Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Общая текстологическая карта российского литературного пространства .20
1.1. Методология создания смыслообразующих литературных карт России 20
1.2. Литературные азимуты российской культуры 41
Глава 2. Петербургский и Московский тексты в посттопоровской перспективе: Локализация глобальных литературных параметров 68
2.1. Петербургский текст в герменевтическом просвещение России..65
2.2. Петербургский локус «трагического империализма» 72
2.3. Петербургский текст как открытая система 86
2.4. Претекстуальные архетипы Москвы 97
2.5. Третьеримская составляющая Московского текста 103
2.6. Московский текст в период двустоличности 110
2.7. Трансформации Московского текста в советский период 140
2.8. Московский текст в современной литературе 173
Глава 3. Провинциальность и региональность во взаимодействиях локальных текстов русской литературы 186
3.1. Провинциальные тексты: методология и понятийный аппарат описания 188
3.2. Киевский текст в истории и современности 199
3.3. Волжский текст как средоточие российских вызовов и ответов 223
3.4. Сибирская идея и Сибирский текст в пространствах инициации 262
3.5. Кавказский текст в свете проблемы культуры и цивилизации... 285
3.6. Крымский текст и мифологический контекст 293
Заключение 309
Библиографический список
- Литературные азимуты российской культуры
- Петербургский локус «трагического империализма»
- Третьеримская составляющая Московского текста
- Волжский текст как средоточие российских вызовов и ответов
Введение к работе
Актуальность темы исследования обусловлена стоящими перед филологией познавательными вызовами, связанными с процессами концептуализации локальных текстов русской литературы.
В работе показано, что современное картографирование литературного и литературоведческого пространства осуществляется на глобальном и локальном уровнях через тексты (в данном смысле обозначаемые также как супертексты и/или сверхтексты). Происходит повсеместное и целенаправленное, при некоторой внешней спонтанности, учреждение таких локальных текстов разного масштаба и уровня. Вслед за петербургским текстом возникли московский, киевский, сибирский, алтайский, уральский, волжский, саратовский, самарский, кавказский, вятский, елецкий, муромский, вологодский, северный и др. тексты. Внимательное изучение такого материала позволяет сделать вывод, что, как правило, сам этот процесс не сводится к поверхностному подражанию первообразцу – петербургскому тексту В.Н. Топорова, как это может показаться на первый взгляд, а является ответом исторически сформированного комплекса филологического, в частности, и гуманитарного в целом знания на глубинные потребности национального семиозиса (И.Е. Фадеева, В.А Сулимов)1. Поэтому особо актуальным представляется преодоление методологического разобщения отдельных дисциплинарных и «региональных» направлений в целостной интерпретации русской литературы как суммы и системы текстов разного уровня и поиска адекватной методологии такой интерпретации, имеющей перспективу интенсивного гуманитарного исследования.
Предлагаемая в диссертации текстологическая концепция русской литературы основана на том факте, что метатекстуальное знание, с одной стороны, и текстуализация литературы, с другой, проявляет способность локального текста интегрировать гуманитарное пространство в целом и действующих в нем субъектов, раскрывая при этом новые возможности литературы и новые формы её репрезентации. Возникновение текстологической концепции русской литературы обусловлено сохранением в обществе литературоцентричной доминанты в новом коммуникационном измерении. Продуцируемое ею метатекстуальное знание приобретает функции социокультурной идентификации личности и формирования коммуникативного сообщества.
Проблемой диссертационного исследования является противоречие между потребностью в качественном филологическом знании и современным состоянием теоретико-методологнической сферы, что проявляется в избыточности текстологических исследований отдельных текстов и произведений и незначительности усилий теоретического и методологического синтеза (заключающихся в выработке единых оснований изучения локальных текстов русской литературы).
Степень научной разработанности проблемы.
В основе научной тематизации диссертационного исследования лежит
филологизация научного мышления, связанного с «лингвистическим поворотом» в методологии гуманитарных наук. «Лингвистический поворот», связанный с трактовкой языка как структуры более «объективной» (структурализм), реальной (феноменология, герменевтика), прагматичной (аналитическая философия, прагматические подходы) стал стилем гуманитарного мышления как такового. Одна из отправных точек данного поворота – идеи Ч. Пирса и У. Эко о неограниченном семиозисе (деятельности знака по производству своей интерпретанты). В этом контексте структурализм осуществил
1 Фадеева, И.Е., Сулимов, В.А. Семиозис: Субъективная антропология символической реальности. – СПб.: Астерион, 2013. – С. 7.
попытку переосмыслить практически весь комплекс гуманитарного знания заново в терминах такой филологической науки, как лингвистика. Параллельно с «лингвистическим поворотом» произошли пространственный поворот, представивший культуру «как деятельность организации пространства» (П. Флоренский) и связанный с идеей диалога М. Бахтина коммуникационный поворот, основанный на идее безграничного коммуникативного сообщества (К.-О. Апель), что существенно уточнила в отечественной науке Т.М. Дридзе, представив текст как средство коммуникации в пространстве и времени. Осознание необходимости прагматической метасистемы человеческой речи или коммуникации для актуализации объективных языковых систем в направлении превращения в «энергию» (В. Гумбольт) объективно подводит к гипотезе, что таковой метасистемой в русской литературе является система локальных текстов (супертекстов) культуры.
В результате возникла новая филологическая ситуация метатекстуального этапа движения «от мифа к логосу», на котором локальные тексты становятся важным элементом современного языка познания. При этом филология стала местом размещения философской мысли и культурологии, которым для сохранения себя понадобилось покинуть собственные проблематичные территории и разместиться в ином, преимущественно литературном и литературоведческом пространстве (пространстве практик письма, семиозиса, производства новых сфер знания). Именно концептуализация локальных текстов предоставляет такое пространство.
