Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. ИНОСКАЗАНИЕ В ОБЩЕСТВЕ И КУЛЬТУРЕ 15
1. Определение иносказания 15
1) Два понимания иносказания 15
2) Иносказание как деятельность 17
2. Функции иносказания в жизни человека и общества 25
1) Овладение миром (гносеологические функции) 25
а) Аналитическая и синтетическая функции 25
б) Эвристическая и компенсаторная функции 34
в) Иносказание и научное познание 40
2) Взаимодействие с другими людьми (социально-коммуникативные функции) 47
3) Встреча с самим собой (функции самопонимания) 52
3. Культура как иномир 59
ГЛАВА 2. САМООТЧУЖДЕНИЕ НА ПУТИ САМОПОНИМАНИЯ 68
1. Отчуждающий эффект иносказания 68
1) Гносеологические пределы иносказания 68
2) Отчуждение себя в самоопределении 71
2. Иносказательная феноменология самоотчуждения 78
1) Архетипические оппозиции метафорической самообъективации 78
2) Активное — пассивное 82
3) Живое — мертвое 84
4) Внешнее — внутреннее 92
5) Высокое — низкое 94
6) Светлое — темное 96
3. Социальные и личностные функции самоотчуждения 98
1) Охлаждение чувств и анализ психического опыта 98
2) Чувство долга и избегание ответственности 99
3) Сохранение «образа Я» и включенность в сообщество 102
4) Обретение себя 105
4. Ресурсы иносказания на пути самопонимания 110
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 124
ЛИТЕРАТУРА 130
- Иносказание как деятельность
- Эвристическая и компенсаторная функции
- Гносеологические пределы иносказания
Введение к работе
Актуальность темы исследования. В центре внимания настоящей работы — человек говорящий. Это, безусловно, один из самых интересных и самых загадочных «объектов» социальной философии.
Современное понимание человека неразрывно связано с представлением о нем как о языковой личности, то есть как о личности, развивающейся и осознающей себя в поле языка, мыслящей, познающей мир и вступающей в общение с другими людьми с помощью языка. В связи с этим все более усиливается внимание к сфере языка философов, психологов, социологов и других исследователей, касающихся проблем сознания, мышления, межличностного понимания и социальной коммуникации. И все больше возрастает потребность смотреть на многие социально-философские проблемы сквозь призму языка.
М.М.Бахтин писал, что все науки социально-идеологического характера «теснейшим образом сплетены с проблемами языка» [Волошинов, с. 302]. А потому, считал он: «Общественную психологию должно изучать с двух сторон: во-первых, с точки зрения ее содержания, т.е. с точки зрения тех тем, которые актуальны в ней в тот или иной момент, и во-вторых — с точки зрения тех форм и типов речевого общения, в котором данные темы осуществляются (обсуждаются, выражаются, испытывают-ся, продумываются)» [Волошинов, с. 314]. До сих пор, по мнению М.М.Бахтина, изучение ограничивалось лишь первой точкой зрения (определением тематического состава), в то время как вопрос о формах языкового выражения имеет не меньшее значение.
Необходимость эта связана прежде всего с тем, что существование языка как среды, в которой рождается и развивается сознание человека, обусловливает появление определенных рамок (гносеологических, культурных и пр.). В слове «откладываются, объективируются и через него актуализируются знания, посредством которых человек осознает действительность» [Рубинштейн, 1989, с. 174]. Эти априорные нормы языкового мышления, коренящиеся в свойствах языка, чаще всего не осознаются человеком и воспринимаются им как особенности самой обозначаемой языком реальности. И здесь, считает Л.Витгенштейн, на помощь должен прийти философский анализ, подлинным предметом которого является естественный язык и его свойства. Философия, по мнению
Л.Витгенштейна, призвана разрушать «очарование», возникающее в результате «игры» словами, обращая внимание на способы употребления слов и возвращая им былую ясность.
Кроме этого Л.С.Выготский видел в изучении языка эпистемологическую роль. «Язык, — писал он, — научный в частности, есть орудие мысли, инструмент анализа, и достаточно посмотреть, каким инструментом пользуется наука, чтобы понять характер операций, которыми она занимается» [Выготский, т. 1, с. 356]. По мнению американского философа и лингвиста А.Ричардса, «задаваясь вопросом о том, как работает язык, мы одновременно задаем вопрос и о том, как мы мыслим и чувствуем, как протекают все остальные типы деятельности человеческого сознания» [Ричарде, с. 47].
Подобные идеи мы находим у М.М.Бахтина. Слово, по его мнению, является «знаковым материалом внутренней жизни — сознания»; а потому: «Законы идеологического преломления бытия в знаке и в сознании, его формы и механику этого преломления должно прежде всего изучать на материале слова» [Волошинов, с. 308, 309]. Его брат Н.М.Бахтин писал: «Философ культуры должен учиться созерцать слова, как Гете созерцал растения» [Бахтин Н.М., с. 102].
