1.4.3 Проблема власти и тела в большевистском дискурсе. А. А. Боровой: полемика с большевиками. 77

1.4.4 Проблема власти и тела в эстетической системе К. С. Малевича 87

5 Проблема власти и тела в критической оптике неклассического периода 94

1.5.1 Конец модерна: Кафка. Беньямин. Райх 94

1.5.2 Проблема власти и тела в экзистенциализме 104

1.5.3 Проблема власти и тела в философии Франкфуртской школы 109

1.5.4 Проблема власти и тела во французской мысли XX века: Ситуационистский Интернационал, Л. Альтюссер 111

6 Проблема власти и тела в критических теориях власти постнеклассического периода 119

1.6.1 Проблема власти и тела в оптике постмодернизма 119

1.6.2 Проблема власти и тела в современной критической теории: Ж. Рансьер, Д. Агамбен 125

1.6.3 Проблема власти и тела в современной либертарной мысли: Н. Хомский, М. Букчин, З. Бауман, П. Фейерабенд 128

1.6.4 Проблема власти и тела в «Империи» М. Хардта и А. Негри 134

Глава 2 Смычка власти и тела: коннотации, методологии исследования, метафизическая перспектива 140

1 Генезис метафизики тела как основание генезиса власти 140

2 Методология исследования проблемы отношений «власть-тело»: от классового подхода к интерсекции 170

2.2.1 Классовый подход 170

2.2.2 Теория двойных систем 185

2.2.3 Теория трёхкомпонентного анализа власти и интерсекциональный подход 188

2.2.4 Психоанализ 199

3 Философское осмысление власти и тела: диапазон коннотаций 202

2.3.1 Власть-Логос 203

2.3.2 Власть-владение и «классовое тело» 211

2.3.3 Власть вещи 220

2.3.4 Власть как экзистенциал 224

2.3.5 Власть-господство 228

2.3.6 Власть как эпистемологический драйвер 235

2.3.7 Власть как инстанция онтологизации и деонтологизации 237

2.3.8 Биовласть 238

Глава 3 Взгляд как техника властной субъективности: производство, исключение и противостояние объекта власти 261

1 Конструирование другого: проблема субъекта власти 262

2 Номинативные практики власти 286

3 Конструирование другого: проблема объекта власти 296

3.3.1 Вменяя инаковость 296

3.3.2 Извечный Другой: тело животного 305

4 Исключение другого 315

5 Тактики онтологического противостояния 324

3.5.1 Бунт 324

3.5.2 Гнев 332

3.5.3 Рефлексия исключения и искусство 335

3.5.4 Любовь 339

Заключение 352

Список литературы 358

• Специфика постановки проблемы власти
• Проблема власти и тела во французской мысли XX века: Ситуационистский Интернационал, Л. Альтюссер
• Власть-господство
• Извечный Другой: тело животного

Введение к работе

Актуальность темы диссертационного исследования связана с

возрастанием значимости проблемы власти в напряжённых условиях постсовременности, а также с необходимостью возобновления рефлексии об этой проблеме на новом уровне: взгляд на феномен власти – одна из основных демаркационных линий как между различными системами представлений о человеке, так и между различными проектами социально-политического устройства, и в этом смысле вопрос о понимании власти – один из центральных вопросов о человеке и мире.

К концу XX века западноевропейской мыслью был разработан весь корпус основных подходов к власти в самых разных её измерениях и интерпретациях. И всё же катастрофы XX века выявили незрелость философии в её основных подходах к этой проблеме. Травматичное переживание и осмысление этого обстоятельства во многом определило дух последующего послевоенного периода. Своё наиболее радикальное выражение оно нашло в мысли о конце философии, высказанной целым рядом мыслителей¹, и в существенной степени ознаменовавшей собой настроение наступающего постмодерна. Целая эпоха прошла под знаком переживания нерешённости проблемы власти, что, в свою очередь, вызвало к жизни новые поиски путей её решения и привело к возникновению ряда новых теорий.

Сегодня, в полной мере располагая наследием рефлексии о власти, мы, как никогда ранее, стоим перед необходимостью его переработки, перед необходимостью перевода количества и многообразия подходов к проблематике власти – в качество её понимания: с учётом результатов их теоретической и эмпирической апробации, доступных нам сегодня на достаточной для исследования дистанции. Это обстоятельство обуславливает возникновение полифонии современных исследований проблемы власти, а

¹ Прим.: Например, у Ф. Лаку-Лабарта: «Более не следует желать философии», и у Ж.-Ф. Лиотара: «Как архитектура философия лежит в развалинах». Цит. по: Бадью А. Манифест философии. – СПб.: Machina, 2012, с.9.

также самих способов проблематизации феномена власти и её корреляции с глобальными процессами. На фоне этой полифонии настоящее исследование представляет собой детальную разработку одного из важных направлений в этой области – критического направления исследования власти, составляющего одну из значимых траекторий современного социально-философского знания.

В XX веке представителями этого направления была подробно
проблематизирована корреляция между феноменами власти и тела, получившая
впоследствии многочисленные интерпретации и прочтения. Учитывая
единовременное присутствие в пространстве современной западноевропейской
(и российской) культуры многочисленных (а подчас и взаимоисключающих)
образов тела, его концептуализаций и обусловленных ими моделей бытия,
прочтение этих образов через призму представленной теории, а также
дальнейшая её разработка представляются в высшей степени своевременными
и потенциально продуктивными – в той мере, в какой они уже
продемонстрировали свою способность регистрировать процессы

осуществления власти, в том числе, в самых неочевидных измерениях, и, тем самым, производить новое знание об окружающем мире, месте в нём человека и его способах бытия в обществе и истории. Ценность этого знания состоит в формировании возможности, во-первых, новой философской перспективы для анализа прошлого, во-вторых, новой, сверхчувствительной оптики для анализа процессов настоящего, в-третьих – нового прогностического аппарата.

Степень разработанности. Несмотря на богатую историю разработки проблемы власти, уходящую вглубь веков, к самому началу философии, проблематизация отношений феномена власти и феномена тела представляет собой относительно новую и недостаточно изученную тему. И хотя интерес к ней возник с появлением первых критических теорий власти и крупных эмансипаторных проектов, долгое время он оставался неявным и - за пределами направленной социально-философской рефлексии.

Своё первое, относительно отчётливое выражение он нашёл лишь в XVIII-XIX веках (в трудах таких исследователей, как, например, У. Годвин,

М. Уолстонкрафт, О. де Гуж, Ш. Фурье, А. де Сен-Симон,

М. Штирнер, П. Ж. Прудон, К. Маркс, Ф. Энгельс, У. Томпсон, Д.-С. Милль,
А. Бебель, М. А. Бакунин, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский,

A. В. Амфитеатров, П. А. Кропоткин, Ж. Сорель и др.), а в полной мере
оформился и получил развитие только в XX-м веке (вначале у таких авторов,
как А. М. Коллонтай, Э. Гольдман, В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий, А. А. Боровой,
К.С. Малевич, З. Фрейд; затем у таких мыслителей, как В. Беньямин, В. Райх);
после – в философии структурализма (у Л. Альтюссера, Р. Барта и др.), в
философии экзистенциализма (у А. Камю, Ж. -П. Сартра, М. Мерло-Понти,
С. де Бовуар и др.), в философии Франкфуртской школы (у Т. Адорно,
М.Хоркхаймера, Э. Фромма, Г. Маркузе, Х. Арендт и др.), в философии
ситуационистов (у Ги Дебора и Р. Ванейгема, и др.), а также у ряда
постструктуралистов (у М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Делёза, Ф. Гваттари, Ж. Ф.
Лиотара и др.).

