Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Дихотомия восток-запад в произведениях Н.Н. Каразина 18
1.1. Особенности русского ориентализма и его отражение в
прозе Н.Н. Каразина 18
1.2. Проблема самоидентификации героев прозы Н.Н. Каразина. Киплинг и Каразин – два взгляда на колонизацию 41
1.3. Туркестан в культурном процессе XIX в. Интенция побега на Восток и реализация образа дороги в романе «Погоня за наживой» 69
ГЛАВА 2. Специфика авторской позиции писателя-ориенталиста Н.Н. Каразина 87
2.1. «Другое Я» писателя-ориенталиста Н.Н. Каразина 87
2.2. Н.Н. Каразин и В.В. Верещагин. Своеобразие авторских позиций писателей-ориенталистов 99
2.3. Подпись к рисунку – особенный жанр ориенталистской поэтики Н.Н. Каразина 114
2.4. Авторская позиция Н.Н. Каразина в «турецких» текстах: особенности поэтики 126
Заключение 154
Список использованной литературы
- Проблема самоидентификации героев прозы Н.Н. Каразина. Киплинг и Каразин – два взгляда на колонизацию
- Туркестан в культурном процессе XIX в. Интенция побега на Восток и реализация образа дороги в романе «Погоня за наживой»
- Н.Н. Каразин и В.В. Верещагин. Своеобразие авторских позиций писателей-ориенталистов
- Авторская позиция Н.Н. Каразина в «турецких» текстах: особенности поэтики
Проблема самоидентификации героев прозы Н.Н. Каразина. Киплинг и Каразин – два взгляда на колонизацию
Интерес к Востоку в России, его изучение берет начало со времен торговых отношений Древней Руси с рядом восточных государств, а после усиления связи с Византией Восток становится неотъемлемой частью русской культуры. Положение России посреди двух частей света, географическая неразделенность с Востоком скрестили их судьбы, сделав Восток частью «нашей живой истории, длящейся в опыте современности» [Иванов 1985: 424], что стало особенностью русской цивилизации. С тех пор его изучение является одним из приоритетных для русских ученых, военных, журналистов, писателей, художников, путешественников.
XIX век занимает особое место в истории российского востоковедения, это связано с острой необходимостью изучения территорий, присоединенных в результате колониальной экспансии, таких как Закавказье, начиная с Картли и Кахетии в 1801 году, заканчивая Аджарией и Ардаганом в 1878; черноморское побережье Кавказа; большая часть казахских земель, а уже ближе к концу столетия частью России стал и Дальний Восток. Территорией Средней Азии, включая бассейн Каспия, Российская империя серьезно заинтересовалась еще при Петре I, которого привлекали слухи о залежах золота в устье Амударьи, а также возможность установить речной торговый путь в Индию. Правда, после неудачной экспедиции отряда князя А. Бековича-Черкасского, уничтоженного хивинцами, в Петербурге на время забыли о Средней Азии, вплоть до принятия подданства России малой киргизской ордой в 1732 году во времена правления Анны Иоанновны. К началу 30-х гг. XIX в. Средняя Азия была надежным и обеспеченным рынком сбыта русских промышленных товаров. А после длительных попыток преодолеть соперничество с Англией за политическое и торговое влияние в Туркестане императорским указом от 20 декабря 1863 г. был начат новый этап во внешней политике России в Средней Азии, значительная часть которой в 70-х – начале 80-х гг. вошла в состав Российской империи, а над ее остальной территорией был установлен протекторат.
