Роман Н. С. Лескова "На ножах" Суходольский Юрий Сергеевич

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. История вопроса стр. 5 -65

Глава 2. У истоков «антинигилистического» романа стр. 66- 154

Глава 3. Герои своего времени в романе Н. С. Лескова «На ножах» стр. 155 - 197

Глава 4. Роман «На ножах» в творчестве Н. С. Лескова стр. 198-229

Заключение стр. 230 - 239

Библиография стр. 240 - 244

• История вопроса
• У истоков «антинигилистического» романа
• Герои своего времени в романе Н. С. Лескова «На ножах»
• Роман «На ножах» в творчестве Н. С. Лескова

Введение к работе

Творчество Н.С. Лескова в связи с его особым положением в русской литературе на протяжении почти столетия находилось на периферии литературоведения. Отдельные монографии, посвященные этому писателю, только сейчас обретающему свое место среди русских классиков, появляются только в сороковые годы прошлого столетия, а широкий интерес к изучению его художественного наследия относится уже к шестидесятым-семидесятым годам. Можно утверждать, что и по сей день творчество Лескова остается недостаточно изученным, хотя количество исследований, посвященных творчеству писателя, неуклонно растет.

Особую, драматическую роль в творческой судьбе Лескова как при его жизни, так и после нее сыграли его так называемые «антинигилистические» романы и среди них - «На ножах». Этот пласт художественного наследия писателя начал активно разрабатываться только в последние полтора десятилетия. Предметом нашего исследования и является роман «На ножах», который мы склонны рассматривать как явление чрезвычайно важное для творческого становления писателя, внесшее значительный вклад в русскую классическую литературу.

До последнего времени этот роман Лескова числился среди самых крайних проявлений «антинигилистической» беллетристики. При все нарастающей неудовлетворенности исследователей самим этим понятием, «На ножах», однако, рассматривается исключительно как продукт общественно-политической полемики шестидесятых годов, что, на наш взгляд, препятствует как его объективному изучению, так и пониманию жанровой природы целого круга произведений русской литературы. На наш взгляд, решить эту проблему можно только внеся коррективы в современную методологию изучения типологических систем, определяемых иногда также понятием «литературная школа». Нам представляется невозможным построить объективную классификацию историко-литературных явлений без сквозного изучения литературного процесса, иными словами, без решения вопроса о генезисе того или иного художественного произведения. Только таким образом можно избежать нарушения элементарных законов познания, которые ставят необходимым условием для понимания сущности объекта понимание «чем он был», перед тем как стал тем, «что он есть».

Таким образом, у представленной работы два уровня задач -первый предполагает изучение романа «На ножах» как отдельного произведения во всей совокупности этого литературного явления, то есть мы рассматриваем то, чем этот роман был вне границ творчества Лескова, чем он объективно является в его границах и как его поэтика преломляется затем в последующем творчестве писателя. Второй

уровень задач связан с выявлением слабостей традиционной методологии и предложением их коррекции, в основе которой лежат следующие положения: признание за литературой собственных законов развития, влияние идеологии на которые признается опосредствованным, изучение всех доступных исследователю произведений независимо от их художественного уровня, изучение генезиса жанра на всех этапах его реализации в национальной литературе.

Границы работы охватывают период от сороковых до девяностых годов девятнадцатого столетия; мы также совершаем экскурс в тридцатые годы, для того, чтобы обосновать один из центральных тезисов нашего исследования о принадлежности "антинигилистической" беллетристики к традиции нравственно-сатирического романа и шире -менипповой сатиры. Такой подход, на наш взгляд, позволяет не только преодолеть противоречия, связанные с попытками строить классификацию литературных систем исключительно на основе идеологических составляющих, но и дать новый импульс решению актуальной для современного литературоведения проблемы взаимовлияния творчества Лескова и Достоевского.

В основу теоретического содержания работы нами положена гипотеза о том, что объектом литературного генезиса является не творческая система писателя, а отдельное произведение. Литературные явления развиваются от простых форм к сложным, они эволюционируют от произведений второго и третьего ряда к классическим образцам, и, таким образом, история литературы есть не что иное, как такой своеобразный лес родословных деревьев. В данной работе мы анализируем только одну из таких линий развития и, приходим на наш взгляд, к выводам, способным изменить традиционные представления о многих явлениях в русской литературе. За границами этой работы остаются наши наблюдения за происхождением романа о «новых людях» из светской романтической повести, а ряда явлений натуральной школы из произведений А.А. Орлова и Ф.В. Булгарина.

Новизна работы заключается в том, что она предлагает представление об особенностях жанровой природы творчества Лескова, дает новые критерии периодизации его творчества, определяет роль и место романа «На ножах» в системе творчества писателя, обосновывает назревший отказ от термина «антинигилистический» роман, раскрывает некоторые механизмы усвоения литературной традиции, вводит в научный оборот такое интереснейшее явление русской литературы девятнадцатого века, как творчество С.А. Бурачка.

Структура работы вытекает из поставленных задач. В первой главе - «История вопроса» - мы анализируем историю исследования антинигилистического романа от момента появления самого этого

понятия в шестидесятые годы девятнадцатого столетия по настоящее время, включая новейшие работы о романе «На ножах», и даем их критическое осмысление, обосновывая наш взгляд на методологию исследования «литературных школ». Во второй главе - «У истоков «антинигилистического» романа» - мы анализируем роман С.А. Бурачка «Герои нашего времени» с целью доказать его полное соответствие канону «антинигилистической» беллетристики до появления самого слова «нигилизм» и важность этого произведения как источника творчества Лескова и Достоевского. В этой же главе мы обосновываем принадлежность «Героев нашего времени» к жанру менипповой сатиры и его связь с поэтикой нравственно-сатирического романа. Глава третья

— «Герои своего времени» в романе Н.С. Лескова «На ножах» -
посвящена анализу механизма трансформации романа Бурачка в
«отомщевательное» произведение Лескова и дан анализ его поэтики. В
четвертой главе - «Роман «На ножах» в творческой вселенной писателя»

- мы рассматриваем бытование и развитие поэтики романа «На ножах» в
двух циклах Лескова - «рассказах о русских праведниках» и
«Египетских рассказах». «Заключение» подводит выводы и синтезирует
содержание исследования.

История вопроса

Принадлежность романа «На ножах» к антинигилистической беллетристике, причем к самым крайним ее проявлениям, утвердилась за романом практически одновременно с его выходом в свет. При этом он всегда рассматривался исключительно в контексте с остальными произведениями, попадавшими в разряд «охранительных», а само произведение Лескова осталось, по сути, совершенно не прочитанным критиками и историками литературы, что породило, на наш взгляд, совершенно ложное представление об этом интереснейшем творении великого писателя. Роман «На ножах» рассматривался, в этой связи, среди чрезвычайно разнородного материала, тесно связанного с понятием «литературная школа», и при попытках классификации такого материала методологические слабости проявлялись очень ярко -литературоведение сталкивалось с принципиальными трудностями, преодоление которых, на наш взгляд, и сейчас стоит на повестке дня. Поэтому нам представляется правильным и своевременным систематизировать научные представления, связанные с так называемой антинигилистической беллетристикой, в максимально возможном объеме, как для того чтобы определить место романа Лескова в современном ему литературном контексте, так и для того, чтобы проанализировать научную достоверность самого понятия, без чего тема нашего исследования не получила бы того всестороннего освещения, к которому мы стремимся.

Разговору о том, какое освещение получила в литературоведении привлекаемая к анализу беллетристика, необходимо предпослать ряд общих замечаний. Первое, что бросается в глаза при общем обзоре специальной литературы - исследований, специально посвященных данной теме, можно буквально пересчитать по пальцам одной руки. И это притом, что мы имеем дело с огромным литературным пластом, во многом определявшим неповторимый облик эпохи, справедливо считающейся расцветом русской беллетристики. Возможно, не этим произведениям мы обязаны понятию «золотого века», но ведь вопрос эстетической состоятельности, художественности, в строгом смысле, не принадлежит к ведению истории литературы как таковой, во всяком случае, никак не исчерпывает ее. Мы беремся утверждать, что изучение именно того, что не вполне справедливо называется литературой второго ряда, не только является долгом всякого добросовестного исследователя, потому что не замечать те или иные явления культурной истории нации так же странно, как истории вообще было бы странно делить факты на интересные и достойные научного освещения и не достойные такового, но и оказывается в ряде случаев более благотворно для познания самих законов литературного творчества. Только изучение всего без исключения материала позволит нам составить верную картину литературного процесса той или иной эпохи, который отнюдь

не исчерпывается классическими произведениями, и показать, как формируются творческие системы её представителей.

В своем анализе «литературы вопроса» мы будем двигаться в хронологическом порядке, стараясь по возможности охватить все труды, написанные за истекшие полтора столетия, которые содержат хотя бы и отрывочные замечания по теме. Это позволит нам не только ознакомиться с взглядами исследователей и критиков, но и даст нам представление о том, как эти взгляды менялись с течением времени.

Так называемая тенденциозная беллетристика, в силу одной особенности, а именно - тесной связи со своим временем, с необходимостью вызывала активную реакцию читателя. Не будет преувеличением сказать, что на ее долю выпал такой общественный резонанс, какого русская литература ни до, ни после не видела. Корни такого положения дел лежат во многом в исторической атмосфере перемен и общественного подъема, охватившего Россию со второй половины 50-ых годов. Но дело заключалось не только в злободневности этих произведений, напрямую связанных с самыми горячими фактами и событиями, но и в способности читателя на них реагировать. Появление самого массового читателя, которым ознаменовалась эта эпоха - вот основание и первопричина кипения страстей и небывалого биения жизни вокруг этих произведений.

В авангарде столкновений разнообразных, часто полярных мнений, естественно, находилась критика, не оставившая без внимания такой в высшей степени интересный и общественно значимый факт, как появление тенденциозной беллетристики. Именно она заложила те традиции, которые во многом определили дальнейшую судьбу этой литературы и в общественном сознании, и в умах исследователей, судьбу во многом несчастную. Так или иначе, касаясь современной этим произведениям критики, мы погружаемся в малоплодотворную среду полемических сражений, в которых собственно литературные соображения далеко не первенствовали. Отстоять идею - вот что было важно прежде всего, и среди партийных сражений, во многом, возможно, искупаемых духом времени, деятели эпохи «бури и натиска» не замечали одиноко стоящую в стороне истину.

Первым же специальным литературоведческим произведением, посвященным эпохе 60-х годов, с известным приближением можно назвать «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 годы».¹ Задуманный как своеобразное пособие для цензурного комитета, труд этот полностью соответствует своему названию и представляет собой двойной интерес: во-первых, он

¹ Спб., 1865.

отражает официальную точку зрения на литературный процесс эпохи, влияние которой отрицать нельзя, а она, между тем, никогда не подвергалась обстоятельному рассмотрению, и, во-вторых, как первая попытка проанализировать и классифицировать современную автору литературу. Вместе с тем, книга эта написана живо и горячо, в ней есть своя логика, а эстетические критерии, в ней представленные, во многом совпадают с теми, которые были характерны для широких читательских слоев петербургской образованной публики. Труд этот касается и непосредственно того материала, который мы взялись обозревать -антинигилистического романа. Кроме этого раздела беллетристики, автор «Собрания материалов...» действительно дает обзор всех значимых литературных явлений этого периода, и мы позволим себе остановиться на некоторых разделах этого произведения несколько подробнее, чем требует наша работа, поскольку труд этот крайне редко привлекался в качестве источника.

«Общий уровень, внутренние достоинства и независимое положение нашей литературы значительно понизились в течение этого короткого периода времени (1854-1864) - Ю. С). Оставя путь свободного развития, литература наша значительно отклонилась в несвойственную ей среду одностороннего служения временным политическим, гражданским и общественным вопросам. Прямым последствием этого должно признать замечаемую в новейших произведениях русской литературы плохо скрытую тенденциозность, скудость творческой деятельности, а потому повсеместное почти отсутствие художественности» (C.I) - такими строками открывается эта книга, которая уже в предисловии четко обозначает заявляемую в ней позицию. Автор делает исключение для тех «писателей наших - чей талант получил направление в минувшее время» (C.I). То, что все значительное и высокохудожественное в литературе этого десятилетия было создано плеядой людей «сороковых годов», вряд ли возможно теперь поставить под сомнение, но для того времени это заявление, сделанное еще до появления классических романов Толстого и Достоевского, характеризует своего автора как человека, обладающего верным литературным вкусом, который еще в начале этой блестящей эпохи увидел, что она, по выражению К.Ф. Головина, «похожа на свет Луны». При этом необходимо заметить, что издание Министерства внутренних дел ни в коей мере не ставит под сомнение талант Добролюбова и Чернышевского, признавая их необычайную даровитость; автор скорбит о присущей им односторонности, «потому что истинная натуральная школа, необходимое условие которой есть верность действительности, но не односторонняя, которая бы отвечала бы и требованиям реализма, но не исключала бы в то же время идеала, -такая натуральная школа не была для нас новостью - она имела у нас

всегда замечательных представителей, чуть ли не от времен Кантемира и Фонвизина» (Собрание. С. 10). С этим положением трудно не согласиться, и, обращаясь к его сути, мы видим здесь не что иное, как стремление автора дать определение реалистического метода в искусстве, и здесь же он касается и еще одной важной проблемы, а именно: что же называть «натуральной школой». Попытка вывести физиологический очерк исключительно из Гоголя является следствием того, что «понятие о действительности уже сузилось и очерствело. Оно утратило прежний космический и психический смысл и получило значение окружающей среды известного момента известного проявления общественности» (Собрание. С. 14). Именно сужение действительности в таком направлении и лежит в основе той эстетики, которая реализовалась в знаменитой диссертации Чернышевского и развилась до своего логического завершения под сенью «Русского слова». Несомненная заслуга автора «Собрания материалов...» заключается в том, что он совершенно правильно увидел, что «натуральная школа», в строгом смысле слова, явление периферийное по отношению к реализму, и родоначальников ее надо искать отнюдь не среди русских классиков. В дальнейшем мы будем говорить об этом подробнее и постараемся доказать, что огромное количество произведений причислено к реалистическим по тематическому признаку, но никак не по своим эстетическим свойствам.

Переходя к антинигилистическому роману, «Собрание материалов...» рассматривает его как реакцию на направление «Современника» и «Русского слова». Начинается этот разбор с романа А.Ф.Писемского «Взбаламученное море», который «прямо и с плеча обличил несостоятельность наших современных молодых радикалов, агитаторов и модных фельетонных фразеров, считающих себя так называемыми передовыми людьми. Однако, с другой стороны, этот роман грешит свойственным вообще г. Писемскому недостатком -крайним цинизмом, и притом множество отдельных эпизодов в нем так разбросаны, растянуты и чужды внутренней связи между собою, что общее впечатление, производимое романом, не довольно рельефно. Роман г. Клюшникова - «Марево» изобразил этих «передовых людей» наших в провинции, в соприкосновении с польским мятежом, с агитаторской и революционною деятельностью на практике. Сумасбродство и недобросовестность этих людей обнаружены г. Клюшниковым очень удачно. Наконец, роман г. Стебницкого (Лескова) - «Некуда» уже просто, так сказать, фотографически наглядно представил самые личности этих молодых, школьнических заговорщиков, радикалов, нигилисток, их фаланстеры и разные проделки. Сколько-нибудь знакомые люди могут назвать по фамилии

каждое действующее лицо романа г. Стебницкого, так много разоблачено в ней закулисных сторон этого кружка» (Собрание. С. 195).