Наряду с изучением связи языка с психологическими, социальными и культурными феноменами возрастает актуальность более внимательного исследования свойств самого языка (его природы, структуры, национальных особенностей и т.д.) в контексте того, как эти свойства влияют на качество выполняемых языком познавательных, коммуникативных, культурных и других важных функций.
Поэтому прежде всего фокус внимания настоящего исследования устремлен на одно из таких сущностных свойств языка — его иносказательность. Осознание этого свойства носителями языка крайне необходимо в первую очередь для более адекватного отношения к своим познавательным, идеологическим, личностным и другим концепциям, которые оформляются и живут по законам языка и речи. «В различных отраслях знания: в эстетике, политике, социологии, этике, психологии, теории языка и т.д. — наши трудности связаны с выяснением того, как мы используем метафору... Особенно это касается философии: здесь нам и шага не сделать без постоянной мысли о том, что и мы, и наши слушатели, возможно, употребляем метафоры и, чтобы избежать их, надо сперва их
обнаружить. Чем абстрактнее и строже философия, тем вернее это утверждение. Чем абстрактнее становится философия, тем чаще прибегаем мы к метафоре, провозглашая в то же время, что не опираемся на нее» [Ричарде, с. 46]. Отношение между философией и поэзией Г.-Г.Гадамер назвал «плодотворным напряжением», противопоставляя это понимание различным попыткам освободить первую от второй [Гадамер, с. 116-117].
Иносказание присутствует в философии не только инструментально, но и содержательно: иносказательная проблематика вовсе не чужда философии, как это представляется на первый взгляд. В «Логике символа» А.Ф.Лосев писал: «При ближайшем рассмотрении оказывается, что символ (брать ли его именно в этой терминологической оболочке как "символ", брать ли его как понятие, выраженное другими словами или совокупностью слов) есть одно из центральных понятий философии и эстетики и требует чрезвычайно кропотливого исследования» [Лосев, 1991, с. 247]. Иносказание, троп, символ — это родственные друг другу понятия, хотя и разделенные условными академическими границами; это путеводные нити к сущностным свойствам как индивидуального человеческого сознания, так и культуры в целом.
Другой фокус внимания настоящего исследования сосредоточен на человеке, говорящем о себе. Речение о себе — это повседневная социальная и экзистенциальная проблема. Речение о себе имеет целью понимание себя социальным окружением, «обнаружение» себя другими людьми. Однако речение о себе не может состояться вне процесса самопонимания. Отчетливое понимание себя, по М.М.Бахтину, — это внутренняя речь, готовая быть высказанной вовне, готовая в том смысле, что она будет понята другими. Поэтому самопонимание — это всегда актуальная социальная ситуация. «Ориентация в своей душе (самонаблюдение) реально неотделима от ориентации в данной социальной ситуации переживания», поэтому «полное отвлечение от этой последней также приводит к полному погашению переживания» [Волошинов, с. 332]. Даже если, говоря словами О.Шпенглера, «мысль о свидетеле вовсе не приходит в голову», тем не менее «за его отсутствием потребность в самовыражении должна была бы умолкнуть» [Шпенглер, с. 355]. В психической жизни человека всегда присутствует «другой», писал З.Фрейд, поэтому «психология личности с самого начала является одновременно
также и психологией социальной» [Фрейд, 1991, с. 114]. Ж.П.Сартр указывал на необходимость «другого» для понимания человеком самого себя [Сартр, с. 336].
Кроме этого, самопонимание — это всегда языковая ситуация, поскольку понимание себя не может не опираться на язык, на то или иное словесное определение (самоописание); стало быть от свойств языка как средства самоопределения, от качества самоописания будет зависеть степень самопонимания и полнота осознавания человеком себя, своего психического опыта.
В этом смысле настоящая работа носит рефлективный характер, так как призвана привлечь внимание не столько к решению «проблемы» самопонимания, сколько к языку, с помощью которого человек пытается ее решить, и тому, как этот инструмент влияет на ее решение. И.Кант определял рефлексию как «состояние души», в котором человек «не имеет дела с самими предметами», а «пытается найти субъективные условия» образования понятий о них [Кант, с. 196-197]. Безусловно, одним из основных «субъективных условий» понимания как внешнего, так и внутреннего мира является язык и его сущностные свойства.
Например, иносказательность языка означает также иносказательность описаний, созданных на этом языке, и в том числе — описаний, относящихся к себе. Тогда неизбежно возникает сомнение в соответствии описания описываемому. (Подобное недоверие созвучно особенно остро ощущаемому на рубеже веков кризису рационального знания.) В конце концов это сомнение приводит нас к экзистенциально насыщенному выводу: поскольку речение о себе есть иносказание, то любое самоописание есть одновременно приближение к себе и уход от себя.