Неопределенно-бесконечной открытости понятия текста предшествовало конкретное пространство догалилеевской физики в виде иерархии «мест», которая распределялась в зависимости от имманентных топосу натяжений как ритмическая система неоднородных времен, связанных с мерой «искривления» пространства. Позднее возникла идея Ю.М. Лотмана о том, что иерархия культурной значимости различных пространств дополняется иерархией степеней их ценности (зависящей от внутренней структуры данного типа культуры). Идея «локала» как единства физической среды и ее осмысления, в той трактовке, которой придерживаются Э. Гидденс и А. Филиппов, пересекается с пониманием сверхтекста как общей среды объекта и его описания. Повышение роли текста в эпоху локализации в рамках нашей концепции рассматривается не только как количественное накопление литературных текстов, их сочетание и дифференциация, но и как изменение самой качественности текста. Локальный текст предстает как последовательное развитие темы в определенной группе литературных произведений на основе сформировавшегося ядра – определенного набора признаков, становясь тем самым общекультурным усилителем познавательности, способствующим когнитивной эволюции гуманитарного знания как такового.
Объект исследования в диссертации - семантическое, синтаксическое и прагматическое многообразие локальных текстов русской литературы как организующего пространства, с одной стороны, современного филологического знания, с другой -коммуникативной деятельности в пространственно-временном измерении, новой меры понимания русской культуры как универсальной самоорганизующейся и саморазвивающейся системы литературных текстов на новом уровне их постижения.
Предмет исследования - отражение особенностей данной меры в многочисленных концепциях локальных текстов русской литературы, а также выявляемый в данных подходах историко-литературный материал, объединяющий культурные ландшафты, городскую среду и литературные произведения в текстуальную целостность, с опорой на литературные образцы, а также произведения других видов искусства, которые выступают как метатекстуальный комментарий.
Цель диссертационной работы – выделение инварианта локального текста русской литературы как средоточия выраженного в литературной форме национального семиозиса, целенаправленно развивающегося по логике «вызова-и-ответа».
Данная цель реализуется при постановке и решении следующих исследовательских задач:
- прояснение организующей роли знаково-символических структур в
пространственно-временном континууме русской литературы;
- осмысление локального текста литературы как иерархического единства произведений на семиотическом уровне, многоаспектного, многомерного и многофункционального системного образования, в котором сочетаются характеристики сложного знака и коммуникативного целого;
- осмысление втягивания в понятие «локальный текст» активно исследуемых
концепций о локальности как о феномене, «собирающем» целый ряд современных
литературных тенденций (пространственно-временная фрагментарность,
плюралистичность, контекстуальность);
- осуществление классификации концепций локальных текстов литературы,
расширяющей традиционный филологический подход как «финалистский», и, на основе
этой классификации, раскрытие возможностей метатекстуального мышления,
продуцирующего новый, метатекстуальный язык филологии и гуманитарных наук в
целом.
Методологическая база и методы исследования:
В основе работы – комплексная литературоведческая методология, синтезирующая
системно-структурный, историко-культурный, сравнительно-исторический,
структуралистский, семиотический подходы. Широкое понимание термина «текст» обусловлено, прежде всего, развитием семиотики, науки о знаках, восходящей к идеям Ч. Пирса и Ф. де Соссюра, который изобрел сам термин «семиология». Под знаком понимается некий материальный носитель, представляющий другую сущность, что распространялось на разнообразные объекты: естественные и искусственные языки, неязыковые системы коммуникации, искусство, литературные произведения и т.д.
В России структурные описания текста были впервые осуществлены в начале XX века «формальной школой», прежде всего ОПОЯЗом, представители которого исследовали функционально-техническую форму повествования. Р.Я. Якобсон стал связующей фигурой между формализмом и структурализмом, выдвинув идею, что именно поэтическое функционирование языка «способствует осязаемости знаков». Методологическая база диссертации основана на идеях символической сущности культуры, разработанных в трудах К. Леви-Стросса, М. Элиаде, А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, Л. Уайта. Имеет значение системно-структурный анализ культуры М.С. Кагана, А.С. Кармина, Э.В. Соколова, И.Е. Фадеевой, В.А. Сулимова. Немаловажен историко-культурный подход, содержащийся в исследованиях школы «Анналов», в работах А.Ф.Лосева, Г.С. Кнабе, С.А. Никольского, В.К. Кантора. Имеют значение труды по исследованию мифа - А.Ф. Лосева, А.М. Мелетинского, С.Ю. Неклюдова, О.М. Фрейденберг, М. Элиаде; по семиотике культуры – М.М. Бахтина, Р. Барта, Ж. Делеза, М.Л. Гаспарова, Б.М. Гаспарова, Вяч.Вс. Иванова, Ю. Кристевой, У. Эко, Р.О. Якобсона, А.М. Пятигорского, М.К. Мамардашвили, Г.Л. Тульчинского и др. Использовалась теория деятельности А.Н. Леонтьева, теория сознания М.К. Мамардашвили, теория языковой личности Ю.Н. Караулова, теория текстовой деятельности Т.М. Дридзе, концепции текстового пространства В.Н. Топорова, Б.А. Успенского, хронотопа М.М. Бахтина, пространства культуры и семиосферы Ю.М. Лотмана и концептосферы Д.С. Лихачева. Особо следует отметить работы по теории сверхтекста А.Г. Лошакова и философии текста Н.А. Грякалова, С.В. Канныкина, В.П. Руднева. Феноменология природных стихий и места Г. Башляра и социологические принципы Г. Зиммеля, Н. Лумана и Т. Парсонса плодотворно обобщены в концепции социологии пространства А.Ф. Филиппова, основательная региональная и фольклорная составляющая локального текста представлена в вологодской филологический школе (Г.В. Судаков, Е.А. Андреева, Л.А. Берсенева).