Вот что далее сообщается о реакции петербургской журналистики крайних убеждений на вышеуказанную литературу: «Это практическое и отрезвляющее направление парализуется следующей тактикой: сатирические листки как бы поставили себе обязанностью глумиться в каждом своем нумере над упомянутыми произведениями... Подобный образ действий нашей неустановившейся и неразвитой публицистики имеет успех потому, что в большинстве читающей публики мало людей самостоятельно мыслящих (курсив мой - Ю.С.). В этом большинстве еще существует своего рода вера в печатное слово... Многие люди из этого читающего большинства и образовалось только по одним русским журналам, не подозревая того, что в них нередко, по причине крайне недостаточной образованности пишущих, бывают невежественно искажены самые элементарные сведения и понятия» (Собрание. С. 196)².

Для каждого, кто хорошо знаком с описываемой эпохой и способен воспринимать ее непредвзято ясно, что все это, в общем, верно и заставляет задуматься над причинами такой болезненной реакции радикальной петербургской журналистики на антинигилистический роман. На наш взгляд, она говорит о том, что удар, нанесенный русскому радикализму был сильнее, чем принято полагать, и вскрыл самые уязвимые и неприглядные черты освободительного движения шестидесятых годов. Многое объясняет и приведенная здесь характеристика читающего большинства - она относится не только к адептам «Современника» или «Русского слова». Этот период русской истории вообще характеризовался крайней изменчивостью общественного мнения, которое, в условиях непривычной гласности и «дарованных» свобод, готово было завтра вознести того, кого еще вчера подвергало ярому порицанию. Безусловно, это было следствием неумения формировать отношение к жизненным явлениям самостоятельно и жажды опереться на новые авторитеты взамен утраченных.

Обычно это отсутствие людей «самостоятельно мыслящих» принято считать следствием предшествующего царствования. Стройная иерархическая система николаевской России породила одну обязательную имперскую идеологию, и после потери ею абсолютного значения в умах наступило время «зияющей пустоты». Именно так

² Достойно упоминания то, что «Собрание материалов...» видит еще одну причину успеха радикальной контрпропаганды в том, что «благонамеренная и серьезно образованная» часть нашей журналистики не может себе позволить «резкости и наглой насмешливости».

объясняли известные черты русского радикализма сами его представители - Шелгунов, Скабичевский, Кельсиев, Михайловский. До некоторой степени это было, конечно, верно, но необходимо говорить и о том, что сама влага, заполнявшая «лежащие на берегу сосуды», в силу своего антихристианского содержания была катализатором той нравственной эрозии, с отражением которой мы сталкиваемся на страницах русских классических произведений.

К вопросу об антинигилистическом романе «Собрание материалов...» возвращается еще раз в разделе, посвященном общему обзору российской журналистики. Здесь высказывается ряд общекритических замечаний. Наиболее интересными автору представляется «Марево» Клюшникова, «который всматривается в вещи несравненно глубже, чем Писемский. К сожалению, художественные средства Клюшникова не соответствуют его задаче, которая может быть выполнена только великим талантом. Главные недостатки его -отсутствие ясно очерченных и твердо поставленных характеров и какая-то суматошность в развитии и изложении основы романа» (Собрание. С.280). По поводу «Некуда», начавшегося с половины 1863 года печататься в «Библиотеке для чтения», «Собрание материалов...» высказывает такое мнение: «Автор имеет целью высказать всю сумасбродную несостоятельность попыток в России лжелиберальной партии вообще, а в них с идеями опошлить и типы лиц, предающихся добросовестно или даже притворно развитию и осуществлению подобных утопий. К сожалению, автор не в состоянии совладать с этой задачею. Скучное изложение не окупается ни множеством действующих лиц, ни калейдоскопическим разнообразием вводимых характеров и положений. Русское брожение автор приводит в связь с польскою интригою, которой в то же время придает характер чисто иезуитский. В этом месте романа есть сцены, живьем взятые из «Вечного Жида» Сю» (Собрание. С.286)³.

В заключение «Собрание материалов...» выделяют последнюю, самую ценную категорию русской беллетристики, направление «вне направлений», где «жизнь со всеми феноменами своими находит высшее воспроизведение свое и серьезное, художественное истолкование» (Собрание. С. 197). Его славные представители - Гончаров, Тургенев, Толстой.

³ Это высказывание может служить прекрасной иллюстрацией к печальной судьбе самого правдивого романа о русском освободительном движении начала 60-х годов. В чем заключались причины подобного отношения современников, да и многих последующих поколений к этому этапу творчества Лескова мы постараемся объяснить в дальнейшем.

«Собрание материалов...» представляет собою первую попытку рассмотреть с определенной точки зрения то, что происходило в русской литературе в период после Крымской войны и до 1864 года включительно. Изложение отличается полнотой, содержит огромное количество материала, чрезвычайно ценного для истории литературы. Мы видим здесь не только ряд интересных и глубоких обобщающих выводов, но и остроумные критические замечания. Автор в своих построениях опирается на авторитет разнообразных источников от Белинского и «Полярной Звезды» до аксаковского «Дня», что говорит о желании его быть максимально объективным. Причина того, что это не всегда удается, лежит, на наш взгляд, в том, что «Собрание материалов...» выражало официальную точку зрения государственной власти, представители которой, на наш взгляд, не понимали прежде всего социальной логики тех процессов, отражением которых в значительной степени являлась литература, особенно основная ее, массовая часть. Правительство увидело в освободительном движении нечто вроде смуты, поразившей, как ему думалось, достаточно единое русское общество, в то время как к этому моменту оно уже было в состоянии глубокого экономического, идейного и социального расслоения, и там, где в литературе было больше злобы дня и полемики, чем художественных достижений, сталкивались отнюдь не подстрекаемые отдельными сторонниками утопических теорий тенденциозно настроенные группы людей. Идейное движение, породившее и обличительную литературу конца 50-ых годов и мировоззрение Чернышевского, имело гораздо более глубокие корни, чем это представлялось автору «Собрания материалов...» - обширные сдвиги в этом направлении происходили в русском обществе еще в начале тридцатых годов.

Такое отношение правительства к современному ему состоянию русского общества, ярко обозначившееся как раз незадолго до появления «Собрания материалов...» и нашедшее в них свое красноречивое отражение, во многом явилось источником того направления, которое приняла российская история в последующие десятилетия.

Мы позволили себе достаточно подробно рассмотреть этот труд не только в силу его несомненных достоинств, но и потому еще, что как источник он крайне редко привлекался в истории русской литературы. Между тем даже беглое с ним знакомство говорит о том, какую ценность он представляет для характеристики литературной ситуации того периода, которому он посвящен.

Что же касается непосредственно нашей темы, то здесь мы впервые сталкиваемся с попыткой дать определенную классификацию антинигилистического романа по его художественным достоинствам,

выявить причину его возникновения. Недостатки изложения этого материала связаны, в основном, с тем, что автор «Собрания материалов...» стоял слишком близко к нему с точки зрения исторического расстояния, и теми недостатками работы, о которых мы говорили выше. Тем не менее, она важна для нас как первое упоминание об антинигилистическом романе вне критических статей, в обобщающем исследовании.

Литературные эпохи сменяют одна другую, наступает время обобщений, потребность взглянуть на прошедшее с высоты лет, и начинают появляться первые «новейшие истории». Пишут их, как правило, критики, они несут в себе все слабости их мировоззрения, в них еще много публицистического задора, но сквозь весь этот туман злободневности начинают проступать действительные контуры минувшего.

Интерес к русской литературе со стороны её читателей так велик, а потребность окинуть её всю единым взором так сильна, что в общем посредственная «История новейшей русской литературы» A.M. Скабичевского еще при жизни своего создателя выдерживает семь изданий. Она полна всеми известными недостатками Скабичевского как критика и мыслителя, она необъективна, полна передержек и прямого искажения действительности в угоду партийным интересам, и в то же время исследование это выполнено по-своему добросовестно, содержит огромное количество фактического материала, логика его построения выдержана безупречно и многие её недостатки и заблуждения извиняются той широтой задачи, которая стояла перед автором, первым взявшим на себе такой колоссальный труд.

Именно «История...» Скабичевского, вышедшая первым изданием в 1891 году, в основных чертах определила то, в каком ключе в дальнейшем рассматривалось творчество «беллетристов-публицистов». И в антинигилистическом романе, и в романе о «новых людях» видели явление одного порядка. Поскольку Скабичевский принадлежал к тому направлению русской критики, которое рассматривало художественный текст прежде всего как повод для публицистических высказываний и видела в литературе прежде всего дело политическое, гражданское и социальное, то совершенно не удивительно, что для него творчество Писемского, Клюшникова, Лескова, с одной стороны, и Бажина, Шеллера и Омулевского - с другой, различались только своим вектором. По сути, эти идеи правят литературоведческим миром и по сей день с той только разницей, что на определенном этапе признано было неудобным рассматривать совместно антинигилистический роман и творчество «писателей-народников».

Посвятив 18 главу своей «Истории...» беллетристам «умеренно-либерального лагеря», к которым он относит П. Д. Боборыкина, Е. Л. Маркова, Вл. Н. Немировича-Данченко, С.Н.Терпигорева, И.Салова, Н.Д.Ахшарумова и Н.А.Лейкина, автор переходит в своем движении по политическому спектру к «консервативной беллетристике».

Начало её он относит к 1862 году и связывает её появление с симптомами наступающей реакции. Первые её образцы дали писатели плеяды 40-х годов. «Почин сделал Тургенев, Писемский, затем Достоевский провел консервативно-реакционные идеи в своих романах «Преступление и наказание» и «Бесы»; наконец Гончаров. В дальнейшем это направление развивалось отчасти под влиянием этих литературных корифеев, отчасти под давлением реакции» (Скабичевский. С.351)⁴.

Затем А. М. Скабичевский приводит свой довольно знаменитый шаблон и для консервативной беллетристики, но делает это точно в таком же духе общего настроения, как он сделал это для «школы беллетристов-идеалистов» (Скабичевский. С.327), авторов «Русского слова» и «Дела», подчеркивая общность подхода: «Так, в то время, как в беллетристике радикального лагеря аристократические и вообще дворянские классы представлялись обыкновенно в умственном отношении отсталыми, а в нравственном - изнеженными, растленными, вместилищами всевозможных пороков и зол, идеальными же представителями прогресса и спасателями отечества рисовались бедные разночинцы, выходцы если не прямо из народа, то из близ него находящихся слоев — в романах реакционного лагеря мы видим как раз наоборот» (Скабичевский.С.352). «Но прежде, чем выработался подобного рода шаблон, и реакционный роман окончательно застыл в нем, он пережил переходный период в половине 60-х годов. Было время, когда люди, решительно склонявшиеся на путь реакции, все еще оставались до известной степени верны идеям 60-х и ратовали против партии движения во имя самих идей, отрицая не само движение, а те безобразные формы, какие оно приняло вследствие того, что люди, с одной стороны, не понимали тех идей, за которые ратовали, а с другой -были слишком искалеченными дурными условиями прежних порядков» (Скабичевский. С.354). Первым из таких романистов, был, согласно Скабичевскому, Клюшников, которого он также обвиняет в идеалистическом отношении к действительности за то, что тот «искал идеальных людей, у которых дело ни на одну йоту не расходилось бы со словом» (Скабичевский.С.355). В идейном же плане, он, вслед за

⁴ Нетрудно заметить, что в разряд консервативной беллетристики попала почти вся русская классическая литература.

Писемским, «почил на исконных народных началах в духе квасного патриотизма и домостроя» (Скабичевский.С.355).

Обличителем новых людей во имя их же идеи был Н.С.Лесков. Его роман «Некуда» явился следствием личного оскорбления писателя в связи с публикацией статьи в «Северной пчеле», посвященной петербургским пожарам и последующими затем событиями. «В построении своего романа он употребляет те же приемы, что и Клюшников: на первый план выдвинуты им два положительных типа -идеальный социалист Райнер и столь же идеальная социалистка Лиза Бахарева. Подобно Инне Горобец, Райнер воодушевлен смертью своего отца... Подобно герою романа Клюшникова Русанову благонамеренные друзья Лизы совмещали в себе всевозможные доблести патриотические и семейные» (Скабичевский.С.357). Отличие Клюшникова от Лескова, согласно Скабичевскому, заключается в основном в том, что «он остается в пределах художественного творчества: он изображает одни типы. Лесков же вывел ряд портретов живых людей. Масса диких слухов и безобразных сплетен, ходивших в то время во взволнованном обществе, воспроизведены Лесковым в его романе как несомненные истины» (Скабичевский.С.358).

Для того, чтобы понять, как далеко от действительности оказался в своем понимании «Марева» и «Некуда» автор «Новейшей истории...» достаточно просто ознакомиться с текстом этих произведений. Говорить об идеальном социалисте Райнере с большими оговорками еще возможно, хотя Лесков на всем протяжении романа неоднократно показывает его комическую ограниченность и слепоту, о чем он впоследствии будет говорить и в «Загадочном человеке», но о Лизе Бахаревой этого уже сказать совсем нельзя. Тем более странно увидеть в смерти родителей Райнера и Горобец воодушевляющее начало. Затем, если в «Некуда» употребляются те же приемы, что и в «Мареве», то при всей туманности того, что под этим словом понимает Скабичевский, возникает вопрос о том, где же идеальные социалисты в этом романе. Кто же те благонамеренные друзья Лизы и Русанова, которые «совмещали в себе всевозможные доблести патриотические и семейные» - не пьяница ли Розанов, живущий в гражданском браке с женщиной совершено неопределенного социального положения, или карьерист Вязьмикин, муж Жени Гловацкой, или родители Лизы Бахаревой? Ничего из того, о чем пишет Скабичевский, в этих романах просто нет. Далее возникаю вопросы уже по литературоведческой тематике - если «Некуда» и «Марево» переходные формы, - то кто все-таки их предшественники; может ли быть предпринято написание обширного романического произведения вследствие личного оскорбления, насколько идейное содержание этих романов соответствует началам квасного патриотизма и домостроя, что все-таки общего между

Писемским, Клюшниковым и Лесковым и какие вообще «литературные приемы» они употребляют вместе и каждый в отдельности. На все эти вопросы мы в книге Скабичевского ответов не получаем.