Таким образом, в настоящей работе тема языка (его иносказательной природы) и тема самопонимания (самоопределения) соединяется с другой важной для социальной философии темой — темой отчуждения. Разработанная в диссертации концепция феномена самоотчуждения является социально-философским обобщением отдельных изысканий, осуществленных в рамках различных наук; это еще один шаг на пути к целостному, интегрированному знанию о человеке.
Степень разработанности проблем исследования. Философия не есть обособленная от опыта других наук дисциплина, напротив, — это область человеческого знания, неизбежно имеющая точки пересечения с
другими науками, питающаяся от них, находящая в них свою эмпирическую основу. В этом смысле вопросы, поднятые в настоящей работе, находятся на пересечении нескольких дисциплин: науки о познании, науки о языке, науке о душе и науки об обществе. Каждая из этих наук подходит к ним со своей стороны, с точки зрения своих концепций, однако результаты этих исследований чаще всего остаются в рамках соответствующих дисциплин до тех пор, пока потребность в их обобщении и новом понимании не даст им вторую жизнь.
В то же время еще М.М.Бахтин указывал на явную недостаточность узкого дисциплинарного подхода как к проблеме языка. «Язык, слово — это почти все в человеческой жизни. Но не нужно думать, что эта всеобъемлющая и многограннейшая реальность может быть предметом только одной науки — лингвистики и может быть понята только лингвистическими методами. Предметом лингвистики является только материал, только средства речевого общения, а не самое речевое общение...» [Бахтин М.М., т. 5, с. 326] Традиционная лингвистика в основном изучает отношения между элементами внутри системы языка и редко касается отношения высказывания к действительности, к говорящему или слушающему. «Почему два данных слова легли рядом? Лингвистика объясняет лишь то, почему они могли лечь рядом. Но почему они действительно легли рядом, нельзя объяснить, оставаясь в пределах лингвистических возможностей. Должна прийти социальная оценка и превратить одну из грамматических возможностей в конкретный факт речевой действительности» [Медведев, с. 242]. Этими словами М.М.Бахтин, по сути дела, открывает дорогу социально-философскому осмыслению языковых и речевых феноменов.
Та же недопустимость дисциплинарных ограничений, по мнению М.М.Бахтина, относится и к изучению психики. «Субъективная психика человека не есть объект естественно-научного анализа, как вещь или процесс природы; субъективная психика есть объект идеологического понимания и понимающей социально-идеологической интерпретации» [Волошинов, с. 319]. А поскольку в слове М.М.Бахтин видел «знаковый материал» сознания, то проблему внутренней речи он считал философской проблемой [Волошинов, с. 332].
В отличие от изучения психических феноменов (сознания, мышления и т.д.) тема иносказания относительно недавно начала сознаваться как
точка пересечения исследований разных специалистов. В 1971 г. В.И.Корольков писал: «Многое говорит за то, что все более актуальной становится задача взаимной "увязки" того, чем располагает здесь сегодняшняя наука, т.е. задача разработки вопроса о метафоре (тропе) как проблемы комплексной, — для чего требуется творческое объединение усилий представителей разных областей знаний...» [Корольков, с. 87]. В настоящее время изучение различных форм иносказательного мышления (миф, символ, метафора и т.д.) становится все более интенсивным и быстро расширяющимся, захватывая разные области знания — философию, логику, психологию, психоанализ, герменевтику, литературоведение, литературную критику, теорию искусств, семиотику, риторику, разные школы лингвистики [Арутюнова, с. 5]. В этой связи сетование Х.Ортеги-и-Гассета о том, что «несправедливое пренебрежение со стороны ученых держит метафору на положении terra incognita» [Ортега-и-Гассет, п. 105], постепенно теряет основание.
Что касается понятия «отчуждение», то оно в философии достаточно многозначно и употребляется в самых разных контекстах. Гегель писал об «отчужденном духе» как этапе развития мирового духа. К.Маркс видел в материальных результатах деятельности человека его «отчужденный» труд. Экзистенциалисты говорили об «отчуждении» как переживании одиночества. Тем не менее все эти понятия пронизывает звучащая в самом слове «отчуждение» общая идея разъединения, превращения своего, то есть относящегося непосредственно к Я человека, в чужое, то есть принадлежащее внешнему миру.
Понятие «самоотчуждение», рассматриваемое в настоящей работе, также несет эту идею, но разворачивается в сфере самопонимания и обозначает своеобразный социокультурный феномен, который состоит в субъективно переживаемом «разъединении» человека со своим психическим опытом (чувствами, желаниями, мыслями, действиями и пр.). Обычно такого рода субъективные феномены обсуждаются в рамках психологии и психиатрии. Самоотчуждение там скрывается за такими терминами, как «диссоциация», «деперсонализация», «schizis» и пр., которые обозначают разной степени тяжести личностную патологию, понимаемую как результат воздействия каких-либо внешних (неблагоприятное развитие в детстве, психическая травма и пр.) или внутренних («эндогенных») причин.