При исследовании современной (конец XX - начало XXI вв.)
проблематизации отношений власти и тела мы обращались к трудам таких
зарубежных авторов, как А. Девис, Н. Хомский, Д. Батлер, И. Валлерстайн, Р.
Коннел, Д. Герен, Ж. Рансьер, Ч. Арунц, Х. Хартман, А. Бадью, П. Бурдьё,
С. Жижек, Д. Агамбен, М. Лугонес, С. Ахмед, Д. -Д. Хальберстам, Э. Ликок,
Д. Бенсаид, Л. Малви, М. Долар, А. Джонсон, Э. Канетти, Н. Луман, Д. Гребер,
К. Крэншоу, М. Киммел, Н. Кляйн, М. Букчин, Д. Харауэй, Ч. Моханти,
М.Хардт, А. Негри, А. Горц, В. Брайсон и др., а также к трудам ряда
отечественных авторов: И.С.Кона, М.И. Мартынова, В. А. Подороги,

B. Ю.Михайлина, Е.А.Здравомысловой и А. А. Тёмкиной, В. Малахова,
О.В. Карпенко, И. В. Бенку, А. А.Зимина, А. И. Мальцева, А. А. Штырбула,
А. Н. Смолиной, А.Г. Конфисахора, А.В. Рясова, С. В. Разворотневой,
М.В. Тлостановой, А. В. Чудинова и др.

В ходе работы над исследованием предположительных источников и
генезиса феномена власти, а также над классификацией существующих форм
власти были изучены и проанализированы труды представителей

апологетических теорий власти, на сегодняшний день часто причисляемых к так называемому «правому» дискурсу. В их числе - широкий диапазон авторов: от Платона, Аристотеля, Н. Макиавелли, Т. Гоббса и Г. Спенсера до М. Вебера, Н. А. Бердяева, О. Шпенглера, Ю. Эволы, К. Шмитта и А. Кожева.

В рамках ретроспективного исследования обращения к теме власти и тела в культуре был произведён дискурсивный и концептуальный анализ текстов таких авторов, как Ж. Санд, К. С. Малевич, Ф. Кафка, В. В. Маяковский и др., а также фильмов таких режиссёров, как С.М. Эйзенштейн, А. Дид, И. Бергман, С. Содерберг, А. Вайда, Ж. Амаду, Й. Лиен, В.В. Манский и др.

В основу исторической базы диссертации легли такие монографии, как «Народная история Парижской Коммуны» (А. Арну), «Гражданская война во Франции» (К. Маркс), «Неизвестная революция» (В. В. Волин), «Великая Французская революция» (П. А. Кропоткин), «Два тела короля» (Э. Канторович), «Социализм: золотой век теории» (А. В. Шубин), «Забытый Интернационал» (В. В. Дамье), «Анархо-синдикализм в XX веке» (В. В. Дамье), «История русского народа и российского государства» (П. В. Рябов), «История тела» (в 3-х томах, под редакцией А. Корбена, Ж. -Ж. Куртина и Ж. Вигарелло), «Русский феминизм» (И. И. Юкина), «Русские анархисты» (П. Эврич), «Долг: первые 5000 лет истории» (Д. Гребер) и др.

Среди коллективных монографий, использованных в диссертации, наиболее часто мы обращались к следующим: «Max Stirner» (сост. S. Newman), «П. А. Кропоткин» (РОССПЭН, под ред. И. Блауберг), «Анархизм: pro et contra» (РХГА, сост. П. И. Талеров), «Расизм, ксенофобия и дискриминация. Какими мы их увидели» (под ред. Е. Деминцевой), «Психология и психоанализ власти» (сост. Д. Я. Райгородский) «Идеологии и генезис ценностей современного общества» (РХГА, под ред. Светлова Р. В, Богатырёва Д. К., Кожурина А. Я.), и др.

Отдельно следует отметить вклад отечественных исследователей в разработку широкой философской проблематики власти. Особенного внимания, с нашей точки зрения, заслуживают следующие работы: «Онтология власти:

тотальность и символический характер властеотношения» (Э.Г. Носков),
«Феномены власти в бытии человека» (С.В. Соловьёва), «Онтологический
статус политической власти: теоретические и методологические аспекты
исследования» (Р.А. Хомелева), «Власть как культурно-истоирическая

реальность» (П.А. Сапронов), «Феномен сакрализации и десакрализации
власти: социально-философский анализ» (Е.Л. Павлова), «Индивид в условиях
дисциплинарной власти» (М.Ю. Мартынов), «Онтология власти.

Экзистенциальные и социальные аспекты» (Г.Е. Васильев), «Социально-философский анализ дискурса власти: гендерный аспект» (О.Л.Данилова), «Повседневные практики власти» (Е.Г.Сахно), и др.

Заметный вклад отечественные исследователи вносят и в исследование
проблематики онтологии тела, что особенно видно на примерах следующих
работ: «Философский анализ стратегий телесности современной западной
цивилизации» (Д.В. Михель), «Тело как социокультурный продукт»

(А.В. Макаров), «Социальные стратегии структурирования телесности» (М.М. Бойко), «Структура и типы отношения женщины к себе в аспекте телесности» (Е.Б. Станковская), «Полифоническое тело» (В.П. Руднев), и др.

Несмотря на достаточную разработанность проблематики власти в
большинстве социально-философских дискурсов и проблематики тела в
критических теориях власти, мы вынуждены констатировать, что источники,
посвящённые не только корреляции этих проблематик, но и исследованию её
принципов и механизмов, крайне малочисленны и фрагментарны. Кроме того,
отсутствуют исследования самих подходов к изучению власти: теоретических
оснований их различий, их места и роли в господствующих

эпистемологических парадигмах, специфики их категориальных аппаратов и результатов. В особенности это касается отечественной социальной философии, ещё не прояснившей своего отношения к целому ряду важнейших зарубежных исследований второй половины XX века (отчасти из-за их малоизвестности в России, отчасти из-за отсутствия переводов на русский язык). По этой причине отечественный уровень рефлексии о власти представляется в целом

неудовлетворительным, в особенности применительно к методологии её исследования, например, с помощью дополнительных теоретических рамок (таких, как геоэкономический фрейм у М. Хардта и А. Негри, гендерный фрейм у Р. Коннел, или фрейм тела в случае настоящего исследования), а также применительно к выработке непротиворечивых стратегий анализа как в целом феномена власти, так и корреляции его с другими фундаментальными феноменами бытия.

Целью диссертационного исследования является установление

принципов исторической корреляции инстанций власти и тела: механики их отношений, генезиса этих отношений и присущих им систем детерминации на фоне языковых паттернов господствующих парадигм, а также последующее «картографирование» господствующих (в том числе имплицитных) сценариев власти и установление на их фоне содержания и назначения таких фундаментальных онтологических категорий, как тело;

Исходя из указанной цели, формулируются следующие задачи исследования:

1. Исследовать специфику власти как объекта изучения. Выявить
теоретические границы между проблемой, феноменом и категорией власти.
Исследовать феномен власти на предмет её эпистемологического или
онтологического характера. Установить механизмы детерминации результатов
исследования власти методологией критических и апологетических теорий
власти.

2. Исследовать основные подходы к изучению проблематики власти,
основные дискурсы, в которых эти подходы исторически формировались, и
основные теоретические предпосылки, которыми обусловлена их специфика;
прояснить методологическую роль и содержательную специфику широко
употребимой философско-политической оппозиции «правый-левый», а также
установить принципы смещения по отрезку между этими условными
полюсами, с целью регистрации моментов запуска механизмов власти и их
детального анализа.

3. Эксплицировать мощный потенциал критической традиции исследований
власти для обнаружения её наиболее сложных и имплицитных измерений и
продемонстрировать продуктивность работы с этой традицией для корректной
постановки и решения актуальных социально-философских и философско-
политических проблем; выявить роль апологетической традиции исследования
власти для сохранения и воспроизводства её фундаментальных процессов.

4. Сформулировать рабочую гипотезу генезиса механизмов власти,
позволяющую работать с её проблематикой на более глубинных уровнях и
эффективно развивать методологию её дальнейшего исследования.

5. Зарегистрировать универсальную точку возникновения власти,
установить условие, с неизбежностью её порождающее. Разработать
классификацию форм власти, эффективную как для ретроспективной, так и для
актуальной регистрации её процессов: как в традиционно исследуемых
областях, так и в областях, не попадающих в поле зрения конвенционального
исследования; выработать максимально полное определение категории власти,
исходя из предложенной исследовательской перспективы.

1. Выявить и подробно описать протокол протекания процедуры власти.

