Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Государственный горизонт политики мультикультурализма 14
1.1. Национальная и мультикультурная политика: тождество и различие .14
1.2. Нейтральность национальной политики и терпимость политики мультикультурной 26
1.3. Границы терпимости в мультикультурной политике 36
Глава 2. Фокусные случаи мультикультурной политики 49
2.1. Государство и титульный этнос 49
2.2. Влияние юридического статуса на политику мультикультурализма 58
2.3. Изменения состояния терпимости в период конфликта (на примере террористической активности) .69
Глава 3. Типологии мультикультурной политики и моделирование фокусных случаев 81
3.1. Обзор типологий мультикультурной политики 81
3.2. Модель сегментирования 89
3.3. Модель процедурной идентичности 102
3.4. Модель интеграции 111
Заключение .123
Список литературы .130
- Национальная и мультикультурная политика: тождество и различие
- Влияние юридического статуса на политику мультикультурализма
- Обзор типологий мультикультурной политики
- Модель интеграции
Национальная и мультикультурная политика: тождество и различие
Истоки проблематики культурного многообразия, мирного сосуществования групп и множества идентичностей известны еще со времен диогеновского космополитизма и реализации глобальных проектов мироустройства (эллинизация, латинизация и т.п.). Релевантные проблемам мультикультурализма идеи можно встретить в трудах классиков философии либерализма, таких как Т. Джефферсон, Дж. Локк, Дж. Милль (в части касающейся вопросов веротерпимости), а также в аксиологических суждениях и философии права Г. В. Ф. Гегеля и Ф. Ницше.
Современная трактовка термина «мультикультурализм» зародилась в Канаде в 60-х годах прошлого века, и затем получила распространение в Австралии и США. К концу 80-х и началу 90-х годов XX века с учетом новых волн миграции проблематика мультикультурализма охватила и европейские страны. С середины двадцатого столетия начал формироваться значительный философский пласт работ, связанных с мультикультурным подходом в исследованиях общества (Ч. Тейлор, Дж. Рац, Дж. Грей, У. Кимлика, А. Макинтайр, М. Уолцер). В более поздних работах с начала 2000-х годов мультикультурализм все более обращается к философскому анализу политико-правовых кейсов, построению конкретных философских рекомендаций по управлению сообществом (С. Бенхабиб, А. Шахар, А. Янг, Н. Фрейзер, Дж. Каренс).
Работы указанных авторов в совокупности с исследованиями советских и российских философов «накопили» обширный, и зачастую неопределенный, терминологический аппарат в области исследований мультикультурализма, идентичности и гражданства, предполагающий использование многообразных терминов относительно единицы социального и философского анализа – группа, общность, народ и др. По мнению К. Х. Момджяна: «Ученые до сих пор не имеют сколько-нибудь согласованной интерпретации ключевых категорий: «этнос», «нация», «народ», «национальность» 14 . Подобный «богатый» терминологический выбор относится и к изучению политики – политика мультикультурализма, этнополитика, политика этничности, этнонациональная политика, этнокультурная политика, национальная, этническая и мультикультурная политики15.
Для настоящего исследования и формирования дефинитивных границ мы будем использовать термины «национальная политика» и «мультикультурная политика», во-первых, утверждая, что все иная терминологическая база является не более чем ответвлением или частью данных концептов, а, во-вторых, фиксируя их тождество и различие, попытаемся определить собственное содержание мультикультурной политики.
Широкое, если, не говоря повсеместное, использование термина «национальная политика», к сожалению, не создало разнообразного спектра понимания понятия. Спектр мнений обсуждаемого нами термина, как правило, заключен в двух содержательных позициях. Первая из которых, представляет собой суждение, что национальная политика – это политика государственная (во всех областях и смыслах)16. При таком подходе, зачастую, понятия «нация» и «государство» приравниваются. Это имеет особое значение для отечественной гуманитаристики в том смысле, что если классическое европейское определение нации включает в себя совокупность граждан, то российские исследователи зачастую ставят знак равенства и с государством, хотя интересы граждан и интересы государства могут и не совпадать (вопросы безопасности и прав человека, экономии бюджета и социальных выплат, экономического прогресса и экологии мест проживания).
