Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Антропоцентризм как основа изучения творческой языковой личности, актуализируемой средствами интертекстуальности и прецедентности 19
1.1 Интертекстуальность и прецедентность: интерпретационные подходы в отечественной и зарубежной научной литературе 23
1.1.1 Формирование и эволюция теории интертекстуальности 25
1.1.2 Интертекстуальность и прецедентность: разграничение смежных понятийных категорий 39
1.2 Тезаурусный уровень языковой личности и его актуализация средствами интертекстуальности и прецедентности 49
1.3 Специфика лингвистического подхода к исследованию интертекстуальности и прецедентности в дискурсах разных типов 54
Выводы по 1 главе 65
Глава 2. Интертекстуальность и прецедентность как средство актуализации тезаурусного уровня языковой личности А.С. Пушкина в дискурсах разных типов 69
2.1 Общая типологизация единиц интертекстуальности и прецедентности в дискурсах разных типов 72
2.2 Художественный дискурс в творчестве А.С. Пушкина: специфика актуализации интертекстуальности и прецедентности в лирике, прозе и драматургии 81
2.2.1 Интертекстуальность и прецедентность в поэтическом творчестве А.С. Пушкина 81
2.2.2 Интертекстуальность и прецедентность в драматургических произведениях А.С. Пушкина 102
2.2.3 Интертекстуальность и прецедентность в прозаических произведениях А.С. Пушкина 106
2.4 Репрезентация единиц интертекстуальности и прецедентности в литературно-критическом дискурсе А.С. Пушкина 113
2.3 Эпистолярный дискурс в наследии А.С. Пушкина: особенности реализации интертекстуальности и прецедентности 121
2.5 Интертекстуальные и прецедентные единицы как средство характеристики тезаурусного уровня языковой личности А.С. Пушкина 129
Выводы по 2 главе 137
Заключение 141
Список использованных источников 149
- Формирование и эволюция теории интертекстуальности
- Специфика лингвистического подхода к исследованию интертекстуальности и прецедентности в дискурсах разных типов
- Интертекстуальность и прецедентность в драматургических произведениях А.С. Пушкина
- Интертекстуальные и прецедентные единицы как средство характеристики тезаурусного уровня языковой личности А.С. Пушкина
Формирование и эволюция теории интертекстуальности
Теория диалогизма и возникшая на её почве теория интертекстуальности сохраняют немало точек соприкосновения. Прежде всего, и диалогизм, и интертекстуальность фокусируют внимание на фрагментарности текста, включающего в себя множество разнородных элементов «чужого слова». Вместе с тем, если теория диалогизма охватывает в том числе и первичные речевые жанры, то теория интертекстуальности фокусируется на диапазоне текстовой культуры. Важно отметить, что непосредственный, живой диалог по существу спонтанный, интертекстуальность же всегда осложняет речевое высказывание, создавая помехи в восприятии информации, следовательно, слабо соотносима с неподготовленной речью, тем более, что живая речь, напротив, тяготеет к упрощению коммуникации. В то же время, в сфере вторичных речевых жанров это несоответствие перестает быть актуальным: «Вторичные (сложные) речевые жанры — романы, драмы, научные исследования всякого рода, большие публицистические жанры и т.п. — возникают в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественно письменного): художественного, научного, общественно-политического и т.п. В процессе своего формирования они вбирают в себя и перерабатывают различные первичные (простые) жанры, сложившиеся в условиях непосредственного общения. Эти первичные жанры, входящие в состав сложных, трансформируются в них и приобретают особый характер: утрачивают непосредственное отношение к реальной действительности и к реальным чужим высказываниям; например, реплики бытового диалога или письма в романе, сохраняя свою форму и бытовое значение только в плоскости содержания романа, входят в реальную действительность лишь через роман в его целом, то есть как событие литературно-художественной, а не бытовой жизни» [Бахтин М.М., 1996, с.161-162 ]. В процессе своей эволюции в научных и критических работах, термин интертекстуальность сужается, приближаясь к представлению о ней как совокупности конкретных приёмов, семантически и стилистически осложняющих текст. Однако, в своих первых постструктуралистских интерпретациях, интертекстуальность определяется весьма широко и размыто, как понятие элементарное и нечленимое, сохраняя определенную «всеохватность» исходной теории диалогизма. Диалогизм текста, тем не менее, подвергается здесь целому ряду значимых искажений.
