Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теория и история «пограничья» в современных исследованиях 12
1.1. «Пограничье» в контексте кросскультурных процессов 12
1.2. Национальные литературы на русском языке как явление «пограничья» 39
Глава II. Художественно-эстетические составляющие русско-бурятского литературного пограничья 60
2.1. Пограничная эстетика в сфере иноязычья 60
2.2. Метафора единения/разъединения в прозе пограничья (на примере жанра автобиографии) 86
Глава III. Проблема идентичности и ее воплощение в литературе русско-бурятского пограничья 102
2.1. Поиски идентичности в творчестве русскоязычных авторов-бурят 102
2.2. Творчество как выход из культурной двойственности 133
Заключение 153
Библиография 164
- «Пограничье» в контексте кросскультурных процессов
- Пограничная эстетика в сфере иноязычья
- Метафора единения/разъединения в прозе пограничья (на примере жанра автобиографии)
- Поиски идентичности в творчестве русскоязычных авторов-бурят
Введение к работе
Формирование мультикультурного проекта приходится на 60-е гг. XX века и связано с вхождением в обиход термина «глобализация», свидетельствующего скорее о размахе и интенсивности явлений в наше время, а не о его принципиально иной природе по сравнению с издавна происходившими с человечеством процессами. Многие относят начало сжатия географического пространства и, одновременно, расширения культурного мира к эпохе «ранней современности» (или Возрождения). Согласно точке зрения историков Уильяма МакНила и Маршалла Ходжсона глобализация насчитывает около двух тысячелетий, ведя отсчет от возникновения зоны афро-европейской цивилизации, простиравшейся от берегов Атлантики до вод Тихого океана1. Российский исследователь Г.Померанц первой эпохой глобализации называет Осевое время, когда произошел переход от племенных религий к мировым2.
Какой бы системы координат ни придерживаться, невозможно отрицать роль межплеменных - межэтнических - межнациональных контактов в становлении того, что мы называем культурой, на всех этапах развития человечества. Письменная литература играет тут особую роль ввиду ее способности к относительно простому «переселению» из одного культурного контекста в другой. По словам литературоведа Стивена Гринблата, она «практически неизбежно является агентом глобализации» . Сама природа литературы отрицает какие бы то ни было притязания на «чистоту крови», обусловливает — через постоянную циркуляцию, «взаимоопыление», отзвуки и эхо друг друга - культурное «мулатство» любой национальной литературы. И все же, осознавая естественность и вечность этой модели, нельзя не признать, что начало нового тысячелетия подвергает национальные культуры особо тяжелым перегрузкам на выживание.
Будущее литературы в сегодняшнем быстро глобализующемся мире видится за «пограничными» эстетическими феноменами, теорию которых активно разрабатывают литераторы и критики чикано (американцы мексиканского, в некоторых источниках вообще латиноамериканского происхождения). Ощущая себя постоянно «на границе» между государствами, культурами, языками они предлагают теорию «пограничных» идентичностей и литератур, возникающих в контактных зонах в результате (не всегда желанных) взаимовлияний и (неминуемой) гибридизации.
Проблемами культуры чикано занимались и российские исследователи. Наиболее интенсивно это начало происходить в 1990-е годы. В трудах А.В.Ващенко , Т.В.Воронченко , В.Б. Земскова, Я.Г.Шемякина, СИ. Семенова3, А.Ф.Кофмана4, М.В.Тлостановой5 были заложены традиции изучения особенностей «пограничных» культур, характера их взаимодействия с культурой мейнстрима, созданы предпосылки формирования мультикультурной модели, которая, при определенной коррекции, могла бы быть применима, по мнению исследователей, к сходным феноменам российской культуры, в частности Сибири.
Актуальность диссертационного исследования.
Процессы функционирования культуропорождающих механизмов могут быть прослежены в историческом развитии любой цивилизации. Особенно интересны те случаи, когда качественно новый феномен - новый тип культуры - рождается как результат взаимодействия и синтеза двух или нескольких генетически не связанных между собой культур. Ярким примером такого рода процессов может служить история формирования русско-бурятской литературы Байкальского региона, территория которого издавна была контактной зоной различных народов, где в сложном взаимодействии переплетались судьбы различных племен и народностей. Это было место огромного переселения народов, здесь пролегали пути исторических миграций, смешения культур.