Вторым подходом, более относящийся к рассматриваемой нами проблематике мультикультурализма, является изучение содержания национальной политики как политики, направленной на управление этническими процессами и этническими группами.
В. Ю. Зорин фиксирует следующее содержание данного феномена: «Суть этих понятий составляют вопросы состояния и развития этнического разнообразия населения страны (многонационального народа), системы государственной организации и управления в условиях многонациональности, учета и реализации прав, запросов и интересов граждан и этнических общностей, связанных с сохранением их культуры, традиций, языка... К этой же сфере в последние 15 лет, начиная с этнополитического конфликта в Чечне, добавились вопросы вооруженного этнического сепаратизма, религиозного радикализма, международного терроризма…» 17 . По нашему мнению, подобное определение слишком широко трактует термин национальная политика. Цитируемая система государственной организации и управления, по сути, включает в себя любые вопросы государственной политики – образование, миграция, федеративное устройство, система правосудия и многое другое может осуществляться и напрямую сталкиваться с условиями (или в условиях) многонациональности. Вызывает также вопросы авторская фиксация целого ряда различных коллективных субъектов – население, многонациональный народ, этнические общности, в определенной мере, даже Чечня предстает в виде отдельной социальной сущности. Мы также не можем согласиться с тем, что конкретные уголовно-правовые преступления, связанные с экстремизмом и терроризмом, пусть и маскирующие собственную деятельность под этнический фактор, включены в сферу национальной политики.
В. Ю. Зорин впрочем, сужает содержание национальной политики, когда говорит о ее цели – «удовлетворение конституционных прав наших граждан, этнических и конфессиональных, а также обеспечение общественно политической стабильности»18. Но опять же это понимание цели вызывает не меньше вопросов. Разве государство не должно заботиться об удовлетворении прав не «наших граждан»? Как нам кажется, разрешение множества этнокультурных противоречий требует универсальных решений как для сограждан, так и для иностранцев19, которые не в меньшей мере влияют на состояние и развитие этнического разнообразия. Кроме того, мы возражаем, что целью национальной политики может быть «обеспечение общественно политической стабильности». Целями различных ультраправых и фундаменталистских движений и идеологий тоже может является обеспечение общественно-политической стабильности, но это не делает их чем-то схожим с национальной политикой.
Как мы видим из определения цитируемый автор включает в предметное поле множество социальных единиц таких как население, многонациональный народ, этнические общности и даже отдельные территории. «Привязка» национальной политики к субъектному составу в принципе доминирует в отечественном дискурсе. С. А. Сергеев указывает, что национальная политика это политика в отношении этносов, этнических групп и регулирования межэтнических отношений 20 . Как видно, автор исключил предметный критерий в определении политики, а лишь указал на субъекты и процессы такой деятельности. Хотя подобное определение привлекает своей лаконичностью, все же перед читателем встают те же самые вопросы: в каких целях автор одновременно использует понятия «этнос» и «этническая группа»? Являются ли они самостоятельными субъектами этнической политики? Но самое главное, некорректность подобного определения, по нашему мнению, состоит в отсутствии граждан как объектов государственного регулирования. Именно граждане составляют этнические группы, и именно противоречия между автономией индивида (гражданскими правами) и терпимостью к традиционным практикам групп составляют основную проблему любой этнической политики государства (мультикультурная уязвимость).
Необходимо указать и на государственное определение национальной политики, раскрываемое в п. 5 Стратегии государственной национальной политики: «Основными вопросами государственной национальной политики являются: а) сохранение и развитие культур и языков народов Российской Федерации, укрепление их духовной общности; б) обеспечение прав коренных малочисленных народов и национальных меньшинств; в) создание дополнительных социально-экономических и политических условий для обеспечения прочного национального и межнационального мира и согласия на Северном Кавказе; г) поддержка соотечественников, проживающих за рубежом, содействие развитию их связей с Россией»21. Исходя из данного определения вопросов политики видно, что государство также по большей мере избирает субъектный критерий при формулировании содержания национальной политики.