Автор настоящего исследования предлагает оставить эти крайние варианты психологам и психиатрам и обратить внимание на самоотчуждение, являющееся социальной нормой, продуктом языка и культуры, — самоотчуждение, ежедневно совершающееся при любой попытке человека рассказать о себе другому. На первый план в настоящей работе выносится важная и в то же время незаметная для самого говорящего роль языка в отчуждении человеком своего психического опыта. В результате феномен самоотчуждения, несмотря на свой, казалось бы, индивидуальный характер, оказывается тем не менее глубоко социальным, поскольку он неразрывно связан с самопониманием и самоопределением, которые в свою очередь разворачиваются в окружении человеческого сообщества и в отсутствии его вовсе не имеют смысла. Самоотчуждение как социокультурный феномен возникает в точке пересечения индивидуального и социального, и посредником в этом пересечении является культура, точнее — воплощенные в языке знаково-иносказательные структуры. В то же время надо подчеркнуть, что языковой аспект проблемы самоотчуждения вовсе не исключает, а напротив, призван дополнить другие аспекты, будь то социально-экономический, социально-психологический или какой-либо другой.
Цель и основные задачи исследования. Цель настоящего исследования — обратить внимание на иносказательный характер не только языка, но также мышления и сознания человека, а затем проследить, как это выражается в его взаимодействии с внешним и внутренним миром, в частности, как это влияет на способность человека понимать самого себя.
Эта цель распадается на ряд задач. Во-первых, предлагается взглянуть на иносказание более широко — не только как на средство, выполняющее поэтическую функцию, но и как на некий процесс, наполняющий сознание человека в каждом акте его взаимодействия с миром, с другими людьми и с самим собой. Во-вторых, необходимо показать, что самопонимание связано с языком, посредством которого человек описывает себя; что язык имеет знаково-иносказательную природу; и что, стало быть, речение о себе — это иносказание. В-третьих, ставится задача рассмотреть в качестве следствия иносказательно-языкового определения человеком самого себя феномен самоотчуждения; в связи с этим в работе будут обозначены иносказательные формы самоотчуждения, его социаль-
ные и личностные функции. В-четвертых, будет поднят вопрос о влиянии качества самоопределения на его отчуждающий эффект.
Таким образом, основными предметами настоящего исследования являются (1) иносказательность как сущностное свойство языка и культуры в целом и (2) самоотчуждение как социокультурный феномен. Главная гипотеза исследования состоит в том, что любое самоописание (научное, житейское или какого-либо другое), будучи иносказательным по своей природе, всегда приводит к той или иной степени самоотчуждения. Могут меняться культурные формы самоотчуждения, его иносказательное воплощение, но всегда естественным и неизбежным результатом иносказательного взаимодействия человека с самим собой будет отчуждение от какой-то части своего экзистенциального опыта.
Теоретико-методологические основы исследования.
В своем исследовании проблем иносказания и самоотчуждения автор прежде всего опирается на работы философов, размышлявших о роли языка и символических процессов как в существовании отдельного человека, его самопонимании и самосознании, так и в целом в культуре. Среди них — идеи Ф.Ницше и О.Шпенглера о языке и культуре, теория «символических форм» Э.Кассирера, экзистенциальная онтология языка М.Хайдеггера, гуманистическая антропология Э.Фромма, герменевтика Г.-Г.Гадамера, постструктурализм П.Рикёра, а также труды отечественных философов П.Флоренского и А.Ф.Лосева о символе и имени, работы М.К.Мамардашвили. Кроме этого автор обращается к работам античных философов (Платон, Аристотель), немецких классических философов (И.Кант, Гегель) и других мыслителей.
Междисциплинарный характер исследования. Необходимость комплексного подхода к проблемам иносказания и самоотчуждения обусловила использование в настоящем исследовании ссылок на работы представителей смежных с философией дисциплин, среди которых можно назвать социологов (П.Сорокин, Э.Дюркгейм), психологов (З.Фрейд, К.Юнг, А.Маслоу, К.Роджерс, У.Найссер, Л.Выготский и др.), лингвистов (Ф. де Соссюр, В.Гумбольдт, Р.Якобсон, А.Вежбицкая, Дж.Лакофф, А.Ричардс, Ф.Уилрайт, Н.Д.Арутюнова, В.М.Мокиенко и др.), литературоведов (А.А.Потебня, М.М.Бахтин и др.), а также поэтов, размышлявших о месте поэзии и иносказания в культуре (Ф.Гарсиа Лорка, А.Белый, О.Мандельштам и др.). (Иногда частые ссылки могут вызвать ощущение
некоторой мозаичности, однако автор видит смысл в этом многоголосье схожих мнений, рожденных в отличных друг от друга концептуальных, эмпирических и прочих условиях. В целом же цитаты в настоящей работе служат не полемическим, а иллюстративным целям.)