Во-первых, существенная трансформация наблюдается в подходе к определению ключевого понятия «другого», включенного в диалог. Диалогичность Бахтина соотносится с гегелевской диалектикой, где противоречия позиций (участников диалога) становятся движущей силой развития бытия, духа и самой истории. «Другой», в понимании М. Бахтина, это тот, в соотношении с которым, посредством диалога, субъект определяет собственную позицию и утверждает себя. Диалог с «другим» представляет собой акт межличностной коммуникации. Кристева же трансформирует «другого» из гегельянского в «раздвоенного "другого"» фрейдистского психоанализа: «Мне кажется, что изначально "другой" Бахтина — это всё же "другой" гегельянского сознания, а вовсе не раздвоенный "другой" психоанализа. Я же, со своей стороны, пожелала услышать его не как межличностного другого, но как измерение, открывающее иную реальность внутри реальности сознания. То есть я как бы повернула "гегельянского" Бахтина и сделала из него Бахтина фрейдистского» [Беседа с Юлией Кристевой, 1995, с. 7]. В центре внимания М. Бахтина находится субъект и его сознание, носитель цельной точки зрения и идеи, Кристева же фокусирует внимание на несознаваемых процессах: «другой» здесь не субъект, но «другой» подспудный уровень внутреннего содержания личности — бессознательное.
Отсюда исходит и следующее ключевое изменение: если для М. Бахтина в центре полифонического диалога находятся независимые субъекты, каждый из которых обладает собственным идейным и ментальным личностным ядром, то у Кристевой полифонический диалог происходит между обезличенными сверх- и досубъектными инстанциями-индивидами, уподобляемыми подвижным текстам: «горизонтальная ось (субъект-получатель) и вертикальная ось (текст-контекст) в конце концов совпадают, обнаруживая главное: всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере ещё одно слово (текст)» [Кристева Ю., 2004, с. 167]. Эта трансформация и определяет появление самого термина «интертекстуальность» — полифония М. Бахтина есть акт межличностной коммуникации, т.е. «интерсубъективности», которая в логике Ю. Кристевой, обезличивающей субъект и вместе с ним всякую его автономию, вытесняется интертекстуальностью: «любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст — это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встаёт понятие интертекстуальности, и оказывается, что поэтический язык поддаётся как минимум двойному прочтению» [Там же].
Интертекстуальность не является средством, используя который текст воспроизводит другой предшествующий текст в себе, но определяется как текстовая динамика. В своей работе «Революция поэтического языка» Кристева определяет интертекстуальность как «транспозицию»: «интертекстуальность — это транспозиция одной или нескольких знаковых систем в другую знаковую систему» [Н. Пьеге-Гро, 2015, с. 50] Полифонический диалог М. Бахтина — «сократический метод диалогического раскрытия истины», противопоставленный монологизму, «претендующему на обладание готовой истиной» [Там же, с. 14-15]. Интертекстуальная логика Кристевой, в свою очередь, скорее освобождает от какой-либо идеологии, истины и её поиска, идеологии взаимно нейтрализуют друг друга при их интертекстуальном пересечении: «Текст (полифонический) не имеет собственной идеологии, ибо у него нет субъекта (идеологического). Это особое устройство — площадка, на которую выходят различные идеологии, чтобы обескровить друг друга в противоборстве» [Кристева Ю., 2000, с. 472]. Интертекстуальность для Кристевой — это «премутация текстов»: «в пространстве того или иного текста несколько высказываний, взятых из других текстов, взаимно пересекаются и нейтрализуют друг друга» [Н. Пьеге-Гро, 2015, с. 49-50].