Влияние юридического статуса на политику мультикультурализма
Исследование взаимоотношений государств и этнических групп невозможно без учета юридического статуса представителей данных групп и его влияния на политические действия сообщества. Основным дифференцирующим критерием между участниками этнонационального процесса, безусловно, является наличие у подобного актора гражданства и связанные с последним стереотипами лояльности.
Х. Арендт, обсуждая проблемы совершения преступления против человечества, делает следующее замечание: «Изгнание и геноцид, хотя это два международных преступления, следует разделять: первое — это преступление против народа – согражданина, тогда как второе — нападение на человеческое многообразие как таковое, то есть на атрибут «природы человека», без которого сами слова «человечество» или «человечность» лишились бы смысла»109 . Выделение Х. Арендт отдельно такого понятия как «народ – согражданин» кажется нам довольно любопытным, интересным для рассмотрения и относящимся к проблемам взаимодействия юридического статуса и терпимости.
Народ – согражданин при наиболее простом рассмотрении лишь предполагает наличие общего гражданства у представителей двух разных этнических групп. В более общей форме подобный термин предполагает коллективного субъекта, коллективную ответственность и юридический статус группы, а не отдельного представителя. В контексте исследования подобный статус создает стереотипы лояльности и, как следствие, устанавливает ответственность за ее нарушение (по мнению политического сообщества). С обратной же стороны, наличие лояльности группы или отдельных представителей к государству должно предполагать терпимость (в различных формах) сообщества к группе и ее участникам. Вопрос, который в данном исследовании стоит перед нами, скорее звучит следующим образом: должно ли государство относиться более терпимо к этническим группам (представители которых в своем большинстве являются гражданами этой страны), чем к группам, в которых их члены гражданами не являются (или большая часть представителей которых — граждане иного государства)? Подобную постановку вопросов (без привязки к этническим группам) мы находим и у М. Сэндела: «Несут ли государства особые, большие обязанности заботиться о своих гражданах?»110.
Цитируемый автор при попытке ответа на данный вопрос строит свои рассуждения на основе экономических аргументов (в частности, рынка труда), принципов торга и т.д.; нам, в свою очередь, несмотря на рациональность рыночного обоснования, также представляется возможным обоснование с помощью предложенного ранее термина публичных оснований.
Публичные основания государства для граждан предполагают более понятную им позицию групп и сограждан с точки зрения моделей поведения, разделяемых ценностей, смыслов и толкования истории. Психологическая комфортность общих публичных оснований граждан, объединенных единым происхождением, заключает в себе более терпимое отношение к соотечественникам. Позиция терпимого отношения гражданина строится на презумпции совпадения практик группы и поведения конкретного представителя публичным основаниям государства, невзирая на конкретный сравнительный анализ практик народа – согражданина и юридически иного народа, а также на моральные качества конкретного представителя, его понимание и разделение этих основ. В целом население всегда предполагает, что гражданственность одновременно является лояльностью не только государству, но и им самим.
Ложность гипотезы о том, что гражданственность предполагает лояльность, заключается не в том, что происхождение и статус не могут влиять на привязанность, а в том, что мы соединяем гражданство с этническими смыслами и практиками, предполагая, что их общность между членами группы автоматически предполагает разделение ценностей государства. Интересным образом, эта ложная наполняемость гражданского этническими смыслами приводит некоторых авторов к исключению части территории из-под государственного суверенитета, так Орлова И. Б. пишет: «нелегальная иммиграция составляет наибольшую угрозу, в том числе и угрозу национальной безопасности страны из-за проникновения различных этнических криминальных группировок, экспорта ваххабизма и боевиков из республик Северного Кавказа»111. По меньшей мере, подобные утверждения выглядят некорректными, если учесть, что регионы Северного Кавказа – часть Российской Федерации, и к ним неприменимы понятия «иммиграция» и «экспорт».