2. Выявить референт фундаментальной онтологической категории тела в оптике социально-философского исследования (власти); установить социально-философскую специфику феномена тела; исследовать роль категории тела в процедурах манифестации власти; установить причины значимости категории тела для всех известных дискурсов власти; выяснить теоретический генезис категории тела как фундаментальной онтологической категории и исследовать меру его предполагаемой детерминации механикой процессов власти.

3. Выявить, систематизировать и проанализировать основные стратегии онтологического противостояния объекта власти её процедурам, сформировавшиеся в рамках критической традиции рефлексии о власти.

Объект диссертационного исследования: дискурсивные образы, а также способы мыслить и проблематизировать феномены власти и тела в западноевропейской и отечественной традиции философской мысли.

Предмет диссертационного исследования: сценарии концептуализации тела – властью, а также результаты реализации этих сценариев; детерминация сформировавшимися сценариями отношений феноменов и категорий власти и тела - социальной и политической жизни, и, в конечном счёте – траекторий исторического процесса.

Исследовательская гипотеза состоит в предположении о существовании значимых для социальной философии (и в целом для знания о власти) механизмов корреляции между феноменом власти и феноменом тела (за пределами гипотез и открытий постструктурализма). В основе этого предположения лежит установленная в ходе исследования неизменность, с которой дискурсы власти выстраиваются вокруг категории тела, включая её в свои иерархические императивные стратегии, и с которой категория тела сопровождается риторикой власти в феноменах культуры и истории.

Теоретические и методологические основы исследования.

Методологическую базу исследования составили:

синтетический метод, позволивший собрать и концептуально упорядочить богатый материал для освещения становления исследуемой проблематики и её фрагментов: от возникновения философии до наших дней;

историко-философский анализ, при помощи которого производилась работа с обширным материалом, проливающим свет на генезис объекта и предмета исследования и их место в культуре и обществе;

формально-логический анализ, послуживший основой для структурирования и систематизации ключевых категорий и отношений исследования по принципу классификации общего и частного, причин и следствий, а также позволивший в соединении с историческим анализом произвести переход от феноменологического описания к теоретизации фундаментальных процессов западноевропейской культуры и истории, к обнаружению в них значимых для темы исследования тенденций и закономерностей;

- структуралистский метод, применявшийся для изучения наиболее
значимых для темы исследования структур культуры и господствующих в ней
дискурсов, а также их корреляции друг с другом и их обусловленности как
текущей научной/мировоззренческой парадигмой, так и общественно-
политической ситуацией;

- герменевтический метод, использовавшийся при работе с толкованием
таких значимых для исследуемой темы фрагментов культуры, как
повседневный язык, кинематограф, литература, выставки (их форматы,
оформление и репрезентация в СМИ), речи, мемуары, хроники, манифесты, и
др.

диалектический метод, с помощью которого производилась существенная часть анализа отношений фигур власти и тела на материале языка, феноменов культуры, социальной и политической реальности;

философско-компаративистский метод, послуживший основой исследования критических и апологетических подходов к власти и телу;

критический метод, послуживший основным инструментом для анализа сформировавшихся теорий и подходов к исследованию власти, а также полемики между ними.

метод моделирования, с помощью которого разрабатывалась классификация власти;

психоаналитический метод, традиционно распространённый среди исследователей данной проблематики в силу своей продуктивности для установления и анализа целого ряда явлений в точке пересечения феноменов власти и тела.

Новизна диссертационного исследования заключается в следующем: 1. Выявлен дискурсивный характер проблематизации власти, в связи с чем теоретизирована невозможность её нейтрально-дескриптивного исследования вне напряжения между интересами субъекта и интересами объекта власти, связанная с отсутствием у категории власти однозначного, прямого, непротиворечивого и верифицируемого материального референта, с одной

стороны, и неизбежной ангажированностью самого исследователя контекстами сцепления матриц власти – с другой; в этой связи предложено разделение теорий власти на апологетические и критические.

2. Проведены теоретические границы между проблемой, категорией и феноменом власти, что обеспечивает более высокую точность установления и прояснения объекта теоретизирования и, как следствие, во-первых, увеличивает продуктивность теоретического исследования и его практического потенциала, а, во-вторых, позволяет диагностировать логические и концептуальные проблемы предшествующих исследований власти, не рефлексировавших это различие; теоретизирован эпистемологический характер власти, в противовес её распространённой интерпретации как онтологического феномена.

3. Продемонстрирован дискурсивный характер категории тела; в качестве источника детерминации содержания этой категории установлена производящая её матрица власти; намечены контуры социально-философского измерения категории тела, регистрируемые в точке сцепления различных систем власти.

4. Исследовано становление методологии изучения проблемы власти и её смычки с феноменом тела, в оптике критического подхода.

5. Разработана классификация основных содержаний понятия власти, присутствующих в западноевропейском мире, а также соответствующих им основных сценариев её вербализации. В числе этих модальностей власти: власть-Логос, власть-владение, власть как парадигмообразующий эпистемологический драйвер, власть как инстанция онтологизации и деонтологизации, власть-экзистенциал и биовласть; установлены типы связей и отношений между ними; предложено продуктивное для критической исследовательской перспективы определение феномена власти.

6. На основании анализа обширного дискурсивного материала апологетических теорий власти выявлен категориальный генезис власти из точки пересечения метафизического и политического.

7. Предложен и разработан концепт «классового тела», продуктивный для анализа феноменов, прежде не попадавших в поле зрения исследователей власти и тела.

8. Инструментализирована, проблематизирована и соотнесена с проблематикой отношений власти и тела распространённая в культуре философско-политическая категориальная оппозиция «правый-левый»; с помощью предложенных в диссертации моделей и категорий произведено философское исследование фундаментальных различий между концепциями внутри «левой» традиции. Обнаружены принципы запуска смещения «левых» проектов (и концептов) «вправо», что обеспечивает новый ракурс философскому прочтению социальной и политической истории, в частности трагического опыта диктатур XX века.

9. Предложен сценарий теоретического объединения категориально, аксиологически и этически родственных направлений изучения власти, прежде существовавших либо по отдельности, либо в полемике друг с другом по вопросу приоритетности каждого из них (таких, как классовая теория, гендерная теория, исследования расизма, европоцентризма, национализма, и т. д.). Цель такого объединения: во-первых, выработать более многомерный и всесторонний взгляд на их предмет, во-вторых, достигнуть большей теоретической и практической продуктивности через установление точек их возможного соединения и объединения их эвристического потенциала.

10. Сформулирован протокол основных эпистемологических техник
власти, а также принципы концептуального выхода их риторических фигур к
категории тела (от многоуровневого конструирования фигуры Другого – до
многообразных форм её исключения); проанализированы и систематизированы
сформировавшиеся в традиции критического осмысления власти сценарии
проблематизации субъекта и объекта власти; продемонстрированы способы
инструментального применения разрабатываемой в диссертации концепции
власти для анализа феноменов культуры (кинематографа, литературы,
фрагментов дискурсов повседневности и т.д.) и выявления в них

дополнительных измерений – в том числе, информативных для анализа имплицитных сценариев власти.

11. Введён и разработан концепт «номинативные практики власти», указывающий на одну из ключевых техник конструирования Другого и его исключения.

12. Введён в отечественный научный оборот ряд концепций видных зарубежных исследователей проблематики власти и тела, до сих пор не переводившихся на русский язык и не изучавшихся отечественными авторами: например, теория зеркал М. Лугонес, теория культурной политики эмоций С. Ахмед, конструктивистская теория системной власти А. Джонсона, феминистская антропология Э. Ликок, теория постанархизма С. Ньюмана, К. Фергюссон и др., постколониальные исследования власти Ч. Моханти и др. Также произведён анализ таких не переведённых на русский язык текстов, как «Ночи труда» Ж. Рансьера, «Проблемы гендера. Феминизм и разрушение идентичности» Д. Батлер, и др. (Переводы осуществлялись с немецкого и английского языков).

Теоретическая и практическая значимость исследования.

