Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Предпосылки возникновения и становление Содружества «Перевал» 31
1.1. Историко-литературная ситуация 1920–1930-х гг 31
1.2. Эволюция «Перевала»: литературная группа – кружок писателей – литературная школа 43
1.3. Формирование философско-эстетической концепции художественного творчества «Перевала» 87
1.4. «Перевал» в российской и зарубежной критике 127
Глава II. «Перевал» в литературном процессе 1920–1930-х гг. 151
2.1. Значение событий середины 1920-х гг. для новой литературы и для Содружества «Перевал» 152
2.2. Позиция «Перевала» в дискуссиях 1929–1930 гг. 160
Глава III. Проза «Перевала» 195
3.1. Панорама прозы перевальцев в контексте эпохи 195
3.2. Художественная концепция эпохи в творчестве «Перевала» 245
3.3. Творчество основных перевальских прозаиков 284
Глава IV. Поэзия «Перевала» 315
4.1. Своеобразие поэтического творчества перевальцев в контексте поэзии современников 315
4.2. Романтический дискурс в поэтических диалогах перевальцев и их современников 326
Заключение 336
Библиография 344
- Историко-литературная ситуация 1920–1930-х гг
- Значение событий середины 1920-х гг. для новой литературы и для Содружества «Перевал»
- Художественная концепция эпохи в творчестве «Перевала»
- Романтический дискурс в поэтических диалогах перевальцев и их современников
Историко-литературная ситуация 1920–1930-х гг
«… Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы. …Земля встала дыбом – всё переворотилось, сдвинулось со своих мест…», – писал о переходной эпохе31 после 1917 г. один из ведущих критиков В. Полонский.32 Но именно в этом «великом смятении душ», в «огне и крови» и должна, по мнению будущего идеолога «Перевала», организатора литературного процесса 1920–1930-х гг., А. Воронского родиться новая литература.33
Одной из значимых особенностей этого времени было то, что «Гражданская война выхлестнула наверх особый слой разговаривающих и пишущих людей, которым не терпелось рассказать о том, что они видели….Все жили конкретным случаем, живописной, вернее, забавной подробностью, явлением, пеной с её причудливым узором…».34 В этом был, как казалось тогда многим, положительный момент.35 Всех этих «разговаривающих и пишущих» приняли студии Пролеткульта, различные курсы, институты художественного слова,36 к преподаванию в которых была привлечена интеллигенция дореволюционной формации, безуспешно пытавшаяся, говоря словами С. Липкина о В. Ходасевиче, – «привить классическую розу к советскому дичку».37 Географические границы новой, послереволюционной, литературы изменились, расширились до размеров всей России. А. Воронского говорил об этом «демосе российском», который «жадно приник к источникам воды живой»: «Наш революционно-культурный мессианизм нашёл и находит своих носителей в рабочей околице, в деревенской хате, в горных аулах, в далёких заимках…».38
Изменился и сам литературный процесс. «Эти новые творческие силы, почти неизвестные ранее, зачастую существовавшие где-то «на периферии» или вообще за пределами искусства, определяют теперь художественную жизнь России, развитие её основных литературных направлений, поэтических школ и организаций».39 Никто не мог сказать, «Каков будет облик нового писателя и читателя».40 По мнению Д. Бедного, главного пролетарского поэта начала 1920-х гг., основное преимущество новых писателей, состоит не в мастерстве, а в искренней вере в Советскую власть: «пролетарские писатели у нас имеются, пусть не первого ранга… пусть три сопливеньких, но свои».41 И. Катаев, в первые годы своего короткого литературного пути бывший членом тамбовского Пролеткульта и «Кузницы», в повести «Поэт» писал о своей работе в армейской газете об этих первых шагах писатели и поэты новой литературы42: «Редакция ежедневно получала десятками эти клочки грубых и безбрежных человеческих чувств, запечатлённых тщательными каракулями на обрывках старых газет и на обороте ведомостей приварочного довольствия».43 Хотя голый энтузиазм без знаний прежней культуры, без нормальной литературной среды давал очень мало: не было не только литературного воспитания, но, порой, и достаточной грамотности. В литературе тех лет господствовало не только описательство, «бытовизм»,44 но и теоретически оформленная ЛЕФом фактография как литературная идеология,45 отрицавшая художественный вымысел и психологизм (в этом сближались позиции ЛЕФа и «Кузницы», развивавшей идеи Пролеткульта, из недр которого она и вышла).