Безусловно, реальные политические практики, скорее говорят о невозможности четкого разделения гражданской и этнической идентичности, поэтому вполне объяснимо проникновение моральных фреймов этнического национализма в сферу гражданского112 , но это не означает, что подобные практики корректны с точки зрения принципов равенства и справедливости, и тем более, с точки зрения мультикультурализма. Юридические аспекты деятельности государства, отражающие приверженность самого государства данной гипотезе (гражданственность эквивалентна лояльности), достаточно широки в области миграционной политики, фактического статуса иностранцев на территории страны, реализуемого, а не декларируемого, набора универсальных прав.
Парадокс подобной реализации универсальных прав был выражен Х. Арендт, названный ей парадоксом прав человека: «Они защищают от государства, при этом, что такая защита возможна лишь в рамках самого государства и благодаря ему?»113. Данное противоречие напрямую относится к проблемам терпимого отношения государства с точки зрения юридического статуса иностранцев. Так, мигранты, постоянно проживающие на территории России, обладают неким набором общечеловеческих прав, но их юридический статус может препятствовать их реализации, блокировать их правомочность, а в глазах общественности — и человечность. Чем более терпимо государство относится к мигрантам (в широком смысле — не гражданам), тем проще данным лицам реализовать собственные естественные права (процедурно, финансово и психологически). Подобная гипотеза не универсальна в том плане, что, в зависимости от принадлежности к группе (этнической или исходной (государство выезда)), отношение государства и его терпимость может коренным образом меняться.
В соответствии с логикой парадокса прав человека рассуждает и Б. Капустин: «Но именно членство в организации «государство» наполняет эту универсальность конкретным содержанием (идеология «прав человека» делает его «невидимым»). То же самое можно выразить и так: членство в государстве определяет то, на что распространяется абстрагирование, создающее современное гражданство, а на что — нет, так что это второе непосредственно в своей грубой материальности входит в как бы «самоочевидные» условия осмысления и практики гражданства» 114 . Конкретное государственное наполнение прав граждан в сравнении с наполнением прав нерезидентов (иностранных граждан и лиц без гражданства) и в сравнении с той же дилеммой (требование большой опеки над своими гражданами) в других странах показывает соответствующий уровень терпимости государства к прибывшим группам.
Возвращаясь к проблеме гражданственности и лояльности, и как следствие — терпимости, нам кажется, что идея естественных прав (во всяком случае, гражданских и политических) уже имеет свои корни в публичных основаниях государств, несмотря на то, что отдельные ближневосточные и азиатские страны пытаются этому факту сопротивляться (тем самым, скорее доказывая обратное, — реализуя в коллективном смысле свои гражданские свободы). В случае предоставления реальных условий использования универсальных прав и последующее их применение не гражданами — это как раз показывает приверженность мигрантами тех ценностей, которые декларирует само государство, понимание того факта, что республика, закон и право — это процесс, а не навсегда данная привилегия. И наоборот, если представители прибывшей группы изолируются, не стремятся юридически и политически войти в сообщество, данные обстоятельства демонстрируют отсутствие понимания публичных оснований государства въезда и провоцируют нетерпимое отношение государства и потенциальных сограждан. Данная дискуссия ставит также дополнительные вопросы к идеи активного гражданина, в которой утверждается, что нам нужно дополнить пассивное принятие гражданских прав активным проявлением гражданской ответственности и воспитании в себе добродетели, включая опору на свои силы в экономической сфере, политическое участие и даже «взаимное уважение»115. Подобные сюжеты являются, по-видимому, еще более древними, и в своей основе отражают образ жителя античного полиса с его гражданской позицией и реализацией политической власти 116 или конфуцианского благородного мужа, который проявляет столько же внимания к государству, как и к своим подданным 117 .