Территориальная экспансия потребовала создания современных востоковедческих кафедр, которые могли бы возглавить и развивать не только иностранные ученые, но и отечественные. О создании «ориентальной академии» при Петербургском университете мечтал еще М.В. Ломоносов и, сокрушаясь по поводу отсутствия профессора-ориенталиста в готовящейся к открытию Академии наук, писал о важности изучения Востока: «Между тем восточные языки, вообще связи с Востоком требуют к себе гораздо более серьезного и ответственного отношения, в особенности в России: в европейских государствах, которые ради отдаления от Азии меньшее сообщение с ориентальными народами имеют, нежели Россия по соседству, всегда бывают при университетах профессоры ориентальных языков… Хотя по соседству не токмо, но и целой Ориентальной академии быть бы полезно» [Ломоносов 1952: 50]. Однако подобные заведения появились лишь в XIX веке в университетах Москвы, Дерпта, Вильно, Харькова, Казани, Одессы и позднее Петербурга. Одновременно с этим повсеместно организуются научные экспедиции, производятся раскопки, издаются рукописи, публикуются открытия в области ориенталистики, записки, воспоминания, переводы путешественников и этнографов. Как отмечал в начале XIX в. писатель-востоковед, основатель и редактор журнала «Библиотека для чтения» Осип Иванович Сенковский, Восток – «это та часть света, к которой по силе обстоятельств и по народному инстинкту устремляется любопытство русских» [Эрие 1840: 5], а по свидетельству энциклопедии лексикона 1830 года, «знание Востока составляет для многих европейцев, можно сказать, роскошь просвещения, плод любознания и далеко распространенной ученой деятельности, которая достигла у них величайшего разнообразия; напротив, для России знакомство с Востоком есть предмет не простого любопытства, а насущной потребности. Образованные люди всех земель от нас ждут основательных сведений о тамошних странах и народах. Из всех европейцев только мы, русские, живем на рубеже Востока и Запада, имеем восточные племена в своем составе; только у нас есть сношения с этими народами не посредством одних дипломатических агентов, а сношения частных людей с частными людьми, домашние и непрерывные» [Сенковский 1837: 68].
Говоря о том, что же мы называем «Востоком», следует уточнить: широта культурно-географических, исторических и культурологических интерпретаций и значений базовых представлений «Восток», «Запад» создает проблему в понимании этих, казалось, очевидных концептов: «каждое имя имеет значение и референцию (или: интенцию и экстенцию, или: коннотацию и денотацию)» [Копосов 2014: 76]. Традиционно Востоком мы называем Центральную, Юго-Восточную Азию, Ближний Восток и Северную Африку. В Средние века это деление зависело от того, с какой точки зрения мы рассматриваем этот вопрос – с европоцентристской или общемировой. Европоцентристский взгляд называет «восточными» культуры Византии, Египта, Сирии и Палестины, а западными – культуры таких государств, как Франция, Италия, Испания, Германия, Англия. В представлениях общемировой культуры Восток – это, в первую очередь, Китай, Индия, Япония, Персия; к западным культурам относят европейскую и культуру-преемницу – византийскую. Но само разделение на «Восток» и «Запад» появилось уже в Древней Греции, где границы были проведены по Эгейскому морю и проливу Босфор. А языковедческие восточные дисциплины, с формированием которых связывают возникновение «ориентализма» на Западе, зарождаются уже в XIV в. в некоторых университетах Европы.
Туркестан в культурном процессе XIX в. Интенция побега на Восток и реализация образа дороги в романе «Погоня за наживой»
Каразин подчеркивает интерес Наля к Индии, поэтому герой все время как бы оглядывается в сторону Индии, мечтая о том, что русская армия дойдет и до ее пределов: «Все человечество отсюда. – Это с Ишан-Дауда, что ли? – Нет, вообще... Там, подальше... Южнее... Знаешь, за теми горами, до которых мы скоро-скоро доберемся... и которые нас, конечно, не удержат от…» [Каразин 1905: V, 38]. Герой не заканчивает предложение, но ясно, что не проговорено слово «вторжение» – в Индию. Тема «Большой игры» была невероятно интересной для писателей и читателей, доказательство тому мы обнаружим, анализируя роман Киплинга «Ким».