Семиотическое направление исследования городской культуры заданы трудами В.Л. Глазычева, Вяч.В. Иванова, Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц, В.Н. Топорова, А.Л. Осповата, М.Б. Плюхановой, Р.Д. Тименчик, Б.А.Успенского, Ю.Г. Цивьян, которые положили начало формирования новой семиотической модели исследования культуры города. В области описания региона или города как текста следует назвать работы В.В. Абашева, К.В. Анисимова, Д.Н. Ахапкина, А.А. Бурыкина, Е.Ш. Галимовой, М.П. Гребневой, А.Н. Давыдова, М.В. Загидуллиной, Л.Н. Зайонц, Л.Ф. Кациса, С.Л. Константиновой, С.Л. Кропотова, О.Б. Лебедевой, А.А. Литягина Т.Е. Логачевой, Н.М. Малыгиной, Е.В. Милюковой, Т.Н. Николаевой, М.П. Одесского, Н.В. Осиповой, М.А. Панариной, И. Паперно, М. Петровского, О.А. Проскурина, В.Ю. Проскуриной, А.А. Пучкова, И.А. Разумовой, К.Ю. Рогова, М.В. Строганова, Л.Е. Трушиной, А.В. Тарабукиной, В.И. Тюпы, М.Л. Спивак, С.А. Фомичева, Д.М. Фрейдина, Э.Ф. Шафранской, Т.М. Цивьян, Е.Н. Эртнер, А.С. Янушкевича. Важное значение имеют также геокультурные исследования В.Л. Цымбурского, О.И. Генисаретского, герменевтика ландшафта Ю.А. Веденина, В.Л. Каганского, С.А. Королева, М.П. Крылова, Д.Н. Замятина, О.А. Лавреневой, Н.М. Теребихина.
Тенденции к культурологизации филологии при изучении города и региона представлены трудами Н.П. Анциферова, Д. Андреева, И.М. Гревса, Д.С. Лихачева, В.Г. Вилинбахова, В.М. Жирмунского, К.Г. Исупова, Г.С. Лебедева, Ю.Н. Беспятых, Г. Гачева, И.И. Евлампиева, В.В. Ванчугова, М.В. Отрадина, М.С. Кагана, С.Б. Смирнова, Д.Л. Спивака, М.К. Голованивской, М.С. Уварова, Л.Ф. Чертова, А. Шёнле.
Научная новизна диссертации:
- в диссертации впервые поставлена задача систематизации и обобщения локальных
текстов как знаково-символических структур в качестве основы текстологической
концепции русской литературы в пространственно-временном измерении и дан первый
опыт таковой суммирующей систематизации;
- впервые путем сравнительно-исторического сопоставления и критического обобщения основных современных литературоведческих концепций локальных текстов представлена общая текстологическая концепция русской литературы в пространственном измерении как особая, тезаурусная (словарная) форма литературоведческого самоописания, в соответствии с принципом дополнительности восполняющая нарративный принцип познания1;
генезис локального текста впервые осмыслен на историко-литературном материале как конкретная реализация схемы Вызова-и-Ответа («имперского» тематического вызова со стороны имперского центра и местного ответа);
локальный текст представлен как многообразная, закрепленная в целях своего воспроизводства, исторически и функционально изменчивая макроединица филологии, обладающая собственными закономерностями, что расширяет категорию «локальный текст культуры» за рамки «пролонгированной лингвистики» и литературоведения в иные сферы гуманитарного знания;
в пространственно-временной континууме русской литературы выявлены и обоснованы его «текстообразующие оси»;
представлена специфика нынешнего состояния литературного семиозиса в контексте организующего термина «текстуальная революция»;
1 Луков, В.А. Тезаурусы. Субъектная организация гуманитарного знания. – М.: Изд-во Нац. ин-та бизнеса, 2008; Силантьева, М.В. Пространственно-временной континуум в синхронных контекстах современных (художественных) практик: возвращение архаики? / М.В. Силантьева // Синхрония и модели смыслополагания в современной эстетике. V Овсянниковская международная эстетическая конференция. 27-28 ноября 2012. Философский факультет МГУ, кафедра эстетики. – М., 2012.
понятие «локальный текст» раскрыто как область взаимодействия полюсов сверхтекст (сохраняющий историчность и центричность) и гипертекст (включающего активацию множественности) в пространстве интертекста;
раскрыто единство локального текста как хранилища опыта литературной рефлексии и саморефлексии, матрицы, продуцирующей новые смыслы, творческой потенции в самореализации русской культуры;
показано, как, будучи продуктом текстов иного уровня, метатекст в свою очередь задает правила порождения текста, его грамматику и синтаксис;
в качестве дальнейшего направления исследований обозначена проблема особого метатекстуального мышления, опирающегося на новую метатекстуальную прагматику и синтагматику культурной коммуникации. Основные положения, выносимые на защиту:
1. Локальный текст представляет собой литературную реализацию локального мифа,
последовательное развитие той или иной темы на основе определенных смысловых и
стилистических «ядерных» констант, предусматривающих постоянное
«самоцитирование» и даже самозамыкание в «концентрическом круге самоанализа»1. В
некоторых случаях исключительно важное, если не доминирующее, значение приобретает
«самоконцептуализация» и «самочтение» того или иного текста региональной культуры
посредством литературных произведений.
2. Понятие «локальный текст» включает два самостоятельных смысла. Первый
означает «прочтение» той или иной местности или города как текста. Второй – выделение
того или иного текста русской литературы и культуры в целом как предметного
определения, с учётом его самоопределения.
3. Локальный текст культуры развивается по более или менее явной диалогической схеме Вызова-и-Ответа. Ответом на имперский романтический («туристический», по определению М.А. Волошина) миф Тавриды стал «внутренний» миф Киммерии, ответом на утопические художественные эксперименты с сибирским пространством писателей-классиков стало литературное движение «областничества».
4. Локализация национального семиозиса в России отличается от региональных
исследований на Западе тем, что каждый локальный текст представляет собой не какую-то
сугубо региональную точку зрения, а попытку концептуального раскрытия всей России.
5. В качестве самых объемных текстуальных оппозиций пространственно-
временного континуума русской литературы выступают «горизонтальная» оппозиция
Восток – Запад и исторически первичная внутрикультурная «вертикальная» оппозиция
Север – Юг, которые соотносятся с телеологической схемой горизонтального
(синтагматического) и вертикального (парадигматического) развёртывания эстетического
объекта, подразумевая под первым нарративную деятельность текстовых стратегий и
имплицитного читателя, а под вторым – взаимодействие риторического и символического
как событийно-формальное осуществление этой деятельности (А.Ю Нестеров). Наличие
концептуализированного Северного текста русской литературы сопровождается
«отсутствующей структурой» Южного текста.