Литература как одна из форм духовной жизнедеятельности человека с самого начала своего пути развивалась в Забайкалье (Бурятии и Читинской области) в двух направлениях. Так, с одной стороны, развивалась русская литература (И.Калашников, В.Корнаков, М.Степанов, К.Карнышев, Р.Белоглазова, В.Седых, В.Балябин, В.Куреной, Н.Кузаков и др.); с другой -появились поэтические и прозаические произведения, написанные авторами-бурятами на родном языке (Х.Намсараев, Ж.Тумунов, Ч.Цыдендамбаев, Н.Дамдинов, Б.Мунгонов, Ж.Батожабай, Д.Улзытуев, Ш.Нимбуев и др.). Сама русская литература Сибири обладала определенными качествами, которые отличали ее от русской литературы центральной России. К специфическим ее чертам относится «до чрезвычайности ярко выраженное внимание писателей к изображению коренных народов ... Пожалуй, именно с разработкой инонациональной темы связаны высшие идейно-эстетические завоевания русской литературы Сибири»1. Действительно, тема Сибири привлекает к себе пристальное внимание уже в литературе конца 20-х годов XIX века и благодаря русским поэтам (Ф.И.Бальдауфу, Д.П.Давыдову, В.П.Паршину и др.) входит в отечественную литературу.
В списках молодых литераторов Сибири XIX века было имя Н.Бадмаева, учителя-бурята из русско-монгольской школы, но о его литературной деятельности ничего не известно2. О том, что буряты овладевали русским языком на высоком интеллектуальном уровне говорит то, что уже в первой половине XIX века ими создавались научные труды на русском языке.
1 Взаимодействие литератур народов Сибири и Дальнего Востока - Новосибирск. 1983. - с. 135.
Белоусов А.А. Бурятия в русской романтической лирике 20-30-х гг. XIX века (из истории русско-бурятских литературных связей)// Байкал - 1964 - № 1 - с. 1 половине XIX века ими создавались научные труды на русском языке. Примером этого процесса явился Доржи Банзаров, среди учителей которого был и Н.Бадмаев. Однако лиц в достаточной мере овладевших русским языком, чтобы создавать поэзию на русском языке из среды бурят не было.
Начало бурятской художественной литературы на русском языке, ставшей «одним из течений в буряткой литературе последних лет»1, положил Солбоне Туя (Петр Никифорович Данбинов (1892-1938)). Творчество этого поэта послужило основанием для выделения в литературе Бурятии третьей группы авторов - бурят, пишущих на русском языке. В эту группу вошли: Солбонэ Туя, Мунко Саридак, Алексей Уланов, Геннадий Дагуров и др. Вопрос о статусе этих писателей возник сразу: считать ли их представителями бурятской литературы или русской? Решение вопроса осложнялось тем, что первые произведения на русском языке перечисленных авторов были написаны под сильным влиянием русских классических и современным им авторов, вызвав тем самым нелестную оценку критики в подражании и неумении выразить идею средствами русского языка. Поэтому большинство из названных поэтов, чтобы избежать резких оценок критики, начинают сначала параллельно творить как на русском, так и на бурятском, а затем совсем переходят на родной язык, пользуясь русским лишь для переводов чужих художественных произведений.
Проблеме взаимовлияния русской и бурятской культуры в творчестве сибирских писателей посвящены работы А.Белоусова, В.Найдакова, А.Уланова, С.Гармаевой, А.Паликовой и др., но, как правило, все они ограничиваются исследованиями литературы до 1960-х годов. При этом исследователи справедливо отмечают, что качественно новый характер приобретает русскоязычная литература Бурятии с приходом в нее молодых писателей (Н.Нимбуева, Л.Олзоевой, Б.Дугарова, Б.Жигмытова и др.), чье творчество не укладывается ни в рамки русской, ни в рамки бурятской
1 Найдаков В.Ц. Солбоне Туя / Солбоне Туя. Моя совесть чиста: Избранные стихи, статьи. - Улан-Удэ, 1992. -С.13 литературы, а поэтому требующего особого, пока еще не выработанного подхода.
Возможность решения вопроса анализа художественных произведений, созданных на стыке двух и более культур, отечественными литературоведами виделась в поиске схожих эстетических явлений в мировом литературном процессе. Так, начиная уже с 70-х гг. XX в., в отечественных исследованиях появляется мысль о том, что русскоязычная литература Сибири по условиям возникновения и по своему качеству может быть сравнима с латиноамериканской литературой США (Л.Н.Арутюнов, Е.П.Челышев, С.Залыгин и др.). О схожести этих литератур высказывались также и отечественные американисты. Но до настоящего момента специального исследования русскоязычной литературы Сибири (Бурятии и Читинской области) не предпринималось, что и определяет актуальность работы. Научная новизна диссертационного исследования. Несмотря на то, что существенный опыт в «трансэтнических прочтениях» современных литератур приходится на долю США, подобного рода исследования стали все чаще занимать внимание ученых из Великобритании, Франции, Польши, Новой Зеландии, Африки, Австралии. В отечественном литературоведении поликультурная проблематика только начинает рассматриваться; с начала 90-х гг. создаются целые школы под руководством А.В.Ващенко (Москва), Т.В.Ворончеюсо (Чита), Ю.В.Стулова (Минск), Н.А.Высоцкой (Киев). Правда, все они исследуют мультикультурный феномен на материале зарубежной литературы. Так, например, под руководством Т.В.Воронченко в рамках «Лаборатории этнических культур Сибири и Америки» (г.Чита, ЗабГПУ) за последнее время были подготовлены работы Димитриевой В.Н. «Мифологизм сознания Скотта Н. Момадея» (2001), Коровиной С.Г. «Творчество Эми Тань в контексте азиато-американской культурной традиции» (2002), Мальцевой М.Д. «Модель этнической идентичности в творчестве Дагоберто Гилба» (2002), Наказной Е.В. «Культурное пограничье в творчестве пуэрториканских авторов» (2004).