В. Зазубрин, один из организаторов послереволюционной литературы в Сибири, в фельетоне «Литературная пушнина» подчёркивал, что жизненные впечатления – это лишь «куча сырья, из которой волен брать каждый».46 По мнению Е. Замятина, писатели-коммунисты (А. Аросев, А. Неверов, Ю. Либединский и др.) были «уверены, что революционное искусство – это искусство, изображающее быт революции», а «огромный фантастический размах духа нашей эпохи, разрушивший быт, чтобы поставить вопросы бытия, – …не чувствуется ни у одного».47
Л. Троцкий, особенно популярный среди комсомольской молодёжи,48 автор фактически первой работы по истории послереволюционной литературы («Литература и революция», 1923) писал о начальном этапе становления новой литературы: «На вопросы литературной формы мы в прошлом не приучились обращать внимание, – не до того было. Статьи писались почти наспех, неряшливо, нередко на колене. Поскольку эта неряшливость отражала бешеную горячку тех дней и годов, она сама становилась литературной формой, выражая душу своей эпохи». Но это, по его мнению, должно остаться в прошлом, а сейчас, предупреждал он, необходима работа над словом, потому что «Писательство есть искусство, … которое требует величайшего внимания, кропотливого труда и высшей добросовестности к слову».49
Но после революции оказалось и невозможным писать по-старому: «…сначала пролетариат, а за ним крестьянство из объектов художественного творчества превращаются в субъект его».50 Шёл сложный процесс борьбы литературной традиции, отчасти и инерции Серебряного века (которую отрицали, с которой спорили и которой следовали) и того, что возникало под давлением действительности, давлением времени и новой идеологии как стилеобразующих факторов.51 Остро стояла проблема создания литературных произведений, где героем был бы человек новой революционной культуры, нового общества.
А. Воронский, ставший организатором Всероссийского объединения рабоче-крестьянских писателей «Перевал», выступал за органический, глубокий показ личности, но, естественно, в рамках марксистской идеологии.
1921–1922 гг. в послереволюционной России – годы ещё усиления политического давления, связанного, в частности, с неудачами в политике «военного коммунизма», Кронштадтским и Тамбовским восстаниями, политическими разногласиями среди большевиков и первыми «гримасами нэпа».52 Поэтому таким важным был вопрос о свободе художника, который А. Блок, в своей Пушкинской речи «О назначении поэта» определял как одну из центральных тем наступившей эпохи.53
1923–1925-е гг. – время острых дискуссий как между А. Воронским, «Красной новью» и напостовцами (Г. Лелевичем, С. Родовым, Л. Авербахом, И. Вариным и др.) и журналом «На посту», так и между самими напостовцами.54 Борьба внутри МАПП была копией фракционной партийной борьбы с закулисными переговорами и коалициями. Д. Фурманов, в то время секретарь МАПП, записывает в своём дневнике: «За последнее время разом нескольким понадобилось говорить со мной. И всем – срочнейше. И всем секретнейше. Я недоумевал, но понимал, что все они об одном: Вардин, Авербах, Зонин, Родов…».55 В борьбе пролетарских литературных сил со своими противниками напостовцы, всегда считавшие себя не литераторами, а бойцами идеологического фронта, широко использовали методы политической борьбы и критерии классовости в оценке литературы. Приёмы и методы для своей литературной борьбы напостовцы брали из арсенала борьбы РКП(б) с партийной оппозицией.56 Для молодых комсомольских писателей единственным образцом организации, каноном жизни и примером для подражания была партия большевиков. Неслучайно МАПП, а затем и РАПП были созданы по партийной матрице, функционировали как партия, свои программные документы называли «платформой», своего руководителя – генеральным секретарём, а свои собрания – съездами, постоянно подчёркивая, что являются лишь «отрядом партии на литературном фронте».