6. Как локализованная в пространстве система знаковых элементов, организованных
в целостную, связную, завершенную структуру, каждый текст самим фактом
существования в коммуникативном пространстве задает логику структурации,
упорядочивания, форматируя определенный тип литературности. Принципиальная
открытость текстовой структуры, обусловленная идеальной природой знаковых единиц,
создает креативный потенциал текста.
7. Петербургский текст представлен как местопребывание «трагического
империализма», получающего и современное метаконцептуальное выражение,
обеспечивающее переход от «чтения для удовольствия» к собственно метатекстовой
Топоров, В.Н. Петербургский текст. – М., 2009. – С. 211.
рефлексии, более связанной с рациональной ориентированностью, чем с интуитивным познанием.
8. Текстопорождающая мифологизированная модель Москвы продуцирует в новой
России текст Нью-Петербурга, где размывание специализированных языковых кодов
делает интеллектуальную активность множеств, опирающуюся на родовые категории
языка и речи, непосредственно публичной, социальной.
9. При рассмотрении провинциальных текстов понятие провинциальности
локализовано в рамках Европейской части России, тогда как для социокультурного
определения Урала и Сибири предлагается термин фронтир.
10. Наличие вариантов направленности текстов, их противоречивость могут
достигать крайних форм, как это произошло в пространстве Кавказского текста,
воплощения пространства разделенных рисков (рисков «плена») в условиях отсутствия
единого социокультурного кода. Минимизация этих рисков через изменения
направленности текстов предполагает воздействие на стремительно меняющуюся
знаковую реальность, требующую новых форм и большей гибкости.
11. Концептуализация локальных текстов русской литературы представляет собой
высшее выражение процесса национального семиозиса, ответ на потребности
социокультурной идентификации современного российского общества.
Апробация. Диссертация была обсуждена и рекомендована к защите. Основные идеи диссертации изложены в семи научных монографиях автора: «Крымский текст в русской литературе» (СПб.: Алетейя, 2003), «Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность» (М.: Русский импульс, 2007, книга отмечена дипломом I степени по итогам конкурса научных и научно-учебных изданий историко-педагогического профиля в связи с 210-летием Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена в проблемном поле «Развитие гуманитарной мысли и педагогической науки в XVIII – XXI вв.»), «Нашествие качеств: Россия как автоперевод» (М.: Товарищество научных изданий КМК, 2008 – согласно рейтингу газеты НГ-Exlibris книга вошла в число 50 лучших книг 2008 года: ), «Поэтика предвосхищения: Россия сквозь призму литературы, литература сквозь призму культурологии» (М.: Товарищество научных изданий КМК, 2011, материалы книги используютися в пособиях по современному литературному процессу), «Новейший Аввакум. Текстуальная революция в России в свете Первой мировой Крымской семиотической войны» (Саарбрюкен: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2012), «Парад утопий» (СПб.: Эйдос, 2013), «Московский текст: текстологическая концепция русской культуры» (М.: Русский импульс, Вече, 2013, имеются многочисленные ссылки на неё в ряде статей по данной теме, финалист Горьковской литературной премии), в статьях, опубликованных в коллективных научных сборниках и журналах, в том числе в 35-ти рекомендованных ВАК – «Вопросы литературы», «Вестник Московского государственного лингвистического университета», «Журнал Сибирского федерального университета», «Традиционная культура», «Обсерватория культуры», «Вопросы философии», «Философские науки», «Вопросы культурологии», «Космополис», «Искусствознание», «Идеи и идеалы» и других (в общем списке 125 публикаций).
Апробация осуществлялась также в ходе докладов и их обсуждений на Международных и Всероссийских конференциях: VII-м Всемирном конгрессе Международного Совета Центрально- и Восточно-Европейских исследований «Европа – наш общий дом?» (Берлин, июль 2005), Региональном Европейском конгрессе «Пересекая границы: Европейский Союз и его соседи», Германская ассоциация ВосточноЕвропейских исследований (Берлин, август 2007); IX-м Всемирном конгрессе Международного Совета Центрально- и Восточно-Европейских исследований ICCEES-2015 (Макухари, Япония, август 2015), Международной конференции «Густав Шпет и его наследие. К русским истокам структурализма и семиотики (Плавильный тигль влияний и интериоризация краёв)» в Бордо (ноябрь 2007); III-й конференции Российских
исследований Фицвильям колледжа «Пересечения границ: переводы и смещения в русской культуре» (Кембридж, сентябрь 2006); Международной конференции «Культура на рубеже XX-XXI веков: глобализационные процессы», ГИИ (Москва, май 2005); Международной конференции «Искусство и цивилизационная идентичность», ГИИ, РАН (Москва, июнь 2006); Международной конференции «Крымский текст в русской культуре XVIII-XX вв.», Институт Русской литературы (Пушкинский дом), Сорбонна (Университет Париж IV), СПбГУ (Петербург, сентябрь 2006); Международной конференции «Человек в культуре русского барокко», Институт философии РАН, Центр изучения православия и древнерусской культуры философского факультета СПбГУ, (Москва, сентябрь 2006); Международной конференции «Россия – Иран: Диалог культур». Федеральное агентство по культуре и кинематографии, РИК, Культурный центр при посольстве Исламской республики Иран в г. Москве, Академия государственной службы при Президенте РФ, Научный совет РАН по истории мировой культуры (Москва, октябрь 2006); Международной научной конференции «Фольклор малых социальных групп: традиции и современность» (Москва, Государственный республиканский центр русского фольклора, декабрь 2006), Всероссийской научной конференции «Региональные литературные ландшафты: история и современность» (Тюмень, апрель 2007), а, (Краков, октябрь 2010), XIX-м ежегодном международном симпозиуме «Пути России. Новые языки социального описания» (Московская высшая школа социальных и экономических наук, Междисциплинарный академический центр социальных наук (Интерцентр), Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, 23 – 24 марта 2012 г.), Всероссийской научной конференции «Пропилеи на Волге: Имена и тексты», посвященной 130-летию со дня рождения П.А. Флоренского и 100-летию «Уединенного» В.В. Розанова (Кострома, 18-20.05.2012), Международных научных конференциях «Семиозис и культура» (Сыктывкар, 2009-2015), IV Международном научном симпозиуме по актуальным проблемам перевода художественной литературы стран СНГ, Балтии, Грузии и ШОС (Алушта, 25-28 ноября 2014), конференции «Политическая культура общества и проблемы сохранения культурного суверенитета России» (Московский государственный университет культуры и искусств, 16 – 18.12.2014), Международной научной конференции «Мгновение как сюжет» (Тверь, 2016), Международной научной конференции «Диалог культур: поэтика локального текста» (Горно-Алтайск, 2016), Всероссийской научной конференции «Крымовеведение: итоги и перспективы» (Симферополь, 2016), XIX-XXII Крымских международных научных чтений И.Л. Сельвинского (Симферополь, 2013 – 2016 гг.), XVII Международных чтений памяти Л.С. Выготского (Москва, 2016), Международной научной конференции «Философия русской истории Н.М. Карамзина. К 250-летию со дня рождения» (Москва, 2016), Международной научной конференции «Литература на экране. Взгляд психологов, писателей и кинематографистов» (Москва, 2016) и др.