Согласно A.M. Скабичевскому, судьба романа «Некуда» еще более озлобила Лескова и в результате он - «через массу⁵ публицистических статей, очерков, повестей, воспоминаний самого памфлетно-желчного, необузданно злого характера - дописался до романа «На Ножах», озлобленного до галлюцинаций, до бешенства» (Скабичевский.С.358). Оставляем читателю самому право оценить содержательность вышеприведенного изречения.

Дальнейший путь развития консервативной школы — «полное
отрицание всего движения» (Скабичевский. С.358), и первым из таких
отрицателей определяется Вс.Вл.Крестовский, чей творческий путь
характеризуется следующим образом: «В гимназии у Водовозова⁶
перевел половину Од и всю книгу Эпод Горация, четыре первые песни
Энеиды и целый ряд стихотворений Гейне, из которых многие
впоследствии явились на страницах разных журналов - это были годы
наиболее почтенной и плодотворной литературной деятельности
В.Крестовского, в неизмеримой степени полезнейшей, чем вся остальная
его деятельность в период зрелости» (Скабичевский. С.359). И здесь, как
и для Лескова, основным творческим импульсом признаются причины
личного характера: «То насмешливое и несколько презрительное
отношение, какое встретили произведения В.Крестовского (прежде
всего Петербургские трущобы) в либеральных кружках, раздражили его
самолюбие и озлобили его... и в результате в 1869 году в « Русском
Вестнике» появилось «Панургово стадо», в 1874 «Две силы», а в 1875
году оба эти романа вышли под одним названием отдельным изданием
(«Кровавый пуф»). И, в свою очередь, как и в «Петербургских
трущобах», вы ничего не найдете в политических романах Крестовского,
кроме нагромождения мелодраматических ужасов»

(Скабичевский.С.360)⁷.

Обращаясь к творчеству Б. Маркевича, Скабичевский уже с трудом сдерживает себя и, приведя в первых же строках не лестно характеризующие его обстоятельства личной жизни⁸, прямо начинает ругаться. С его точки зрения, Маркевич больше, чем все другие

Статьи эти легко пересчитать по пальцам одной руки. ⁶ Известный русский педагог, преподаватель 1 Петербургской гимназии, где учился Крестовский.

Это такое же голословное и не имеющее ничего общего с действительностью заявление Скабичевского, как и многие предыдущие.

⁸ Уволен в 24 часа с государственной службы в Санкт-Петербургской палате государственных имуществ по подозрению в содействии Ф.П. Баймакову в покупке Спб. Ведомостей.

представители этой школы, «обнаруживал холопское благоговение и мление перед всем великосветским» (Скабичевский.С.361). Он мастер по части « клубнички», «слюнявого селадонства» и отличается «бюрократически казенной точкой зрения на все явления русской жизни» (Скабичевский. С.361).

Более благосклонно отнесся автор «Истории новейшей..» к творчеству В.Г.Авсеенко, который в своих романах «Млечный путь» (1875-76) и «Скрежет зубовный (1878), оставаясь в границах охранительной литературы, изобразил картину «полного разложения культурных классов⁹. ...В этом отношении Авсеенко представляет замечательный в своем роде пример того разлада, который часто обнаруживают писатели, обладающие несомненными талантами, когда они отдаются своим художественным инстинктам, и творчество неудержимо ведет их к созданию образов, зависящих от впечатлений жизни, а не от тех или других исповедуемых доктрин» (Скабичевский. С.362).

Такой же разлад демонстрирует, с точки зрения A.M. Скабичевского, и К.Ф.Головин, который «теоретически верен реакционным стремлениям, но изображает фактически нечто совершенно противоположное» (Скабичевский. С.363).

К этой же школе Скабичевский отнес и В.П.Авенариуса, который «свел все движение 60-х на одну сексуальную почву» (Скабичевский. С.363)¹⁰.

Совершенно без объяснений разбор консервативной беллетристики завершается творчеством Н.Д.Хвощинской

Главным недостатком «Истории новейшей русской литературы» A.M. Скабичевского, помимо обилия фактических ошибок, натяжек и прямых инсинуаций, вызванных идеологическими пристрастиями автора, является то, что он рассматривает литературный процесс почти исключительно как отражение процесса политического, что закрывает все пути к объективному и сколько-нибудь научному анализу. Автор распределяет произведения по различным литературным школам, исходя только из идейного содержания произведений, причем понимаемого так, как ему это удобно, и оставляет совершенно в стороне их поэтику, не говоря уже о сколько-нибудь вдумчивом рассмотрении генезиса той или иной творческой системы. Скабичевский субъективно распределяет писателей по разрядам, вязнет в путанице понятий, легко

⁹ Остается загадкой, почему такую картину Скабичевский пропускает в
романе «На ножах» или творчестве того же Маркевича.

¹⁰ Далее Скабичевский пишет, что ничего подобного русская литература не
видела со времен Баркова, в то время как достаточно ознакомиться с «Современной
идиллией», чтобы убедиться в неправоте почтенного автора «Истории новейшей
русской литературы».

кочует из одного периода творчества писателя в другой, из одной литературной эпохи в другую; не найдем мы у него и четкого понимания границ того или иного творческого явления. Ценность «Новейшей истории...» заключается прежде всего в том биографическом материале, который она содержит, и в тех частях сопоставительного анализа, в которых автор отрешается от слабостей своего мировоззрения и следит прежде всего за литературным фактом. Многое в это масштабном труде можно извинить временем его появления и широтой задачи, стоявшей перед его создателем.

Следуя хронологическому порядку, принятому нами для ознакомления с литературой вопроса, мы переходим к книге К.Ф. Головина¹¹ «Русский роман и русское общество»¹², вышедшей в Лейпциге в 1897 году, автор которой придерживался во многом взглядов, противоположных таковым A.M. Скабичевского, что позволит нам совершить непосредственное сравнение и их идейных установок, и плодотворности подходов. Нас в этом замечательном труде интересует часть третья, озаглавленная «Эпоха бури и натиска».

К.Ф. Головин отмечает прежде всего коренное отличие этого периода ото всех предыдущих, которое заключалось в том, что вместе с идейным содержанием «изменился коренным образом состав и характер читателей» (Русский роман. С. 161). Это тонкое и важное замечание, и, как нам представляется, без понимания характера этих изменений, невозможно правильное понимание этого периода нашего литературного развития.

Автор «Русского романа...» соглашается со Скабичевским и Шелгуновым в том, что шестидесятники, «при всей грубости их кисти ,были глубокими идеалистами»¹³, но вместе с тем отмечает он и следующий принципиальный момент: «Когда герои 40-х годов являлись в роли демократов, они в сущности заботились не о себе и потому, естественным образом, относились к своей задаче довольно вяло. Для разночинца - шестидесятника, напротив, открыть себе широкую дорогу на равных правах с передовым сословием было жизненным вопросом. Они старались pro domo sua, а потому, опять-таки вполне естественно, старались очень усердно. Ставить им такую энергию в особую заслугу ввиду этого не приходится» (Русский роман. С. 164). Вместе с тем, Головин считает неправильно ставить им в упрек частое отсутствие изящности в изложении - «Ничего удивительного, - пишет он, - что наклонность к изяществу не была развита у людей, воспитанных в бурсе

Это именно тот самый Головин, о котором говорит Скабичевский.

¹² Цитируется по изданию Головин К. Ф. Русский роман и русское общество.
Спб., 1904. Далее везде «Русский роман...».

¹³ Надо отметить, что идеализм этот понимается им несколько иначе, чем
самими адептами русского радикализма.

и любивших коротать часы за полуштофом, лучшим примером чему служит преждевременная смерть некоторых из них» (Русский роман. С. 164).

Однако, как считает К.Ф. Головин, движение 60-х не все целиком ушло на сословную борьбу. Многое роднило его с рационализмом конца 18 века в Западной Европе. Родство это «заключалось в восторженном, даже страстном поклонении точному знанию, от которого ожидалось не только расширение научного кругозора, но и нравственное обновление» (Русский роман. С. 173), при этом новые научно-естественные гипотезы (курсив мой - Ю.С.) стали прилагаться к самым широким жизненным вопросам. И вот «не обращая внимания на то, сколько в этих гипотезах было сомнительного и недосказанного, масса читающей публики и на Западе, и в особенности у нас, ринулась на новые пути с тем большим доверием, чем менее она была в состоянии критически отнестись к научным догадкам» (Русский роман. С Л 74). Автор «Русского романа...» не без оснований считает, что особые причины для успеха материалистического миропонимания сложились именно в России.

Для шестидесятников «освободиться от опеки провидения в истории значило почти то же, что освободиться от опеки государственной власти» (Русский роман. С. 175), но при этом, отмечает Головин, «восторженные адепты неоматериалистических теорий совершенно упускали из виду, что своё освобождение от самодержавного Промысла они покупают дорогой ценой — полным рабством у слепых и бессознательных сил природы. Допущение такого рабства может быть прискорбным результатом долгих и добросовестных исследований, но поводом к особой радости оно, казалось бы, служить не должно... Упускалось к тому же из виду два других обстоятельства: то, во-первых, что распространение принципа безусловной необходимости на человеческую жизнь ведет к узаконению всякого насилия и вполне устраняет милосердие в отношении человека к человеку» (Русский роман. С.175)¹⁴.

Итог движения 60-х оказался неожиданным для самих его
участников - «...они чистосердечно верили, что пропаганда социального
равенства всех классов и полной равноправности полов не только в
юридическом, но и в бытовом смысле совершенно тождественны с
делом обновления русского общества, и за это чистосердечие им многое
простится»209. Однако материалистические доктрины «оказались более
живучими и легче применимыми к жизни, чем озлобленная, но все-таки
идеалистическая проповедь Добролюбова и его

последователей... Призыв к свободе от нравственного долга, к

Прекрасное художественное воплощение этой мысли дал и Н.С. Лесков, # Ф.М.Достоевский.

разнузданию эгоистических инстинктов не прошел даром и оказался, как это всегда и бывает, торжеством своекорыстных поползновений. Настоящий день, о котором мечтал Добролюбов, оказался, таким образом, очень печальным днем» (Русский роман. С.213).

Подведя такой нравственный итог движению 60-х годов, автор «Русского романа и русского общества» переходит непосредственно к литературе этого периода. «Мы правдиво, - пишет он, - смотрим на шестидесятые годы как на время самого блестящего расцвета беллетристики, но слава 60-х похожа на свет Луны. Что написано у нас крупного за это десятилетие, принадлежит перу людей 40-х и 50-х годов» (Русский роман. С.228). Более того, все шедевры « созданы людьми либо стоявшими в стороне от движения, либо относившимися к нему прямо враждебно» - в сравнении с ним «все, напротив, выросшее на почве этого движения, всё, написанное его участниками, слабо, бледно, незначительно» (Русский роман. С.229). Литература, созданная самими шестидесятниками, по мнению К.Ф.Головина отчетливо распадается на две категории - «борьба новых людей и описание, разработка народного быта» (Русский роман. С.229).

После обзора литературы, связанной с демократическим лагерем, автор «Русского романа...» переходит к рассмотрению беллетристики противоположного направления. «Перевес таланта, — пишет Головин, — с конца десятилетия¹⁵ несомненно переходит на сторону охранительного течения, и не только потому, что почти все литературные представители 40-х годов, в особенности Достоевский и Гончаров, стали явно во враждебные отношения к шестидесятникам, а потому в особенности, что большинство вновь появившихся второстепенных талантов - Лесков, Вс. Крестовский, Клюшников и Маркевич выступили с резкими обличениями против эпохи бури и натиска» (Русский роман. С.273).

Появление первых антинигилистических произведений еще более накалило общественные страсти, но при этом, как считает нужным отметить Головин, «...ни за либералами более или менее ярких оттенков, ни за представителями дворянского консерватизма, ни даже за литературными охранителями не стоял, в сущности, никто, и под тонким покровом раскаленной лавы царило мертвенное равнодушие» (Русский роман. С.273)¹⁶. Причины же столь болезненной реакции шестидесятников на консервативную беллетристику заключались в том, что к моменту её появления в самом движении уже наблюдался

Из этого следует, что, по всей вероятности, Головин придерживался общепринятой теперь точки зрения о том, что «шестидесятые годы» это период с 1855 по 1866 годы.

¹⁶ Иными словами, литературные баталии касались очень узкого круга столичных деятелей, в то время как остальная Россия жила совершенно иными проблемами.

отчётливый упадок сил и поэтому «два таких могучих психологических стимула, как собственное разочарование и противодействие со стороны, вызвали в передовом лагере воинственные наклонности, создав, таким образом, ту атмосферу почти явной борьбы, которую Лесков охарактеризовал в своем романе «На Ножах» (Русский роман. С.273)¹⁷.

Свою характеристику отдельных произведений этого направления¹⁸ Головин предваряет общими замечаниями по поводу тенденциозной беллетристики вообще, которые мы считаем не лишним привести. "Неизбежная судьба её заключается в том, - пишет он, - что мы не можем предъявлять к ней лишь требования чисто литературного свойства, а вынуждены рассматривать её с точки зрения строгой правдивости. И благодаря тому, что правда и справедливость для тенденциозности недоступны, они и заключает в себе неизбежные внутренние противоречия, ставя себе задачу, которую выполнить не в силах» (Русский роман. С.283)¹⁹.

Появившийся в «Русском Вестнике» роман «Взбаламученное море» Головин называет «бесспорно лучшим» произведением Писемского, замечая при этом, что «едва ли Россия начала 60-х годов

Таким образом, появление охранительной литературы даже сплотило уже почти рассеявшееся движение перед лицом нового врага и дало его представителям возможность ощутить себя как «нечто немаловажное». Со своей стороны хотелось бы отметить, что, по всей вероятности, горькая правда противонигилистической беллетристики произвела гораздо более сильное впечатление на шестидесятников, чем принято думать и чем бы они сами хотели того. Относительно обстановки явной или «почти явной борьбы» пример романа «На ножах» нам кажется не слишком удачным - и исторические условия ко времени его написания были иными, и содержание его значительно шире.

¹⁸ Небезынтересно отметить, что автор «Русского романа и русского
общества» считал, «что привычка видеть в Щедрине по преимуществу обличителя
крепостного права и сторонника прямого радикализма 1860-х основана на явном
недоразумении» (Русский роман. С.279). Со своей стороны хотелось бы добавить,
что таких недоразумений в связи с этим неоднозначным временем вообще
необыкновенно много. Положение же Щедрина в стане "Отечественных записок", на
наш взгляд, напоминает положение Лескова в "Русском Вестнике" Каткова - оба они
были значительно шире заявляемой в этих повременных изданиях программы.

¹⁹ Вероятно это не вполне так. К любому тексту можно предъявлять
требование чисто литературного свойства, даже к газетному объявлению, а уж тем
более к роману, каким бы он ни был. Здесь Головин сам впадает в противоречие и
вынуждает его к этому само понятие «тенденциозность». Как литературоведческий
термин оно несостоятельно, поскольку носит явно субъективный характер. Так,
Н.СЛесков до конца своей жизни был уверен в том, что роман «Некуда» - самая
правдивая и художественная картина своего времени, из того, что было о нем
написано, и с этим все чаще приходится соглашаться. А для сотрудников журнала
Благосветлова «Война и Мир» Л.Н. Толстого явилась резко тенденциозным
произведением потому только, что в произведении этом значительное место
отведено описанию быта дворянской усадьбы.