Обзор типологий мультикультурной политики
Мультикультурная политика государства может приобретать различные формы взаимоотношений между политическим сообществом и этническими группами. «Реакции» государства на межнациональные отношения отчасти уже были рассмотрены в предыдущих главах работы, в настоящем параграфе мы постараемся разбить «сложные» стратегии политических действий на максимально прозрачные типы.
Во-первых, мы должны критически проанализировать имеющиеся типологии этнической политики в современных исследованиях. Э. А. Паин маркирует виды этнокультурной политики следующим образом: «1) Политика отчужденности; 2) Политика конфронтации с отдельными национальными меньшинствами; 3) Политика балансирования между общественным мнением, настроенным против национальных меньшинств, и необходимостью политической стабильности. 4) Политика противодействия экстремизму и конструктивного сотрудничества с национальными меньшинствами»159.
Отметим общий недостаток типологии – это отсутствие единого классификационного основания. Автору настоящего исследования остается неясным по каким критериям Паин Э. А. фиксирует данные модели, и как настолько разные феномены, заключенные в типологии, стали представлять модели государственной политики. При переходе к вопросам субъектно-объектных отношений национальной политики, мы встречаем здесь широко представленные в критике группизма – национальные меньшинства, при этом, особенно конструктивистски ненадежно выглядит авторское «конструктивное сотрудничество» с ними. Если типология цитируемого автора требует включения в себя субъекта, то для подобного построения модели как раз не следовало исключать большинство, заменяя его неопределенным кругом меньшинств, и под большинством мы подразумеваем всю совокупность граждан государства со своими этнокультурными потребностями, страстями и проблемами.
В статье Л. Низамовой «Идеология и политика мультикультурализма: потенциал, особенности, значение для России» мы можем найти типы политики мультикультурализма, сходные с авторскими замечаниями в первой главе о разграничении терпимости и нейтральности: «Один из неоднозначных эффектов мультикультуралистской политики состоит в том, что, оправданно отвергая конкурентный вариант многообразия, мультикультурализм все-таки довольно легко эволюционирует к модели параллельного равнодушного сосуществования, таящего свои опасности. Гораздо более предпочтительным, хотя и более трудным для реализации, является «интегративное многообразие» (термин немецкого исследователя К. Цюрхера). В отличие от «конкурентного» и «параллельного» плюрализма «интегративный» его вариант предполагает сохранение и поддержание общих институтов и постоянного культурного обмена, формирование размытых пограничных зон между культурами, являющимися секторами совместных интересов и ведения»160.
Выделение модели параллельного равнодушного сосуществования и интегративного многообразия в определенном смысле отражает наше собственное представление о разнице нейтральности и терпимости, но мы должны заметить, как и в начале настоящей главы, что авторы зачастую не дают отчета при написании работы о субъектном составе реализации описываемой модели. При применении термина «мультикультуралистская политика» Л. Низамова далее говорит о «равнодушном сосуществовании» групп, поэтому мы не можем достоверно установить, являются ли указанные модели этнической или политической практикой, применимы ли они в государственной политике.
Орлова И. Б. предлагает следующие виды национальных моделей: «Первая – французская этнонейтральная модель единой политической нации, нечувствительной к местной этнорегиональной и этноисторической специфике. Вторая – немецкая – смешанная модель, где доминанта единой политической нации оставила известное место для проявления этнорегионального начала, создав восприимчивый к культурным автономиям федерализм. Третья модель нации – российская – с этнорегиональной доминантой. В российской модели преобладает этнический принцип и, следовательно, прошлая этническая история непременно является составной частью национальной идентичности»161. В указанных моделях проявляется явное смешение этнических и национальных смыслов. Подобные модели, скорее, отражают федеративное устройство государств, чем политические практики в отношении групп, культур и их представителей.
С. А. Сергеевым выделены следующие модели национальной политики – ассимиляция; жесткий мультикультурализм («для индивида считается желательным сохранять свою этническую идентичность»); мягкий мультикультурализм («сохранение этнической идентичности, так и ее (ассимиляция) целиком и полностью являются личным делом индивида»); геттоизация («связана с обособлением мест проживания лиц определенной этнической или расовой принадлежности, но отличается от апартеида тем, что данное обособление может носить добровольный характер и не сопровождаться дискриминацией»)162.