Данное исследование придерживается традиций, выработанных читинской школой. Впервые методы оценки мультикультурных феноменов в литературе США экстраполируются на феномен национальной литературы на русском языке (в данном случае бурятской). Статус русско-бурятской литературы по отношению к русской как «пограничный» не определялся. В диссертационной работе выявляются особенности русско-бурятского литературного пограничья как подтверждающие западную теорию, так и имеющие ряд отличительных признаков. Главным является то, что творчество русскоязычных авторов-бурят в силу «пограничья» представляется интересным для науки о литературе, способствует вхождению в мировой художественный процесс и раскрытию общемировой закономерности.
Цель и задачи исследования. Основной целью данной диссертационной работы является исследование русскоязычной бурятской литературы и определение ее статуса по отношению к литературе основного потока («мейнстрима») как «пограничной». Данная цель определила постановку следующих исследовательских задач: обобщить теоретический материал, накопленный современной западной и отечественной наукой (философией, психологией, социологией, культурологией, литературоведением) по проблеме «пограничья»; обосновать возможность использования понятия «пограничные литературы» в критике с учетом коррекции западной «теории пограничья», применительно к русскоязычной национальной литературе Бурятии; определить основные черты, присущие художественным текстам русско-бурятской литературы и проанализировать особенности их проявления в творчестве русскоязычных авторов-бурят; определить общие в творчестве этих авторов элементы поэтики и эстетики, которые можно будет использовать в качестве средств построения модели «пограничной литературы».
На защиту выносятся следующие положения:
1. Феномен национальных литератур на русском языке есть явление мирового порядка.
2. «Пограничье» следует рассматривать как обозначение литературы, возникшей в результате транскультурных взаимодействий.
3. В условиях культурного пограничья язык приобретает особый смысл, который проявляется, с одной стороны, в причислении себя к определенному этносу, а с другой, - зачастую вызывает чувство отчуждения, побуждает к отказу как от своей этнической группы, так и от доминирующей.
4. Главной для авторов и героев «пограничья» является проблема идентификации, т.е. определения себя по отношению к какой-то одной культуре. Поскольку решение ее в условиях культурной трансгрессии оказывается порой невозможным, то пограничная личность вынуждена пребывать в условиях кризиса.
5. Одним из путей примирения конфликтующих культурных начал является творчество.
6. Экстраполяция теории «пограничья» на российские культурные явления позволяет скорректировать существующую теорию и вывести новые аспекты.
Материалом для исследования послужила та часть творчества русскоязычных авторов-бурят (и поэтические, и прозаические тексты), которая является наиболее репрезентативной с точки зрения теории «пограничья». В круг исследуемых авторов вошли авторы-буряты, создающие художественные тексты только на русском языке, а также писатели смешанной крови.
Теоретико-методологической основой исследования является совокупность научных идей, которая позволяет осуществить синтез теоретических положений и раскрыть феномен «литературы-через-дефис» на примере творчества русскоязычных бурятских авторов. Среди них мы выделяем:
философские, этно-психологические, этно-социальные концепции
кросскультурных литератур;
идею мультикультурализма, а также связанный с ней дискурс
«культурного многообразия;
сравнительно-исторический метод (выявление своеобразия
русско-бурятской литературы);
историко-литературный метод (анализ художественных текстов); Теоретическая и практическая значимость исследования вытекает в значительной мере из его актуальности и состоит в том, что положения и выводы работы могут быть применены к другим, подобным русско-бурятскому феномену, явлениям многонациональной российской литературы, явившимся результатом кросс-культурных контактов, а также в построении разнообразных общих и специальных лекционных курсов по русской и этническим литературам.