Н.Н. Каразин, привлекая образы любимой им Средней Азии, предпринял попытку перерасти старое, не разрушая, а создавая некую единую систему сосуществования из прежде разъединяющих мир теорий об устройстве мира. Каразин попытался заново сформулировать задачу писателя, увлекающегося Востоком, – необходимо представить другую страну, не просто элиминируя любые ссылки на западные системы мышления, а определить, каким образом эта страна, ее культура и любые другие, понимаемые как «чужие», в состоянии открыть пространство, через которое мы сможем посмотреть на самих себя, кто мы есть и кем могли бы стать. Поэтому в иллюстрациях Каразина к роману «Азия в огне» Л. Гастина и Ф. Брюжьера мы наблюдаем удивительное подтверждение этих слов – русские солдаты на некоторых картинках похожи на азиатов, их различает только одежда. Каразин выступает не столько комментатором и толкователем «Востока», сколько посредником между разными типами мышления, чтобы попытаться преодолеть вечную оппозицию «свой» и «иной».
Удивительное сходство романа «Наль» (сюжетное и смысловое) обнаруживается с произведением английского писателя, поэта и новеллиста Джозефа Редьярда Киплинга «Ким», которое было написано позднее каразинского «Наля» – в 1901 году. Его сюжет также строится вокруг мальчика ренегата – сахиба (белого, рожденного в семье европейцев), но выросшего в Индии, говорящего на хинди и некоторых диалектах, мало отличимого внешне от других индусов. Происхождение Кима, или Кимболла О Хара, не является загадкой, но все же день его рождения овеян мистикой, что с самого начала роднит киплинговский роман с произведением Каразина: «…в час моего первого крика случилось большое землетрясение в кашмирском Сринагаре … Эта деталь явственно подтверждала сверхъестественное происхождение Кима» [Киплинг 2014: 46]. Кима, так же как и Наля, воспитывает не его родной отец, но именно с его фигурой связана основная интрига, разворачивающаяся на страницах обоих романов. Отец Кимболла – солдат британской империи ирландец О Хара, умерший «обычной смертью белых бедняков Индии» [Там же: 8] (запил и сошелся с курильщицей опиума), оставил мальчику документы, свидетельствующие о его происхождении, и пророчество о том, что «Сначала придут двое, чтобы все подготовить … сам полковник, верхом на коне, впереди лучшего в мире полка … девятьсот отчаянных чертей, поклоняющихся Рыжему быку на Зеленом поле, заметят Кима» и «выведут в люди» [Там же: 8, 85]. Рыжим быком на зеленом поле оказывается символ на флаге ирландского полка «Незаклейменные», в котором когда-то служил О Хара. В этом пророчестве мы также замечаем связь с предсказанием отца героя индийского эпоса Карны, который видел, что его сыну суждено стать величайшим воином.
Ким был юрким и ловким тринадцатилетним подростком, который умело трансформировался из белого мальчика в индуса или пакистанца, считая, «что заниматься делами гораздо удобнее в индусском или мусульманском наряде» [Там же: 9]. Изображая, играя, сменяя облики и подражая, он втянулся, полюбил и принял мир, в котором можно быть и тем и другим – европейцем и индусом, «двуликим и в двух нарядах» [Там же: 40]. Он считал, что «его жизнь прекрасна, как у героев “Тысячи и одной ночи”» [Там же: 9]. Даже отучившись в британской школе в Лахнау, приняв католичество (скорее формально, чем сознательно), о котором так беспокоились полковник Крейтон и отец Виктор, Кимболл остался Кимом – Другом всего мира, которого по-настоящему беспокоит лишь «Мир велик, а я всего только Ким. Что значит Ким?» [Там же: 122]. Всех окружающих: и британцев, и индусов – также волнует этот вопрос – «кто ты – одетый так, а говорящий иначе?» [Там же: 105]. На этот вопрос у Киплинга был заранее готов ответ, Ким – Маленький друг всего мира, ведомый одним единственным чувством – любопытством: «Вся эта история была для него… колоссальным приключением, восхитительным продолжением его ночных погонь по лахорским крышам и – одновременно – исполнением великого пророчества» [Там же: 88]. Здесь мы замечаем разницу между любопытством Кима, шкодливым, непреодолимым озорством счастливого, ловкого мальчика, и любопытством Наля – болезненным, роковым, фатальным, неизбежным.