Несмотря на то, что цитируемый автор в отличие от многих его коллег обратил внимание на индивида-гражданина как объекта национальной политики, многие формулировки указанных моделей нуждаются в доработке. Во-первых, обращаем внимание на определение автором жесткого мультикультурализма («для индивида считается желательным сохранять свою этническую идентичность»). Слово «желательно» предполагает желание гражданина сохранять или не сохранять этническую идентичность, при таком толковании становится неясным разграничение мультикультурализма на два отдельных типа, так как оба из них сопровождаются добровольностью выбора своей идентичности. В зарубежных исследованиях совершенно иначе подходят к разграничению мультикультурализма на жесткий и мягкий типы, так А. Шахар говорит о том, что жесткий мультикультурализм, по большей мере, связан с вопросами равенства групп, обеспечения участия групп в политическом процессе, легальном самоуправлении общин, в свою очередь, мягкий мультикультурализм направлен на решение проблем сочетания норм и практик группы с общечеловеческими гражданскими правами (здесь заметим А. Шахар как раз использует принципы группизма)163.
Во-вторых, неясным остается выделение «геттоизации» как отдельной модели этнической политики по той причине, что, либо автором изменено основание классификации (на некий тип расселения), либо предмет данного типа совпадает с предметом жесткого мультикультурализма, так как государство способствует сохранению гражданами этнической принадлежности. С точки зрения же рассмотрения данной типологии с позиций группизма, мы видим отказ от этнических групп в качестве объектов национальной политики. Определенные отголоски группизма могут быть усмотрены только в приписывании гражданам некой устойчивой и прозрачно определяемой границы своей этнической принадлежности или идентичности.
Среди зарубежных типологий моделей национальной политики, кроме разграничения мультикультурализма А. Шахар, выделим типологию Ч. Кукатаса, который выделяет следующие модели: изоляционизм, ассимиляторство, «мягкий» мультикультурализм, «жесткий» мультикультурализм и апартеид164. Сам упомянутый автор называет данные типы реакциями или вариантами на проблемы культурного разнообразия, но в связи с тем, что контекст его дальнейших рассуждений содержит конкретные государственные меры Австралии, Великобритании, Японии, ЮАР, мы делаем вывод, что указанные реакции являются именно типами политики государства.
Разбор каждой из типов реакций находит в себе ряд недостатков: 1) изоляционизм в контексте автора — это препятствование въезда на территорию страны мигрантов, но при этом не раскрывается проблема культурных противоречий местных этнических групп или уже въехавших лиц и натурализованных граждан; 2) ассимиляторство предполагает культурное воздействие на мигрантов и коренные народы. По данному типу также достаточно много вопросов: как осуществляется культурное воздействие на иные этнические группы, в том числе титульную; как именно культуры воздействуют; описание автором данного типа не сходится с его определением, описываемые меры носят сугубо государственный характер, хотя сам автор заявляет о культурном воздействии; 3) мягкий мультикультурализм, не требующий государственного вмешательства, — допущение наличия не интегрированных групп. Подобный тип политики, по нашему исследованию, скорее носит характер игнорирования (нейтральности, чем терпимости); 4) жесткий мультикультурализм — обеспечение как полноценного участия в жизни общества и государства, так и максимальных возможностей для сохранения особой идентичности, и традиций. Первая часть неотделима от ассимиляции, вторая от мягкого мультикультурализма, поэтому не ясна оригинальность подобного выделения; 5) апартеид — явным образом, не преследует цели и не разделяет ценности мультикультурной политики, а в контексте исследования Ч. Кукатаса вряд ли он может являться и средством урегулирования конфликтных межнациональных отношений.