Другим значимым изменением является определение роли автора текста. Для Бахтина автор текста является не только организатором, но полноправным участником полифонического диалога, для Кристевой же автор выступает в специфической роли скриптора, организующего столкновение идеологий и разоблачающего их. Роль автора и его замысла в интерпретации текста подвергаются радикальному переосмыслению в идеологии постструктурализма. В программном эссе «Смерть автора» Р. Барт критикует подход к чтению и критике, опирающийся на автора, его личность и идеи как ключ к пониманию смысла текста [Барт Р., 1994, с. 384-391]. Представляя текст как «ткань из цитат», извлеченных «из бесчисленных центров культуры», Барт постулирует множественность слоев и смыслов текста, выходящих далеко за рамки одного лишь индивидуального опыта автора. Определение смысла текста, таким образом, зависит от индивидуального впечатления читателя. Представление автора в качестве смыслового «предиката» воспринимается недопустимым «наложением ограничений на текст». Лишением автора его авторитета и обусловлено появление термина «скриптор», его роль — производить текст «здесь и сейчас», но не участвовать в последующем его толковании: «Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только одно время — время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас. Как следствие (или причина) этого смысл глагола "писать" должен отныне состоять не в том, чтобы нечто фиксировать, изображать, "рисовать" (как выражались Классики), а в том, что лингвисты вслед за философами Оксфордской школы именуют перформативом — есть такая редкая глагольная форма, употребляемая исключительно в первом лице настоящего времени, в которой акт высказывания не заключает в себе иного содержания (иного высказывания), кроме самого этого акта» [там же]. Сознание читателя, подобно тексту, состоит из комплекса цитат, в связи с чем впоследствии Барт провозглашает и «смерть читателя»: «"неизбежно цитатное" сознание которого столь же неопределённо, как безнадежны поиски источников цитат, составляющих его сознание» [Кузьмина Н.А., 2010, с. 80].
Специфика лингвистического подхода к исследованию интертекстуальности и прецедентности в дискурсах разных типов
Теория интертекстуальности носит междисциплинарный характер и становится предметом как лингвистических, так и литературоведческих, семиотических и философских исследованиях. Так, к примеру, исследователи интертекстуальности не без оснований обращают внимание на сходство подходов теории интертекстуальности и историко литературоведческой теории источников: «Здесь, однако, возникает другая проблема — проблема отграничения теории интертекстуальности от старой (и вполне почтенной) теории источников (источниковедения), описывающей историю литературы в терминах традиции и новаторства (индивидуальной оригинальности, с одной стороны, и влияний и заимствований — с другой)» [Н. Пьеге-Гро, 2015, с. 38].
Сущность данного подхода состоит в решении следующих задач: «во-первых, в обнаружении всех (по возможности) текстов, оказавших влияние на данное произведение данного автора; тем самым, во-вторых, теория источников устанавливает между предшествующим и последующим произведениями причинно-следственные отношения — выявляет индивидуальный генезис текста, его происхождение от другого, более раннего текста; в-третьих, она с необходимостью предполагает обращение к индивидуальной же — более или менее сознательной — памяти писателя; и, наконец, в-четвертых, она требует, чтобы искомый источник всегда был конкретен и устойчив, опознаваем» [там же]. В центре внимания здесь оказываются вопросы литературной эволюции художественных произведений.
Теория интертекстуальности, однако, отличается от источниковедения в следующих ключевых постулатах:
Теория источников ограничено задачами отследить путь от источника к конкретному произведению, «исключая из своего поля зрения не только диалогические отношения между самими текстами, но и диалогические отношения между текстами и социальными дискурсами (отношения, далеко выходящие за рамки простых влияний и существующие поверх хронологических барьеров» [там же, с 38-39];
Таким образом, диапазон теории интертекстуальности «охватывает более широкую область, нежели область казуально генетических связей между произведениями» [там же];
Область интертекстуальности принадлежит «не индивидуальной памяти автора, а коллективной памяти литературы» [там же];
В расширенном понимании, интертекстуальность является не совокупностью точечных цитат и отсылок, но «пространством схождения всевозможных цитаций. Цитата, коллаж из цитат и т.п. — лишь частный случай цитации, предметом которой являются не отдельные слова, фразы или пассажи, позаимствованные из чужих текстов, но сами тексты, совокупность которых образует литературное поле» [там же].