Апробация работы проходила в виде докладов на: 1) международных научных конференциях: «Сибирь-Америка: этносы и культуры в полиэтнических регионах» (май 2001г., г. Чита), «Талант и труд молодых родному Забайкалью» (март 2002г., г. Чита), «Россия-Азия: проблемы интерпретации текстов русской и восточных культур» (июль 2002 г., г. Улан-Удэ), «Образование и воспитание в XXI веке: глобальный и региональный аспекты» (ноябрь 2003 г., г. Чита), «Герменевтика в гуманитарном знании» (апрель 2003 г., г. Санкт-Петербург); 2) ежегодной межвузовской конференции «Славянская письменность и культура» (май 2003, 2004 гг., г. Чита); 3) ежегодных научно-практических конференциях преподавателей, сотрудников и аспирантов ЗабГПУ «Филологическое образование в вузе и школе: традиции и перспективы» (октябрь 2002, 2003 гг., г. Чита). Материалы диссертации отражены в одиннадцати научных статьях и тезисах докладов.
Структура работы. Структура диссертации предопределяется логикой исследования и поставленными задачами - от общего к частному, от теории к практике и идейно-эстетическому анализу. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии. Текст диссертации изложен на 173 страницах, а также включает библиографический раздел, содержащий список источников и литературы в количестве 191 наименования.
«Пограничье» в контексте кросскультурных процессов
Одно из центральных мест в большинстве современных интерпретаций художественных моделей мультикультуры занимают так называемые «пограничные» феномены, являющиеся составной частью более широкого понятия «культурное пограничье». Сегодня его определяют и во временном и в пространственном смыслах, «как изменчивое взаимодействие традиционного и современного начал внутри культуры»1. Это понятие нередко лишается географической конкретности и переносится либо по аналогии на иные социо-культурные и даже эстетические модели (взаимоотношения пограничья и «маргинальности»), либо целиком внутрь сознания «человека границы», существующего на грани культурной трансгрессии, между культур, времен, среди языков, в состоянии постоянного пересечения границ, где групповая культурная идентификация постоянно противоборствует с личностной.
Понятие «культурное» пограничье уходит своими корнями в философские, исторические, социологические изыскания прошлых веков. Так, в конце XIX - начале XX веков в философии разгорелся спор по поводу возможности/невозможности взаимодействия разнокачественных культур. Неоднозначность трактовки возможности существования синтеза культур опирается на мощную традицию историко-философского осмысления реалий «мира людей», связанную с именами целого ряда корифеев европейской мысли ХГХ-ХХ вв. Первым здесь необходимо назвать Н.Я.Данилевского, автора книги «Россия и Европа» (1869 г.) , который называет десять культурно-исторических типов или цивилизаций, проходящие в своем развитии те же стадии, что и человеческий организм: зарождение, развитие, расцвет, упадок (или смерть). Мысль русского философа о том, что культуры не пересекаются и не оказывают влияния друг на друга, была подхвачена О. Шпенглером . Как известно, немецкий философ исходит из того, что никакое органическое соединение элементов различных культур невозможно уже потому, что каждая из них представляет собой неповторимую целостность.
М. Вебер считает, что отличия между мировоззрениями людей, исповедующих разные религии и принадлежащих к различным культурным регионам столь велики, что исключают возможность глубинного взаимопонимания между ними: в сфере высших ценностей, в области «последней веры», по Веберу, идет «спор богов и спор вечный»2.
Очевидно, что столкновение совершенно различных ценностных ориентации в ходе встречи двух миров было неизбежно. Само формирование столь далеко отстоящих друг от друга систем ценностей является, в конечном счете, закономерным следствием того, что каждая культура представляет особый, неповторимый способ разрешения коренных противоречий человеческого существования: между человеком и природой, индивидом и обществом, временем и Вечностью (последнее раскрывается в конкретной истории как противоречие между традицией и инновацией).
Следует отметить, что отрицание возможности синтеза европейской и автохтонных культур связано не только со шпенглеровской и веберианской традициями западной мысли. К. Ясперс, предпринявший грандиозную по своей значимости попытку найти общие духовные основания жизни человечества, приходит к выводу, что эти основания были заложены в эпоху, которую он называет «осевым временем»: VIII-II вв. до н.э., когда в наиболее значительных центрах Евразии - в Индии, Китае, Древних Элладе, Палестине, Иране - закладываются фундаменты всех основных религий и философских течений, определивших главные параметры современного типа человека1. Логическим следствием из концепции явилось четкое разделение «осевых» (т.е. родившихся в результате великого духовного порыва I тысячелетия до н.э.) и «доосевых» культур2. Последние характеризовались безраздельным господством мифологического типа мышления. По мнению Ясперса, длинный контакт между ними, по сути, невозможен. Вступившие в соприкосновение с «осевыми» цивилизациями «доосевые» культуры (к их числу относятся первобытные общества и ранние, наиболее древние цивилизации) встают перед жестокой альтернативой: либо усвоить основные принципы «осевого» времени (сопричастность каждого человека Абсолюту вне зависимости от его социального положения или этнической принадлежности, свобода выбора, завет личной ответственности, связанный с этим новый статус личности, идея несовпадения «сущего» и «должного» в жизни людей, крайняя напряженность отношения между мирским и сакральным порядками бытия, идея спасения погрязшего в грехе мира), включившись в общий поток, либо исчезнуть .