Далее мы попытаемся представить собственную типологию моделей мультикультурной политики. Прежде всего, мы должны обозначить несколько замечаний по поводу предстоящей типологии. Во-первых, все нижеуказанные типы политики строятся на следующих посылках — терпимости и автономии индивида. Мы стремимся выделить те модели, которые будут отвечать данным критериям.
Модель интеграции
В интеграционной модели государство отказывает во всякой формализации этническим группам или в этнической самоидентификации лиц, но ad hoc учитывает различные образы жизни при разрешении конкретных ситуаций (в судебных, административных, трудовых спорах и т.д.). Указанная модель оперирует механизмом воспроизводства гражданственности в сочетании с мультикультурными инструментами.
Ориентированность на гражданство — достаточно редкое явление в нормативном поле, во всяком случае, в конституционных законах (как правило, используется термин «народ»). Редкие появления граждан как источника власти государства можно встретить в п. 1 ст. 2 Конституции Словакии «Государственная власть исходит от граждан, которые осуществляют ее через избранных представителей или непосредственно» 191 ; ст. 4 Конституции Республики Мальдивы «Вся государственная власть в Мальдивах исходит от граждан и остается за гражданами» 192 ; ст. 4 Конституции Мьянмы «Государственная власть имеет своим источником граждан и распространяется на всю территорию страны»193; с некоторыми оговорками ст. 1 Конституции Хорватии «В Республике Хорватия власть исходит от народа и принадлежит народу как содружеству свободных и равноправных граждан»194. Вряд ли при столь малой выборке мы можем сказать об автоматическом выборе интеграционной модели данными странами, или вывести какую-либо закономерность, или хотя бы корреляцию между государством и формулировкой нормы об источнике государственной власти. Пожалуй, из данных правовых норм следует лишь то, что у новых (подразумевая наличие колониального периода) государств или вновь образованного государства (подразумевая политические распады и полную смены политической элиты), граждане, как источник государственной власти, все же встречаются.
В остальных случаях государства, как правило, избирают термин «народ», который используется либо сам по себе, либо в словосочетании «французский народ», «швейцарский народ» и т.д.195 Кроме того, вне рамок правового поля используются и обобщенные термины для населения, как свидетельствуют этнографические исследования; например, в Руанде сейчас на вопрос: «Ты кто — тутси или хуту?», — жители Руанды отвечают: «Я — руандец!»196. Выбор термина «народ» как источника государственной власти представляется, безусловно, логичнее и корректнее, чем термин «граждане» или обобщенные количественные термины по типу «руандец», в связи с невозможностью предшествования гражданства государству, но думается, что вновь образованные государства, в частности, бывшей Югославии, или государства, испытавшие колоссальные последствия межэтнических или межконфессиональных конфликтов на своей территории, сознательно допускают использование подобных формулировок, необходимым образом создают идеологическую метафору единения населения.
Подобные нормативные положения (закрепление источника власти и государства в виде самих граждан) в перспективе способны поменять сами публичные основания государства при должной политике привития гражданских ценностей, прежде всего, у титульного большинства. И первым моментом в модели интеграции должно быть осознание того факта, что титульная группа — это прежде всего, граждане, а только потом этнос. На титульную группу должна быть возложена ответственность (в том числе, самоответственность) за транслирование гражданских ценностей и добродетелей в политическое сообщество. Кризисы мультикультурных политик вызваны не только недееспособностью тех мер по интеграции, которые принимает государство, но и дефицитом внимания, а, главное, дефицитом привлечения государством представителей титульного большинства к интеграции общества. Непонятным образом государство желает заставить миграционное меньшинство разделять гражданские добродетели при отсутствии их разделения большинством, во всяком случае, в отсутствии выражения этих добродетелей во внешнюю среду. Титульная этническая группа, скорее, должна стать посредником между ценностью государства и представителем другой группы, только не в ультимативном плане — как единственный правильный толкователь смыслов государства — а лишь как помощник в их усвоении.