Значение событий середины 1920-х гг. для новой литературы и для Содружества «Перевал»
Переломным этапом в истории «Перевала» стал 1927 г., год десятилетия Октября. Это был переход от первого периода группы в своём развитии ко второму: «Первый период – с момента возникновения «Перевала» (в 1924 г.) и до 1927 г., когда организация представляла собой количественно обширное и довольно расплывчатое объединение писателей молодёжи вокруг журнала «Красная новь», руководимого А. Воронским; Второй период – с момента ухода А. Воронского из «Красной нови» и устранения его от участия в руководстве литературной жизнью в связи с принадлежностью его к троцкистской оппозиции – вплоть до конца 1928 г.»608
1927 г. был значимым для всей русской литературы: были опубликованы важные произведения новой литературы – «Разгром» А. Фадеева, «Цемент» Ф. Гладкова, «Вор» Л. Леонова, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Зависть» Ю. Олеши и др. В литературном процессе укреплялись позиции «Нового мира» и «Красной нови», главных противников РАПП и ЛЕФ. При этом, как справедливо замечает А. Воронский, – «…наиболее близкие и талантливые писатели попутнического крыла. Бабель, Всев. Иванов, Леонид Леонов, Сейфуллина, Федин и т.д. наряду с целым рядом пролетарских писателей связаны с «Красной новью», отчасти с «Перевалом».609
О событиях, которые предшествовали заседанию в Отделе печати в апреле 1927 г. – создание Федерации объединений советских писателей (ФОСП), заявленные в декларации 1927 г. попытки «Перевала» объединить вокруг себя все литературные силы, – пишут Р. Магуайр610 и Е. Динерштейн.611 Политические обстоятельства устранения А. Воронского с поста главного редактора, исключения из партии и ссылки в Липецк описаны в материалах партийного дела А. Воронского, опубликованных Н. Дикушиной, и в книгах Е. Динерштейна и Р. Ваагана.612 Но хронология событий, не прослеженная ни одним из авторов, не менее интересна.
Проследим, как эти события развивались. 26 декабря 1926 г. была образована ФОСП, в которую через некоторое время вошёл и «Перевал».613
21 февраля 1927 г. – пятилетний юбилей «Красной нови», на котором А. Воронский выступил с речью. В февральском номере «Красной нови» опубликована декларация «Перевала»; в каталоге издательства «Круг» выходит декларация Артели писателей «Круг».
В четвёртом, апрельском номере «Красной нови» за 1927 г. опубликована статья А. Воронского «О Федерации советских писателей». В ней он прямо обвиняет ВАПП в «…постоянном афишировании, что ВАПП является единственным проводником подлинной партийной линии, при чём ни устойчивости, ни прочности, ни определённости в предложениях ВАПП а нет, а иногда «убеждения» меняются буквально за одну ночь». Далее А. Воронский определял главные задачи ФОСП: «На федерацию ложится обязанность поднять звание писателя. Бить по халтуре, двурушничеству, выводить на свежую воду нововременских прохвостов, обнаглевших и прикрывающихся коммунизмом, вести войну с разгильдяйством, с цинизмом, с нигилизмом, со склочничеством и групповым происками».614 Среди этих задач нет ни политических, ни административных: Федерация, по мнению А. Воронского, должна представлять собой широкое объединение различных литературных групп с коллективным руководящим органом, хотя, как известно, членство в ФОСП давало и определённые преимущества в изданиях писателями своих произведений, и определённые материальные блага.615 Но для ВАПП создание Федерации не устраняло «разногласий между отдельными писательскими организациями, … и тех разногласий, которые имеются между отдельными партийными товарищами, тех страстных литературных споров, которые происходили в 1923- 24 гг.».616
Вапповцы прямо указывали, что в партии существуют различные точки зрения на цели и задачи литературного развития и самой литературы тоже, что окончательный выбор в пользу одной из них пока не сделан. ВАПП подчёркивала «значительность различия во взглядах, приводящую к наличию различных группировок партийцев по линии вопросов литературы…. Корни литературных разногласий следует искать вне литературы (курсив наш – А.О.».617
18 апреля 1927 г. состоялось расширенное заседание коллегии Отдела печати ЦК ВКП(б) по вопросу о «Красной нови», посвящённое исключительно А. Воронскому, литературной политике «Красной нови» и «Перевалу»;
27 мая 1927 г. А. Воронский был смещён с поста главного редактора, и Отдел печати утвердил новую редакцию «Красной нови».