представляла в самом деле то сплошное безобразие» (Русский роман. С.322), которое мы наблюдаем на страницах этого произведения. Автор «Русского романа..» объясняет резкое неприятие Писемским освободительного движения тем, что у людей поколения 40-х годов разночинец своим появлением на общественной арене вызвал состояние, близкое к культурному шоку - «...громкий трезвон прогрессивного скоморошества ему (Писемскому - Ю.С. ) казался таким же некультурным, таким же нелепым, как дореформенная обломовщина» (Русский роман. С.318)²⁰.

Среди крупных талантов, выступивших против движения 60-х наряду с Достоевским, чьи «Бесы» он упоминает как наиболее правдивое и яркое из всех произведений обличительной беллетристики, Головин отмечает И.А.Гончарова в качестве автора «Обрыва». Указывая на причину раздвоенности образа Марка Волохова, он говорит о том, что это скорее герой не 60-х годов, а сороковых²¹, и называет истинным главным действующим лицом этого романа Т.М.Бережкову, видя наиболее «сродную ей фигуру» в дедушке из «Семейной хроники» Аксакова²².

«Второстепенные» же таланты охранительного направления, воспитанные на традициях литературы сороковых годов, «примыкают либо по духу, либо по крайней мере по форме к Тургеневу, Достоевскому и Толстому» (Русский роман. С.376). При этом Головин отмечает, что антинигилистический роман породил 1863 год²³, та перемена в общественном настроении, которая была вызвана дипломатической победой России над Западной Европой и которая явилась в определенной мере компенсацией за поражение в Крымской войне.

«Выведение в бой сомкнутыми рядами всех охранительных элементов сильно напоминало столь же шаблонные приёмы передовой школы» (Русский роман. С.376), но в одном отношении представители

Головин вскользь при этом замечает, что у Писемского «настоящего разночинца в романе нет». Нет его и в романах Лескова, Клюшникова, Вс. Крестовского, почти нет и позднее у Маркевича. Главным действующим сословием в антинигилистическом романе продолжало оставаться дворянство, и осознание этого факта должно с неизбежностью приводить к совершенно иному решению вопроса о том, против кого и чего был этот роман направлен.

²¹ Этот своеобразный анахронизм Волохова был замечен почти сразу же по
выходе романа, но понадобилась еще более пятидесяти лет чтобы обнаружить, что
образ этот имеет очень мало общего и с нигилизмом, и с освободительным
движением. См. об этом В.Ф.Переверзев. У истоков русского реализма. М., 1989.

²² В качестве наиболее близкого этому персонажу Гончарова нам бы
хотелось указать на княгиню Протазанову Лескова.

Имеется в виду польское восстание 1863 года.

реакции, по мнению автора «Русского романа...» отличаются живой и оригинальной чертой.

«Обличая слабость и расшатанность власти и склонность её органов мирволить крамоле, писатели нового направления сами были вынуждены отрицательно смотреть на официальный мир и в изображении его слабых сторон достигали зачастую значительного блеска и юмора. Нельзя также не сказать, что при всей искусственной тенденциозности своих произведений они стоят ближе к истине (курсив мой - Ю.С.), чем их противники, и большей частью хорошо знают описываемый быт. Ложь у них только в преднамеренной группировке, а не в измышлении фактов, которые сами по себе по большей части верны. Но как раз эта близость к истине побуждала писателей новой школы рисовать прямо с натуры, выводя перед читателем действительных лиц, и таким образом подходить очень близко к пасквилю» (Русский роман. С.378)²⁴.

Как на самого талантливого представителя этой школы Головин указывает на Б.Маркевича, видя в его творчестве «подражание» Толстому. «Крупное дарование» автор «Русского романа...» признает и за Лесковым, но относит его вместе с Мельниковым-Печерским к беллетристам-этнографам. Говоря о романе «Некуда» и «На ножах», Головин вместе с «поражающим его» отсутствием чувства меры отмечает характеры отца Евангела и майора Форова, причем между образом последнего и Райнера он ставит знак равенства. Особенного внимания с его точки зрения заслуживает и характер Лизы Бахаревой, развитие которого «ведено с большим искусством и в нашей литературе представляет ценный, притом единственный пример подобного анализа мотивов, выбивавших из колеи русских девушек в эпоху бури и натиска» (Русский роман. С.391), но при этом роман «Некуда» еще «умеренная вылазка» против движения в сравнении с «На Ножах», который представляет собой «один сплошной пасквиль» и фабула которого «навеяна «Бесами». «Чтобы признать эту ватагу грязных авантюристов за представителей нашей подпольной революции, надо поверить Лескову на слово. Их агитационная деятельность лежит за пределами романа, в раннюю пору их жизни» (Русский роман. С.392)

Это, конечно, отголоски мнений современников. Реальные прототипы героев «Некуда» известны теперь узкому кругу специалистов, и роман совершенно утратил свою злободневность, бесконечно от этого выиграв. Данте в своей «Божественной комедии» вывел не под вымышленными, а под собственными именами половину современной ему Европы, однако пасквилем это сочинение никак не назовешь. Кроме того, и самый пасквиль может быть исполнен в высшей степени художественно, чему мы находим большое количество примеров в истории мировой литературы.

Предваряя подробный разговор об этом произведении, стоит отметить, что, вопреки мнению Головина, автор его и не ставил перед собой задачу «изобличения нигилистических козней». В гораздо большей степени он был озабочен влиянием радикальной идеологии шестидесятников на развитие их характера по мере вступления членов ограниченных петербургских кружков в соприкосновение с реальной жизнью, и преуспел в этом. Но и это не являлось центральной темой произведения, что же касается заимствований Лескова из «Бесов», то скорее можно говорить об обратном влиянии не только одного автора «На ножах», но и всей антинигилистической литературы на этот роман, тем более, что «На ножах» писалось и публиковалось все-таки раньше «Бесов» - это характерный пример небрежности в отношении творчества раннего Лескова, тем более показательный, что она допущена таким добросовестным и взвешенным исследователем, каким предстоит нам Головин в своем труде.

Таким образом, автор «Русского романа и русского общества» проявляет в анализе охранительной литературы гораздо меньше четкости, чем там, где это, например, касалось романа о «новых людях». Связано это, на наш взгляд, с тем, что она была и количественно и качественно разнообразней, сложнее «передовой школы». Тем не менее, если следовать логике Головина, то мы с неизбежностью придем к выводу, что вся русская литература, за исключением беллетристов «Русского слова» и впоследствии «Дела», состоит из одних только «охранителей», учитывая тот факт, что при таких расплывчатых критериях, какие мы наблюдаем в его книге, мы можем числить среди консервативных беллетристов и Л.Н. Толстого с его «Зараженным семейством», и «Поумнел» П.Д.Боборыкина и даже «Пугачевцев» Сальяса. Остается совершенно непонятным и то, каким образом, помимо степени одаренности, можно отделить Писемского, Гончарова и Достоевского от остальных представителей этого направления. Перед нами по-прежнему возникает понятие литературной школы, границы которой в этом случае выглядят еще менее определенными, чем для «передовой беллетристики». О поэтике антинигилистического романа Головин не говорит вовсе, сводя писательские приемы её представителей к подражанию литературным корифеям.

Мы предоставляем самим читателям судить о том, сколько отличается по тону изложения и глубине мысли, «История русского романа и русского общества» от «Истории новейшей русской литературы» А.М.Скабичевского. Два этих произведения, стоящих еще очень близко к литературной критике, намечали собой две различных дороги, одна из которых впоследствии стала торной и привела в бесплодную и сухую пустыню, где не осталось места ни творческой мысли, ни объективности, другая же, обещавшая гораздо большее,

оказалось покинутой. Между тем блестящая по языку книга Головина, несмотря на свойственную времени её написания широту и неопределенность подходов, содержит в себе такие положения, развитие которых позволило бы значительно углубить современные представления об истории русской литературы.

Продолжая наш обзор, мы переходим к прекрасной и незаслуженно забытой «Истории русской литературы 19 столетия»²⁵ Н. Энгельгардта, сына знаменитого автора «Писем из деревни». Несмотря на то, что издание это носит, по признанию самого автора, «справочный характер» и то, что «он воздерживался от изложения своими словами, характеризуя писателей яркими цитатами из их произведений и оценками из наших выдающихся критиков» (С.Х11), те принципы, которые он декларировал в предисловии к своей работе и отчасти использовал в группировке материала обещали изменить лицо молодого еще тогда литературоведения, если бы оно было способно осознать все значение их.

Энгельгардт построил свой труд по хронологическому принципу - каждое десятилетие 19 века описывается отдельной главой, каждая из которых, в свою очередь, делится на 5 разделов - 1) История критики, 2)История романа и всех остальных повествовательных форм, 3) История стихотворных форм, 4) История драматургии, 5) История литературных кружков. Каждой главе предваряется обзор центральных исторических событий описываемого периода. Несмотря на то, что автор предвидел «некоторые неудобства в таком построении», он придерживался той точки зрения, что «в общем, ритм десятилетий положительно наблюдается в литературной эволюции».

Главное, на чем настаивает автор «Истории русской литературы 19 века», это то, что «необходимо сравнительное и последовательное изучение всех (курсив мой - Ю.С.) явлений литературы, имевших значение для данного десятилетия как предшествующих звеньев в преемственном труде над выработкой той или другой словесной формы. При этом откидывается само собой разделение писателей на непризнанных и признанных, забытых и бессмертных, левых и правых, овец и козлищ» (Энгельгардт. С.Х) Между тем, «хорошо изучены только немногие любимые и прямо гениальные писатели, но черновая работа, оценка писателей промежуточных, имеющих только относительное значение в преемственной работе над литературными формами, не сделана. (Энгельгардт. XI). ...Некоторые эпохи в отношении известной литературной области словно позабыты, и сводных монографий по ним не имеется.» (Энгельгардт. XI). Энгельгардт настаивает на том, «что,

²⁵ Энгельгардт Н. История русской литературы 19 столетия: В 2 т. Спб., 1902.

излагая историю литературы по авторам, всегда дают выбор, так сказать, букет литературных цветов, причем на оценку непременно влияют политические взгляды автора или его эстетические пристрастия. Метод это совершенно субъективный, следовательно, антинаучный (курсив мой - Ю.С.) (Энгельгардт. XI). Таким образом, для Энгельгардта основной задачей становится выяснение преемственности писателей в выработке литературных форм, а вопросы формы - «первыми вопросами» истории литературы.

Рассматривая историю литературного движения 60-х, Энгельгардт опирался в основном на Головина и Скабичевского, поэтому неизбежно был должен унаследовать и те их слабые стороны, о которых мы говорили. Вместе с тем он добавил к точке зрения этих авторов ряд своих собственных замечаний, поэтому его позиция не вполне совпадает с позицией его предшественников.

Автор «Истории русской ...» безоговорочно причисляет И.С Тургенева к представителям тенденциозной беллетристики, считая его вместе с Писемским писателем, первенствующим по таланту среди остальных представителей этого течения. Наряду со «Взбаламученным морем» Энгельгардт относит к охранительной литературе не только «Отцов и детей», но также и романы «Накануне» и «Дым».

Тургенев, по мнению Энгельгардта, не смог разглядеть сути движения, его Базаров - более француз, чем русский, и знаменитое природа не храм, а мастерская «прямая цитата из Фонтеня, да и сцена его с Одинцовой совсем не в духе русского разночинца; она отдает скорее жён-премьером французского театра» (Энгельгардт. С.198)²⁶. Не более объективно и «Взбаламученное море», которое изображает только «хлопья пены»; да и 3 первых её части целиком посвящены эпохе сороковых годов. «Тем не менее, роман Писемского занимает выдающееся место по богатству художественно выполненных фигур и картин» (Энгельгардт. С.209).

Еще менее удовлетворительными в отношении раскрытия смысла движения 60-х годов казались Энгельгардту романы Лескова и «Марево» Клюшникова, которое, при этом, обратило на себя особенное внимание автора. «Марево», - пишет он, давая не совсем традиционное толкование романа, - это польское повстанье 1863 года. Марево - та великая ошибка, в силу которой многие передовые люди и сам Герцен, будучи демократами и социалистами, впутались в это «шляхетское» дело и в конце концов очутились между двух стульев —и поляки, и их

Энгельгардт замечает далее, что эта черта Базарова скорее ближе самим людям 40-х годов. «Увы, эта слабовольная похотливость и падкость на распутную бабу, основной порок людей сороковых годов, даже самых передовых, как пьянство и неспособность выдержать при виде «четверти» и не очутиться на самом дне её, характерная слабость гражданственных шестидесятников» (Энгельгардт. С.198).

дело было им чуждо, и русское общество от них отшатнулось². Изображая эту сложную картину, Клюшников нигде не впал в карикатуру, остался художником... Вообще роман Клюшникова -вполне художественное создание и должен занимать видное место в русской литературе. Не понят был и тот тонкий юмор, который разлит на каждой странице, беззлобный и гуманный... Невежественная раздражительность направленческой критики не поняла этого юмора и перетолковала все в нем нелепо и грубо» (Энгельгардт. С.210). Далее, видимо, с целью восстановить справедливость, приводятся обширные выписки из романа, после чего утверждается даже следующее: «Удивительно обрисован в романе тип русского гимназиста - Коли. С ним только сравнится Коля Красоткин из «Братьев Карамазовых» Достоевского» (Энгельгардт. С.212). Таким образом, по мнению Энгельгардта, «...критика оклеветала Клюшникова, будто он ополчился на все движение 60-х, тогда как он осудил лишь польское восстание, а никак не освобождение крестьян» (Энгельгардт. С.214)²⁸.

Менее ясно высказывается автор «Истории русской литературы...» по поводу принадлежности романа «Обрыв» к антинигилистической литературе, о котором говорится лишь следующее: «Даже такой художник, как Гончаров в своем «Обрыве», в этом сложном, изумительном по гармонии и общей архитектонике

Общество действительно отшатнулось от Герцена в связи с той позицией, которую он занял по поводу польского восстания 1863 года - см. об этом, например, Н.Котляревский. Канун освобождения. Пг.,1916. К какому отчуждению и жизненным трагедиям приводило участие в нем русских радикалов, можно судить из мемуаров В.Кельсиева. (Келъсиев. В. Пережитое и передуманное. Спб., 1867.)