Таким образом, целью интертекстуальности является не подмена теории источников, но предложение нового способа прочтения и интерпретации текста.
Определяя специфику «лингвистической интертекстологии», М.А. Кильдяшов включает в круг проблематики данного подхода три основных сегмента [Кильдяшов М.А., 2011, с. 137-141]: решение проблемы определения статуса интертекста в системе языковых единиц (здесь исследователь обращается к вопросу выявления и описания интертекстуальных единиц, вслед за К.П. Сидоренко именуемых интертекстемами, и определение иерархического положения интертекстем в общей системе языковых единиц), поиск маркеров и индикаторов интертекста (плана выражения имплицитных и эксплицитных интертекстем), а также составление интертекстуальных словарей. Теория интертекстуальности характеризуется с трех различных подходов: культурологического и философского, фокусирующихся на «межличностном диалоге»; искусствоведческого, литературоведческого и семиотического, фокусирующихся на изучении сущности семиотического межтекстового диалога; наконец, языковедческого, лингвистического подхода, фокусирующегося на межтекстовом лингвистическом диалоге (речь идёт, очевидно, о плане выражения интертекстуальных связей). Исследователь отмечает, что «наличие такого разделения не предполагает демаркационных линий внутри теории интертекстуальности, изоляции исследователя в границах своего комплекса проблем. Например, лингвистическая интертекстология, как нам видится, способна стать добротной методологической базой для общей теории интертекстуальности, а интертекстолог от лингвистики — своеобразным "чернорабочим", добывающим интертекстуальный материал, в последствии анализируемый в различных дисциплинах» [там же, с. 140].
Данное диссертационное исследование также отходит от задач описания литературной эволюции и причинно-следственных влияний предшествующих произведений на новые. Исследуя интертекстуальность и прецедентность, мы выходим далеко за пределы литературно-художественных произведений и фокусируемся на следующих задачах:
представить и описать типологию интертекстуальных и прецедентных единиц;
систематизировать интертекстуальные и прецедентные единицы в текстах различных типов дискурсов согласно предложенной типологии, определить источники интертекстуальных и прецедентных единиц, провести соответствующий количественно-качественный подсчет единиц и источников и их процентное соотношение в каждом авторском дискурсе;
определить специфику актуализации интертекстуальности и прецедентности в дискурсах разных типов;
опираясь на полученные данные, составить описание тезаурусного уровня языковой личности автора.
Все перечисленные задачи соотносятся с лингвистическими категориями и подходами к исследованию, оставляя в стороне решение вопросов литературных влияний и литературной эволюции, места текста в системе других литературных произведений (художественного диалога произведений), задач, по существу относящихся к литературоведческому анализу межтекстовых связей.
Следующим ключевым для данного исследования и весьма многозначным понятием является дискурс. Выделим ряд наиболее значимых положений, включенных в дефиниции данного термина:
дискурс определяется как комплекс устных и письменных речевых произведений: «Дискурс — многозначный термин лингвистики текста, употребляемый рядом авторов в значениях, почти омонимичных. Важнейшие из них: 1) связный текст; 2) устно-разговорная форма текста; 3) диалог; 4) группа высказываний, связанных между собой по смыслу; 5) речевое произведение как данность — письменная или устная» [Николаева Т.М., 1978];
дискурс включает в себя также экстралингвистические факторы: «дискурс — это сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, ещё и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста» [Караулов Ю.Н., Петров В.В., 1989];
дискурс погружен в ту или иную отдельную сферу жизни: «Дискурс — связный текст в совокупности с экстралингвистическими — прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания (когнитивных процессах). Дискурс — это речь, "погруженная в жизнь". Дискурс изучается совместно с соответствующими "формами жизни" (ср. репортаж, интервью, экзаменационный диалог, инструктаж, светская беседа, признание и пр.)» [Арутюнова Н.Д., ЛЭС 1990]. По мнению исследовательницы, данное понятие «не применяется к древним и другим текстам, связи которой с живой жизнью не восстанавливаются непосредственно» [там же].