13 сентября 1927 г. – ответ Центрального и Московского совета «Перевала» Отделу печати на запрос об их отношении к новой редакции «Красной нови». Документ подписан председателем Центрального и Московского совета Н. Зарудиным, ответственным секретарём Б. Губером, членами совета М. Барсуковым, А. Лежневым, М. Голодным, Д. Горбовым, И. Евдокимовым. Из пяти пунктов документа особый интерес представляют четвёртый и пятый. В них перевальцы объясняют свой отказ участвовать в работе журнала и печататься на его страницах тем, что редакция перешла в руки напостовцев, а соредактор журнала «На литературном посту» Ф. Раскольников, «красноречивый солдат революции»,618 ставший противником А. Воронского ещё в дискуссиях начала 1920-х гг., теперь член редколлегии «Красной нови»: «…важным для полного выяснения создавшейся ситуации, по мнению «Перевала» является и тот факт, что перемене редакции «Красной нови» предшествовала длительная кампания Маяковских, Раскольниковых,
Зониных, Перцовых и др. за необходимость «перепахать» литературный и критический отделы «Красной нови», что, конечно, полагало собою исключение из состава сотрудников «чубаровцев-перевальцев»,619 плачущих на могилке старой Руси, «дискредитирующих партию», «устряловцев»620 и уж во всяком случае «совершенно бездарных».
Одной их характерных черт общественно-литературного поведения «Перевала» была постоянная поддержка А. Воронского. И в этом письме в Отдел печати они протестуют против «раздробления «Перевала», и «всяческого дискредитирования его руководителей». Но наиболее опасным, с точки зрения и Совета «Перевала», и А. Воронского (о чём мы писали выше) является то, что «фактически эта группа (вапповцев – А.О.) пользовалась гласной и негласной поддержкой Отдела печати, в широких кругах читательской публики создалась уверенность, что вапповская точка зрения на литературу и напостовская политика – есть официальная линия партии».621
13 октября 1927 г. А. Воронский был полностью освобождён от работы в редакции журнала.
Среди положений Декларации «Перевала» 1927 г. о художественных принципах объединения особо нужно выделить два последних пункта, которые спровоцировали негативную реакцию:
«8. Для проведения намеченных декларацией целей, необходимо создать художественный центр, вокруг которого на основе резолюции ЦК ВКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» – объединились бы, сохраняя творчески самостоятельные черты, все жизнедеятельные писатели СССР.
9. Веря в возможность создания такого центра, мы призываем всех писателей, разделяющих наши взгляды, в дальнейшей творческой работе объединяться вокруг «Перевала».622
Особые «эмоции» вызвал призыв ко всем писателям «объединяться вокруг «Перевала». Во время дискуссии о Федерации советских писателей623 это было расценено как попытка развалить пролетарское литературное движение. Поэтому главный «удар» (под таким названием выходили сборники «левого меньшинства» ВАПП, которое составляли Г. Лелевич, И. Вардин, С. Родов, А. Безыменский624) был нанесён по А. Воронскому и как по главному редактору, и как по идеологу «Перевала», и члену левой оппозиции в партии.