Герменевтический характер исследования. Вспоминая В.Дильтея, М.М.Бахтин говорит о том, что социально-психологическая реальность должна описываться и истолковываться, «как если бы это был документ, подлежащий филологическому анализу» [Волошинов, с. 320]. С одной стороны, этот методологический совет определил метаязыковой (объективный, рассудочный) аспект настоящего исследования, а, с другой стороны, этот совет не исключает эмпатический (субъективный, эмоциональный) компонент.
Метаязыковой аспект. В качестве языка-объекта в настоящем исследовании выбран язык, описывающий психический опыт человека, а в качестве текста-объекта — любое по своему объему словесное определение себя человеком. Однако, чтобы говорить о языке-объекте мы должны располагать некоторым метаязыком (Р.Карнап). В то же время для этих двух различных уровней — языка-объекта и метаязыка — можно использовать один и тот же «языковой инвентарь» [Якобсон, с. 119], то есть, в нашем случае, говорить об иносказании с помощью иносказания. П.Рикёр писал, что «разговор о метафорах тяготеет к метафоричности», — даже само слово «метафора» является метафорой [Рикёр, 1990, с. 418]. Эту мысль поддерживает американский философ и логик М.Блэк: «Я не вижу ничего плохого в использовании метафор в разговоре о метафорах» [Блэк, с. 163].
Эмпатический аспект. С.Л.Франк в «Очерках методологии общественных наук» отмечал: «Обществоведение отличается той методологической особенностью, что в нем субъект знания в известном отношении совпадает с его объектом. Исследователь муравейника не есть сам участник муравейника, бактериолог принадлежит к другой группе явлений, чем изучаемый им мир микроорганизмов, обществовед же есть сам — сознательно или бессознательно — гражданин, т.е. участник изучаемого им общества» [Цит по: Почепцов, с. 22]. В некотором смысле настоящая работа есть герменевтический анализ текста самопонимания. Поэтому возникает необходимость в расширении методологического аппарата: философское исследование темы, связанной с самопониманием, не
должно категорически опираться лишь на строгие научные методы и логические умозаключения. Будучи субъективным по своей тематике, это исследование не должно ограничиваться «объективными данными». Напротив, здесь появляется смысл в том, чтобы наряду с использованием обычных аналитических методов в некоторых случаях опираться на ощущения, образы и даже фантазии самого исследователя, возникающие в результате погружения в тот или иной вопрос, и получать выводы как следствие примеривания на себя тех ситуаций, о которых идет речь. «Раскрытие значения текста или речи во многом определяется выявлением намерений автора или собеседника, а это предполагает обращение к интуитивно-эмпирическим и субъективно-психологическим факторам. Воображение, перевоплощение, "вчувствование" в текст, о котором постоянно говорят герменевтики, означает не что иное, как использование личного опыта субъекта для раскрытия значения текста и достижения интуитивного понимания» [Рузавин, с. 171].
Таким образом, настоящая работа — это рефлексия человека над своим языком, где под «человеком» подразумевается и автор, и читающий, а «рефлексия» — «это обращенность человека к самому себе именно как к человеку, и тем самым это — выявление основания культуры» [Донских, Кочергин, с. 15].
Научная новизна исследования. (1) Понятие «иносказание» вынесено из узкого литературоведческого контекста и рассматривается как неотъемлемое свойство языка, мышления и сознания. (2) Выделены основные функции иносказания в жизни человека и общества: гносеологические функции, социально-коммуникативные функции и функции самопонимания. (3) Мир культуры, окружающий человека, понимается как результат иносказательного взаимодействия человека с миром, другими людьми и самим собой. (4) Самоотчуждение рассматривается как социокультурный феномен, имеющий иносказательно-языковую природу, то есть как феномен естественным образом рождающийся на пути самопонимания и самоописания. (5) В исследовании описан ряд архетипических оппозиций, в рамках которых разворачивается большинство научных и обыденных метафорических описаний психического опыта человека. (6) Феномен самоотчуждения представлен в исследовании с точки зрения позитивного подхода, то есть как феномен, выполняющий важные социальные и личностные функции. (7) Самопонимание рассматривается как
бесконечное разворачивание и оформление в словах экзистенциальной сущности человека; составляющими этого процесса являются самоопределение, самоотчуждение и присвоение, циклично сменяющие друг друга. (8) В исследовании обозначены практические принципы открытого самоопределения, способствующие позитивному преодолению самоотчуждения.
Иносказание как деятельность
Стилистически (как выразительное средство, фигура речи, троп, риторический прием) иносказание представлено в самых разнообразных формах: метонимия, метафора, символ, аллегория, гипербола, притча и т.д., — нет необходимости их все перечислять. Наша задача — обратить внимание на две главные из них — метонимию и метафору. Именно эти формы в чистом виде демонстрируют два основных иносказательных механизма — метонимический и метафорический, — которые участвуют в образовании всех остальных форм иносказания, в том числе феноменов культуры.