²⁸ Воистину не перестаешь удивляться разнообразию мнений, высказанных по поводу антинигилистического романа. С нашей точки зрения, трудно, если не невозможно, согласиться с выше приведенной интерпретацией «Марева». Польское «повстанье» занимает в нем незначительное место в сравнении с теми главами романа, которые описывают, с одной стороны, совершенно в гоголевской традиции нравы русских помещиков, а с другой - романтические образы Вронского и Инны. Оставляя на совести Энгельгардта его смелое заявление относительно образа нигилиста Коли, нельзя не сказать о том, что Клюшников действительно один из «самых прочитанных» Достоевским русских писателей, наряду с Лесковым, и решить в полном объеме проблему генезиса «Бесов», например, совершенно невозможно без привлечения в том числе и «Марева».

Сколько мы можем припомнить, никто и не обвинял Клюшникова в том, что он «осудил освобождение крестьян», тем не менее, это высказывание Энгельгардта заставляет еще и еще раз задуматься о том, что же из себя представляет в действительности «антинигилистический» роман.

произведении отдал дань тенденциозному герою современности, нигилисту 60-х М. Волохову» (Энгельгардт. С.214)²⁹.

Энгельгардт объясняет неудачу писателей школы 40-х годов в изображении освободительного движения шестидесятых самой «художественной манерой и приемами их искусства. Это искусство могло в совершенстве изображать только застывшие в законченном облике бытовые типы, выражавшие коллективную, национальную, сословную и профессиональную личность. Но там, где ломались бытовые формы и падали устои векового строя, шло бурливое творчество жизни, там это художество было бессильно³⁰, и, уловляя отдельные резкие зигзаги и абрисы, давало шарж, карикатуру, целое же тонуло во «Взбаламученном море», «Мареве», «Дыме», в том шевелящемся хаосе, где ворочаются «демоны глухонемые», о чем говорит только Тютчев из русских лириков. Проникнуть в «хаос», «дым», «марево», «муть» вскипевшей до дна пучины, ломавшей лед закоченевшего строя дореформенных типов русского моря могло только «изнутри» к вещам подходящее искусство Достоевского. Он один смог вызвать «бесов» из этого хаоса. Другие только сумели зарисовать «мелкого беса из самых нечиновных» нашей эпохи бури и натиска» (Энгельгардт. С.214).

Вообще, Энгельгардт склонен обращать свое особенное внимание на тот факт, что «направленческая» борьба эпохи бури и натиска носила во многом характер культурного столкновения. Если раньше, пишет он, в сороковые годы, «все резко сословные черты стирала культура помещичьего класса», то теперь, в шестидесятые, «мы видим борьбу двух типов мысли, вкуса, воспитания, культуры, если так можно выразиться - «гимназической» и «семинарской», гуманитарной и схоластической. «Отречение от Пушкина - характерная черта писателей, вышедших из духовенства, и главный пункт раздора с писателями помещичьего сословия. Наследники Ржевского попа Матвея, твердившего Гоголю - «Отрекись от Пушкина. Пушкин был язычник и грешник! - призывали к отречению от самого прочного факта русской культуры, от искусства, от всего, что представляет цвет и плод исторической жизни народа. Это отречение вышло из семинарии, верной заветам Матвея; Пушкина, а вместе с ним чистое художество, красоту,

Далее Энгельгардт несколько непоследовательно говорит о том, что Марк Волохов скорее является «изобретателем новой манеры ухаживать», чем деятелем освободительного движения.

³⁰ Подтверждением этого высказывания автора «Истории русской...» может служить тот факт, что на протяжении шестидесятых-семидесятых годов И.А. Гончаров неоднократно объяснял невозможность для себя писать именно отсутствием сложившихся типов новой России.

свободную, чуждую «полезного» мысль ненавидели и гнали» (Энгельгардт. С.230)³¹.

Энгельгардт обращает наше внимание на то, что духовное сословие было воспитано в римско-византийской системе мышления, в которой «вдохновению нет места.» Этот авторитет веков, санкционирующий правоту любого, остающегося в пределах схоластических построений, порождает тот крайний фанатизм и упорство, характерные для представителей этого мировоззрения, которые таким образом далеки от того, чтобы быть личными. «Мы, миряне, поступаем и говорим не твердо, ибо мы на каждом слове своем отвечаем лично и творим; но о. Матвей и множество отцов Матвеев, до известной степени целое сословие, ничего лично от себя не творя, зато не несут в себе искуса совести, мук раскаяния, рефлексии за свои стереотипные слова и поступки. Литература их обширна. Там много укоров миру, сословиям, грешным душам, человеческой совести, но молитва мытаря «Боже, милостив буди мне грешному», отсутствует в них и как факт, и как тенденция. Это все сплошные непогрешимость, непоправимость, повеление, угнетающее волю, стесняющее сознание. Таким систематиком гнетущим был Фома Аквинат, Филарет, Сперанский, Чернышевский. Без рефлексий, без самоукора, без снопов света со стороны» (Энгельгардт. С.234).

Мы позволили себе сделать эту обширную выписку культурологического содержания потому, что, с нашей точки зрения, она представляется чрезвычайно важной для понимания характера эпохи. Безусловно, не во всем можно согласиться с её автором, который при всех оговорках делает почти то же самое, что и радикалы 60-х -казнит целое сословие. Русское духовенство на протяжении своей истории давало примеры и иного характера, да и литургическая поэзия, как продукт византийской культуры, безусловно, несет на себе все признаки высокого вдохновения. Тем не менее, если рассматривать все вышесказанное как тенденцию, то многое представляется чрезвычайно верным, и это противопоставление двух систем мышления -гуманитарной и схоластической заслуживает самого пристального внимания историка литературы, прежде всего тем, что нашло свое отражение непосредственно в поэтике русского романа³².

^J1 Далее Энгельгардт говорит следующее: «...При жизни Пушкина кто же был главный его гонитель? - воспитанник рязанской семинарии и М.Д.А... магистр богословских наук критик Надеждин за то, что в «пленительной гармонии» не обретал «полезного содержания»! (Энгельгардт. С.231). Именно эта традиция, подойдя к своему логическому пределу, нашла себе прибежище на страницах «Русского слова» Благосветлова.

Энгельгардт пишет о том, что он цитирует современного публициста, но какого именно, не указывает.

Нетрудно заметить, что принципы, высказанные Энгельгардтом в предисловии к своей книге, так и остались принципами. Инерция оказалась сильнее, - и он в свою очередь продолжил делить литературу на разряды, исходя из собственных представлений о серьезном и занимательном.. Собрав и сгруппировав интересный материал, автор «Истории русской...» не создал никакой хотя бы относительно стройной концепции по примеру своих предшественников. Его исследование тенденциозной беллетристики носит скорее философско-культурологический характер, чем литературоведческий, и помимо оттенков ничего нового не содержит, поэтика же этой литературы находится вообще за пределами его внимания.

Первое десятилетие двадцатого века и годы, предшествующие Первой мировой войне, отмечены выходом целого ряда «очерков» по истории русской литературы³³, что было связано с желанием осмыслить уходящее столетие, столь богатое своим художественным содержанием. Наиболее известным среди их создателей является С.А. Венгеров, автор знаменитого «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых».

Венгеров смотрел на художественную литературу исключительно с точки зрения её «учительного» значения, и содержанием истории её он полагал прежде всего «смену идей и настроений», поэтому главной задачей историка становится указание на взаимодействие между общественной жизнью и литературой³⁴. Это тем более оправданно, с его точки зрения тем, что «исследователю, который захотел бы заняться историей новейшей русской литературы только с эстетической точки зрения, было бы очень мало дела» (Венгеров. С.14)³⁵. Автор «Очерков по истории...» придерживался того мнения, что на протяжении всего 19 века мы могли наблюдать «беспрерывную эволюцию идей, а литературные формы оставались почти неподвижны» (Венгеров. С.15)³⁶.

Выходные данные на них приводятся в соответствующем разделе библиографии, мы же рассмотрим те из них, которые сдержат материал по теме.

Очевидно, что подход этот не содержит ничего нового, и какова будет картина литературного процесса при его применении, нетрудно предсказать. Правда, Венгеров здесь же замечает, что всякий гений только кульминационный пункт, и значительные таланты вырастают только на глубоко замечательной литературной почве, но положение это никакого дальнейшего развития не получает. Таким образом, если следовать логике этой традиции, разделяющей писателей на «овец» и «козлищ», получается, что почва была «глубоко замечательная», а писатели, её' представлявшие - никудышными.

³⁵ Венгеров С.А. Очерки по истории русской литературы. Спб., 1907.

³⁶ Это положение выгляди настолько уязвимым, что непонятно, есть ЛИ
смысл подвергать вообще его какой-либо критике. Примечательно, что далее
Венгеров утверждает, что Толстой будет долгое время законодателем форм русского
романа! И это говорится в то время, когда русский классический роман вступил в

Таким образом, художественное творчество объявлялось автором «Очерков..» «проводником идей». Разделение им писателей на «первосортных и второсортных» приводит к тому, что материал по интересующим нас вопросам приходится выбирать из его книги буквально по крупицам.

Венгеров, уже в русле сформировавшейся традиции,
рассматривает вместе консервативную беллетристику и роман о «новых
людях». «Русский Вестник» объявляется им «приютом
противонигилистической литературы, где все нигилисты «в лучшем
случае дурачки, а большей частью воры, мошенники, грабители, убийцы
и поджигатели» (Венгеров. С.75). Список этих «жителей литературной
Вандеи», приводимый Венгеровым, также традиционен. С другой же
стороны, в «Деле» «пышным цветом распускается крайне

тенденциозная беллетристика, посвященная прославлению «новых людей» (Венгеров. С.105)³⁷. Главным представителем её объявляется Шеллер. Писатель этот « лишен способности сколько-нибудь тонкой нюансировки, обработка сюжета у него самая схематичная и прямолинейная, при крайней тенденциозности переходящая в деревянность» (Венгеров. С. 106) .

Тенденциозной же беллетристике, группировавшейся вокруг «Русского Вестника», Венгеров посвящает в своих очерках всего несколько строк. Он перечисляет уже хорошо известные фамилии³⁹ и безоговорочно причисляет к представителям охранительной литературы Ф.М.Достоевского, чьи «Бесы» - «роман гениальный, что и говорить, но целиком посвященный истерической борьбе с молодым поколением» (Венгеров. С. 117)⁴⁰.

В начале семидесятых годов, пишет далее Венгеров, на страницах «Русского вестника» выступает, «как она себя называет, «плеяда» -Маркевич, Аверкиев, Авсеенко» (Венгеров. С. 117) - поставившая себе задачу рядом с изобличением нигилизма создание положительного героя и чье литературное значение менее чем второстепенное. Самый даровитый из них - Маркевич, но и содержание его творчества сводится к тому, что «прокуроры и жандармы не преследуют, везде крамола,

пору своего кризиса. Ошибка такого рода прекрасно демонстрирует, насколько ошибочной была сама методология автора «Очерков...».

³⁷ Венгеров относит это явление исключительно к 70 годам.

Что это все это значит, мы предлагаем определить самому читателю. Эта цитата дает прекрасный образец того, какими понятиями оперирует Венгеров.

³⁹ В этом перечне имен и названий он даже не упоминает роман «Некуда» и
причисляет его создателя, исключительно как автора «На ножах», вместе с
Вс.Крестовским к самым крайним проявлениям обскурантизма.

⁴⁰ Следовательно, можно создавать тенденциозные произведения, которые
при этом будут «гениальными, что и говорить!»; здесь мы оставляем совершенно в
стороне вопрос о глубине понимания романа уважаемым критиком.

прогрессивная молодежь собрание жалких трусов, невежд и глупцов, которую надо вразумлять нагайкой» (Венгеров. C.I 17)⁴¹. На этом разбор охранительной беллетристики заканчивается.

Таким образом, если постараться придать стройный вид разрозненным и малосодержательным замечаниям С.А. Венгерова, то можно отметить следующее: тенденциозная охранительная беллетристика, нашедшая себе приют в Мекке черного реваншизма «Русском Вестнике», имеет, за исключением Достоевского, столь жалкое литературное значение и скудное идейное содержание, что и упоминать о ней если и приходится, то как о печальном факте нашего литературного развития.

Нетрудно заметить, сколько у автора «Очерков по истории...» неопределенного, слабо аргументированного и противоречивого; такое положение дел, на наш взгляд, явилось прямым следствием его методологических предпосылок. У Венгерова меньше логики и больше политических устремлений, чем даже у его предтечи Скабичевского, здесь всякий литературоведческий анализ окончательно подменяется личным мнением и сама литература рассматривается исключительно как манифест.

В русле сложившейся традиции мыслил и профессор Варшавского университета И.И.Замотин, автор книги «Сороковые и шестидесятые годы. Очерки по истории русской литературы 19 столетия»⁴², а также главы «Тенденциозная беллетристика 70-х годов» в фундаментальной «Истории русской литературы» под редакцией Д.Н. Овсянико-Куликовского⁴³. В своих воззрениях он опирался на Скабичевского, широко цитируя последнего и дополняя его точку зрения рядом критических замечаний, касающихся отдельных авторов. Мы остановимся на тех положениях, которые отличают его от предшественников.

И.И.Замотин не столь уверенно, как Скабичевский, относит романы Тургенева и «Обрыв» Гончарова к антинигилистической беллетристике, утверждая только, что «они давали толчок правой тенденции, потому что были истолкованы консерваторами 60-х годов в свою пользу» (Замотин. С.420). В тоне Замотина меньше резкости и больше объективности по отношению к литературе «правого лагеря»; он настаивает на том, что «несмотря на крайности, публицистическая беллетристика как в прогрессивном, так и консервативном своем направлении, служила все-таки по-своему к уяснению и укреплению

Эта оценка творчества Маркевича состоит в таком же отношении к действительности, в каком и оценка «Бесов» Достоевского.

*²Замотин И. И. Сороковые и шестидесятые годы: Очерки по историй русской литературы 19 столетия. Варшава, 1911.

⁴³ Овсянико-Купиковский Д.Н. История русской литературы: В 4 т. М., 1910.

новых путей жизни или путем пропаганды прогрессивных общественных идей, или путем восстановления необходимой исторической связи новой, пореформенной русской жизни с лучшими заветами ее прошлого» (Замотин. С.427). Он полагает, что «тип «нового человека», намеченный Тургеневым в лице Базарова и Соломина, получил дальнейшую разработку в произведениях современников Тургенева- гр. Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского» (Замотин. С.350).

Ряд нового по отношению к своим предшественникам внес Замотин в оценку творчества Лескова и Маркевича в написанном им разделе «Истории русской литературы» под редакцией Овсянико-Куликовского». «Своеобразная особенность Лескова, - пишет он, -заключается в том, что, осудив, и иногда слишком пристрастно (роман «На ножах») новые идеалы со стороны их несостоятельности, он противопоставил им не великосветские гостиные и бюрократические сферы, но глубину и задушевность народной морали и исконного русского идеализма» (Овсянико-Куликовский. Т.З. С.146)⁴⁴. Он представлялся Замотину не вполне характерным представителем направления.