Несмотря на усиливающееся политическое давление – 1927 г. был годом разгрома левой оппозиции и ссылки Л. Троцкого в г. Верный (Алма-Ата), – А. Воронский имел возможность выступить на заседании коллегии 18 апреля 1927 г. дважды: с докладом в начале заседания и с заключительным словом. Единственным, кто поддержал и А. Воронского, и весь «Перевал» среди участников этого совещания, был Д. Горбов. Не установлено пока, почему не были приглашены И. Катаев, член партии, как и А. Воронский, и А. Лежнев, ведущий критик «Перевала», наравне с Д. Горбовым.
Художественная концепция эпохи в творчестве «Перевала»
Большое, если не главное место, в русской литературе 1920–1930-х гг. занимает изображение событий октября 1917 г. Необходимо подчеркнуть, что революция и её идеалы были безоговорочно приняты всеми «ровесниками века» (поколением 1899 – начала 1900-х годов): основные участники литературного процесса – «Перевал», ВАПП, ЛЕФ и «Кузница» постоянно подчёркивали, что их общественной верой была и есть «борьба во имя освобождения человечества».977 По их мнению, жизнь и творчество «подлинного художника» должны быть «полностью определены целями и задачами борьбы за построение социализма, должны быть неотъемлемой органической частью этой борьбы».978 При безусловном принятии произошедших в стране эпохальных событий отношение к ним «Перевала» имело свои особенности. Прежде всего, это касалось создания нового искусства. Этот вопрос стоял в центре дискуссий ВАПП, ЛЕФ, «Кузницы», с одной стороны, и «Перевала» – с другой, и оппоненты расходились в способах и методах обновления искусства. Первые пропагандировали отказ от свободы творчества, превращение литературы в орудие классовой борьбы. «Перевал» стоял за свободное служение новым идеалам и за признание искусства, в том числе и литературы особым видом деятельности.
Отметим, что в современной литературной науке идёт достаточно плодотворный поиск единых подходов и оценок событий октября 1917 г, революции, и их отражению в литературе.979
Воплощение этой темы изучается преимущественно в творчестве, так сказать, традиционных авторов: А. Блока, В. Маяковского, М. Шолохова, А. Платонова, И. Бабеля, Б. Пастернака, новокрестьянских поэтов, что, безусловно плодотворно, но недостаточно для воссоздания всей полноты картины литературного развития 1920–1930 гг. Представление об эпохе также нередко сужается и сводится к главе «Реакция художественной интеллигенции на октябрьский переворот» одного из стандартных учебников литературы.980
Тема событий 1917 г. включала много разных аспектов: её значение для России и для всего человечества, создание нового мира, новой культуры и нового языка, идеалы революции и их сохранение, личность и революция, жертвы во имя светлого будущего и увековечение памяти павших, принципы описания и сохранения памяти об этих событиях. Большое значение приобретали вопросы: как писать о произошедшем, как рассказать о главном герое новой литературы, о соответствии идеалов времени и целей методам их реализации, о будущем обществе и человеке будущего. При этом складывающаяся художественная концепция эпохи не была единой для всех участников литературного процесса.
Надо отметить, что идеалы Октября 1917 г. были первоначально весьма романтичны, как и сама идея мировой или даже вселенской (у поэтов Пролеткульта) революции. Романтическим идеалом для многих было «светлое будущее», однако, с отказом от идеи мировой революции (в Конституции СССР 1936 г. об этом уже не говорилось) этот романтический идеал стал смещаться в прошлое.