Курс лекций с изложением концепции был прочитан студентам и аспирантам ряда вузов – Российского института культурологии, Российского НИИ культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачёва, Елецкого государственного университета, Российского нового университета (РосНОУ) и Университета им. М. Монтеня (Бордо). Данное направление курировалось в качестве члена редколлегий журнала «Вопросы культурологии» и члена редакционного совета журнала «Человек, культура и образование» (Коми государственный педагогический университет).
Научно-практическая значимость. Результаты диссертации могут быть использованы для совершенствования методологических принципов научно-исследовательской деятельности в области интерпретации текстов разного уровня. Представленная концепция создаёт филологическую базу для интеграции различных областей гуманитарного знания (философии культуры, эпистемологии, культурологии, языкознания), что повышает эффективность научных исследований, способствуя
включению их результатов в историко-культурный контекст. Создается возможность для более глубокого проникновения в семантическое своеобразие языка культуры и совершенствование языка филологии. Исследование может стать необходимым звеном изучения процесса литературного семиозиса, способствуя развитию и преобразованию гуманитарного знания разных отраслей в свете новых социокультурных потребностей формирования коммуникативного собщества, послужить идейным ориентиром в концептуализации новой российской пространственности, вплоть до участия в структурном осмыслении адекватных форм федерализации. Материалы диссертации могут быть использованы при преподавании курсов истории и теории литературы, культурологии, истории отечественной и зарубежной культуры, основ регионоведения и туризма. Предложенная модель может получить практическое применение при разработке программ по формированию имиджа регионов в системе межкультурных коммуникаций.
Структура и объем работы.
Литературные азимуты российской культуры
Степень напряженности космоса влияет на определение значения символа (знака) при членении текущей действительности на управляемые концептуализированные сущие, а также членение Логоса на готовые языковые субстанции (нарративные субстанции) – его «телесно»-языковые лики, характеризующие особенности культуры узрения сущего и жизненного разума, которые отличают территорию или ландшафтно-географический комплекс. Построение практической среды-для-действия мирского сознания в тексте осуществляется в «масштабе» коммуникативного разговора (литературного диалога).
Нередко ритм русской культуры определяется преимущественно в рамках противостояния двух столиц, Москвы и Петербурга (с попеременной передачей функций столицы одному из городов, в то время как другой становится «столицей провинции»). В то же время особо интересны попытки играть на всех полях русской культуры. Так, итальянский славист С. Гардзонио показывает, что все строение поэмы М. Хераскова «Россияда» определено противопоставлением и соотношением между Москвой и международным участием (26-27 октября 2007 года). Казанью. «”Россияда” представляет собой величественную картину антитезы и синтеза русского центра и русской периферии, русской монолитности и русского многообразия. Весь мифологический и мифопоэтический комплекс городской символики приобретает в поэме особую значимость и предлагает особую мифотворческую, поэтическую и историософскую интерпретацию судьбы России, ее прошлого и будущего.
Дважды в истории определенные столичные функции брала на себя Вологда (во времена Ивана Грозного и в период Гражданской войны, когда Вологда стала «посольской столицей»1. В промежутке эти функции (в период «Смутного времени») переходили к Ярославлю. Время же Ташкентского текста, как показывает Э.Ф. Шафранская, охватывает период «вавилонского» существования этого города2, в основном русско-узбекский континуум ХХ в., хотя как «фигура речи» он был задан в предыдущем веке М.Е. Салтыковым-Щедриным в очерке «Господа ташкентцы», став воплощением русской амбивалентной утопии/антиутопии – и как заповедник полицейско-бюрократической вольницы, и как едва ли не рай земной для голодающего мальчика, пробирающегося сюда с Поволжья в повести Александра Неверова «Ташкент – город хлебный».
Так пространственно-временной континуум задает национальной культуре общий алгоритм, в котором осуществляется сжатие и расширение, выделение центра и периферии и происходят их инверсии и поляризации. Происходит содержательно-смысловое наполнение качества центра, в котором формируются наиболее актуальные и значимые для регионального субъекта цели, идеалы, ценностные ориентации, имеющие нормативный характер тексты данной культуры. Тем самым центр становится основой воспроизводства элиты региональной культуры с ее инновационным потенциалом, так как именно в том смысловом центре соединяются новейшая информация, получаемая и осваиваемая людьми в ходе развития их культуры, с традициями именно этой культуры, ее ключевыми измерениями.
Темпорально-топологическое (онтологическое) единство сознания должно быть осуществлено через различие. «Сознание на границах своего существования более не длится (не временится), но “пространствится”, точечность сознания исчезает, скачком превращаясь в телесность, точка, растягиваясь. Перестает быть точкой… Граница есть топологическое единство сознания с внешним ему миром, благодаря чему мы обычно имеем возможность идентифицировать чисто пространственным образом существование того или иного сознания, т.е. той или иной индивидуальности, наделенной сознанием, т.е. личности. Сознание в середине своего существования, в центре, в самом своем средостении сливается с сущностью времени; это имманентная процессуальность сознания с совершенно другой стороны выявляет мезореалистичность сознания, соединяя ее с другой, противоположной пространству атрибутивной характеристикой сознания»1.