В связи с ранее обозначенными проблемными вопросами совпадения публичных оснований государства и традиционных практик титульной группы, интеграция как модель, по нашему мнению, больше других подвержена смешению национальной культуры и культуры большинства. М. Биллиг на примере лингвистической политики государства очень точно отражает процесс отождествления политического и этнического: «Битва за нацию — это битва за гегемонию, которая позволяет части говорить за всю нацию и олицетворять национальную сущность. Иногда имя части метонимически начинает обозначать национальное целое. Например, в Таиланде и Бирме национальная идентичность связана с ценностями и культурой господствующей группы, тайцев и бирманцев соответственно… В конце 20 века такую политику продолжают проводить от имени народа правящие группы, стремящиеся упрочить свою связь с государственной властью. После оккупации индонезийским правительством Восточного Тимора был наложен официальный запрет на преподавание тиморского языка в школах и объявлено о введении на острове «индонезийской цивилизации»197. При неправильном толковании или некорректном употреблении терминов «нация», «народ», «гражданство», государство и составляющее его бюрократическое звено способно под видом привития у членов политического сообщества гражданской позиции, ознакомления их с публичными основаниями, и в целом при регулировании процесса «огражданственности», может инициировать лишь процесс «русификации», «мадьяризации», «англизации», «полонизации» и т.д.
Вследствие опасности влияния конкретных симпатий бюрократии к этносу или манипуляций с титульной культурой и титульным большинством, государство скорее будет вынуждено при реализации интеграционной модели отказаться от самого понятия «титульный». Безусловно, в силу отказа от формализации в данной модели, нормативное закрепление основной группы (групп) и так невозможно, но на уровне различных государственных концепций национальной политики, программ, релизов и прочего, государство все же способно использовать данную терминологию. В программных документах, например, по национальной политике, интеграционная модель должна выделять этнические группы только исторически, как источник публичных оснований, и только совместно с другими группами, как равных участников процесса создания этих самых публичных оснований; любые заявления об укреплении межнационального согласия должны сопровождаться требованиями (или призывами) гражданской, а не этнической, активности, и любая гражданская инициатива, основанная на национализме, ура-патриотизме или исключительности тех или иных практик, должна быть отвергнута государством, при этом, политическая элита не должна избегать критики в случае явных политических заявлений или провокаций со стороны этнических групп, в том числе основных.
Сами же государственные служащие в публичной сфере могут лишь подчеркивать свое гражданство и гражданскую позицию, но не могут отражать собственные этнические корни, преференции и не могут демонстрировать, опять же публично, традиционные практики группы, представителем которой они являются. Подобные нормы существуют в России в части, касающейся религиозных практик, например, в п. 1–3 ст. 8 Федерального закона «О статусе военнослужащих»: «Военнослужащие в свободное от военной службы время вправе участвовать в богослужениях и религиозных церемониях как частные лица. Военнослужащие не вправе отказываться от исполнения обязанностей военной службы по мотивам отношения к религии и использовать свои служебные полномочия для пропаганды того или иного отношения к религии. Религиозная символика, религиозная литература и предметы культа используются военнослужащими индивидуально»198. Реальная политическая практика, безусловно, показывает нам противоположное, когда руководство страны открыто участвует в религиозных практиках, или как военнослужащие в Сирии встречают священнослужителей. Ранее мы обозначали, что Россия содержит, скорее, элементы модели процедурной идентичности, чем интеграции, но это не исключает нарушений принципов светского государства (тем более, что не всегда возможно отделить друг от друга религиозное и этническое). Схожие тенденции, по нашему мнению, наблюдаются и в этнической сфере. Бюрократическое звено или люди, ставшие и желающие стать чиновниками, должны понимать, что они выполняют свои функции для всех граждан, независимо от национальности, и выражают волю государства без этнического обременения. Эту идеологическую установку, безусловно, можно усилить ответственностью за публичное выражение традиционных практик государственным служащим, но понятно, что государство должно подходить к вопросам ответственности с особой осторожностью для недопущения эмоционального всплеска и его потенциальных последствий.