Позже, столкнувшись с буднями нэпа, эти идеалы потерпели драматическое поражение. А. Воронский, как большевик с дореволюционным стажем, понимал, возможно лучше других, причины пессимизма пролетарских писателей, причины отражения этих проблем в их творчестве. Он писал, что «…слишком крут был переход от героической эпохи гражданской войны и военного коммунизма к годам затишья и органической работы, … к быту, к мелочам, к мелкой кропотливой работе».981 А. Зонин резко критиковал повесть перевальца А. Зуева «Тлен» (1927)982 за «психологический романтизм» в изображении именно такого типа героя, о котором писал А. Воронский. Василий Петрович, председатель исполкома в глухой северной деревне, бывший «красный партизан», пытавшийся разрушить прежний, основанный на сочетании православия и языческих верований, деревенский и промысловый быт, прежними партизанскими методами. Ответ А. Зуева, также напечатанный в журнале «На литературном посту», развивает мысли А. Воронского о столкновении «романтики подвигов» и мирной жизни, об этой типичной для всего поколения «личной трагедии партизана, пришедшего в деревню на «мирно-организаторскую работу» с навыками времён военного коммунизма и потому кончившего катастрофой…. Василь Петрович вышел из войны. Честный храбрец, сделавшийся одиноким (революционная молодёжь перебита на фронте, а резервы ещё не подоспели) в сложнейшей обстановке деревни, где высокая уравнительность, где старики держат силу, где «тлен» живуч, – что он мог здесь сделать со своим берданом (распространённая в начале ХХ в. винтовка Х. Бердана – А.О.)? Перестроиться, переродиться? Взяться за олитграмоту? Запастись великим терпением? Оставить «романтику», которая двигала им в революционных боях и сесть за кооперативный прилавок? С расчётливой мудростью собирать силы?
Но далеко не все Василь Петровичи на это были способны в силу той самой «романтики», которая двигала их и на яркие подвиги войны (курсив наш – А.О.)».983
Говоря о романтических идеалах, подчеркнём, что отношение к романтизму у идеологов пролетарской литературы было в целом отрицательным, что в их сознании романтизм и романтика нередко смешивались. Романтизм мог быть лишь составной, далеко не главной, частью пролетарского реализма. Вообще романтизм и мистика числились по разряду идеализма, с которым велась решительная борьба. Допускалась лишь революционная романтика, но во второй половине 1920-х гг. в ходе дискуссии о романтике революции в это понятие были внесены существенные коррективы: свои истоки романтика должна была искать лишь в борьбе, связанной с освобождением. Романтика также должна была быть связана не с абстрактными размышлениями (то, что в литературоведении впоследствии обозначалось термином «пассивный» романтизм), а исключительно с борьбой партии и пролетариата. Г. Лелевич призывал искать истоки романтики в изданиях Истпарта о революционерах и героях гражданской, но и также находить «революционную романтику в повседневной серой борьбе».984
На смену эпохе литературной пестроты и полифоничности в 1932 г. пришла эпоха литературной консолидации и унификации. Вапповец А. Зонин утверждал, что «романтизм в нашей пролетарской литературе завершён».985 Переводя разговор в политическую плоскость, А. Фадеев, в своей знаменитой речи «Долой Шиллера!» на пленуме РАПП (1929) безапелляционно заявил, что реализм и романтика в художественном творчестве – это материализм и идеализм, а будущий социалистический реализм в корне враждебен романтике. Окончательный отказ от «старой романтики» и «буржуазного романтизма» был закреплён в ходе I Всесоюзного съезда советских писателей в речи А. Жданова: романтизм стал именоваться «революционным», а его истоки следовало искать в «героической борьбе партии» и революционной борьбе рабочего класса. Романтика стала лишь разрешённой стилевой тенденцией социалистического реализма.
О художественном осмыслении, эстетизации Октября 1917 г. в творчестве пролетарских писателей можно говорить только, начиная с 1921– 1922 гг., когда закончилась Гражданская война и были изданы своеобразные антологии канонических текстов об этой эпохе.986 Все те, кто создавал феномен советской литературы, особенно поколение 1900-х гг., ещё не могли полностью осознать значение произошедших событий. Лишь пройдя Гражданскую войну, они стали воплощать свой трагический опыт в художественных произведениях. Концепция эпохи, времени и революционных событий складывалась стихийно в течение первых мирных лет. Это было движение от принятия революции, участия и в ней, и в Гражданской войне, к осмыслению событий и отражению их в художественном творчестве. Этот процесс происходил под влиянием неравноценных по своему значению факторов.
Главные факторы – переход к мирной жизни участников октябрьских событий и Гражданской войны, введение нэпа, создание нового интеллектуального пространства.