Н.Н. Каразин и В.В. Верещагин. Своеобразие авторских позиций писателей-ориенталистов
Наивысшие пики активной деятельности Николая Каразина приходятся на очень разные этапы истории, поскольку за время его жизни случились полномасштабные кампании в правлении трех императоров. Он был свидетелем правления Александра II: подавление польского мятежа (в котором лично участвовал писатель), тяжелейшее разочарование в реализации реформ, экономический кризис, победа в русско-турецкой войне, но с условием подписания Берлинского трактата.
Каразин писал в период увеличения количества крестьянских восстаний, усиления репрессий со стороны полицейских органов и последовавшего за ним небывалого роста общественного недовольства. Каразин был свидетелем множества бюрократических ошибок, непродуманных решений и глупых ненужных смертей по воле неграмотных, трусливых чиновников во времена среднеазиатской войны и сражений на Балканах («они бегут и оставляют на поле одиноких русских, те гибнут напрасно и без пользы … Вот уже месяц, как наши не выходят из линии огня. Они голодают на своих позициях; больные, в лихорадочном жару и бреду … Это идет какое-то эпидемическое, повальное самоистребление» [Каразин 1905: XI, 229]). В своих произведениях он сохранил и передал для потомков истории не только о храбрости и смелости, но и о глупости принятых извне решений.
Писатель и журналист Н.Н. Каразин жил в напряженные, лихорадочные годы покушений на Александра II и прихода на императорский трон Александра III. С началом активной работы вновь пришедшего императора связывают отход от либерального курса и усиление административного давления, обозначенного после знаменитого Манифеста о незыблемости самодержавия. Результаты распространения консервативных тенденций, повышение налогообложения с учетом так и нерешенных вопросов в области крестьянской реформы 1861 г. весьма ярко отражены в «Воскресенье» Л.Н. Толстого. А последствия так называемого «облегчения положения народных масс» и указа о сохранении лесов можно увидеть и в романе Н.Н. Каразина о переселенцах «С севера на юг». В нем автор, в достаточной прозрачной форме, описывает сложность вынужденного переселения. Критикует запрет на рубку лесов, так как им смело пользуется администрация, чтобы буквально выселить беднейшие семьи, а иногда и целые деревни из своих домов и вынудить переехать в Среднюю Азию: «Пришли землемеры, разверстали эти самые леса на участки, лесничих и сторожей нивесть откедова нагнали силу. Заказы поделали: это вот не смей трогать, Боже тебя сохрани! Потому казенные… Сюда вот и носа не совай, потому не твои, одно слово, не смей трогать, не твое!... Штрафы пошли» [Каразин 1905: VII, 10–11]. С другой стороны, в комментариях он пытается оправдать «правительственные меры»: «В наших лесных губерниях, где леса не составляли собственности крестьян, эти последние терпели большой недостаток в удобной для хлебопашества земле, и понятно, что крестьяне эксплуатировали леса незаконным образом… Теперь … вследствие реформ в лесном ведомстве, установилось более правильное лесное хозяйство и бдительный надзор, пресекший возможность крестьянам незаконно пользоваться лесом … » [Там же: 9]. Это противоречие, где в сюжете произведения мы становимся свидетелями событий трагических, в корне меняющих жизни «вынужденных переселенцев», а в комментариях сталкиваемся с более чем оправдательной, скорее соглашательской интонацией, еще раз подчеркивает опасность для писателя быть полностью откровенным во времена империи, да и после, когда «идеологически отточенный глаз советских издателей узрел опасные политические просчеты… из-за которых художник и был предан забвению» [Цветов 1993: 5]. Лишь военная карьера, одна какая-либо деятельность не смогла в достаточной мере удовлетворить творческий, бурлящий, многогранный потенциал Николая Каразина. А представление отца Николая Васильевича о чести и долге перед страной, преемственность и традиции обязывали Каразина служить отечеству. Однако именно военная деятельность дала редкую возможность применить себя в разных сферах. Путешествия, длительные пребывания в новых местах, среди незнакомой культуры способствовали развитию всех граней таланта Николая Каразина: живопись, журналистика, этнографические исследования. У него было время делать массу заметок и зарисовок для широких полотен и больших романов.