В свою очередь и Маркевич назван его «ярким и в своем роде единственным представителем». Подчеркивая связь его образов и мировоззрения с эпохой сороковых годов, Замотин отмечает, что в его романах «нашла свое отражение художественно яркая и полная идеология правительственной и общественной реакции наступившей в первые же годы 60-х» (Овсянико-Куликовский. Т.З С. 146-149). Основной чертой творчества писателя при том, что многое у него описано « подробно, красочно и нередко остроумно» Замотин считал его несамостоятельный характер. Так, о романе «Забытый вопрос»⁴⁵ он пишет: «...подражательность Маркевича чувствуется и здесь: роман пестрит ссылками на Грибоедова, Лермонтова и Гоголя, некоторые характеры и сцены - прямо написаны на мотивы и вариации; в речи героев марлинизм 30-х» (Овсянико-Куликовский. Т.З С. 149). В «Типах прошлого» Замотин отмечает образ Кириллина, как «первый эскиз к пореформенным новым людям, которые из-под его пера всегда

Характерная и для Замотана, и для Венгерова неточность в выражениях, берущая своё начало в радикальной фразеологии 60-х. С какой же еще стороны можно осудить идеи? Важно еще раз отметить, что Лесков осудил не столько их самих , а ту форму, которую они приняли у «Чичиковых» нигилизма. Тем не менее, это мнение Замотина, прозвучавшее через полвека с момента выхода в свет «Некуда» и «На ножах» и 15 лет со дня смерти их автора, отчасти восстанавливало историческую справедливость и пролагало дорогу к объективной оценке этого периода творчества писателя.

⁴⁵ Замотин делит творчество Маркевича на два периода: 60-е - начало 70-х, конец 70-х - 80-е годы.

выходили физическими неряхами и нравственными уродами» (Овсянико-Куликовский. Т.З С. 149).

Второй этап творчества Маркевича открывается романом «Марина из Алого Рога» (1873), все действие которого построено на «спасении» главной героини его «идеалистами старшего поколения». «Вокруг носителей идей 60-х годов, обрисованных явно карикатурными красками, Маркевич группирует второстепенную массу подонков прогрессивной эпохи: недоучившихся либералов-разночинцев, которым в интересах личной наживы было выгодно и дворянское разорение, и восстановление крестьян против помещиков, и вообще всякое шатание государственных и общественных устоев» (Овсянико-Куликовский. Т. 3. С Л 55). В дальнейшем творчество писателя развивается в направлении дальнейшего сгущения красок, и в «Бездне» он указывает уже на прямое потворство власти террористам.

Маркевичу, как представителю охранительной литературы, Замотин противопоставляет в качестве явления одного порядка, но с противоположным «знаком», Шеллера, считая этих писателей характерной иллюстрацией к «союзу русской художественной литературы с публицистикой» (Овсянико-Куликовский. Т..З С. 133).

Таким образом, основная заслуга Замотина состоит в том, что он дал заслуживающие внимания наблюдения над творчеством Маркевича, одним из первых обратил внимание на особенное положение творческой системы Лескова среди тех писателей, которых традиционно относили к охранительной литературе. Более корректным представляется нам и используемый им термин «публицистическая литература». В остальном же Замотин по-прежнему опирается на Скабичевского и Головина, на основе работ которых он строит свой обзор творчества «беллетристов-публицистов».

«История русской литературы» под редакцией Овсянико-Куликовского в 3 томе содержит главу «Литературное и критическое движение 60-х годов», написанную Ч. Ветринским (Вас.Е. Чешихиным), в которой есть несколько интересных замечаний по теме нашей работы.

Борьбу против широко понимаемого нигилизма разворачивают в своих редакционных статьях «Русский Вестник» и охранительный роман, развившийся под его сенью. Это направление стоит на страже исключительно сословных интересов и серию обличительных романов открывает «Взбаламученное море». «Поверхностный общественный взгляд Писемского удовлетворялся так называемым здравым смыслом, за которым скрывалось много косных привычек мысли сонного обывателя, и автор грубо отождествил с современным ему демократическим движением внешние угловатости поверхностного нигилизма и положил начало именно такому поверхностному пониманию дела в этой литературе памфлетов» (Овсянико-Куликовский.

Т.3, С. 117). Клюшников в своем романе смешивает с этим еще и польское восстание, и таким образом формируется «готовый канон реакционного дидактического (курсив мой - Ю.С.) романа. Лесков в своем творчестве этой поры следует в основном тому же духу, и хотя «главные его герои Райнер и Л.Бахарева представлены далеко не в обличительном духе, а даже с сочувствием к их стремлениям, но третья часть романа представляет неблаговидный пасквиль на попытки Слепцова дать артельную организацию женскому труду» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С. 117). Творчество же Вс.Крестовского и роман Лескова «На ножах» принадлежат целиком и полностью, по мнению Ветринского, бульварной литературе.

«Но наиболее серьезное и глубоко отрицательное отношение к разночинскому радикализму Чернышевского и Писарева, а следовательно, к нигилизму, было заявлено Достоевским» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С. 122). Среди произведений, написанных им в шестидесятые годы и посвященных критике нигилистической идеи, Ветринский называет «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863) «Записки из подполья» (1864), «Преступление и наказание»(1866)⁴⁶ и затем справедливо говорит о том, что трудно в литературе этой эпохи отыскать произведение, в той или иной форме (Курсив мой - Ю.С.) не содержащей полемики против идей русского радикализма, и что, «беря исторически момент литературного развития в его целом, и в «Войне и Мире» нельзя не увидеть естественной реакции не только кричащим резкостям, все объясняющим немногим фразам нигилизма, но вообще рационалистической вере в центральную роль «мыслящей личности», ничем не связанной в безграничном полете индивидуального рассудка» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С.123).

Таким образом, мы видим, что к 10-м годам двадцатого столетия у исследователей вызревает понимание того, что публицистическая беллетристика далеко не так монолитна, как ранее казалось, и требует более дифференцированного и объективного подхода. Выработке же такого подхода препятствует по-прежнему желание опереться в своей оценке на субъективное понятие тенденциозности, терминологическая путаница и отсутствие всяких попыток серьезно проанализировать его содержание, генезис и поэтику; в особенности последнюю, которая не сводилась только к подражательности. С десятых годов 20 столетия и до начала шестидесятых, т.е. на протяжении почти полстолетия, и без того небогатый материал по нашей теме практически пресекается, что было связано, конечно, отнюдь не с логикой научного развития.

Как мы видим, список антинигилистических произведений беспрерывно расширяется в зависимости от понимания тем или иным исследователем степени их тенденциозности.

В период с 1911 по 1962 год появляются статья А. Цейтлина «Сюжетика антинигилистического романа»⁴⁷ и книга В. Базанова «Из литературной полемики 60-х годов »⁴⁸. Так же в 1926 году выходят «Очерки по новейшей русской литературе» в двух томах,, содержащие одно предложение, где антинигилистический роман назван «жестокой сатирой», а также указывается на близость философии Базарова с Ницше⁴⁹.

А.Г.Цейтлин принадлежал к так называемой «вульгарно-социологической школе», которая была «разгромлена» вместе с ленинградским формализмом. С этого момента всякому организованному инакомыслию был положен окончательный конец.

Социологическая школа была опаснее для режима, чем ленинградские вольнодумцы. Последние были только аполитичны, а Переверзев и его ученики вторгались в запретные идеологические сферы со своим хотя бы и односторонним, но объективным научным методом.

Пафосом творчества В.Переверзева являлся поиск соответствия между социальным значением произведения и его поэтикой. Стоило, например, с таких позиций взглянуть на литературу соцреализма или тот же роман о «новых людях», как с неотразимой ясностью проступило бы много такого, что никак бы не соответствовало утвержденной линии.

Социологическую школу и ленинградских формалистов, при всей разности их подходов к литературе, объединяла одна важная черта - они старались придать литературоведению объективный, научный характер; Переверзев и Шкловский, по сути, стремились к одному - к тому, чтобы оно перестало быть мнением частных лиц по поводу художественных произведений. На современном им этапе развития существовал только один путь - ввести некое ограничение в сферу своих научных поисков, ограничение по методу, но не по материалу, и потому, как ни парадоксально может показаться такое утверждение, это были явления одного порядка.

Социологический подход к литературному произведению - это один из методов его анализа, который способен давать очень разные и часто очень интересные результаты; другое дело, что вряд ли верно видеть в литературе исключительно социальное явление. Беда, если это

⁴¹ Цейтлин А.Г. Сюжетика антинигилистического романа // Литература и марксизм, 1929.

^4іБазанов В. Из литературной полемики 60-х годов. Петрозаводск, 1941. Это исследование осталось для нас по объективным причинам недоступно, но если судить по цитатам из него, встречающимся, правда, крайне редко, Базанов придерживался той точки зрения, что антинигилистический роман являлся эпигонским по отношению к Тургеневу.

⁴⁹ Это чрезвычайно любопытное сближение никак не пояснено, конечно, но оно стоит того, чтобы обратить на него внимание. Буржуазный индивидуализм Базарова действительно бросается в глаза.

можно назвать бедой, школы Переверзева заключалось в том, что этот метод требовал от того, кто его применяет, того ясного критического чувства литературы и того её знания, которыми обладал её выдающийся основатель. Он требовал знаменитого «медленного чтения» и огромного знания фактического материала. Без этих необходимых условий он незамедлительно превращался в профанацию в руках того, кто был введен в заблуждение его видимой легкостью и всеприменимость. Тем не менее, статья Цейтлина, является одной из самых содержательных и интересных среди всего, что по этому поводу было написано уже в рамках литературоведения, а не тех его переходных форм, которые существовали в конце 19 столетия.

А.Г. Цейтлин выделяет три метода построения сюжета антинигилистического романа: 1) Повседневный, типизирующий 2) Авантюрный 3) Психологический - отмечая при этом, что в огромном большинстве случаев «компонирование повествования достигается комбинированным употреблением всех методов сюжетосложения» (Цейтлин С.36) и указывает на соответствие этого разделения принятым во французском литературоведении терминам comedies d' intrigue comedies des moeurs, comedies des caracteres,. «Давая изображение человеческих состояний, переживаний и поступков, эти три творческих метода в сущности, исчерпывают всю возможную динамику образа» (Цейтлин. С.37)

«Нашим материалом, - пишет автор статьи, - будут соответствующие произведения Тургенева, Писемского, Клюшникова, Лескова, Крестовского и Маркевича. Их романы все тенденциозны, все разнородны по классовому генезису и по идеологическим устремлениям» (Цейтлин. С.39).

Первой Цейтлин рассматривает группу произведений с преобладающей психологизацией - это «Отцы и дети», «Новь», «Марево», «Вне колеи»⁵⁰. Авторы этих романов не обличают нигилистов, а изучают их душевный облик, поэтому и сюжетика их «по преимуществу питается психологическими переживаниями героев» (Цейтлин. С.47). Наиболее сдвинута в сторону событийности фабула «Марева»; социальная база - среднее и мелкое дворянство.

«Второй сюжетный поток « представлен творчеством Лескова и Писемского. Это романы «Взбаламученное море», «Некуда» и «Соборяне», их социальная база «не в усадьбе, а в провинциальном городе». «Историки установили, что именно мелкая буржуазия была основным поставщиком адептов нигилизма, и поэтому именно эволюция от патриархализма к своеобразному бытовому нигилизму - вот что легло в основу обеих фабул («Взбаламученного моря» и «Некуда» -

В.Орловского (Головина)

Ю.С.)» (Цейтлин. С.49). «Вытопись» была единственным способом изобразить эту эволюцию. Отсюда следуют особенности поэтики этих романов. «Психологизм требует от писателя углубленного анализа немногих главных образов; бытовизм столь же естественно располагает к экстенсивному охвату действительности, к широким и многочисленным картинам общества» (Цейтлин. С.50).

Однако, - отмечает Цейтлин, - Лесков бессилен объяснить, «почему эта чистая и идейная девушка (Лиза Бахарева) тянется к отвратительным сборищам маркизы де Лаваль и петербургских коммунистов» (Цейтлин. С.51). Слабость романов с сюжетосложением второго типа заключалась в том, что он пытался «бытовыми условиями объяснить то, что нуждалось совершенно в ином объяснении» (Цейтлин. С.55).

Романисты третьего лагеря - Крестовский, Мещерский (Тайна магистра Боба), Незлобин-Дьяков (Кружковщина) были «выразителями дум самых реакционных групп мещанства 70-х годов» (Цейтлин. С.57). «У этого класса с нигилизмом не было ни малейших связующих нитей, и такое положение по отношению к нему требует освещения его как антинациональной авантюры» (Цейтлин. С.60). Отсюда -соответствующее построение сюжета.

Однако ряд произведений тенденциозной беллетристики развернут сложным сочетанием трех повествовательных планов. К таким произведениям относится, в частности, «Перелом» Б.Маркевича.

Несмотря на то, что, как пишет сам Цейтлин, «сюжетная структура антинигилистической беллетристики 60-70-х годов вскрыта выше частично и неполно» (Цейтлин. С.65) и «за двадцать лет революционный процесс зашел далеко вперед» (Цейтлин. С.66), он не считает эту оговорку существенной для конечных выводов своей работы. «Таким образом - завершает он свою статью, - выбор сюжетных линий не был ни субъективным, ни случайным. Он предопределен социальным генезисом антинигилистических романов» (Цейтлин. С.74).

Видимая стройность этой работы легко разрушается при ближайшем рассмотрении. Прежде всего, мы не можем доверять конечным выводам работы потому, что круг произведений, привлеченных для анализа, выбран произвольно, и по каким критериям они попали в разряд антинигилистических остаётся неясным. Как мы видели, к моменту написания статьи Цейтлина нет никакого единодушия по поводу границ этого явления, каждый исследователь считает своим долгом прибавить к этому списку еще что-нибудь, исходя из своего понимания степени консерватизма того или иного произведения; не говоря уже о том, что никто даже не пытался поставить вопрос о том, что же представляет собой антинигилистический роман с точки зрения его поэтики. Предпринимая

такую попытку, автор статьи «Сюжетика антинигилистического романа» на неизвестных основаниях причисляет к тенденциозной литературе, например, «Новь» Тургенева, и на столь же неизвестных основаниях даже не упоминает «Бесы».

При в общем, правильном, на наш взгляд, распределении произведений по предложенным группам и интересными над ними наблюдениями, возникает вопрос, почему «Марево» более «психологичное» произведение, чем «Некуда», где в центре романа -образы Райнера, Юстина Помады и в особенности Лизы Бахаревой никак не уступают в психологической мотивированности образам Клюшникова.

Совершенно не ясно, чем «мелкая буржуазия» отличается от «реакционного мещанства» и почему у первого были связующие нити с нигилизмом, а у второго - нет. В этой связи легко поставить под сомнение главный вывод работы о детерминированности повествовательной манеры социальным генезисом. По сути своей, даже с точки зрения «марксистской науки» это не что иное, как отрыв формы от содержания, что еще раз подтверждает высказанный нами тезис о принципиальном родстве социологов с формалистами.