Иносказательность метонимии основана на связи (сопричастности) явлений жизни, она есть результат обозначения одного понятия (предмета, явления) через другое, ассоциирующееся с ним по смежности; иносказательность метафоры основана на отождествлении явлений жизни по их сходству. В свою очередь каждый из этих тропов не однороден и имеет ряд разновидностей. Имеет смысл воспроизвести некоторые академические примеры.
Разновидности метонимии. Метонимия места: «Весь город спал», где «город» означает «жители города»; метонимия времени: «Это был счастливый день», где «день» означает «чувства, пережитые за день»; метонимия принадлежности: «Мы поехали туда на извозчике», где «извозчик» означает «транспортное средство, управляемое извозчи ком» и пр. Среди различных видов метонимии на особом месте стоит си некдоха, или количественная метонимия. В этом случае целое может обозначаться через его часть: «Не хватает рабочих рук», где «руки» оз начает «люди»; множество — через одно: «Медведь в этих горах не во дится». (2) Разновидности метафоры. Чаще всего в качестве примеров ме тафоры приводятся случаи олицетворения и овеществления, бытующие в поэтических текстах. Олицетворение означает уподобление чего-либо (природных явлений, человеческих переживаний и т.д.) живым сущест вам. К олицетворению также относятся стертые метафоры, выражающие сходство частей некоторых предметов с частями живого (человеческого) организма («язык пламени», «ножка стола» и т.д.) Примерами овещест вления может служить уподобление душевных свойств свойствам пред метов («острый ум», «светлая радость» и т.д.), овеществление абстракт ных понятий («ход вещей»). Иногда метафору и метонимию объединяют в рамках одной идеи «переноса». Аристотель включил в свое определение метафоры как саму метафору, так и метонимию: «Переносное слово (metaphora) — это несвойственное имя, перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии» [Аристотель, т. 4, с. 669]. Э.Кассирер также понимал метафору широко и включал в это понятие метонимию и синекдоху.
Два главных механизма языкового мышления. Тем не менее чаще всего метафору и метонимию противопоставляют друг другу как результаты двух различных мыслительных процессов. В частности, П.Рикёр опирается на мнение Ф. де Соссюра, согласно которому в речи «между знаками существуют два отношения: синтаксическое, связывающее противоположные знаки в отношение in praesentia, и ассоциативное, сближающее похожие друг на друга знаки, которые можно менять местами, но устанавливающее между ними отношение in abscentia» [Рикёр, 1995, с. 108]. В связи с этим, говоря словами П.Рикёра, «существует возможность придать полярному отношению между метафорой и метонимией (различение, которое раньше относили к лишь риторике) более общий функциональный смысл, свидетельствующий о полярности двух процессов, и говорить о метафорическом и метонимическом процессах» [Рикёр, 1995, с. 109].
Р.Якобсон, также опираясь на Ф. де Соссюра, говорил о двух рече-мыслительных процессах. «Речь предполагает отбор определенных языковых единиц и их комбинирование в языковые единицы более высокой степени сложности» [Якобсон, с. 112]. В «комбинации» знаков и их «селекции» Р.Якобсон видел воплощение метонимического и метафорического «полюсов» языка: в случае комбинации «составляющие части некоторого контекста находятся между собой в отношении смежности»; в то время как селекция осуществляется из взаимоисключающих и взаимо-заменяющих альтернативных знаков, связанных между собой «отношениями разной степени сходства — от полной эквивалентности до общего смыслового ядра антонимов» [Якобсон, с. 114-115]. Аналогичные механизмы организации речи А.Р.Лурия называл «синтагматическим» (метонимический механизм) и «парадигматическим» (метафорический механизм) [Лурия].
Эвристическая и компенсаторная функции
«Об обширности ума следует судить лишь по изобретательности и количеству мыслей, которые два человека извлекают из одной и той же вещи» [Гельвеций, т. 2, с. 111].
«Предвосхищающие схемы». Знания о мире — это упорядоченный опыт. В то же время сам опыт — это уже в определенной мере структурированный поток ощущений. Современная когнитивная психология видит в восприятии человеком мира активный процесс, который включает в себя структурирование информации как первичный этап познания. Человек воспринимает мир не как хаотичный поток информации, а выбирает из него упорядоченные фрагменты. В своей книге «Познание и реальность» У.Найссер пишет: «Мы обращаем внимание на объекты и события, а не на сенсорные сигналы» [Найссер, с. 52]. Событие в этом случае есть интегрированный — нерасчлененный на отдельные модальности — образ (фрагмент реальности). Такое событийное восприятие реальности происходит благодаря неким неосознаваемым, априорным структурам мышления — «предвосхищающим схемам, подготавливающим индивида к принятию информации строго определенного, а не любого вида» [Найссер, с. 42].