Подобное можно обнаружить и в биографии М.Ю. Лермонтова, чье творчество выкристаллизовывалось именно на Кавказе. Проявив себя как отважный воин, он показал чудеса продуктивности поэта, прозаика и художника: «… снял на скорую виды всех примечательных мест, которые посещал», и привез с собой «порядочную коллекцию» [Лермонтов 1981: IV, 403], обнаруживая тем самым глубокую связь дарования поэта и художника. Рисование для Лермонтова есть неотъемлемая часть его творческой самореализации, решавшей те вопросы, которые не могла решить поэзия или проза: «Поэтому альбомы с рисунками Лермонтова и отдельные его рисунки на рукописных страницах следует считать материалами, обязательными при исследовании творчества поэта» [КБ].
Так и в случае с Николаем Каразиным: без военной службы и тех возможностей, которые она предоставила, ни с каким «среднеазиатским Колумбом», столь ярко и полно описавшим атмосферу завоевательской войны, мы бы не имели чести познакомиться. Однако военной карьеры, орденов, званий ему не хотелось, а службы, как единственной деятельности, очевидно, было мало, иначе он бы не ушел в отставку сразу после польского восстания, чтобы поступить вольным слушателем в Академию художеств для обучения технике батальной живописи у Б.П. Виллевальде. Академик положил начало военно-бытовому жанру и был известен еще и как автор «громадных многофигурных картин» [Боровская 2013: 122], воспитавший многих художников – Н. Самокиша, А. Шарлеманя, Н. Шильдера, А. Рицони, М. Авилова, Н. Рериха и, конечно, Николая Каразина. Ведь в 1860–1870 гг. класс мастера пользовался большой популярностью: «Многие молодые художники, мало убежденные в прелестях сухого классицизма, шли толпой в баталический класс» [Садовень 1955: 116]. При этом и деятельностью живописца или иллюстратора он бы не удовлетворился. Отказываясь действовать в исключительно одних рамках, Каразин возвращается на службу и в 1867 году уезжает в Бухару, взяв с собой альбомы для записей и зарисовок. Получив нескольких ранений, он вновь выходит в отставку и уже основательно начинает заниматься художественной и литературной деятельностью.
Авторская позиция Н.Н. Каразина в «турецких» текстах: особенности поэтики
Иван Аполлонович всю жизнь тратил средства своей умершей жены, существовал безбедно и беззаботно. Однако неожиданный ультиматум дочери, ее резкое решение уехать из дома меняет его образ жизни, но не его самого. Пестрый-Ковриков долгие годы находился под влиянием гувернантки Нади – Шарлотты Федоровны, ставшей его любовницей, манипулировавшей его счетом в банке, а заодно и счетом дочери. После сцены в Казанском соборе и сообщении о том, что Лео ранен, Надя решается отдать в распоряжение отца часть своего наследства и тем самым «рассчитаться» с ним, купив себе право не объясняться и не иметь больше никаких отношений с отцом, до тех пор, пока он не изменится, не прозреет, совершив «желанный нравственный» скачок [Там же: 59]. В прощальном письме, сразу перед отъездом в Белград, она напишет ему о том, что «искренне желает с ним увидеться», но «только не с таким», каким она его оставляет: «Не говорю тебе ни прощай, ни до свидания, – и то и другое зависит также от тебя самого» [Там же: 61].
Отправившись за дочерью в Сербию, Пестрый-Ковриков будет мнить себя «генералом», совершающим отчаянные «высокие, героические подвиги» [Там же: 66]. Он будет представлять себя со шпагой и ружьем, горячо рассуждающим о «современном патриотическом движении, разгоревшемся по поводу событий на Балканском полуострове в русском обществе» [Там же: 68]. Избавившись от Шарлотты Федоровны, он действительно выйдет из изоляции вечного «счастливого довольства» и неожиданно узнает, что «даже лица официальные, высокопоставленные в административном мире занялись этим делом и оказывают общему движению свое покровительство», узнает также, «какое множество “даже порядочных людей” собирается туда ехать или уже вправду уехали» [Там же: 70].