Так, пространственная структура русского зодчества при всех ее исторических изменениях определялась тем ощущением пространства, которого ждала бескрайне-равнинная ширь. «Русская душа ушиблена ширью, не видит границ…», — писал Н.А. Бердяев. В свою очередь, на такой слишком пространственный физический ландшафт Россия продуцирует соответствующий интеллектуальный и мыслительный ландшафт. Это можно легко проследить на примере сравнения европейского и российского планов городов. Российские города отличаются широтой и размахом своих улиц и площадей. Даже Петербург; архитектура, которого была ориентирована на западноевропейские формы, а не на средне-великорусские, сохранил то восприятие пространства, которое сложилось в стране в допетровское время. Из-за несоразмерно огромных площадей и проспектов иностранцы никогда не считали Петербург европейским городом1.
В русской «языковой картине мира» так же ощутимы пространственно-текстуальные ритмы. «Под “картиной мира” некоторого текста или подъязыка (в данном случае - единого текста русской культуры. - А.Л.) понимается набор нетривиальных презумпций, заключенных в данном тексте или в значении единиц данного подязыка. К числу таких "ключевых идей" относится представление, согласно которому человеку необходима большое пространство для того, чтобы чувствовать себя свободно и хорошо. Именно с этим мотком связана положительная эмоциональная окраска; сопряженная с целым рядом русских слов, так или иначе соотнесенных с большими пространствами: (даль, ширь, приволье, раздолье, размах, гулять и др.). Человек, лишенный 6ольших пространств, может ощущать тесноту. Ему может быть трудно дышать», он не может свободно двигаться. По-видимому; в русской языковой картине мира ощущение свободы достаточно устойчиво связывается с большим пространством…»
Петербургский локус «трагического империализма»
Миф как плод коллективного сознания изначально являлся образцовой моделью для всякого созидания. Обнаружив его эффективность и мобилизующую силу, социальные системы приспосабливают его под свои нужды, что приводит к эффективности и в случае основания города «под морем», и в случае платоновского котлована, не говоря о военных победах, экономических рывков и государственного возрождения после социальных катаклизмов. Миф в государственной системе превращается из сакрального предания в идеологию и становится атрибутом этой системы, на которую переводится признак святости. Это сходно с постулируемой Ю. Хабермасом «колонизацией» жизненного мира, приходящей вместе с институциональным характером системы с ее средствами контроля и принуждения1.
Репрезентацией мифа в истории является текст культуры, в частности, локальный текст. Город, утверждает Й. Ужаревич, «явление, хорошо иллюстрирующее закон превращения количества в качество»2. Это особое состояние мифологического сознания3, отмеченное повышенной материальной и духовной энергией.
Н.П. Анциферов в работе «Душа Петербурга» так концентритует все эти идеи: «Общий взгляд на Петербург уже подсказал нам многое. Перед нами город, возникший в эпоху зарождающегося империализма, в эпоху, когда мощный народ разрывает традиционные путы замкнутого национального бытия, о чем свидетельствует и природа, столь отличающаяся от природы Русской земли, и чуждое племя, ютящееся в окрестностях города, - все это говорит о трагическом развитии народа, заключенного судьбой в пределы, далекие от вольного моря-океана, народа, который должен либо стать навозом для удобрения культур своих счастливых соседей, либо победить, встав на путь завоевательной политики»4. Так Петербург стал символом воина и нового опричника, завоевателя как чужих, так и «своих» территорий с целью основания новой империи. Город возник на финских болотах «на краю» Земли. С cемиотической точки зрения такое пограничное положение новой столицы выражает намерение экспансии, ориентирует город на ассимиляцию чужой, прежде всего европейской культуры. Однако одновременно город возник «из пустоты», будучи «выдуман» Петром I-м. Истории как таковой у него нет классический «текстуальный блок» (Ю. Кристева) на болоте. Отсюда неизбежен вывод о неукорененности города ни в пространственном отношении, в силу внешней ориентированности, ни во временном, в силу отсутствия своей внутренней истории. Ввиду лишенности культурного смысла своего собственного существования, он должен сам выработать этот смысл, в чем и заключается одно из его предназначений. Для русской культуры, несмотря на Ладожско-Новгородские прологи, он изначально означал пустое место, которое в смысловом отношении может опять опустеть. «Тем самым Петербург в культуре становится символом поисков смысла и всегда существующей опасности его потерять, он воплощает в себе вопрос о смысле бытия и угрозу метафизической пустоты. “Смысл” и “пустота”, таким образом, оказываются ключевыми понятиями “метафизики Петербурга”»1.
Обосновывая «пустоту» как конститутивный момент топологической рефлексии о «феномене Петербурга», Х. Франк ссылается на Е. Хельберг-Хирн: Топографическое петербургское пространство – пресловутое “финское болото” – представляет собой типичную лиминальную зону между землей и водой. В дельте Невы земля и вода образуют сложную систему островов и протоков. В контексте петербургской истории и культуры это пространство характеризуется, прежде всего, тем, что оно ПУСТО… Пустота эта мифологическая: отсутствие структуры, хаос нецивилизованной природы. Примечательно, что именно обратно в ту же пустоту небытия отсылает город проклятие, припысываемое обычно Евдокии Лопухиной, первой жене царя Петра. По легенде, ее эсхатологическое пророчество гласит: ПЕТЕРБУРГУ БЫТЬ ПУСТУ!»1.
Город возник не из и на почве русской культуры. Его смысл был не культурным, а цивилизационно-имперским. Учреждаемая империя требовала город и он был ей предоставлен. Поэтому утрата им функции столицы стала угрозой культурной и даже метафизической пустоты2. Однако автор ряда работ по «метафизике Петербурга» Д.С. Спивак ограничивает сферу легенд о возникновении города из пустоты. В основе его топологической рефлексии постижение топоса как особого, отмеченного ландшафта, культового места «трансперсональных преобразований». Исследуя топологические и культурно-исторические предпосылки «феномена Санкт-Петербурга», он руководствуется в своих книгах ключевыми метафорами «финская почва», «шведские корни», греческая вера». Отдельный том целиком посвящен «немецкому духу».