Концепция схем не означает однако жесткого детерминизма, насильственной предопределенности в получении знаний о мире. По У.Найссеру, «мы не в состоянии воспринимать, если нет предвосхищения, но мы вовсе не должны видеть только то, что предвосхищено»; в конце концов «восприятие существует не просто для того, чтобы подтверждать уже существующие гипотезы, а для того, чтобы обеспечивать организм новой информацией» [Найссер, с. 63]. Схема — это инструмент, который сам способен преобразовываться в процессе восприятия информации, становясь еще более совершенным и тонким инструментом. «Схема — лишь одна из фаз непрекращающейся активности, связывающей воспринимающего с окружающей средой» [Найссер, с. 44-45]. Восприятие не меняет мира, но оно меняет воспринимающего. «Он становится тем, что он есть, благодаря тому, что было им воспринято (или сделано) в прошлом; он продолжает создавать и изменять себя, воспринимая и действуя в настоящем» [Найссер, с. 72].
На любом свежем восприятии лежит тень иного, уже виденного (слышанного, почувствованного и т.д.) ранее, а овладение новыми знаниями происходит путем соотнесения его с уже известным. Этот процесс описывает термин «апперцепция», который был введен Г.Лейбницем и первоначально связывался с самосознанием. И.Гербарт же использовал его для описания способности сознания соотносить поступающую информацию с предыдущим опытом.
Эвристическая функция схем. У.Найссер подчеркивал: «Схемы, обеспечивающие прием информации и направляющие дальнейший ее поиск, не являются зрительными, слуховыми или тактильными — они носят обобщенно перцептивный характер» [Найссер, с. 51]. Отсюда возможно существование одних и тех же схем у разных явлений. Данное родство объединяет эти явления и служит основанием для метафорических взаимоотношений между ними. Таковы, например, по своей природе синестезии. Р.Арнхейм писал о том, что если мы употребляем слова «теплый» или «холодный» по отношению к цвету, «мы имеем дело не с превращением кожных ощущений в зрительные и слуховые, а со структурным качеством, общим для обоих чувств» [Арнхейм, с. 321]. Это свойство схем, вероятно, определило главную особенность познавательной активности человека, которая состоит в том, что «схемы могут отделяться от тех циклов, внутри которых они изначально существовали; такое отделение составляет основу всех высших психических процессов» [Найссер, с. 45].
Еще И.Кант в «Критике чистого разума» определил схему как «нечто третье, однородное, с одной стороны, с категориями, а с другой — с явлениями», она «с одной стороны, интеллектуальная, а с другой — чувственная» [Кант, с. 123]. И хотя «схема сама по себе есть всегда лишь продукт воображения», по мнению И.Канта, «схему все же следует отличать от образа», поскольку «в основе наших чувственных понятий лежат не образы, а схемы» [Кант, с. 124]. (Это не исключает, однако, того факта, что имя любого понятия практически всегда этимологически восходит к конкретному образу.) Образ всегда конкретен и чувственен, схема — это нечто очищенное от конкретности, но не настолько, чтобы быть бесплотной интеллектуальной абстракцией. Тем не менее схема рождается именно из образа: когда человек отрывает конкретный образ от его изначального контекста и переносит в другой, он неизбежно «отвлекается» от некоторых присущих этому образу частных особенностей, не имеющих значения в новом контексте. «Без отвлечения метафора была бы немыслима» [Ерёмина, с. 38]. В этом случае остается лишь схема этого образа, которая, благодаря своей «очищенности» от явных следов прежнего опыта, может участвовать в упорядочивании иного опыта.
Иносказательные модели. Так «предвосхищающие схемы», рожденные в одной области знаний, переносятся в другие области человеческого опыта, где они выполняют функцию иносказательных моделей, обладающих некоторым эвристическим потенциалом, позволяющим понять одно явление через другое. По мнению М.Минского, аналогии дают возможность увидеть какой-нибудь объект или идею «в свете» другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблем в другой [Минский].
Гносеологические пределы иносказания
Внимательное изучение иносказательных средств, открывающих человеку мир и самого себя, обнаруживает, что они не являются совершенными инструментами (как ино-сказательные по своему определению).
Идеальный знак — это лишь носитель значения, не более. Это «почтальон», доставляющий сообщения в неизменном виде. На деле оказывается, что слово — это «плохой почтальон» — почтальон, который вписывает свои мысли в чужие письма, вкладывает предметы в посылки или, наоборот, крадет их.