Действительно, при соприкосновении с «осевыми цивилизациями» все цивилизации «первого поколения» (древнеегипетская, древнемесопотамская, доарийская цивилизация Индии) исчезли как неповторимые целостности; сохранившиеся элементы их наследия были включены в совершенно иные культурно-исторические системы. То же самое произошло с высокими культурами доколумбовой Америки, по всем параметрам относящимися к «доосевым» обществам4.
В отечественном культурно-историческом контексте наиболее последовательно и четко мысль о принципиальной невозможности синтеза «осевых» и «доосевых» культур выразил М.К. Мамардашвили5. Грузинский философ апеллирует к концепции К. Ясперса, которая в его интерпретации приобретает жесткость, в принципе ей несвойственную.
Аргументы, приводимые противниками концепции культурного синтеза, весьма серьезны. Но вот что обращает на себя внимание: в работах этих ученых, отстаивающих точку зрения о конечном поглощении «осевыми» культурами «доосевых» и исчезновении последних, встречаются и прямо противоположные высказывания. Дело в том, что КЯсперс не совсем последователен в своем отрицании возможности подлинного контакта между духовным строем «осевых» народов (основанном на изначально противоречивом взаимодействии религий спасения и рационалистической мысли) и «доосевых» культур, характеризующихся полным преобладанием мифологического типа мышления. Так, Ясперс высказывает принципиально важную мысль о том, что наступление «осевого времени» отнюдь не означало полного исчезновения мифологии (хотя она и потеряла значение определяющей силы развития человеческого духа). Более того, именно достижения этой великой эпохи открыли возможность постижения мифов «на большей глубине».
Абсолютизация противопоставления «осевых» и «доосевых» культур неправомерна прежде всего потому, что любая из рожденных в ходе великого духовного порыва I тысячелетия до н.э. цивилизаций представляет собой противоречивое, но тем не менее неразрывное единство мифологического и постмифологического типов ментальности, «осевого» и «доосевого» пластов, соответствующих различным структурным уровням цивилизационной системы.
Пограничная эстетика в сфере иноязычья
Язык всегда рассматривался в качестве важнейшего этнодифференцирующего признака. В условиях культурного пограничья язык приобретает особый смысл, который проявляется, с одной стороны, в причислении себя к определенному этносу, а с другой, - вызывает чувство отчуждения, побуждает к отказу как от своей этнической группы, так и от доминирующей. А это значит, что в условиях пограничья человек, оказываясь одновременно членом и «своей», и «чужой» общностей, попадает в особый топос, в которой «язык оказывается порождающей структурой («матрицей») социального пространства-времени и тем самым служит целям куда более серьезным, чем простая передача бытовых и «производственных» сообщений» .
Поэзию Геннадия Дагурова можно назвать поэзией изгнанника. Он вынужден был уехать из родных мест и поселится в г.Москве. Переезд сказался и на длительной творческой немоте. С середины 30-х годов и до 1958 года он не писал вообще, если не считать нескольких миниатюр, написанных во фронтовые дневники 1942-1943 годов.
В 1961 году выходит его поэма «Тараса», посвященная родному улусу; и включенная в сборник поэтических произведений автора. В предисловии к нему сказано: «Самое значительное место в сборнике занимает лирическая поэма «Тараса», произведение современное и искреннее»1. Спустя некоторое время в газете «Молодежь Бурятии» выходит статья В.Ковтуна «Стихи досадно не точны»2, в которой автор пишет: «Это какой-то раешник, изобилующий неудобными для языка звукосочетаниями, например, «Боялись духов в детстве в них», и таких неудобоваримых строчек сомнительной t грамотности у автора много...» (статья эта была продублирована в газете «Литературная Россия» годом позже). Действительно, в поэме, да и в других стихотворениях Г.Дагурова, чувствуется некоторая лингвистическая вымученность, связанная не с незнанием русского языка (интересен в этом смысле такой факт из биографии Г.Дагурова: в 1929 году В.Зазубрин, автор первого сибирского романа «Два мира», ознакомившись с первым стихотворением молодого поэта, сказал: «Шестнадцатилетний бурятенок - и на русском языке так литературно грамотно выразил свои чувства...»3), а скорее, наоборот, с прилежным и старательным овладением основными техническими приемами русского (европейского) повествования. Немаловажным является и то, что в 1961 году (т.е. в год выхода поэмы) Г.Дагуров защитил кандидатскую диссертацию по русскому языку, стал работать в Уральском госуниверситете. Затем, с 1965 по 1995, т.е. в течение тридцати лет преподавал в Коломенском пединституте общее языкознание, современный русский язык и культуру речи. В апреле 1995 года защитил докторскую диссертацию и получил диплом доктора филологических наук. Видимо, причину «неудобоваримых звукосочетаний» нужно искать в другом - в сознании человека «границы», «мигранта», «изгнанника».