Интертекстуальность и прецедентность в драматургических произведениях А.С. Пушкина
Количество драматургических произведений А.С. Пушкина не так обширно и обнаруживает схожие пропорции в плане количественного соотношения интертекстуальных и прецедентных феноменов. Всего было проанализировано семь произведений, включая драмы: «Борис Годунов», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Русалка» и «Сцены из рыцарских времён».
В эпиграфе к драме «Борис Годунов», пользуясь референцией, поэт высказывает благодарность знаменитому историку Н.М. Карамзину, текстами которого Пушкин широко пользовался для написания исторического произведения: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина / сей труд, гением его вдохновенный, / с благоговением и благодарностию / посвящает / Александр Пушкин» [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 169].
Напомним, что основой для сюжета произведения послужило содержание вышедших в марте 1824 г. X и XI томов «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, посвященных периоду от начала царствования Федора Иоанновича до избрания на престол князя Василия Шуйского. В авторской трактовке царя Бориса как захватчика власти, Пушкин следовал за «Историей государства Российского». Используя в эпиграфе имя Карамзина, Пушкин реализует отсылку к прецедентным текстам, послужившим сюжетной основой текста-реципиента. Кроме того, поэт использует некоторые историзмы Карамзина, так, к примеру, вслед за Карамзиным Пушкин называет опричников «кромешниками» [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 180].
Эпиграф к пьесе «Каменный гость» представляет собой цитату из либретто итальянского аббата Лоренцо де Понте к опере А.Моцарта «ДонЖуан»: «Leporello. O ststua gentilissima Del gran` Commendatore!.. ...Ah, Padrone! Don Giovanni» В переводе: «О любезнейшая статуя великого командора!.. / …Ах, хозяин! (Дон Жуан)» [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 264]. В основе произведения лежит испанская легенда о дворянине, известном обольстителе, Дон Жуане, которая послужила основой множества литературных интерпретаций. Главными персонажами текста-реципиента служат персонажи указанной оперы — Дон Гуан и Лепорелло, высказывание которого и положено в основу эпиграфа.
В другой пьесе, «Скупой рыцарь», Барон припоминает сюжет времен античности [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 248]:
«…Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим Велел снести земли по горсти в кучу, И гордый холм возвысился — и царь Мог с вышины с весельем озирать И дол, покрытый белыми шатрами, И море, где бежали корабли».
Через своего персонажа Пушкин намекает читателю на прецедентную ситуацию, описанную в одном из эпизодов «Истории» Геродота. В Аканфе умер полководец и родственник царя Ксеркса Артахей. По приказу Ксеркса каждый из воинов бросил на его могилу горсть земли; вырос огромный курган, на котором аканфяне приносили жертвы покойному. Поэт через сравнение создает образ скупого Барона, который всю жизнь по горсти носил золото в свои многочисленные сундуки, собрав колоссальное богатство. Накопленные богатства ассоциативно связываются с образом могилы – золото в закрытых сундуках приравнивается в ценности к могильному кургану.
В произведении «Сцена из Фауста» Пушкин воспользовался мотивами и образами (подражание) известной к этому времени первой части трагедии Иоганна Вольфганга Гете «Фауст». Главными персонажами здесь становятся чернокнижник Фауст, циничный Мефистофель, упоминается возлюбленная Фауста, героиня первой части трагедии, Гретхен [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 238]. По-видимому, А.С. Пушкин был знаком также с содержанием немецкой народной книги о докторе Фаусте и с французским переводом романа Фридриха-Максимилиана Клингера «Жизнь, деяния и гибель Фауста». «Сцена из Фауста» является законченным произведением, в котором образы и мотивы европейской литературы служат для раскрытия собственного оригинального замысла поэта — разоблачения индивидуализма романтического героя.
Пьеса «Пир во время чумы» [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 292] представляет собой перевод одной из сцен трагедии английского поэта и драматурга Джона Вильсона «Чумный город». Пушкинский перевод сюжетно близок к источнику, однако изменение текста песни Мери и введение абсолютно оригинального гимна Вальсингама выдвигают на передний план прославление человека, не подчиняющегося враждебным силам.