Однако, несмотря на эти слабости, работа Цейтлина служит красноречивым примером того, что едва мы касаемся поэтики антинигилистического романа, как становится очевидно, какое это * сложное и разнородное художественное явление. Comedies d'intrigue, comedies des moeurs, comedies des caracteres, - о которых говорится в статье, действительно исчерпывают всю возможную динамику образа, и, конечно, это справедливо не только для анализируемой литературы. Вывод, с неотразимой логикой следующий из статьи А.Г.Цейтлина - это отнюдь не тот, который её завершает; она убедительно доказывает: по крайней мере на уровне сюжетосложения, то что принято субъективно называть тенденциозной беллетристикой, объективно принадлежит к совершенно разным по методу творческим системам.

Известная «История русской литературы 19 века» под редакцией Г.Н. Поспелова⁵¹ содержит всего несколько абзацев по интересующей нас теме. В ней говорится, что продолжая традиции Помяловского, романисты демократического лагеря 60-х годов «изображали разночинцев-демократов в их идейной борьбе с дворянством, в становлении их социально-политических взглядов» (Поспелов. С.360). Это, прежде всего, Чернышевский и Слепцов. По их стопам «шли в пореформенный период и некоторые другие демократические романисты, не обладавшие однако ни смелостью, ни глубиной политической мысли, ни значительной творческой одаренностью»

⁵¹ Поспелов Г.Н. История русской литературы 19 века. М., 1962.

(Поспелов. С.363). Среди них - Бажин «продолжавший в основном традиции «Что делать?» и Федоров « в довольно завуалированной форме проводивший тенденции демократического просветительства писаревского склада» (Поспелов. С.363).

«Значительно меньших успехов по сравнению с представителями демократической литературы и литературы, изображавшей жизнь в свете идеалов патриархальности⁵², достигли те, кто так или иначе был связан с идеалами либерализма» (Поспелов. С.364). Это Гончаров с его «Обрывом» и тургеневский «Дым». К этой же группе писателей отнесен и Шеллер, о котором сказано следующее: «Сюжеты его первых романов не выходят за пределы семейно-бытовых отношений, а его герои, как носители пороков карьеризма, так и воплощающие в себе добродетель честного труда и прогресса, очерчены довольно схематично и тенденциозно» (Поспелов. С.364).

Параллельно с литературой демократической развивается литература ей враждебная, призванная «идейно разоблачить и опорочить революционную демократию; дискредитировать их идеалы и борьбу, а вместе с тем и защитить те основы и принципы жизни общества, с которыми были связаны их собственные реакционные идеалы. Первым, кто вступил на этот скользкий путь шельмования передового революционного движения, был Писемский...» (Поспелов. С.364). К этому же направлению отнесен Лесков с повестью «Овцебык (1862), романом «Некуда» (1864), который назван «злым и поверхностным пасквилем», «Обойденными» (1865). Одновременно с ним «выступает Клюшников со своим «Маревом», в котором впервые связывает движение 60-х «с польской интригой и людьми сороковых годов» (Поспелов. С.364).

В 1963 году в Баку выходит монография «Роман Лескова «Некуда» и «Соборяне» Н.С.Плещунова⁵³. Ровно через сто лет после появления этой литературы в свет она удостаивается специальных исследований, которые оставались первыми и последними на протяжении еще 30 лет, вплоть до начала годов девяностых.

Книга Н.С.Плещунова, посвященная прежде всего творчеству Н.С. Лескова, как это и следует из её заглавия, содержит отдельную главу под названием «Антинигилистический роман». Главная задача, которую поставил себе автор этого исследования, заключалась в том, чтобы отделить творчество писателя от реакционной беллетристики, показать, что хотя идейно роман «Некуда» «направлен против революционного движения», но «в то же время верно и то, что содержание его гораздо шире и включает в себя много ценных,

Здесь имеется в виду ни кто иной, как Ф.М.Достоевский. Плещунов Н.С. Роман Лескова "Некуда" и "Соборяне". Баку, 1963.

российская

^{41 Г0СУ}ДАРСТВЕННЛЯ

БИБЛИОТЕКА

несомненно положительных сторон» (Плещунов. С.45). Попытка доказать первую половину этого тезиса предпринимается при помощи следующей аргументации: образ Белоярцева является пасквилем потому, «что он поет на гитаре непристойную песню, а его между тем приглашали студенты на концерты» (Плещунов. С.45)⁵⁴. «Изображая собственно накипь нигилизма, Лесков обобщал эти отрицательные факты, придавал им всеобщее значение, старался выдать их за изображение революционных демократов».

«Ценные и положительные стороны» состояли, по мнению Плешунова, прежде всего в образе Л. Бахаревой⁵⁵, в меньшей степени -Райнера⁵⁶, а также в художественных достоинствах романа, в котором «есть немало интересных, содержательных и живых сцен, заметны следы подлинного художественного мастерства. Все это дает основания проявлять известную бережливость в подходе к роману «Некуда», увидеть в нем черты реализма» (Плещунов. С.75), «некоторые его главы⁵⁷ не уступят по своей выразительности прославленным произведениям крупных мастеров русской литературы 19 века» (Плещунов. С.75).

Н.С. Плещунов привлекает ряд новых для своего времени материалов по поводу романа - переписку Лескова, приводит знаменитую дарственную надпись на экземпляре романа, подаренного П.Н.Щебальскому, свидетельство А.Григорьева по поводу «Некуда». Делается и ряд замечаний по его поэтике: сообщается, сколько глав содержит роман, какое количество описаний природы, каковы сюжетные линии и сколько их. Вывод следующий: «...первая книга преимущественно бытовая, вторая авантюрно-обличительная, третья наиболее динамично рисует драму лучших людей и крах дела их, по мнению автора» (Плещунов. С.84). Язык романа нейтральный, для создания образов используется речевая характеристика. «Особый стиль выбран для главы «Чужой человек» (Плещунов. С.88).

Речь идет, конечно, о его прототипе - Слепцове. Мы бы поставили вопрос о том, почему бы ему не сменить репертуар в зависимости от обстоятельств, если бы было вообще возможно так произвольно смешивать реальное историческое лицо и литературного героя.

Плещунов, опираясь на ряд материалов, а именно на книгу С.Рейснера «Записки политкаторжанина», биографию Софьи Ковалевской и «Записки революционера» П.Кропоткина, отмечает, что свидетельства Лескова «во многом верны».

⁵⁶ В этой чести Райнеру отказано потому, что он не может служить
примером для подражания, как герои Чернышевского. О Розанове сказано, что Лиза,
«разоблачив его, вскрыла его буржуазную сущность», а вместе с тем и буржуазную
сущность самого Лескова, « общественный же идеал Женни Гловацкой пронизан
неприкрытым эгоизмом» (Плещунов. С.74)!

⁵⁷ Именно те, конечно, где нет нигилистов.

Роман «Соборяне», названный автором работы также «антинигилистическим», рассматривается Н.С.Плещуновым в том же обзорном ключе.

История вопроса

Принадлежность романа «На ножах» к антинигилистической беллетристике, причем к самым крайним ее проявлениям, утвердилась за романом практически одновременно с его выходом в свет. При этом он всегда рассматривался исключительно в контексте с остальными произведениями, попадавшими в разряд «охранительных», а само произведение Лескова осталось, по сути, совершенно не прочитанным критиками и историками литературы, что породило, на наш взгляд, совершенно ложное представление об этом интереснейшем творении великого писателя. Роман «На ножах» рассматривался, в этой связи, среди чрезвычайно разнородного материала, тесно связанного с понятием «литературная школа», и при попытках классификации такого материала методологические слабости проявлялись очень ярко -литературоведение сталкивалось с принципиальными трудностями, преодоление которых, на наш взгляд, и сейчас стоит на повестке дня. Поэтому нам представляется правильным и своевременным систематизировать научные представления, связанные с так называемой антинигилистической беллетристикой, в максимально возможном объеме, как для того чтобы определить место романа Лескова в современном ему литературном контексте, так и для того, чтобы проанализировать научную достоверность самого понятия, без чего тема нашего исследования не получила бы того всестороннего освещения, к которому мы стремимся.

Разговору о том, какое освещение получила в литературоведении привлекаемая к анализу беллетристика, необходимо предпослать ряд общих замечаний. Первое, что бросается в глаза при общем обзоре специальной литературы - исследований, специально посвященных данной теме, можно буквально пересчитать по пальцам одной руки. И это притом, что мы имеем дело с огромным литературным пластом, во многом определявшим неповторимый облик эпохи, справедливо считающейся расцветом русской беллетристики. Возможно, не этим произведениям мы обязаны понятию «золотого века», но ведь вопрос эстетической состоятельности, художественности, в строгом смысле, не принадлежит к ведению истории литературы как таковой, во всяком случае, никак не исчерпывает ее. Мы беремся утверждать, что изучение именно того, что не вполне справедливо называется литературой второго ряда, не только является долгом всякого добросовестного исследователя, потому что не замечать те или иные явления культурной истории нации так же странно, как истории вообще было бы странно делить факты на интересные и достойные научного освещения и не достойные такового, но и оказывается в ряде случаев более благотворно для познания самих законов литературного творчества. Только изучение всего без исключения материала позволит нам составить верную картину литературного процесса той или иной эпохи, который отнюдь не исчерпывается классическими произведениями, и показать, как формируются творческие системы её представителей.

В своем анализе «литературы вопроса» мы будем двигаться в хронологическом порядке, стараясь по возможности охватить все труды, написанные за истекшие полтора столетия, которые содержат хотя бы и отрывочные замечания по теме. Это позволит нам не только ознакомиться с взглядами исследователей и критиков, но и даст нам представление о том, как эти взгляды менялись с течением времени.

Так называемая тенденциозная беллетристика, в силу одной особенности, а именно - тесной связи со своим временем, с необходимостью вызывала активную реакцию читателя. Не будет преувеличением сказать, что на ее долю выпал такой общественный резонанс, какого русская литература ни до, ни после не видела. Корни такого положения дел лежат во многом в исторической атмосфере перемен и общественного подъема, охватившего Россию со второй половины 50-ых годов. Но дело заключалось не только в злободневности этих произведений, напрямую связанных с самыми горячими фактами и событиями, но и в способности читателя на них реагировать. Появление самого массового читателя, которым ознаменовалась эта эпоха - вот основание и первопричина кипения страстей и небывалого биения жизни вокруг этих произведений.

В авангарде столкновений разнообразных, часто полярных мнений, естественно, находилась критика, не оставившая без внимания такой в высшей степени интересный и общественно значимый факт, как появление тенденциозной беллетристики. Именно она заложила те традиции, которые во многом определили дальнейшую судьбу этой литературы и в общественном сознании, и в умах исследователей, судьбу во многом несчастную. Так или иначе, касаясь современной этим произведениям критики, мы погружаемся в малоплодотворную среду полемических сражений, в которых собственно литературные соображения далеко не первенствовали. Отстоять идею - вот что было важно прежде всего, и среди партийных сражений, во многом, возможно, искупаемых духом времени, деятели эпохи «бури и натиска» не замечали одиноко стоящую в стороне истину.

Первым же специальным литературоведческим произведением, посвященным эпохе 60-х годов, с известным приближением можно назвать «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 годы».1 Задуманный как своеобразное пособие для цензурного комитета, труд этот полностью соответствует своему названию и представляет собой двойной интерес: во-первых, он отражает официальную точку зрения на литературный процесс эпохи, влияние которой отрицать нельзя, а она, между тем, никогда не подвергалась обстоятельному рассмотрению, и, во-вторых, как первая попытка проанализировать и классифицировать современную автору литературу. Вместе с тем, книга эта написана живо и горячо, в ней есть своя логика, а эстетические критерии, в ней представленные, во многом совпадают с теми, которые были характерны для широких читательских слоев петербургской образованной публики. Труд этот касается и непосредственно того материала, который мы взялись обозревать -антинигилистического романа. Кроме этого раздела беллетристики, автор «Собрания материалов...» действительно дает обзор всех значимых литературных явлений этого периода, и мы позволим себе остановиться на некоторых разделах этого произведения несколько подробнее, чем требует наша работа, поскольку труд этот крайне редко привлекался в качестве источника.

У истоков «антинигилистического» романа

К моменту появления в "Маяке" программного произведения Бурачка "Герои нашего времени" тираж журнала составлял меньше 400 единиц. Год "Героев.." - 1845 - последний в недолгой истории этого издания

Роман Бурачка93 - первое в русской литературе художественное произведение с направлением, первое произведение, в котором принцип художественности принесен в абсолютную жертву идеологии. Это -крупнейшее явление в литературе сороковых годов, конечно, не по влиянию на текущий момент, не по художественному значению, а по значению генетическому, эволюционному. Без анализа этого произведения, учета его влияния на литературный процесс невозможно, на наш взгляд, выстроить объективную диахронию истории русской литературы.

Автор не случайно заимствует название у Лермонтова -установка романа намеренно полемическая, и эта полемичность заявляет себя уже в названии. Бурачок отрицает не только злободневность героя Лермонтова - он восстает против романтизации безнравственного бытия "светских львов", которых он назовет "ослами" и "поросятами", не видит в лермонтовской прозе живого контакта с современностью, и, стремясь восполнить этот недостаток, автор "Героев..." противопоставляет мнимым, на его взгляд, "героям" героев настоящих, обладающих цельным христианским мировоззрением. В этом романе русская литература отходит от монологической линии развития, здесь зарождается другая литература - литература последних вопросов, в которой психологическая история личности отступает на второй, если не на третий план, уступая первенство последним вопросам бытия.

При анализе этого произведения мы будем указывать на важнейшие черты его поэтики, давшие богатые всходы в период расцвета русской литературы. Эстетическое значение «Героев нашего времени», как и многих других романов и повестей, для науки не имеет значения, - в истории литературы крупные творческие системы, на наш взгляд, взаимодействуют только поверхностно — мы бы уподобили этот процесс с известными оговорками деревьям, которые способны срастаться лишь своими кронами; но сам ствол такого дерева - следствие сложного эволюционного процесса от примитивных форм литературной жизни, мертвые останки которых затеряны в пыльных пластах забытой периодики, к совершенным классическим произведениям.

С.А. Бурачок и его детище - "Маяк современного просвещения и образованности" - принадлежит к тем историко-художественным явлениям, которые воинствующе не принимаются современниками и мгновенно забываются потомками. На протяжении десятилетий единственным сколько-нибудь подробным упоминанием о деятельности одаренного темпераментом древнего проповедника автора "Героев..." оставалась статья Аполлона Григорьева "Оппозиция застоя. Некоторые черты из истории мракобесия»94, но и она далека от сколько-нибудь внимательного отношения к этому явлению.