Рассмотрим примеры из работы Дж.Лакоффа и М.Джонсона «Метафоры, которыми мы живем». Языковые метафоры типа «Он разбил все мои доводы», «Он защитил свою позицию вескими аргументами» и многие другие, выражают, по их мнению, понятийную метафору «спор (дискуссия) — это война». Благодаря этой модели мы можем осмысливать некоторые аспекты данного способа взаимодействия между людьми. В то же время осмысление спора в терминах сражения затемняет другие аспекты этого взаимодействия. Фиксируя внимание на одном аспекте понятия (например, на «военном» аспекте спора), метафорическая репрезентация мешает сосредоточиться на других, несовместимых с соответствующей метафорой аспектах этого понятия. Например, «мы можем упустить из виду, что в споре есть и сотрудничество» [Лакофф, Джонсон, с. 392]. В качестве эксперимента авторы предлагают вообразить другую культуру, в которой спор трактуется как танец, партнеры — как исполнители, а цель состоит в гармоничном и красивом исполнении танца. «В такой культуре люди будут рассматривать споры иначе, вести их иначе и говорить о них иначе» [Лакофф, Джонсон, с. 389].
Другой пример, который приводят Дж.Лакофф и М.Джонсон для иллюстрации ограничений связанных с иносказательным осмыслением некоторых понятий, состоит в понимании социальной коммуникации как передаче неких объектов (идей, значений) в неких вместилищах (язы-
ковых выражениях). Это осмысление коммуникации, названное М.Редди «conduit metaphor» («метафора передачи»), проявляется в выражениях типа: «Мне трудно облечь свои мысли в слова», «Он подал мне хорошую идею» и др. Подобные выражения настолько вошли в привычку, что подчас трудно себе представить, что они могут не соответствовать действительности. Тем не менее «метафора передачи» все же маскирует некоторые аспекты коммуникативного процесса. Прежде всего из «метафоры передачи» вытекает, что слова и фразы обладают значением сами по себе — вне зависимости от контекста или от говорящего, и что сами значения (будучи предметами) также имеют независимое от людей и контекста существование. Возможно такое понимание коммуникации оказывается приемлемым для речевых ситуаций, в которых контекстуальные различия не играют никакой роли, и все участники коммуникации понимают фразы одинаково. Однако «метафора передачи» не охватывает тех многих случаев, в которых необходимо привлечение контекста для выяснения смысла сообщения, или когда одно и то же сообщение имеет для участников коммуникации разный смысл [Лакофф, Джонсон, с. 393-395].
Таким образом, метафорическое представление понятия не отражает и не может отражать все без исключения аспекты этого понятия; метафорическое упорядочивание носит не всеобъемлющий, а лишь частичный характер. «Если бы оно было всеобъемлющим, одно понятие было бы тождественно другому понятию, а не просто осмыслялось бы в его терминах» [Лакофф, Джонсон, с. 395]. Другими словами, метафорическое описание никогда не будет идентично тому понятию, которое оно представляет, а выражаемая в метафоре информация структурируется в соответствии со схемой, навязанной метафорическим образом. Метафора «высвечивает» (акцентирует) лишь некоторые аспекты представляемой ею информации, «затемняя» (игнорируя) при этом другие, подчас не менее важные. Поистине, «язык скрывает мысль» (Л.Витгенштейн).
Х.Ортега-и-Гассет писал, что «метафора ловко прячет предмет, маскируя его другой вещью», мотивируя этот отчуждающий эффект внутренней необходимостью: «метафора вообще не имела бы смысла, если бы за ней не стоял инстинкт, побуждающий человека избегать всего реального» [Ортега-и-Гассет, с. 243].
М.Блэк говорит о метафоре как о фильтре: метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного субъекта, и устраняет другие. «Мы как бы «смотрим» на главный субъект «сквозь» метафорическое выражение...» [Блэк, с. 163]. По словам философа Х.Гёффдинга, «даже когда наше познание достигает своего кульминационного пункта, оно дает нам лишь некоторую выборку из какого-то более содержательного целого» [Цит. по: Алексеев, с. 78]. Из всех возможностей понимания действительности иносказательное определение выражает лишь одно.
О такого рода бедности воображения поэта писал Ф.Гарсиа Лорка: «Видимая действительность неизмеримо богаче оттенками, неизмеримо поэтичнее, чем его открытия. ... Поэт всегда ходит в пространстве своего воображения, ограниченный им. ... ...пытаясь выразить поэтическую правду, он вынужден опираться на свои человеческие ощущения, исходить из того, что увидел и услышал, прибегать к пластическим аналогиям, которые никогда не достигнут той же степени выразительности» [Гарсиа Лорка, с. 116].
При этом надо подчеркнуть, что восприятие при всей своей иносказательности не является абсолютно ошибочным и выделяет из окружающей среды реально существующую информацию, хотя в большей или меньшей степени ограниченную. Влияние схем, по У.Найссеру, заключается в выборе информации, а отнюдь не в создании ложных перцептов и иллюзий. Поэтому среда, «достаточно богатая, чтобы удовлетворить более чем одну альтернативную гипотезу» [Найссер, с. 64], — а таковой является окружающая и наполняющая нас действительность, — становится источником неограниченного ряда отличных друг о друга концепций, про которые нельзя сказать, что они абсолютно не соответствуют реальности.