Следует заметить, что указания автором на прецедентный источник собственного произведения не всегда являются достоверными. Так, указание Пушкина на основу своего сочинения «Скупой рыцарь» [Пушкин А.С., 1978, Т. 2, с. 241] не подтвердилось: у английского писателя Вильяма Шенстона (в пушкинские времена писали «Ченстон») подобного произведения нет. Вероятно, это указание было обусловлено целью отвести лично-биографические ассоциации (отец Пушкина Сергей Львович был известен своей скупостью).
Проведённый анализ семи драматических произведений позволил выявить 3 цитаты, 14 аллюзий, 6 референций. Процентное соотношение форм интертекстуальных связей в драматургическом творчестве А.С. Пушкина представлено на Рисунке 2.
Из общего количества рассмотренных произведений 3 являются подражаниями и 1 является вольным переводом. В текстах было выявлено 17 прецедентных высказываний и 14 прецедентных имён. Из общего количества феноменов 19 отсылают читателя к прецедентным текстам и 12 – к прецедентным ситуациям. Среди прецедентных текстов выделяются отсылки к произведениям русской классической литературы (4), античной мифологии (2) и произведениям зарубежной литературы (9).
Интертекстуальные и прецедентные единицы как средство характеристики тезаурусного уровня языковой личности А.С. Пушкина
Александр Сергеевич Пушкин был не только одним из величайших поэтов и писателей русской литературы, во многом предопределившим её дальнейшее течение, но также известным книголюбом. Об этом наглядно свидетельствует его личная библиотека, насчитывающая несколько тысяч томов. Благодаря феноменальной памяти всё прочитанное оставалось в постоянно пополнявшейся внутренней кладовой поэта, откуда он в течение всей жизни неустанно черпал, изумляя окружающих своей начитанностью, своим кругозором. На покупку книг Пушкин тратил большую часть денег, заработанных изданиями своих произведений. Его хорошо знали во всех книжных магазинах обеих столиц. Нет никаких сомнений в том, что эта феноменальная страсть к чтению отразилась на творчестве писателя. Богатый читательский опыт отражается в колоссальном объеме интертекстуальных и прецедентных единиц, обнаруживающихся при внимательном прочтении на каждой странице текстов А.С. Пушкина, что свидетельствует о развитом читательском и культурно-историческом тезаурусе поэта.
Тезаурус суть полный систематизированный свод освоенных социальным субъектом знаний, представляющих для него значимость как средство ориентации в окружающем мире, а также знаний, не связанных непосредственно с ориентационной функцией, но расширяющих понимание субъектом самого себя и мира. Это определенная конструкция знаний у каждого человека, имеющая два основных назначения: первое — ориентация в окружающей его среде, средство коммуникации, определяющая солидарность с одними, враждебность к другим; вторая — саморазвитие и креативность. Такая конструкция знаний отличается от конструкции науки. Если в науке основа систематизации знаний строится по модели от общего к частному и единичному, то в тезаурусе — от своего к чужому. В таком случае для того, чтобы что-то вошло в тезаурус, оно должно быть освоено. Эта специфика ракурса одновременно означает то, что тезаурусы выступают как субъектно-организованное гуманитарное знание.
Тезаурусный уровень языковой личности состоит из многообразия отложившихся в памяти прочитанных им текстов, усвоенных социальных, культурно-исторических событий и фактов. Анализ интертекстуальных и прецедентных феноменов, средств актуализации тезаурусных знаний, позволяет количественно подсчитать и описать соответствующие аспекты данного тезауруса.
Количественно-качественный анализ интертекстуальных и прецедентных феноменов в творчестве А.С. Пушкина в художественном, эпистолярном и литературно критическом дискурсах позволил выявить 715 верифицируемых единиц. С точки зрения описания тезаурусного уровня языковой личности А.С. Пушкина наибольший интерес представляют источники заимствований. Анализ интертекстуальных и прецедентных феноменов позволил определить 196 источников заимствований, обобщенно дифференцированных на 4 основные группы: устное народное творчество, включающее пословицы, поговорки, народные песни и сказки; античная мифология и литература (включая наследие античной Греции и Рима); русская классическая литература; зарубежная литература.