В характере влияния романа Бурачка на последующий литературный процесс содержатся, на наш взгляд, неопровержимые доказательства того, что генетическая информация в ее эволюционной цепочке передается по каналам, имманентным самой литературе. Прежде всего, это выражается, по нашему мнению, в том, что для того или иного писателя нет никакой необходимости в знакомстве с литературным произведением для того, чтобы попасть под его влияние. Достаточно того, чтобы он подключился к литературной традиции, и тогда поэтика ее, независимо от его воли, начнет разворачивать свои жанровые возможности. Там, где исследуемый материал и современное состояние развития литературоведения дадут нам такую возможность, мы постараемся отметить некоторые закономерности такого наследования и на этой основе высказать гипотетические предположения о законах, управляющих этим процессом.

Роман Бурачка, помимо чисто литературоведческого, представляет огромный интерес с точки зрения оценки культурной и политической ситуации начала и середины сороковых годов, то есть времени, предшествующего "мрачному семилетию". "Герои нашего времени" - яркое свидетельство начинающегося разрушения Николаевской Империи, нарастающих в ее системе структурных сдвигов; полемическая заостренность романа говорит о том, каков был накал на этих линиях разлома и какое кипение намечалось за фасадами, столь внешне незыблемой феодальной России. Как подземные гулы, едва уловимые сейсмической техникой, неопровержимо предсказывают землетрясение, так культурные процессы в обществе - часто единственное, что дает историку возможность увидеть, как готовятся те или иные социальные сдвиги.

"Герои нашего времени" - первое произведение литературы, стремящейся подпереть устои, показать, что и в ветхие меха можно влить новое вино, желательно, конечно, основательно разбавленное. Бурачок прекрасно осознавал, и мы это увидим, что ему не на что опереться в современной ему России, что тенденции исторического развития явно шли вразрез с его чаяниями. Он, как наиболее последовательный из славянофилов, также ищет идеалы развития страны в допетровской Руси, но не в ее земских добродетелях, а в ее азиатской замкнутости и идеологии религиозного превосходства над павшим западным миром. В своем романе Бурачок не просто указывает на эти средневековые идеалы, он старается продемонстрировать их жизненность, их применимость к реальности, более того, он и делает их реальностью своего романа.

Роман Бурачка открывается картиной совместной молитвы бар и холопов, и автор на первых же страницах заявляет: Россия - страна особая, она - единый организм, слившийся в любви к православному Богу и, как его воплощению на земле - царю; в ней нет никаких предпосылок для социальной вражды, и потому каждый из слуг Анны Васильевны Панской, одной из героинь романа, "всем довольный как истинный домочадец, все исполнял и все господское берег, как свое родное»95.

Утро в знатном аристократическом семействе Анны Васильевны и Василия Ивановича Панских начинается точно так же, как начиналось оно и в 16 веке где-нибудь в московском приходе «Николы на грязех». Анна Васильевна реально воплощает идеал доброй жены средневековой русской письменности и ведет свое хозяйство в точном соответствии с "Домостроем" Сильвестра. После совместной молитвы со слугами Анна Васильевна "строит столы" на нищих, демонстрируя в центре гоголевского Петербурга верность отеческим обычаям, реально сохранявшимся в это время разве что у поволжских старообрядцев.

Особое положение Анны Васильевны в современном ей мире определяется автором также на первых страницах, - она ведет жизнь затворническую, посвящает все свое время воспитанию дочери и хозяйственным заботам. Процветают и ее имения. Рецепт благосостояния сейчас же дается Бурачком - личное присутствие помещика при тщательно подобранном духовенстве.

Приступая в завязке к экспозиции своих разнообразных героев, автор незамедлительно распределяет персонажей романа в два противоположных идеологических лагеря, в "войско света" и в "войско тьмы".

Герои своего времени в романе Н. С. Лескова «На ножах»

За четверть века, отделяющие «Героев нашего времени» от «На ножах», русская литература прошла значительный путь. Характер произошедших изменений наглядно представлен в тенденциях развития нравственно-сатирического романа.

Пожалуй, самое значительное событие в литературной истории России, приходящееся на период между 1845 и 1865 годами, это появление романа «тургеневского» типа, отражающего высший уровень развития критического реализма. Русская мениппея активно впитывает его влияние, не обращая внимания на то, что поэтика этого явления глубоко чужда ее природе, и потому чревата отторжением. Однако литературный процесс отличается принципиальной «нелинейностью», иначе говоря, литература делает шаг вперед, предварительно перебрав все возможные направления движения, открывающиеся ей на новом уровне, в том числе в «стороны» и «назад». Примечательно, что так называемая «первая волна антинигилистической беллетристики» почти полностью поглощена этим господствующим «тургеневским» влиянием, что проявляется, например, в редукции мистического элемента ее поэтики, отсутствии вставных жанров и сглаживании амплитуды «взлетов» и «падений» ее героев. Но уже в «На ножах» ярко проявляется стремление мениппеи освободиться от такого влияния и вернуться к своим жанрообразующим истокам.

Этот роман - шаг вперед в развитии жанра и возвращение на новом диалектическом витке к «Героям нашего времени»; анализ того, как преломляется роман Бурачка в «На ножах», позволяет, на наш взгляд, совершить интересные наблюдения над природой литературного генезиса вообще. Разница, полученная при «вычитании» из Лескова Бурачка, и есть «число» развития, которое одновременно содержит в себе как новое, привнесенное автором «На ножах» и литературной эпохой, так и тенденции дальнейшего развития жанра.

Роман Лескова демонстрирует нам принципиально иной уровень психологической мотивации действий своих персонажей в сравнении с «Героями нашего времени», что связано, на наш взгляд, не только и не столько с разницей в художественном даровании - новые литературные времена предъявляют и новый уровень требований. Это и колоссальный скачок в развитии, и основной источник изменения объема «На ножах» в сравнении с «Героями нашего времени» - психологическая мотивация потребовала и иного объема романного пространства как временного, так и событийного.

Психологизм "На ножах" в целом тургеневского типа, где рисунок личности подается не анализом внутреннего монолога с оценкой уровня саморефлексии и глубины идейного постижения действительности, а внешней реакцией на окружающий мир, и поэтому у Лескова так высока цена поступка - весь его интерес сосредоточен на действии, хотя он и вынужден совершать редкие экскурсы во внутренние состояния своих персонажей136.

Одно из существенных отличий «Героев нашего времени» от «На ножах» заключается в отношении этих романов к бытописи. Если у Бурачка мы можем констатировать полное ее отсутствие, то роман Лескова содержит развернутые описания не только интерьеров и нравов - как петербургских, так и провинциальных - но и подробные физические характеристики героев, отсутствие которых мы отмечали в «Героях нашего времени». Однако особенности жанра и здесь оказывают свое влияние, порождая очень интересный процесс «вытеснения» бытовых описаний, о чем мы ниже будем говорить подробнее.

В «Героях нашего времени» мы видели и полное отсутствие пейзажа, тогда как роман «На ножах» насыщен описаниями природных состояний, которые особым образом связаны с развитием его действия. Функция пейзажа у Лескова коренным образом отличается от таковой в критическом реализме, где природные состояния тесно связаны с психологическим миром личности и отражают происходящие с ней изменения. Связь между миром людей и миром природы носит у Лескова более глубокий, космогонический характер - это не поверхностное и однонаправленное отражение. Злодеяние колеблет мироздание, сотрясает космос, который способен отторгать от своей гармонии человека, нарушившего божественный закон. Можно говорить о своеобразном пантеизме писателя, ведь человек понимается как часть одухотворенной природы, ее нерв; и разрыв души с мировой любовью ставит с ней во враждебные отношения - Глафира Бодростина враждует с Богом, и вот уже плеск "золотистого карася в пруду" ей "страшен" (Т.25.С.125)137.

Архитектоника романа Лескова наследует почти без изменений принципы построения «Героев нашего времени» - это та же трехчастная композиция, и распределение сюжетных событий подчинено тем же принципам, что и у Бурачка, с той только разницей, что объем событий, отраженных в «На ножах» в разы превосходит скромную фабулу «Героев...»

Как и в "Героях нашего времени", перспектива развития персонажей у Лескова открывается при первом же появлении их на страницах романа. Так отец Евангел уверенно предсказывает майору Форову, что, когда Бог постучится ему в сердце, он скажет «взойди и сотвори обитель» (Т.24. С.28). В конце романа Лесков заставит самого Форова признать правоту высказанного о нем на первой же странице авторского слова, и «нигилист чистой расы» скажет, что он всю жизнь относительно себя ошибался и что он «пламеннейший идеалист, скрывшийся под чужой кличкой» (Т.26. С.154).Так Висленев уже на семнадцатой странице романа назван безнатурным, и вектор его развития, который можно выразить поговоркой "Заведется чертовщина там, где просто пустота" определен совершенно ясно. В "На ножах", как до того в "Героях нашего времени", чеховские ружья развешены по всем стенам первого акта , и все они выстрелят - романное пространство у Лескова точно так же избегает произвольного, нелогичного, не предопределенного авторской концепцией, как и у Бурачка, парадоксальным образом выстраиваясь при этом вокруг категории случайного.

Автор "На ножах" также не стесняется бесконечно повторяться, утверждая свою мысль на разные лады, и прибегает к однозначным оценкам, выраженным прямой авторской речью. Все это та же система построения романа, которую мы видели у Бурачка в таком чистом, схематическом виде, с той лишь разницей, что у Лескова она усложнена и объемом действия, и психологической мотивацией развития персонажей.

Превращение мертвящего схематизма Бурачка в живое романное действие осуществляется русской литературой в лице Лескова на путях правдоподобия, соотнесения литературного пространства с реальностью. Одним из самых слабых мест "Героев нашего времени" является "раздвоенность" его персонажей, которые с легкостью меняют не только свои мнения и романные функции, но и сами характеры, психологические и этические сущности. Разрешить это противоречие можно двояким образом: или аргументировать психологическим анализом такое явление, или распределить противоречивые черты и соответственные им роли среди двух или даже нескольких персонажей.

Роман «На ножах» в творчестве Н. С. Лескова

Роман «На ножах» писался и печатался уже в то время, когда его автор был подвергнут литературному остракизму. Это первое значительное обстоятельство, кардинально повлиявшее на судьбу этого произведения. Второе заключается в своеобразии жанрового построения романа, одновременно и архаического, и опередившего свое время. Но главное это то, что и как было написано в "На ножах", какие идеалы реализованы в его образах и какие выводы с необходимостью вытекают из самой ткани романа.

Трудно вообразить, что "под влиянием личного раздражения против резко отвернувшихся от него демократов-шестидесятников"171 Лесков пишет целых два романа с солидным временным промежутком между ними. Если через пять лет после "Некуда" появляются "На ножах", не говорит ли это о том, что жизнь развернула такие факты, о которых молчать стало невозможно и которые требовали своего осмысления не только в узком контексте освободительного движения 60-х?

Роман "На ножах" обвиняют в композиционной сумбурности. И одним из первых это отметил Достоевский. Источником такого положения дел можно бы признать факт поэтапного, и к тому же под диктовку, создания книги. Но такая практика при бурной журнальной деятельности была нормальной.

Здесь возможен другой подход, когда признается то обстоятельство, что в значительном произведении ничего не бывает случайно, и определенному качеству содержания соответствует определенное качество формы. Переводя литературоведческие категории в философские, можно сказать: чем сложнее содержание объекта, тем сложнее он структурируется. Жанровая природа "На ножах" требует избегать односторонности в оценках. "Это самое безалаберное из моих слабых произведений"172. Одно из немногих прямых упоминаний самого Лескова о "На ножах". Эту фразу как-то принято считать за смертный приговор художественным красотам романа. А это высказывание имеет вполне определенный смысл: а) Роман слаб композиционно, иначе говоря, его архитектоника не удовлетворила Лескова; б) Таково его отличие от остальных произведений, причисляемых самим писателем к слабым.

С какой точки зрения оценивает роман Лесков? Он оценивает свой роман как его современник, чье творчество оказалось резко противопоставленным безусловным достижениям художественной мысли, а в некоторых случаях и гениальным произведениям. Легче было признать неудачу, чем постараться теоретически защитить то, что вырастало прямо из глубины творческой закономерности. У Лескова не было необходимой исторической дистанции и возможности объективно оценить источники, питающие его творчество.

"Жанровый костяк романа еще далеко не затвердел, и мы еще не можем предугадать всех его пластических возможностей"173. Бытование жанра, на наш взгляд, удобно представить в виде двух конусов с общей вершиной, нагляднее всего — песочных часов. Жанр формируется "явочным" порядком — начинают появляться произведения, исполненные по близкому образцу. Основание предложенного конуса — начало такого бытования, когда постулирующие признаки плохо выражены. Чем выше к горлышку этих жанровых песочных часов, тем стройнее и эстетичнее жанровое построение. Верхняя половина песочных часов — область эпигонов. Оба основания геометрических фигур стремятся к бесконечности, то есть усмотреть начало жанра или уловить его реминисценции можно практически всегда — все зависит от качества "мерительного" инструмента. В этих "литературных" часах от основания к вершине стремятся разнообразные потоки, лишь изредка отливающиеся в нечто стройное, на примере которого создается условная схема того или иного жанра, во всяком случае остающаяся научной абстракцией. Жанровая система по определению есть детище множества произведений. Значительных среди них— десяток, гениальных — единицы. Большая литература никогда не дает «чистого» жанра, не укладывается в узкие рамки.

Попытки "классического" подхода к роману "На ножах" порождает справедливое недоумение современного исследователя: "Трудный рост" Лескова-художника обозначен вехами столь несоизмеримыми, что нелегко объяснить хронологическое соседство этих произведений, их принадлежность перу одного и того же автора"174. Это о "Соборянах" и "На ножах", которые далее называются "аляповатым авантюрным романом". Остается добавить: — не то что нелегко — невозможно.

Чтобы понять специфику "На ножах", надо отказаться от теории поступательного, магистрального развития литературы. Она не развивается, она осуществляет свое высшее бытие с "отступлениями и рикошетами". Какие-то жанры перестают активно существовать, какие-то получают временную активность — это важно. Но художественным произведение делает соответствие формы поставленным творческим задачам. "Живой контекст с неготовой, становящейся современностью (незавершенным настоящим)"175 — вот жанрообразующий признак романа. Поэтому на синхроническом срезе мы с полной уверенностью можем определить "На ножах" как "мистико-социальный" роман, являющийся, вместе с «Бесами» реализацией жанрового потенциала менипповой сатиры.

"Позиция Лескова была по существу демократической"176 — пишет Столярова. Позиция Лескова с первого дня его существования в литературе и до его смерти была консервативной. Понятие консерватизма, само по себе, как политического течения, имеет вполне определенный смысл: уважение национальных традиций, взвешенный подход к реформированию общественных отношений, приоритет семейных и религиозных ценностей, чувство долга, понимаемого как безупречное выполнение обязанностей, возлагаемых государством и собственной совестью.

Трагедийное начало в "На ножах" заключается не в ситуации, емко определяемой русской пословицей "Вор у вора дубинку украл", — интрига между негодяями легко воспринимаема и понятна. Положительные герои романа, окруженные "пунцовыми филантропами", терпят гонения, следуя своему долгу, и такое служение оказывается крайне неудобным для всего общества. Это - главный источник трагического в романе.