Теоретическая значимость работы заключается в том, что разработанная исследовательская позиция для анализа и интерпретаций проблемы власти позволяет регистрировать наиболее сложные конфигурации и аспекты процессов власти – в особенности по сравнению с до сих пор господствующими в культуре открыто или скрыто апологетическими концепциями - во-первых, нечувствительными к теоретическим границам между феноменом и категорией власти, во-вторых, также сохраняющими нечувствительность к целому ряду социальных и политических процессов, значимых для таких фундаментальных феноменов человеческого бытия, как свобода, познание, творчество, коммуникация, и так далее. Настройка оптики настоящего исследования позволяет теоретизировать процессы, прежде слабо или никак не представленные в академической традиции, а также обнаруживать дополнительные измерения в политических, социальных и культурных

феноменах прошлого и настоящего. Рассмотрение и анализ новейшей
философской литературы в области исследований взаимодействия феноменов
власти и тела позволил по-новому взглянуть на актуальные процессы в
культуре и обществе и выявить наиболее проблемные стороны

конвенциональных подходов к власти, что создало условия для более продуктивной работы с данной проблематикой в дальнейшем.

Кроме того, ключевые выводы диссертационного исследования

относительно проблемы тела исключают возможность классической метафизической оппозиции тела и души, создавая, тем самым, предпосылку для адекватного взаимодействия в глобальном научном ландшафте социально-философского знания и знания естественнонаучного, опирающегося на сложное представление о материи. Всё это создаёт условие для возможности глубокого материалистического понимания многих процессов, знание о которых традиционно делегируется метафизике.

Практическая значимость диссертации заключается в том, что благодаря более точным и многомерным формам теоретизации исследуемой проблематики формируется потенциал для практического решения ряда важнейших этических, социальных, политических и экзистенциальных проблем современности, а также для предотвращения новых кризисов, позволяющих прогнозировать себя уже из перспективы сегодняшнего дня.

Кроме того, разработанный в диссертации аналитический инструментарий создаёт возможность новых прочтений и трактовок целого ряда событий культуры (в широком смысле этого слова): исторических событий, социальных феноменов, произведений искусства, политических процессов.

Результаты настоящего исследования могут быть использованы при разработке лекционных курсов по социальной и политической философии, этике, философской антропологии, а также в исследовании теоретических и исторических аспектов социально-философских проблем.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Конвенциональное академическое представление о власти размыто и
смещено в сферу управления, социологии, экономики, политологии или
менеджмента; описания власти на структурном уровне и на уровне её механики
в обществе – крайне малочисленны и скудны. В настоящем диссертационном
исследовании утверждается, что власть является, прежде всего, предметом
именно философии, поскольку её основания лежат в области эпистемологии, а
её следствия напрямую определяют фундаментальные бытийные процессы и
возможные сценарии формирования самих характеров бытия. Это означает, что
через исследование проблемы власти можно выработать особенно ценную
перспективу для создания подходов к решению ряда основных философских
вопросов: проблемы истины, проблемы свободы и т. д.

2. Власть представляет собой сложный объект исследования, доступный для продуктивного изучения лишь из отчётливо определяемой исследовательской перспективы, поскольку даже простая регистрация процессов власти обусловлена этическими и аксиологическими установками дискурса, изнутри которого производится исследование. Кроме того, исследовательская перспектива обуславливает круг вопросов, тем и проблем, формулируемых по поводу власти, а также язык, на котором проводится исследование, и его аксиологический и этический векторы; в диссертации предложена бинарная схема определения исследовательской перспективы, предполагающая в качестве основных критический (проблематизирующий субъект власти и вопрошающий об объекте власти) и апологетический (проблематизирующий объект власти и вопрошающий о субъекте власти) исследовательские подходы. Наибольшей чувствительностью к процессам (или предполагаемым процессам) власти обладает критический подход, исторически в существенной степени представленный «левыми» философско-политическими концепциями и проектами. В этой связи существенная часть исследования произведена из перспективы критического подхода к изучению власти.

3. Следует различать власть как проблему, власть как категорию и власть как феномен. Содержание проблемы власти задано углом зрения исследователя

и расположено на линии разграничения категории и феномена власти;
категория власти дискурсивна, её содержание определяется критической или
апологетической исследовательской оптикой, и именно в этом качестве власть
не является бесспорным объектом per se; феномен власти регистрируется
посредством установления перформативного потенциала риторики,

сформированной в оптике дискурсивно ангажированной категории власти, - то есть посредством установления механизмов обуславливания этой риторикой обстоятельств жизни тех, кто в ней концептуализируется. С этой точки зрения реальное власти – это феномен, а концептуальное и релятивное - категория.

4. В силу указанной проблематичности власти как объекта per se и
существования её в качестве феномена только в рамках процедуры
конфигурации социального и политического измерений перформативной и
аксиологически ангажированной риторикой, исследование реального власти
возможно только через дополнительную теоретическую рамку – но никак не в
качестве власти «самой по себе». В этом смысле категория и феномен тела
составляют одну из наиболее «богатых» и содержательных теоретических
рамок, через которые возможно исследование власти: во-первых,
феноменологически тело служит первичным и ключевым условием доступа к
миру, и потому схемы детерминации его взаимодействия с ним, обусловленные
действующими в обществе системами власти, в высшей степени
репрезентативны для исследования самих механизмов власти. Поэтому, во-
вторых, тело представляет собой наиболее подробную карту эмпирического
конфигурирования социальной и политической ткани – ангажированных
дискурсами о власти, и в этом смысле предоставляет наиболее богатый
материал для регистрации феномена власти как процедуры преломления
дискурсивного в эмпирическом.

5. Власть возникает в моменте попадания метафизических фигур на почву
политического проектирования общества и способов бытия в нём человека; где
бы ни происходило это столкновение (даже в риторически антиметафизических
социально-политических проектах), власть будет с неизбежностью появляться

и смещать критическую оптику саморепрезентации в сторону апологетической (как это произошло в СССР и ряде аналогичных ему государств), что в полной мере определит образ мира и места человека в нём.

6. Универсальная процедура власти протекает по следующему протоколу: заряженные инерцией властной субъективности, агенты действующих систем власти (индивиды или инстанции) осуществляют номинативные практики власти, конституирующие Другого, и, тем самым, делающие возможным его исключение (в терминах нашей концепции представляющее собой «очищение экрана» под сказания власти). Исключённый Другой вытеснен в регистр тела, вещи, стремящейся в небытие, и в этом смысле не только деантропологизирован, но и деонтологизирован. Для обозначения данного протокола мы предлагаем использовать уже широко применяемое за рубежом в аналогичных, но более общих контекстах понятие «взгляд». Таким образом, власть «вшита» в тип субъективности текущей парадигмы и осуществляется через сложную процедуру «взгляда», один из главных объектов которого (без которого невозможно ни её осуществление, ни её самообоснование) - тело.

7. Начиная с платоновской онтологии, мы никогда не имеем дела с телом, которое бы не было произведено властью не только буквально (то есть социально и физиологически, через телесные практики), но и онтологически (само понятие тела указывает на наличие бинарной онтологии, обуславливающей иерархии и составляющей, тем самым, одно из основных условий власти). Это означает, что за пределами естественнонаучной оптики тела не существует; вместо него существует своего рода социально-политическая аберрация единого потока экзистенции, которая производится механикой власти, стремящейся к осуществлению, а все дискурсы о теле являются дискурсами власти и сами производят свой объект, поскольку иначе не могут найти траекторий практической вербализации. Фактически тело представляет собой производимый властью экран, на котором разворачивается её дальнейшее повествование, обосновывающее и легитимизирующее её машинерию.

8. По этой причине основным принципом онтологического противостояния
объекта власти её машинерии становится препятствование формированию
такого экрана и проецированию на него сказания власти об этом объекте. В
числе стратегий такого противостояния – рефлексия опыта исключения и его
деэссенциализация (с целью предотвращения или преодоления

интернализованных форм власти), выявление его алгоритмов и рамок;
преодоление травмы исключения и последующая субъективация исключённого,
позволяющая противостоять обеззвучиванию его голоса, его речи о себе самом
и о мире (например, в случае с феноменом классового сознания рабочих,
позволившего им заявлять о себе как о субъекте речи и действия, преодолевая,
тем самым удел молчаливого и исключённого объекта власти);

противопоставление механизмам власти акратических практик и стратегий (например, искусства, любви, и др. – см. 3.5.3, 3.5.4).