Романтический дискурс в поэтических диалогах перевальцев и их современников
О романтическом направлении в русской поэзии 1920–1930-х гг., о романтике «боёв и походов» написано меньше, чем можно было бы ожидать. В последних по времени исследованиях выбор поэтов довольно традиционен – М. Светлов, Э. Багрицкий, Н. Тихонов, И. Сельвинский, В. Луговской, П. Васильев, Б. Корнилов и др.1211 Творчество же других комсомольских поэтов-романтиков Октября – М. Голодного, Дж. Алтаузена, А. Безыменского, А. Жарова, Н. Дементьева, Е. Эркина, А. Ясного и мн. др. остаётся, в основном, в рамках советского дискурса, и пока вне поля зрения современных историков литературы.
«Мировая революция», в ожидании которой прошла первая половина 1920-х гг., и энтузиазм революционного переустройства мира своими руками были очень сильным эстетическим фактором не только для пролетарских поэтов, но для всей новой литературы. Многие комсомольские поэты находились под влиянием Пролеткульта, пролеткультовской устремлённости во Вселенную. Яркий пример – В. Кириллов, чей «Совнарком мировой» из стихотворения «К нам, кто сердцем молод» (1920), очевидно, был актуализацией давней идеи К. Маркса и Ф. Энгельса, высказанной еще в работе «Немецкая идеология (1845) и трансформировавшейся затем в романтику «мировой революции» в послереволюционной русской поэзии.
Л. Троцкий, кумир значительной части молодёжи, в книге «Литература и революция» (1923) писал: «мы солдаты на походе, у нас днёвка». Эти ожидания были небеспочвенны: в 1918–1920 гг. в Европе недолгое время существовали советские республики, из которых самим известными были Баварская, Бременская и Венгерская. Подчеркнем, что одной из задач государства, закрепленной в конституции СССР 1924 года было создание «Мировой Социалистической Республики Советов». Как подготовку к мировой революции надо воспринимать и латинизацию – перевод части национальных алфавитов, прежде всего тюркских народов СССР, на «алфавит Маркса и Энгельса».
«Дух» мировой революции ещё долго ощущался как в прозе («Завтра» Ю. Либединского, «Владыка мира» Л. Гумилевского и др.), так и в романтической поэзии М. Светлова, Э. Багрицкого, Дж. Алтаузена, М. Голодного и др.) Э. Багрицкий в диалоге с Н. Дементьевым, в частности, писал: «Степям и дорогам / не кончен счёт…». Даже казак Макар Нагульнов из романа «Поднятая целина» (1932–1959) М. Шолохова учит по ночам английский язык, чтобы помогать английским коммунистам устанавливать советскую власть: «На нглийском языке буду без нежностев гутарить с мировой контрой! Пущай гады трепещут заране!».1212
В 1925 г. на XIV съезде ВКП (б) была выдвинута теория построения социализма в одной стране, и партия отказалась от вооружённой поддержки западного пролетариата. Временем ухода от идеи мировой революции в литературе можно считать 1927–1928 гг., что опять же связано с политическими изменениями в стране: разгромом «левой оппозиции».