Поэма Г.Дагурова «Тараса» характеризуется особой языковой экспрессивностью, выражающейся в активном и смелом пересоздании языка (к ней действительно могут быть применены любимые метафоры ь современных исследователей постсоветского толка, типа «языковых вывихов», «насилия над языком», «игр с языком культурного Юрту нАполнит, бывАло, тАкой Аро[А]мат, Что вспо[А]минАя, и ныне я[А] слюнки гло[А]тАю, Будто [А] блины в сАлАмАтно[А]е мАсло[А] мАкАю, Или бАрАнью грудинку, смАкуя[А], гло[А]дАю -Это ж ужАсно[А], ко[А]гдАя[А] по[А]чти го[А]ло[А]д[А]ю. Г.Дагуровым был найден точный ход - особый звуковой повтор используется с тем, чтобы актуализировать ощущение взрывчатости прежде ;. всего фонетически точным, экспрессивным выделением. Языковые недочеты в поэме используются с тем, чтобы и русский, и бурятский читатель увидели в авторе игрока, умеющего «жонглировать» языком не-своей культуры. Вкрапления слов бурятского языка в текст поэмы используется Г.Дагуровым не для удовлетворения собственных интересов и разнообразия текста национальным колоритом. Он, прежде всего, ощущает острую несоотносимость важнейших понятий в разных культурах и языках, вплоть до их несуществования в языке культурного диктата (в данном случае в русском).
О намеренном «насилии» над языком говорит следующий факт. В 1998 году в Москве к девяностолетию поэта выходит сборник поэтических текстов , куда вопша большая часть стихотворений, в том числе и поэма «Тараса». Это был юбилейный сборник, а, значит, стихи и поэмы для него отбирались лучшие, или, во всяком случае, дорогие для сердца поэта. Обычно к такого рода изданиям авторы готовятся серьезно, поскольку это в некотором смысле подведение итогов творчества. Но ни одно стихотворение не было исправлено или переработано Г.Дагуровым. Произведения в сборнике расположены не в хронологическом порядке. Между датами их создания - десятилетия. Они не объединены не по циклам, не по тематике.
Дело в том, что изгнание по сути своей исключает стабильность. Жизнь изгнанника разбита на не связанные между собой периоды: ведь он оторван от своих корней, своего прошлого. Поэтому изгнанник остро нуждается в том, чтобы срочно восстановить свою жизнь из осколков, и выражается это, как правило, в потребности ощутить себя частью своей нации или носителем жизнестойкой идеологии. И самое главное, что изгнанник, не имеющий такой жизнестойкой идеологии, призванной сложить осколки его разбитой жизни в новую целостную картину, в современном мире просто не сумеет вынести лишений. Поэтому задача его - быть постоянно в поиске, фиксировать в памяти (а в случае с Г.Дагуровым и на бумаге) те моменты жизни, которые хаотично всплывают в сознании, и уже из них создавать, по возможности, целостный мир:
Метафора единения/разъединения в прозе пограничья (на примере жанра автобиографии)
Говорить о таком жанре, как «автобиография пограничья», применительно к российскому художественному пространству можно и нужно, поскольку в нем встречаются схожие эстетические явления, которые в отечественной критике обобщенно назывались «народный эпос в жанре публицистики». К произведениям такого плана можно отнести «Былое и думы» А.Герцена (1852-1868), «По Союзу Советов» М.Горького (1928-1929), мемуары-воспоминания И.Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (1961-1965), «Японское море, декабрь» Ю.Смуула (1963), «Мой Дагестан» Р.Гамзатова (1967-1971), «Память» В.Чивилихина (1968-1983), «Ненаписанные.романы» Ю.Семенова (1980-1987)) и др.