Апробация результатов исследования была осуществлена в виде
докладов в рамках следующих всероссийских и международных конференций:
конференция «Перспективы современной онтологии в ситуации

междисциплинарной коммуникации» (секция «Политическая онтология», СПбГУ, 2012) ; конференция «The Northern Lights. Social Philosophies and Utopias of the Enlightment in Northern Europe and Russia» (The Aleksanteri Institute of the University of Helsinki, 2013)²; ежегодная международная научная конференция, посвящённая изучению анархизма, «Прямухинские чтения»: «Анархисты "против" анархизма и анархии» (Тверь, 2011), «Анархизм: от теории к движению, от движения к обществу» (Тверь, 2012), «Четверть века современного российского анархизма» (Тверь, 2013), «80 лет Великой Испанской Революции: память, люди, уроки» (Тверь, 2016), «Великая Российская Революция 1917–1921 гг.: либертарный взгляд» (Тверь, 2017); конференция «Женщина в культуре и политике» (Москва, библиотека «Проспект», 2014); «Анархизм в России начала XX века: доктрина и практика»

² Прим.: Северное сияние. Социальная философия и утопии Просвещения в Северной Европе и России (Александровский институт университета Хельсинки, 2013).

(СПб, РХГА, 2016); «Анархистские теории в российском революционном движении (К 175-летию со дня рождения П. А. Кропоткина и к 100-летию Русской революции) » (СПб, РХГА, 2017) ; конференция «Идеи анархизма в европейской и русской истории (в связи с 210-летием со дня рождения М. Штирнера) » (СПб, РХГА, 2017); международная конференция «Кино и капитал» (СПбГУ, факультет свободных искусств и наук, 2017).

Основные идеи, положения и результаты диссертационного исследования
представлены в ряде научных публикаций в российских изданиях (количество
публикаций - 22), в том числе, в изданиях, рекомендуемых ВАК РФ
(количество публикаций -15) для публикации результатов научных

исследований.

Также основные положения диссертации были проработаны в монографических исследованиях (Рахманинова М. Д. Генеалогия и теоретические основания современных форм анархизма. - Saarbruecken: Lambert Academic Publishing, 2011, 202с.; Рахманинова М. Д. Женщина как тело. - М.: Свободное марксистское издательство, 2015, 120 с.).

Специфика постановки проблемы власти

Тема власти относится к числу тех «вечных» тем, исследование которых восходит к самому началу истории и, вновь и вновь привлекая внимание философов, социологов, политологов и социальных психологов, едва ли когда-либо утратит актуальность. Первостепенный вопрос этой темы – вопрос о том, как вообще возможно продуктивное исследование власти. Он, в свою очередь, включает в себя следующие вопросы: Что мы изучаем, когда изучаем власть? Как категория власти различается от дискурса к дискурсу? Как от дискурса к дискурсу меняется понимание феномена власти? Какое знание о власти может дать нам каждая дискурсивная система? Чем обусловлен выбор исследователем той или иной дискурсивной системы, интерпретирующей власть? Насколько практически значимым может быть это знание? Чем исследование власти принципиально отличается от исследования любой другой проблемы? И, наконец, как возможен референт власти? То есть: как реальное власти соотносится с нереальным, концептуальным?

Важный тезис настоящей работы возникает на фоне актуальных дискуссий в отечественной философии «о существовании (или несуществовании) реальных референтов ненаблюдаемых объектов»4 и состоит в том, что даже в самом первом приближении к категории власти легко заметить присущий ей дуализм: непременное наличие субъекта и объекта власти5. Это обстоятельство даёт исследователю важную методологическую подсказку о существовании как минимум двух исследовательских перспектив анализа власти, за пределами которых помыслить в качестве объекта власть «вообще» представляется проблематичным: регистрация власти взглядом её субъекта будет производиться по одному протоколу, регистрация взглядом объекта – по-другому.

Так, например, многое из того, что фиксируется в качестве власти с позиции её объекта, в оптике её субъекта будет регистрироваться, напротив, в качестве, скажем, «природы вещей», «Провидения», «принципов мироздания», и так далее. Либо, напротив, признаваться в качестве власти, но, при этом, легитимизироваться через специфическую метафизическую риторику. Данные сценарии столкновения двух типов обнаружения власти и повествования о ней стали поистине классическими и, в сущности, сформировали основные демаркационные линии между подходами к ней как к объекту, что обусловило повышенную чувствительность к манифестациям власти в рамках одного подхода, и склонность к избеганию регистрировать власть, либо к формированию легитимизирующей её риторики - в рамках другого.

Приведём фрагменты академического дискурса, в которых встречается пример второго подхода к регистрации проблемы власти: « Власть в России стремилась к установлению тесных связей между царем и народом, которые основывались бы не на каком-либо формальном, правовом принципе, а вытекали из самой природы данной власти и общества»6; « Исследователь видит проблему x как следствие пагубного несовершенства человеческой природы, из-за которой нарушается чистота проявлений общественной жизни, искажается универсальный рыночный механизм власти»7; «В каждом человеке заложено стремление к власти и славе»8, «Власть – высшая и непреходящая ценность, и для её удержания необходимо использовать все возможные средства»9; «Только в качестве представителя самобытного, самодержавного народа человек входит в мировую историю и осознаёт себя как её действующее лицо. Иным он не интересен ни себе. Ни людям, ни Богу»10; «Подчеркнём, что этнос, нация и народ суть такие же несомненные онтологические реальности, как пространственно-временная («месторазвитие»), расовая или половая принадлежность человека»11; и т. д. Общим для всех этих фрагментов, в самом деле, оказывается стремление к «натурализации» того, что параллельной теоретической традицией могло бы быть зарегистрировано в качестве власти (но никак не имманентного «порядка вещей»). В приведённых фрагментах, напротив, категория власти либо обходится стороной, либо обосновывается через фигуры естественности и миропорядка (подробнее об этом речь пойдёт в 2.3.1) .

В этом смысле власть в качестве объекта исследования дискурсивно возникает лишь сквозь призму определённой исследовательской перспективы. В зависимости от того, чей взгляд оказывается приоритетным для исследователя при анализе власти, власть может выглядеть конструктивно или деструктивно, доблестно или жестоко, как милость Провидения или как проклятье, как подобающее назидание или как унижение достоинства, и, наконец, как «природа вещей» или как сконструированное господство. Общим будет только одно: неизбежность угла, с которого видится то, что регистрируется в качестве власти, и потому – заведомая окрашенность любого высказывания о ней.

По этой причине невозможно представить себе универсальное определение власти, исчерпывающе описывающее её с помощью хотя бы одной из этих характеристик. Более того, попытка смешать эти характеристики может привести к курьёзным теоретическим результатам. Так, в некоторых исследованиях, претендующих на максимальные нейтральность и беспристрастность, подчас можно встретить перечисление через запятую таких «недостатков» власти, как чрезмерный и унизительный контроль над объектом власти и удручающая склонность объекта власти сопротивляться контролю. Между тем, очевидно, что первый «недостаток» является таковым только для её объекта (и весьма желательным достижением для её субъекта), а второй – только для её субъекта (и желательным достижением для объекта). Однако стремление исследователя дать исчерпывающий перечень знаний о власти мешает ему это заметить, что и становится причиной теоретического казуса.

Впрочем, понимание ангажированного характера любой риторики о власти отнюдь не ново. В своей работе «Господство» немецкий политолог и социолог О. Массинг так проблематизирует этот специфический «разлом» в прочтении феномена власти: « Гоббсом и Макиавелли был со здан определённый теоретический арсенал, которым бессовестно и цинично пользовались все поклонники культа насилия, начиная от Сореля и кончая технологами власти эпохи фашизма и сталинизма, с целью теоретического обоснования пропагандировавшихся ими принципов вождизма. Эта философская традиция отражает философию «князей и выдвигает против критиков понятия господства обвинения в «партийности» и «предвзятости». Представители указанной традиции не пытаются отмежёвываться от старых представлений о господстве и от отвратительной практики господства в прошлом, хотя и готовы признать необходимость некоторого его смягчения и улучшения; вместе с тем они неспособны узреть скрытые основы господства и подчинения»12. И всё же до сих пор рефлексия об ангажированном характере повествования о власти представляла собой, скорее, особенность отдельных теорий, нежели конвенциональное достояние академической философской мысли. Именно поэтому до сих пор крайне распространённой методологической ошибкой остаётся неудачная имитация исследователем нейтрально-дескриптивного языка: даже при условии обнаружения некой «универсальной», словарной дескрипции власти, мы всё же не можем выявить её сущность.