Первая группа составляет наименьший, но значимый сегмент тезауруса А.С. Пушкина. Кроме широко известных пословиц и поговорок автором используются народные песни, колыбельные, дошедшие до нас именно благодаря тому, что обрели свой литературный статус в текстах поэта.
Сегмент античной мифологии и литературы представлен как древнегреческими (преимущественно мифология) и древнеримскими источниками (преимущественно литература, включающая чаще всего тексты Горация, Вергилия, Овидия). Обращение к русской классической литературе характеризуется наибольшим кругом имён современников поэта, в частности наиболее часто актуализируется упоминаниями имён и текстов Гавриила Державина, Михаила Ломоносова, А.А. Дельвига, В.А. Жуковского, Н.М. Языкова. Сегмент зарубежной литературы представлен преимущественно текстами западноевропейской литературы с отчетливым преобладанием французской классики (в частности Н. Буало, Ж. Расина, А. Шенье), реже английской литературы (наиболее частотно упоминание Д.Г. Байрона, У. Шекспира) и немецкой (наиболее частотны отсылки к И. Гёте). Отсылки к текстам зарубежной литературы нередко представлены на языке оригинала, что свидетельствует о твёрдом владении автора несколькими иностранными языками, в частности французским, латынью, английским и немецким.
На рисунках с 6 по 10 отражена специфика использования авторского тезауруса в зависимости от типа дискурса:
Таким образом, интертекстуальные и прецедентные единицы в поэтическом дискурсе (Рисунок 6) характеризуются количественным преобладанием русской классической литературы и античной мифологии и литературы в качестве источников заимствования.
Драматургия А.С. Пушкина характеризуется преобладанием зарубежной литературы в качестве источников интертекстуальности и прецедентности (Рисунок 7).
Прозаические произведения, в свою очередь, характеризует преобладание отечественной классической литературы как источника ИТ и ПЦ заимствований. Процентное соотношение типов источников заимствований в прозаических произведениях представлено на рисунке 8.
Эпистолярный дискурс характеризуется примерно равным преобладающим процентным соотношением устного народного творчества и русской классической литературы как источников интертекстуальности и прецедентности единиц, актуализированных в текстах писем. Соотношение данных источников представлено на рисунке 9.
Литературно-критический дискурс характеризуется явным преобладанием заимствований из зарубежной литературы. Процентное соотношение источников заимствований в литературно-критическом дискурсе представлено на рисунке 10.
Немаловажным фактом является и то, что многие из проанализированных текстов А.С. Пушкин создавал в разъездах (что особенно касается эпистолярного дискурса), находясь вдали от собственной библиотеки. Данный факт, однако, никак не отражается на точности приводимых в текстах цитат, в том числе и на иностранных языках, что свидетельствует о феноменальной долговременной памяти поэта.
Полученные данные позволяют установить, что тезаурус языковой личности А.С. Пушкина характеризуется обширным читательским кругозором, что подтверждается как внушительным количеством интертекстуальных и прецедентных единиц в текстах автора, так и богатой библиотекой поэта, многие из книг в которой содержат заметки и пометы А.С. Пушкина, что свидетельствует об активном творческом использовании произведений их владельцем. Тезаурусный (лингво-когнитивный) уровень языковой личности А.С. Пушкина во всех исследованных дискурсах (художественном, литературно-критическом, эпистолярном) определяется продуктивным использованием единиц интертекстуальности и прецедентности, которые характеризуют творческую личность А.С. Пушкина как обладающую выдающейся эрудицией, глубокими познаниями всемирного литературного наследия, культурно-исторических фактов, знанием европейских иностранных языков, что в совокупности подкреплялось феноменальной долговременной памятью. Кроме того, использование интертекстуальных и прецедентных единиц отличается креативностью не только в отборе единиц интертекстуальности и прецедентности, но и способах их трансформации и актуализации в авторском тексте.