Наиболее популярным этот жанр стал в период вхождения национальных литератур малочисленных народов в русскую (советскую) литературу. Это объяснялось тем, что писать романы об истории души, об истории становления личности, а, следовательно, и своего народа, представителем которого является автор, легче начинать с жанра, менее требовательного с точки зрения языка, стиля, формы. Это была так называемая документально-описательная проза, основанная первоначально на автобиографическом материале. Писатели старались передать в ней события в их исторической последовательности, показывая собственную жизнь. «Отсутствие в этой прозе развитой художественной образности, разветвленного сюжета, глубокого психологического анализа восполняется исторической ответственностью художника, изображающего рождение новой социальной действительности, решением не менее сложных идеологических проблем, общественного сознания и собственного отношения к действительности, - справедливо замечает С.ИХармаева. - Своя сложность была здесь также в передаче происходящих социальных перемен языком подчас только зарождающейся письменности. Этот вид прозы как один из первоначальных этапов реалистического письма давал писателям возможность испытать свои силы в умении передавать новое мироощущение»1.
Истинность репрезентации различных «я» в постсовременной автобиографии вызывает закономерно большие сомнения. В ней ярко проявляется осознание себя (автобиографией, она становится в наиболее точном смысле слова текстом о своем собственном сознании, как и о сознании своих множественных «я», удовлетворительно исчерпать возможности выражения которых не способен ни один автобиографический текст.
Постмодернистская и в том числе пограничная автобиография обманчива и противоречива. Связи текстуального «я» с реальностью, посредством которых воссоздается образ или эффект реальности, наслаиваются на сугубо литературный, откровенно вымышленный пласт, где несуществующее в реальности «я» создается лишь посредством языка и форсирует осознаваемый автором и, в идеале, читателем эффект правдоподобия, а не реальности. Несмотря на условность и миражность «я» в подобной автобиографии, и ее создатели, и читатели все равно стремятся к наиболее полному воссозданию и восприятию ускользающего, ненадежного, множащегося текстуального двойника реального человека, который и находит выражение в «я» автобиографии, как в откровенно сконструированном, вымышленном литературном феномене. Автобиография становится тогда как бы символической, описанной автором на бумаге имитацией жизни.
Так называемая «этническая» автобиография сегодня стала заметно популярной темой литературоведческих и культурологических исследований. Однако многие моменты, выделяемые критиками в отношении этнических автобиографий, верны по существу для большинства постсовременных автобиографий, а вовсе не обусловлены лишь этническими особенностями.
Важный момент, объединяющий «автобиографии пограничья» и прежде всего именно их этнические разновидности - это необходимость писать их по-русски (в случае с западной -по-английски), т.е. на языке когда-то чужом, хотя бы и только символически, и одновременно учитывать в них и (обще)русское ((обще)американское), а порой и общечеловеческое культурное наследие, противостоящее, а где-то и перечеркивающее их собственный «опыт». Кубинский литературовед и писатель Густаво Перес-Фирмат отмечает в своей автобиографии: «Тот факт, что я пишу по-английски, уже заведомо искажает то, что я хочу сказать. Об этом я, собственно, и пишу, о том, что я не принадлежу ни английскому, ни испанскому всецело... Много раз английский казался мне недостаточным, как словарь с отсутствующими буквами; но все же я не смог бы писать по-испански - по культурным, а не лингвистическим причинам»1.
Переход на другой язык способствует формированию «двойного» (или двойственного) дискурса «маргинальной» автобиографии, которая постоянно балансирует между «мейнстримом» и «иной» культурой, между классическим индивидуализмом и культурно-групповым опытом, между русским (или американским английским) и различными вариантами языкового выражения (от другого языка или языков до жаргонов, диалекта, арго), между «российскими» (американскими) культурными ценностями и теми, что характерны для определенных субкультурных групп. Этот момент, впрочем, касается не только автобиографий, но и вообще всей литературы пограничья.
Поиски идентичности в творчестве русскоязычных авторов-бурят
Необходимо согласиться с исследовательницей «пограничья» М.Леви-Уорен, которая, опираясь на психоанализ, справедливо пишет о том, «что перемещение из одной культуры в другую сходно с потерей любимого существа, за ней обязательно следует траур, оплакивание, как неизбежная эмоциональная и психологическая реакция».1 Восток для многих русскоязычных писателей-бурят своим не стал, но и в новой культуре они ( -чувствуют себя не комфортно, поэтому тема утраты, тоски о потерянном мире является основной в их творчестве и реализуется в идее границы. Наиболее ярко она представлена в творчестве Баира Дугарова, в основе которого, по мнению М.М.Хамгушкеевой, «стык границ», позволяющий назвать сознание поэта «маргинальным» ; идея границы объединяет многие образы и символы в творчестве других русскоязычных поэтов Бурятии.