Москва как предыдущая столица вполне естественно пытается провести некую аналогию между собой и Римом. Но именно аналогию: Москва как бы занимает место Рима в мировой истории, она начинает играть ту же роль, что ранее играли Рим, а затем Рим второй – Константинополь. Такая историческая эквивалентность поддерживалась установлением псевдосвязей Москвы с Римом, что наиболее отчетливо проявилось в «Сказаниях о князях Владимирских» или «Повести о новгородском белом клобуке». Но Москва, тем не менее, никогда не мыслила себя Римом, она – аналог Рима, его историческая метафора.
Третьеримская составляющая Московского текста
Однако если легкомысленный Эраст воодушевляется исключительно идиллическими картинами пастушеской жизни, то фантазия повествователя разворачивается уже в трагическом плане. На развалинах Симонова монастыря он «внимает глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных». Под влиянием этого настроения в тексте повести появляются картины печальной монашеской жизни и воспоминания о тяжелых военных испытаниях Москвы, а далее - рассказ о плачевной Лизиной судьбе. Описание руин становится формой вызова радужным идиллическим мечтам, а также счастливой возможностью отойти от современности и совершить терапевтическое погружение в историю.
Желание повествователя «бродить пешком, без плана, без цели — куда глаза глядят» неизбежно сопровождается уходом в прошлое. Проводится параллель между жертвой Москвы в допетровское время и сокрушительным воздействием Просвещения на Лизину судьбу, но при этом также восславляется современная мощь России. А. Шёнле использует для характеристики московского хронотопа Карамзина непереводимый, на его взгляд, термин modernity. «Все три главных персонажа повести оказываются на том промежуточном участке, который введение “modernity” открывает в пространстве между уходящей “древней” и еще не вступившей полностью в свои права “новой” Россией. Лизинo увлечение Эрастом означает ее постепенное отчуждение от природного мира старой Москвы и ценностной системы ее матери. А привязанность Эраста и повествователя к Лизе направляет их в обратную сторону — к природе и к прошлому. И в том и в другом случае это нарушение культурных границ представлено как естественный результат психологической эволюции, хотя героя оно приводит к катастрофе, а повествователь так и не выходит за рамки внутренней, мыслительной жизни» 1. В заданном контексте интерес вызывает описание Москвы в статье продолжателя дела Карамзина в Москве А.С. Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург». «Москва представлена как место, где Радищев забывает об ужасной участи народа, где успокаивается его тревожная душа, это условное внеисторическое пространство покоя, забав, родственных объятий, золотых маковок: “Москва! Москва!... восклицает Радищев на последней странице своей книги и бросает желчью напитанное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной … теперь ему некогда: он скачет успокоиться в семье родных, позабыться в вихре московских забав”»2. МТ – не «пишется» в принципе (во всяком случае, не пером).
Далее уже от своего имени Пушкин описывает Москву как город вечных празднеств, пребывающий в условном прошлом – «раньше» (ср. с петербургской, заимствованной Пушкиным у поэтов XVIII века формулой «где – там»). «Жизнь состоит только из праздников: “во всех концах древней столицы гремела музыка”, надо понимать – гремела всегда, или гремела вне времени. Это город невест, как и полагается в сказочном царстве: “Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками”. Параллель “невеста-пряник” (пряник – лубочная царская еда в “Золотой рыбке”) открывает ряд оригинальных пушкинских картинок в лубочном стиле: москвичи “забавлялись как хотели” (опять забавы как суть московской жизни); вот “китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками”, вот карета из кованого серебра, вот сани, едущие по летней мостовой, а на запятках 5 арапов, егерей и скороходов. Сюда легко вписалась бы и белка из “Сказки о царе Салтане” с ее золотыми и изумрудными орешками, и другие пестрые чудеса из сказок. Таким образом, глава “Москва” создает миф о царстве забав и веселья, которое в этом произведении контрастно противостоит миру других глав, реально-исторических, где Пушкин хоть и пишет много об успехах просвещения и благих действиях правительства и оспаривает истинность некоторых самых мрачных наблюдений Радищева, но многое цитирует, соглашаясь…»1.
Петербург – исторически заданная задача духа, Москва – некое вечное состояние души. «…Приняв “Путешествие из Москвы в Петербург” в качестве описания творческой ситуации самого Пушкина, мы можем подойти к заключению, что цикл сказок, создаваемый параллельно его историческим трудам и сочинениям на историческую тему, имеет специально антиисторический характер. Это – развлечение, лекарство от задумчивости, как говорили в XVIII в., мир пестрых забав, освобождающий от тревожных мрачных картин реальности, истории, которые все более заполоняют ум Пушкина. При этом реальная и трагическая часть истории для Пушкина совпадает более или менее с петербургским имперским периодом, в то время как образы Москвы являются в игрушечных сказочных формах»2.
С ландшафтами Карамзина и сказовыми формами Пушкина соотносим интеллектуальный портрет Москвы этого же времени, который почти через век представил П.Н. Милюков: «Кабинет, заваленный книгами, в кабинете бесконечные споры на отвлеченные темы, идеальная любовь к женщинам, увлечение фантастическими повестями Гофмана, музыкой Шуберта. Философией Шеллинга – вот характерные черты новой обстановки, совершенно чуждые петербургской военной молодежи»3. Данное описание, по его мнению, и воплощает пушкинскую «энциклопедию русской жизни» с московским по происхождению «Татьяны милым идеалом», а также образом Владимира Ленского. В известном смысле в образах Онегина и Ленского
Волжский текст как средоточие российских вызовов и ответов
Содержание рассказа Б. Пильняка «Нижегородский откос», на фоне революции, - история грозящей кровосмешением любви сына к матери. Пространство рассказа создано такими значимыми пространственными образами-символами, как город, дом, Нижегородский откос. «Время в четырех разновидностях – (1) точный распорядок дня членов семьи Клестовых, т.е. время личное, индивидуальное; (2) конкретно-историческое время. Февраль 1917 (в те три метельных дня пала Российская империя: огромнейшая человеческая радость бывает другим огромнейшим ужасом, -мартом тогда в России возникла революция, ужас одним, счастье, громадное счастье другим, Россия пришла в ужас и в счастье, в святое и в мерзости»1. Вводится образ пустого времени, как страшной, разрушительной доминанты жизни Наталии Дмитриевны в видении ее сына Дмитрия. И наконец символическое время, определяемое символическим же образом метели.