Так, например, если мы определим власть как отношение субъекта и объекта, ключевым условием которого является отчуждение онтологической автономии объекта власти, у нас, в самом деле, может сложиться впечатление, что с таким техническим описанием процедуры власти должны согласиться как приверженцы критической, так и приверженцы апологетической теории власти (что могло бы свидетельствовать о существующей-таки возможности выработки универсального определения власти per se). Однако при ближайшем рассмотрении мы легко обнаружим, что техническая процедура отчуждения автономии сама по себе отнюдь не является ключевой для описания власти - ни для критической, ни для апологетической позиций. Демаркационная линия между ними с очевидностью пройдёт по интерпретации этого отчуждения как правомерного и метафизически обусловленного, либо как неправомерного и насильственного действия. И это разделение не будет аксиологическим. Вспомним старинный античный софизм «Вор не желает приобрести ничего дурного. Приобретение хорошего есть благо. Следовательно, вор желает блага». Вопрос интерпретации глагола «приобрести» (как кражи или как покупки) является не аксиологическим, а семиологическим. Точно так же вопрос о правомерном и неправомерном отчуждении автономии не является вопросом предпочтений, но указывает на содержательную разницу между процедурами. И в этом смысле даже эта якобы нейтральная формулировка предполагает конфликт двух значений, которые коротко можно обозначить как «порядок» (природа, божественный замысел, и т. д.) и «насилие». В этом конфликте значений полностью исчезает кажущаяся универсальность мнимо нейтральной дескриптивной формулы, в конечном итоге, так ничего и не описывающей.

Проблема власти и тела во французской мысли XX века: Ситуационистский Интернационал, Л. Альтюссер

Следующим шагом в осмыслении власти левым дискурсом стал Ситуационистский Интернационал (СИ). Синтезировав в себе влияние авангардистов начала XX века, сюрреализм, безгосударственный марксизм, анархизм и методы рабочих советов, ситуационисты выступили в целом против власти идеологии, с одной стороны (в связи с чем также резко противились закреплению за ними какого-либо «изма»), с другой — против власти «спектакля»236(формы которого могла принимать не только идеология, но и революция237).

Под «спектаклем» ситуационисты понимали власть господствующего над психической жизнью человека зрелища, господствующую в позднем индустриальном обществе — обществе потребления. Зрелище — это то, что можно продать потребителю в качестве своего рода анестезии от переживания экономических проблем, пустоты, отчуждения и одиночества, это — то, что востребовано зрителями и то, что пользуется чрезвычайной популярностью в обществе. Зрелище — это то, что позволяет забыть о тесной диалектической связи между производством и потреблением, в связи с чем любой человек в обществе спектакля переживает себя, прежде всего, именно как потребителя, но не как производителя (например, каждый готов защищать свои права потребителя, но даже сама идея защиты прав производителя вытеснена в область табу и мало кем воспринимается всерьёз).

Через такое смещение фокуса происходит парадоксальная утрата человеком себя как субъекта труда: оставаясь им на практике, он перестаёт переживать себя в этом смысле. Примечательно, что этот парадокс может принимать поистине гротескные формы: так, даже рабочий на заводе может никогда не задумываться о себе в терминах класса и не мыслить себя как рабочего. Напротив, его определение себя будет отталкиваться от того, как он оценивает уровень своего потребления. Эта тотальная деполитизация представляет собой основную мистификацию общества потребления, основной эффект спектакля. Такой эффект «анестезии» делает общество безмолвным — при полном сохранении остроты классовой повестки. Это она, с одной стороны, задаёт некий условный эталон потребления, достижение которого является невозможным, но позиционируется как вполне доступное и желательное, с другой — затеняет любые каналы, по которым трудящийся мог бы получить представление о существовании чего-то за пределами установленных идеалов потребления и указанных траекторий их достижения.

Подобное позиционирование материального как утопии, а метафизического — как реальности отсылает нас к базовым техникам религии, приводивших к выводу о том, что материальная данность есть иллюзия и не заслуживает внимания, в то время как идеальная — напротив, представляет собой абсолютное бытие и единственную достойную цель. Политически именно через эту конфигурацию онтологических фигур становился возможен абсолютно любой авторитаризм в отношении повседневной жизни индивида — впрочем, уже не попадающей в поле его собственных приоритетов и потому индифферентно принимающей любое господство.

Аналогичным образом, конституируя виртуальное, спектакль направляет на него устремления индивида и помогает ему считать этот псевдотопос — единственной реальностью. Поэтому самого себя он определяет именно через возможность попадать в этот псевдотопос, а не через материальную реальность (и своё место в ней), утратившую для него статус актуального. Именно поэтому ситуационисты утверждают: «Индивидуальная реальность отныне легко фабрикуется и управляется общественной властью»238 - в той мере, в какой общественная власть создаёт спрос на зрелище.

Таким образом, спектакль представляет собой лишь средство господства идей господствующего класса — но под видом собственно общественных идей и вкусов. «Всеобщее расслоение, создаваемое спектаклем, неотделимо от современного государства, т. е. от общественного расслоения, вызываемого разделением труда и прочих орудий классового господства»239. Именно оно, прежде всего, нуждается в спектакле как в методе самозащиты — от осознания эксплуатируемыми классового (экономического и политического) антагонизма. «Специалисты в области управления спектаклем, обладающие абсолютной властью в рамках его системы безответного языка, абсолютно развращены своим опытом презрения и успехом этого презрения, ведь они находят оправдание своему презрению в познании презренного человека, каковым в действительности и является зритель»240, - пишет Ги Дебор. В этом тезисе отчётливо видна конститутивная природа зрителя как явления: вначале он создаётся сообразно желательной форме, а затем — принимает на себя отношение, которого эта форма заслуживает. В следующей главе эта процедура будет рассмотрена нами как одна из основных составляющих процедуры власти в целом.

Итак, спектакль — это некая новая форма манифестации власти капитала и государства. Си-туационисты считали необходимым противопоставить ей адекватные её специфике тактики сопротивления. Отчасти именно так зародилась традиция так называемой контркультуры, включившей в себя самые разные формы и методы. Одной из основных для ситуационистов стала практика Detournement (освобождение). Она могла выражаться, например, в том, что получило название «глушение культуры» (борьбы с настойчивым заполнением общественных пространств рекламой путём вторжения в её ткань через надписи или другие перформативные практики — с целью полного её обессмысливания), или, в форме «дрейфа», исходившей из положения о том, что город - как пространство социального бытия — непрерывно монополизируется рынком и государственным аппаратом, не оставляя пространства для любых не подразумеваемых ими практик241. В этом смысле дрейф — это бунт против власти над социальным пространством города путём его преднамеренного использования не в целях покупок или других форм телесного включения в его механистическую институциональность. Впоследствии благодаря этой оптике возникла традиция сквоттерства242, ассамблей, уличного акционизма и других низовых эмансипатор-ных социальных и политических практик.

Во многом схожую с ситуационистской концепцию детерминации индивида машинерией идеологии мы встречаем у основателя структуралистского марксизма, Луи Альтюссера, оказавшего огромное влияние на целый ряд мыслителей, впоследствии работавших в поле критических теорий власти: на их выбор тематики, проблематики и методологии. В их числе — М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Делёз, А. Бадью, П. Бурдьё, Ж. Лакан, Э. Гидденс, С. Жижек, М. Долар, Д. Батлер, А. Негри и многие другие. Рассмотрим видение Л. Альтюссером проблемы власти. Одной из ключевых тем его философии является тема идеологии. В своей важнейшей работе «Идеология и идеологические аппараты государства» он определяет её как "представление, образ воображаемых отношений индивидов к их реальным условиям существования"243.