Интересным, на наш взгляд, является образ степи. Эта «пустая территория» ,где вроде бы «ничего нет», обладает для кочевого народа особой жизненностью, населенностью: бурят не осязает в степи следов своих предков, но помнит, что они здесь витают, ощущает их присутствие, видит внутренним зрением: «...в немые глубины монгольских степей// уходили концы родословной моей» («Саянские старики»); «Слышу голос призывный степи// и врываются в сердце стихи.// И рождается заново связь//с той землей, где стоит коновязь» («Степь»). Представитель кочевого народа степь ассоциирует с матерью («Я понял: мать мне - степь...» («Безмолвные миры ушедших поколений...»))1, это родная земля, но для лирического героя Б.Дугарова она потеряна:
Возвращаясь на родную землю, герой говорит: «Степь все та ж - как в первый день творенья.// Она по-прежнему не терпит тени» («В гобийских степях»)2, но замечает, что сам отбрасывает тень (знак раздвоенности, рассечения, потери целостности), и единственным желанием его в этот момент является обретение целосности. Но если внутреннюю гармонию герою достичь сложно, то можно сделать это внешне: «...стать перед холмом на колени// на зыбкий потник своей собственной тени» («Равнины Монголии»).
Чтобы обрести себя, герою нужно отыскать в степи «мотив своей песни» «по-новому древний» («Трепетно слушаю Степь, и гомеры степные глядят// на меня с укоризной» («Троя»)) , сердце его тревожно бьется, когда он идет «по степи бездорожной», но тревога эта не от предвкушения встречи с чем-то забытым, а от того, что он не знает, что ищет: «Что ищу я в безмолвной земле?». Тревога усиливается и настроением самой степи: «Эта степь -// грусть земли без предела» («Караван»). Степь не может помочь герою в обретении самого себя, она молчит, молчит голос крови.
Открытое пространство степи ни о чем не говорит лирическому герою, он не слышит голосов ушедших поколений {«...не знаю, что шепчут степные деревья»), более того, попадая в степь и оказываясь между двумя бесконечными пространствами земли и неба, у него возникает чувство страха: «Безмолвная звездная жуть I пробирает морозом по коже» («Веет вечности Млечным Путем...»). Метафора молчания, пустоты, смысловой лакуны является символом невыраженной, умолкнувшей, подавленной идентичности. Ненужный родной земле, лирический герой заключает: «Сам себе я степь отныне,// сам себе я поводырь» («Пустырь»).
Чувство тревоги объединяет и стихотворения Сергея Тумурова, которые он посвятил родной земле:
Надо сказать, что чувство боли является доминирующим в поэзии С.Тумурова, она возникает всякий раз, когда он пишет о родине, покинутой им в детстве: «Со дна души дремуче боль// и вопли вырвались вины.. . .. . И я - наследник этой боли...» («Реквием-Август») , «Темным сгустком сна// очнувшись,//боль сдавила горло:// на ветру грустит она -// болезнь моя и годы» («Российская болезнь»), «В глубине пространства // моих забытых ран-II Боль...» («Мама»)1. Лирический герой где-то в глубине сердца хранит память о родном улусе, осознает свое с ним единство (выстраивается та же дихотомия разум/чувства, что и в поэзии В.Дагурова), но вернуться туда не может: И стало пусто холодно всерьез. Необходимо обратить внимание на форму стихотворения: первая его часть, разбросанная, как бы пунктирная, выражает спешку, в которой покидался улус, графическая разорванность фраз говорит о том, что многое уже с трудом вспоминается, и тем не менее она яркая, потому что четко сидят в Памяти большие узлы, поэтому и фраза, сконцентрировавшая это воспоминание - центральная по отношению к другим строчкам. Вторая часть представляет собой осознание того, что когда-то было сделано, по сути, было совершено предательство; понимает это и автор, и мысль его звучит как приговор, который должен быть четко сформулирован. Наконец, третья часть - средоточие невыносимой тоски и смирения одновременно. Кажется, что и яркость померкла, и фраза - центральная в первом стихотворении - стала меньше не только внешне (слово «память» намеренно написано с маленькой буквы), но и внутренне: в детстве все кажется большим, кажется, что никогда не забудутся первые эмоции, первое слово, первое общение, но жизнь постепенно стирает в нашей памяти какие-то фрагменты, восстановить которые бывает очень трудно: выходит, что чем дольше человек живет, тем короче его память. Кризис идентичности связан с изменением в подростковом возрасте отношения к протеканию времени, сменой характера и качества памяти. Самоидентичность личности невозможна без равноправного существования ее во всех трех измерениях - прошлом, настоящем, будущем. Детство, с которого начинается стихотворение, -особое отношение ко времени, которое для человека всегда актуально и существует как бы только в настоящем.