Образы города и дома не противопоставлены, как, к примеру, у М. Булгакова в «Белой гвардии», а объединяются. Дом Клестовых -неотъемлемая часть города, место концентрации его темных сил. «В комнате были густые сумерки, за окном была густая синь». Окно – граница, у которой стоит мать, являясь «пограничной» фигурой, соединяющей в себе и страшную ледяную темноту города, и не менее страшную темноту дома, являющегося продолжением города, но все же, в противовес ему, жаркого: «В комнате была тишина натопленных печей и покойного дома» (в начале). В конце: «Дом на Ошарской выл трубою и стрехами в метельной ночи. Дом к ночи натопили накрепко. Дом был во мраке. По крышам, по стенам , над крышами, за стенами бегали, плакали, кричали тысячи ветров». Оба эти пространственных образа – города и дома – в своем соединении-противопоставлении создают, организуют восприятие образа матери. «в полночи, в метельном вое и в мертвой тишине дома, молилась мать перед иконами и пошла потом по комнатам»1. Т.е. все темное и страшное, иррационально-фрейдистское, что связано у Дмитрия с образом матери, не уравновешивается (равновесие здесь невозможно), а лишь дополняется ее теплотой, истинно материнской, без всяких неестественных примесей.
У каждого свое пространство. Матери – пограничное, у окна, разделяющего и одновременно соединяющее дом и город, а в доме – длинные коридоры, то Дмитрию принадлежит комната, в которой он прячется от мира. Представляя откос, автор сразу же связывает с ним представление о судьбоносности этого объекта – «он существует к тому, чтобы ломать человеческую обыденность». Каждый раз экспозиция пространства города начинается с Нижегородского Откоса. И всякий раз происходит углубление его смысла. Город обрывается Откосом в «человеческие неизученности», открывая просторы, «о которые можно порезать глаза», а в конце рассказа «над городом тогда сгинул Откос, потому что все стало Откосом»2. «Дома в Нижнем Новгороде строились широкопазые, теплые, просторные, ибо надо было быть в быте длинных вечеров, медленных чаев, книги в кабинете, рояля в сумерках гостиной». Город существовал «в традициях, в крепких кремлевских улицах, в крепких семьях». Жизнь Натальи Дмитревны словно бы разделена надвое Откосом. Всю предшествующую свою нижегородскую жизнь она думала, что она счастлива – домом, мужем, ребенком, своими днями, делами и заботами. Однако во всем была разлита странная ноосферная амбивалентность. Город это и Откос, страшный, иррациональный, гибельный, и патриархальная часть. Безликая, обрисованная обобщенно, несущая в себе патриархально-традиционное и в то же время «обыденное» начало, дом и часть «откосного» пространства, и очаг. Но темное перевешивает.
Время может растягиваться и «сжиматься гармошкой». Б. Пильняк играет амбивалентностями в каждой детали. Даже страшный и губительный Откос может быть прекрасным, с него может открываться вид на леса за рекой: «эти заволжские и волжские пространства выкидывают человеческое существо в то нереальное, что бередит человека – и успокаивает большим покойствием»1. Откос - это одновременно и обрыв, ведущий к гибели, и берег, который может соединять с бескрайними волжскими пространствами. И почти всегда с образом Откоса соседствует образ дома.
Появление «Нижегородского Откоса (1927) совпало в СССР с дискуссией о фрейдизме, который находил поддержку у Л. Троцкого. И Пильняк был увлечен фрейдизмом, который получает у него оригинальное художественное и историософское преломление. Дмитрий Клестов только отчасти движим Эдиповым комплексом, «половым инстинктом», но прежде всего он оказался беззащитным перед красотой, аристократизмом Наталии Дмитриевны, у которой была «кровь не красная, но голубая».
В оценке как самого автора, так и персонажей инцестуозная связь, «в отличие от античной трагедии, оправдана, не осознается как катастрофа, наоборот, она подается как удел утонченных, избранных натур»2. Так классическая метафора А. Блока, («О Русь моя, жена моя») получает буквальную материализацию в пильняковском рассказе. Итак, «в тот год, в те три метельных дня, пала Российская Империя: огромнейшая человеческая радость бывает другим огромнейшим ужасом, - мартом тогда в России возникла революция, ужас одним, счастье громадное счастье другим, Россия пошла в ужас и в счастье, в святое и мерзости. Блок, любимый поэт Дмитрия, написал тогда поэму “Двенадцать”, поэты и писатели тогда, вслед за Блоком, поклонились метели»1.
Так выражена чистота, оправданность стихийного начала в противовес рассудочности. Проблема, по Пильняку, в том, чтобы «неосознанное» внутри себя обратить в «неосознанное» вовне, вызвать к действию глубинные силы психики и научиться жить за счет энергии, за счет ее распада. В этом смысл одновременности инцеста и Февральской революции в его новелле. В этом смысл революции как исторической терапии, которую Пильняк предписывает русской душе.
Пейзаж в конце отчасти повторяет вступление. «Откос в городе Нижнем Новгороде существует к тому, чтобы очищать и печалить человеческие существа и чтобы выкидывать людей в неосознанное, в непонятное. Город Нижний Новгород расположен на горе, над Окой и над Волгою, старый русский, бывший удельный, ныне губернский, город, обросший кремлем, камнем, традициями, преданиями, и всеми своими камнями и преданиями обрывается город под Откос. Оттуда широчайшим простором видны леса и поемы. Леса эти по сие число первобытны»