В дальнейшем именно реакция «потерянного» поколения на введение нэп не дала угаснуть романтике. Серости будней противопоставлялся романтический пассеизм. «Футуристический воздух» (В. Марков) первых революционных лет сменился романтической парадигмой, в создании которой принимали активное участие и поэты Пролеткульта. Идеал из светлого вселенского будущего, особенно после провозглашения нэпа и разгрома Пролеткульта, стал перемещаться в славное боевое прошлое. «Неповторимые года, годы бурь и славы» – говорил М. Голодный и уточнял: «Без боя / Скучно жить / Тяжело умирать».1213
Своеобразной поэтической компенсацией стала романтизация революции и Гражданской войны, актуализация романтической стратегии: «Стихи о поэте и романтике» Э. Багрицкого (1925), поэтический диалог «Я в жизни ни разу не был в таверне» М. Светлова (1926) с его тавернами и усатыми тиграми и «Контрабандистов» (1927) Э. Багрицкого, крылатая Мечта «Романтической ночи» М. Голодного (1927) и др. Романтически понятые идеалы революции, её «светлое прошлое», были живой водой, питавшей поколение комсомольских поэтов. Они перенесли эти идеалы на будущую возможную (страшно предположить – желанную?) войну. Долгое ожидание боёв за торжество революционных идей вызывает в поэте обиду: «Крепчает обида, молчит», пишет М. Светлов, и обращается к командиру с призывом: «Товарищ, пора бы / Чтоб песня взлетела / От штаба до штаба».1214
Ожидание и предчувствие новой войны занимали довольно значительное место и в общественном сознании,1215 и в литературе, особенно в поэзии комсомольских поэтов: «Сегодня на мой / Пиджачок из шевиота / Упали две капли / Военной грозы».1216 Хронологические рамки этих ожиданий достаточно условны, но можно говорить о 1917–1927, когда руководство РКП (б)–ВПК (б) еще полностью не отказывалось от идеи мировой революции. Существовал даже секретный Меморандум Л. Троцкого (1919) о броске на юг, о том, что путь на Лондон и Париж лежит через Афганистан. Это была реинкарнация давней мечты русских самодержцев: вспомним проект индийского похода Павла I, проект П.А. Бадмаева об «окрашивании в наш цвет Манчжурии», представленный им Александру III. Тем не менее, для юных революционеров, для «октябревичей» (как называл Л. Троцкий А. Безыменского), эта грандиозная мечта была стала частью общей идеи завоевания мира пролетариатом.
Это «светлое прошлое», бои гражданской войны, которые у Э. Багрицкого в знаменитом «Разговоре с комсомольцем Н. Дементьевым» были неотличимы от боёв новой возможной войны за Мировую Республику Советов, но уже – с «ротами в чёрных рубахах». Обращаясь к сыну, Э. Багрицкий писал: «Время настанет – и мы пройдем / Сын мой, с тобой по дорогам света… / Братья с Востока к плечу плечом / С братьями освобожденной планеты».1217
Многие «ровесники века» именно в эти годы осознали себя как своеобразное боевое братство, их объединило «чувство сотоварищества», о котором писал И. Катаев: «Нам, партийцам армейской породы, прошлое кажется всё-таки важнее настоящего. Всё новое мы проверяем мерками той поры», и подчёркивал: «…те годы заново родили нас, заставили узнать самих себя и показали нам лучших людей в лучших делах, какие только доступны человеку. Это прошлое – наша отчизна, наше родительское благословение, навеки нерушимое».1218 Более поздний вопрос «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались?» из знаменитой «Каховки» М. Светлова (1935) стал своеобразным паролем для посвящённых. Позднее, обращаясь к той эпохе, А. Якобсон в эссе «О романтической идеологии» (1968) подчеркивал, что романтический герой весь устремлен в прошлое – в Гражданскую войну, «в стихию военного коммунизма».1219
Это было и объяснимое в условиях «гримас нэпа» желание вернуть, по словам Б. Пастернака, «прекрасное утро революции» и чистоту былых отношений. Словно вторя ему, М. Голодный, обращается к традиционному фольклорному образу ветра, призывая: «Рассеем туманы / Снова и снова / Бейте тревогу / В барабаны… / Об отдыхе близком / Солгали, налгали».1220
Важно ещё и то, что военные действия ведутся по приказу, а приказ не оставляет человеку выбора и сомнений. Подчеркнем, что для многих вернувшихся буквально с полей и из степей Гражданской войны, она стала повседневностью, привычным делом, они с трудом адаптировались к мирной жизни. Они просто больше ничего не умели делать. Иногда и не хотели: вспомним охломонов из романа «Волга впадает в Каспийское море» Б. Пильняка и Митю Векшина из «Вора» Л. Леонова. Перевалец Н. Дементьев в стихотворении «На небе – к рассвету…» (1926) точно выразил этот посттравматический синдром: «Но в комнатах каменных трудно дышать / Привыкшим к боям и просторам».1221 Неслучайно, один из оригинальных критиков В. Дынник называла нэп «громадной и страшной проблемой».