Власть-господство

В первом приближении речь идёт о том, что Гегель понимает под диалектикой раба и господина, победителя и побеждённого. Как было отмечено выше, в основании базовой легитимации этой власти лежит мнимый доступ к трансцендентному (как условию человеческого). Интерпретируя Гегеля, А. Кожев так сформулировал метафизические основания власти: «Власть Господина над рабом аналогична Власти человека над животным или Природой вообще. … Раб сознательно и добровольно отрекается от возможности противостоять действиям Господина; он знает, что такая реакция несёт риск его жизни, а он этот риск не желает принимать»536.

С одной стороны, это говорит о том, что в правом дискурсе, для которого характерно именно такое прочтение власти (как власти-господства), фигура трансцендентного и процедура онтологи-зации через эту фигуру редуцированы к милитантной системе категорий, одна из которых – риск: именно он лежит в основе героического начала, воспеваемого классиками правой мысли. Так, например, Э. Юнгер настаивает на единственности онтологизирующей фигуры воина, служившей в глазах скандинавских предков пропуском в Валхаллу, где телесность воина сохранялась, и, при том, в том образе, который она обретала в его последнем сражении537. Для А. Кожева, наряду с риском, основанием для власти-господства служит также способность к предвидению, что отличает субъекта власти от объекта власти, и делает возможной саму классификацию видов власти, которую А. Кожев предлагает в работе «Понятие власти», и в которой власть Господина над Рабом дополняется властью отца над ребёнком, властью вождя над толпой, властью судьи над подсудимым и властью мужчины над женщиной538. Таким образом, риск с вытекающей из него способностью к войне, а также способность предвидеть за пределами «потребностей сегодняшнего дня»539 - становятся для А. Кожева – как и для Э. Юнгера – теми самыми воротами в «Валхаллу», где власть ведёт к Вечной славе, отелесненной субъектом власти (по выражению самого А. Ко-жева, «авторитетом») в ореоле её онтологизирующей трансцендентности.

Примечательно, что если риск, сила, воинственность и способность к предвидению оказываются сущностным общим местом для всех правых теорий власти, то методологически общим местом для них будет замкнутость в рамках бинарной оппозиции власти – в напряжении между субъектом и объектом власти. В отличие от левых теорий, в перспективе ориентированных на деконструкцию властных отношений, правые теории, исходящие из коннотации власти как господства, напротив, не допускают видения мира вне указанной бинарной оппозиции. Фактически это означает, что власть есть нечто, возможное лишь при условии признания. Это положение является общим для целого ряда концепций власти540. Так, А. Кожев настаивает на такой дефиниции власти: «Властное действие отличается от всех прочих тем, что оно не встречает противостояния со стороны того или тех, на кого оно направлено. … Чтобы имелась власть, необходимо по крайней мере двое»541. В терминах диалектики раба и господина это означает, что господин фактически существует только благодаря рабу и его признанию собственной власти.

С одной стороны, это означает возможность потенциального восстания раба и отказ признавать власть господина, а значит, - его фактическое свержение. В сущности, это обстоятельство послужило одной из причин, по которым вообще стала возможной революционная интерпретация Гегеля, произведённая в рамках марксисткой и анархистской теорий. С другой стороны, это утверждение недвусмысленно отсылает нас к теории авторитета, встречающейся во множестве концепций власти. Так, по А. Кожеву, «теория «политической Власти» есть не что иное, как теория Авторитета … , точнее, она есть применение (теоретическое) теории Авторитета к политике (т. е. к Государству). Всякая политическая власть, по определению, в целом принадлежит государству как таковому. В частности, глава государства является просто чиновником Бога»542. Как мы видели выше, для А. Кожева Авторитет – это фигура потенциальной трансценденции, перехода в модус человеческого, понимаемого как выход к измерению темпорального, с одной стороны, и к Вечности – с другой. Вне трансценденции ни темпоральное (история и политика), ни вечность (метафизика) невозможны. В этом он следует как классической схоластике, так и более поздней европейской традиции.

Для Н. Лумана Авторитет аналогичным образом коррелирует с выходом в вечное: он представляет собой нечто несомненное, нечто покоящееся на традиции и не нуждающееся в апеллировании к ней543. То же самое мы находим и у М. Вебера: «Притязания на легитимность изначально могут базироваться: 1) на рациональном основании, т. е. на вере в легальность зафиксированных в формальных актах порядков и прав распоряжения, принадлежащих тем, кто призван к господству на основе этих порядков (легальное господство); 2) на традиционном основании, т. е. на повседневной вере в святость издавна действующей традиции и в легитимность основанного на этой традиции авторитета (традиционное господство)»544.

Несколько иначе – менее метафизично и более инструментально - выглядит теория Авторитета для Ф. Энгельса: он убеждён, что принцип авторитета есть порождение определённой традиции отношений власти, и он может быть уничтожен только вследствие демонтажа самой этой системы: «Все социалисты согласны в том, что политическое государство, а вместе с ним и политический авторитет исчезнут вследствие будущей социальной революции, то есть что общественные функции потеряют свой политический характер и превратятся в простые административные функции, наблюдающие за социальными интересами»545. До этого момента Ф. Энгельс полагает авторитет хоть и инструментальным, но всё же необходимым – подобно тому, как необходим авторитет работников железной дороги в глазах пассажиров.

В этом взгляде он хоть и отдаляется от правых апологетов метафизического господства, но всё же оказывается далёк и от либертарного крыла политической мысли, уже в период Парижской Коммуны обратившейся к либертарной педагогике, отказывающейся от авторитета как фигуры власти даже на этапе воспитания и школьного образования. Л. Мишель, М. А. Бакунин, С. Фор546, Ф. Феррер, П. Робен, И. Иллич – лишь немногие из тех, кто разрабатывал либертарную педагогику как альтернативу концепции Авторитета, зиждущейся на его мнимой неизбежности. Так, М. А. Бакунин писал: «Мы ненавидим и осуждаем всей силой нашей любви к свободе власть родительскую и учительскую, находя их одинаково безнравственными и пагубными»547. А в одном из последних писем Ф. Феррера встречаются такие слова: «Уже проведены испытания, которые к настоящему времени дали отличные результаты. Мы в силах уничтожить всё, что в современной школе создаёт искусственные, ограничивающие свободу условия, всё, чем дети отдалены от природы жизни, интеллектуальную и моральную дисциплину, навязывающую им готовые идеи, верования, искажающие и уничтожающие природные склонности. Не боясь обмануть себя, мы можем воссоздать для ребёнка среду, в которой впечатления жизни заменят скучное книжное школярство. Если мы сделаем только это, мы уже приготовим большую часть того, что необходимо для развития ребёнка»548. Таким образом, в дискурсах критических теорий власти велась работа над последовательным преодолением фигуры Авторитета (как доминирующей фигуры власти-господства) не только в социальном и политическом измерениях, но и в поле традиционного патернализма, пронизывающего институты воспитания и образования549.

Однако вернёмся к исследованию власти-господства. Как было отмечено выше, в ряде концепций одним из важных свойств фундирующей её фигуры Авторитета оказывается её добровольное принятие. Но как субъекту власти его достигнуть? В истории политической философии сформировалось два основных традиции отвечать на этот вопрос.

Первая восходит к Аристотелю, однако наиболее полное выражение она находит у Н. Макиавелли. Размышляя о способах поддержания легитимности власти Государя, он приходит к выводу о том, что гораздо лучше народной любви этой цели способствует систематическое умеренное насилие. «Любят государей по собственному усмотрению, - пишет он, - а боятся – по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого»550. Среди прочих средств поддержания имиджа власти-господства Н. Макиавелли называет принятие мер к тому, чтобы «граждане всегда и при любых обстоятельствах имели потребность в государе и в государстве, - только тогда он сможет положиться на их верность»551, а также хорошее войско и хорошие законы552. Схожим образом понимал власть-господство М. Вебер: «Люди признают власть лишь там, где власть имущий может провести своё решение даже при наличии сопротивления»553.

Извечный Другой: тело животного

Антропоцентричная оптика западноевропейской рациональности настроена так, что дискурс о теле, по умолчанию, подразумевает тело человека. По этой причине в европейской истории мысли проблеме тела животного уделено чрезвычайно мало внимания. Однако в последние 30 лет в этой области происходят заметные перемены: за этот период академических работ, посвящён-ных фигуре животного, было написано больше, чем за предыдущие две тысячи лет722. По-видимому, эта тенденция представляет собой часть глобального и интенсивного процесса многомерной рефлексии о власти, который наблюдается в традиции критических теорий власти в последние сто лет. Мы считаем необходимым не упустить её из вида и затронуть её предмет, преломив его сквозь присущие нашему исследованию концептуальные построения и траектории.

Животное представляет собой рафинированную фигуру Другого. В разные периоды истории вменяемая ему инаковость трактовалась по-разному, но неизменно составляла непреодолимую дискурсивную и правовую преграду между ним и человеком. Начиная с Сократа, полагавшего, что единственной значимой на свете вещью является человек723, магистральное направление в трактовке фигуры животного сформировалось как отрицающее её онтологический статус. И хотя не все мыслители античной и даже христианской парадигм были солидарны с этим взглядом724, всё же именно он лёг в основу общепринятых дискурсов о животном. Рассмотрим кратко их генезис.

В «Тимее» Платон вводит первую в истории западной цивилизации версию эволюционной теории, утверждая необходимость существования в мире иерархии, сообразной тому, что от мужчин произошли женщины, а от женщин – животные725; стоики полагали, что венцом творения является человек, ибо он покинул пределы косной природы, и потому вправе возвыситься над ней726; христианство продолжило этот взгляд, снабдив его теологическими коннотациями, в основании которых лежало представление о безусловном превосходстве духовной деятельности над недуховной (в пределах которой замкнуты животные, и отчасти - женщины); картезианская оптика дополнила этот взгляд радикальным исключением животного из измерения «живого», безапелляционно отнеся его к «автоматам» на том основании, что оно не располагает бессмертной душой, а значит, не имеет сознания и не способно чувствовать ни боли, ни удовольствия; последователь Р. Декарта Н. Мальбранш развил этот тезис в концепцию, фактически легитимизирующую любые истязания животного: если способность к страданию дана человеку Богом в наказание за первородный грех, то животное, не совершавшее его, пребывает в невинности природы и не может страдать, следовательно, мучений ему причинить невозможно, и потому можно особенно не сдерживаться727; Кант полагал, что животное хоть и способно чувствовать, но, не являясь моральным субъектом, может иметь лишь утилитарный статус вещи-для-человека, на которую никак не может распространяться императив поступать с другими всегда лишь как с целью и никогда – как со средством728 (впрочем, Кант допускал необходимость защиты животных от излишних истязаний. За это его обвиняли в противоречии А. Броуди и Э. Пюбус, справедливо замечая, что зачастую использование в качестве вещи означает именно причинение мучений729); дальнейшее становление капитализма и технократического мира инструментализировало животное. Значимость этого обстоятельства красноречиво выразил Д. Бёрджер: «Сведение животного к товару, имеющее как теоретическую, так и экономическую историю, есть часть того же процесса, с помощью которого людей удалось свести к производящим и потребляющим единицам»730. В самом деле, сформировавшись однажды, техноцентристский взгляд покинул свой искомый объект и стал преломлять всё, чего касался в дальнейшем: рабочие, помысленные как фрагменты машины, были лишь одной из первых точек его приложения.

Пример перехода на них с фигуры животного позволяет в полной мере увидеть технику этого взгляда именно как технику власти. В дальнейшем из него вырастает современный взгляд, по-прежнему тотально деонтологизирующий животное и формирующий соответствующие этой деонтологизации магистральные практики (такие, как кожаная, меховая и мясная промышленность или индустрия развлечений). Впрочем, многие крупнейшие исследователи фигуры животного находят этот взгляд в высшей степени парадоксальным.

Так, например, американский философ Т.Реган, исследующий проблематику онтологического статуса животных, отмечает, что в эпоху научного знания и реставрации прогрессизма довольно странно продолжать деонтологизировать и истязать животное: теоретическая непроблематичность подобных действий канула в прошлое вместе с картезианской религиозной метафизикой, деонтологизирующей животное за отсутствие у него бессмертной души. С этой точки зрения, продолжая картезианский взгляд, мы как бы выборочно следуем картезианской оптике и организующей её логике - во всём остальном, впрочем, давно отказавшись от суеверий эпохи Картезия. Т. Реган находит непоследовательным, что люди, живущие в то время, для которого общим местом в науке и образовании является теория эволюции, так нерефлексивно (а зачастую и неосознанно) держатся за нововременные представления, согласно которым иметь сознание означает именно обладать бессмертной душой (иначе как ещё теоретически объяснить их лояльность и даже приверженность перечисленным практикам?). Т. Реган справедливо напоминает, что, согласно теории эволюции, сознание также является её продуктом, и потому сказать, что у животных есть сознание – теперь не значит сказать, что они наделены бессмертной душой (как это было во времена Декарта). Напротив, это значит обоснованно констатировать высокий уровень развития их телесной конституции, оказавшийся закономерной частью процесса, в ходе которого они и приняли свой нынешний вид (прежде всего, это касается млекопитающих – к которым, что важно, относится и человек).

Именно таков непротиворечивый научный взгляд на животное из современности. И именно на его основе в международном научном сообществе сформировался консенсус относительно впечатляющей аналогии между сознанием животных и людей. Фактически это позволило констатировать, что тело животного – не является не только автоматом, но и косной биологической субстанцией, лишённой сознания731. Таким образом, родственным человеку в своих эмоциональных и отчасти рациональных способностях животное оказывается именно с точки зрения теории эволюции, а радикально противопоставленным – лишь с точки зрения картезианской метафизики.

Однако чтобы умозаключить о такой аналогии между человеком и животным, было необходимо отнюдь не доказать наличие у животного бессмертной души (тут Декарт прав: это и в самом деле было бы затруднительно. Впрочем, как и в случае человека), но установить, в чём состоит специфика конституции существ, относящихся к данной ступени эволюции. Из этого тезиса становится, в свою очередь, видно, что, с точки зрения эволюции, для констатации сознания антропоморфность отнюдь не является чем-то необходимым732, как, впрочем, и язык (потребовавшийся для выживания только человеку) . В этой связи Т. Реган подчёркивает, что вопрос не в том, сколь-кие из животных используют язык для выражения мыслей (так этот вопрос ставили в предшествующих исследованиях), но в том, адекватно ли устанавливать язык в качестве критерия наличия сознания733, как это делает Декарт.

Впрочем, весьма примечательно, что даже такой многообещающий, с точки зрения защиты животных, документ, как Кембриджская декларация о сознании, всё равно остаётся методологически встроенным в традицию тотальной антропоморфизации: предметом исследования нейро-биологических особенностей разных животных по-прежнему служило их сходство с человеком, и все выводы о них осуществлялись именно на основании этого извечного отправного пункта.

Вероятно, западной науке вообще не доступен какой-либо другой метод, отличный от поиска во всём человекоразмерности, отдаваемой впоследствии на переработку этическим теориям, он-тологизирующим (в случае обнаружения человекоразмерности) или деонтологизирующим свой предмет (в случае её отсутствия). Этот принцип представляется центральным для западного сознания и во многом обусловливающим его слабость к власти и склонность к репрессивному объективированию, производящему Другого. В основе этой процедуры производства Другого Т. Ре-ган обнаруживает процедуру установления различий с Одним, позволяющую не расценивать в качестве несправедливого разное к ним отношение734. Как будет показано в параграфе 4, именно эта процедура лежит в основе легитимности исключения и репрессий в отношении любого Другого, кто бы в качестве него ни конструировался.

Противопоставить что-то этой оптике в европейской истории мысли пытались нечасто, и в лучшем случае эти попытки связывались с идеей (высказанной, например, Ж. -Ж. Руссо и И. Кантом) о неприемлемости причинения животным «ненужных» страданий. Однако вопрос о том, кто будет определять, какие страдания являются нужными, а какие нет – по-прежнему предполагает абсолютную власть человека над редуцируемым к косной материи животным. В этом отношении

Г. Л. Францион отмечает шизофреничность современных дискурсов о животном, с одной стороны, настаивающих на недопустимости издевательств и подкрепляющих это положение правовыми процедурами, а, с другой стороны, одновременно настаивающих также и на праве употреблять животных без каких-либо ограничений в целях удовлетворения своих базовых и, главным образом, рекреационных потребностей735.