Доброволец представляется Ивану Аполлоновичу поначалу «бездомным существом, которому и терять нечего, авантюристом, наемною шпагою или сумасбродом-фанатиком, которому здесь, дома, препятствует начальство проявлять свои разрушительные инстинкты» [70]. Но позднее, простившись с дочерью и увидев «этот длинный список титулованных имен», отправившихся на войну, среди которых «масса людей из его круга», он резко меняет свое отношение к добровольцам и начинает называть их «не иначе, как крестоносцами» [Там же: 70–71]. Поддавшись общему «грандиозному» «пробуждению высокого чувства народного патриотизма» [Там же: 52], Пестрый-Ковриков покупает два больших чемодана и готовится к путешествию. Он печатает сотню записок, приглашая весь свет на «прощальный обед» в честь «отъезда за границу, в Сербию, для поступления в ряды борцов за свободу» [Там же: 72].
Простые солдаты – «непривилегированные добровольцы» терпели лишения, ждали запаздывающего жалования, постоянно теряя из-за «низкого курса бумажных денег» [Каразин 1905: XVIII, 120]. В то время как такие, как Пестрый-Ковриков, за чьим передвижением внутрь военного конфликта мы наблюдаем, путешествуют исключительно со слугой, отказываются стеснять себя пребыванием в одной комнате с посторонними и пьют французское шампанское «от жары». Иван Аполлонович олицетворяет тип добровольцев, крайне неприятный для автора, вызывающий его постоянную насмешку и иронию, именно поэтому в финале романа Ивана Аполлоновича ждет глупая погибель на «военных смотринах», поскольку для Николая Каразина именно некомпетентность является самым большим грехом на войне.
Писатель, корреспондент Каразин стал свидетелем удивительного торжества бюрократии, абсурдно соединившегося с патриотическим подъемом и сердечным желанием спасать «угнетенные славянские народы». Именно это и стало причиной возникновения совсем другой авторской манеры, а скорее ее трансформации. Он будто бы становится резче, жестче и непримиримее в какие-то моменты, а вместо симпатии и нежности, которую он испытывал, например, по отношению к среднеазиатскому быту, нравам и людям, по отношению к балканским народам, да и к своим же собратьям, вдруг появляется уже упомянутая ирония. Автор не забывает упомянуть, что румыны «не любят войны» и воспринимают ее как «неизбежное бедствие, ниспосланное на них провидением» [Там же: 148]. Он также рассказывает о том, как сербы убегают с поля боя, прячутся и «сами себе пальцы отстреливают, чтобы только уйти из строя», шутя замечает, что это и не трусость вовсе, так как «на то, что самому себе палец отстрелить, надо немало отваги и решимости… На-ка тебе револьвер, стрельни, попробуй!» [Каразин 1905: XI, 205].
На смену прежней рецепции себя и страны, ее роли на этой войне во многом повлияло увиденное Каразиным бюрократическое некомпетентное отношение к ней, к людям, к солдатам, которые едут от имени России в помощь православным. В романе «В пороховом дыму» он с ужасом узнает, с какой неспешностью поставляются пища и медикаменты для своих же граждан. Сколь много «тормозящей дело официальной формальности», которая «гнетет душу» [Там же: 207] раненых в госпиталях, обслуживаемых государством. Он повествует о том, что при существующей строжайшей экономии на хину, корпию и бинты в подобных заведениях «полубеспамятные, искалеченные» солдаты сталкиваются с «графой на пресловутые “канцелярские принадлежности“» [Там же: 207]. Раненого «пытают» расспросами о том, «как его зовут, да где родился, да в какой бригаде и “чете” служил», прежде чем оказать помощь [Там же: 207].
Также он отмечает лицемерие, притворство, процветание шагистики и любовь к формальностям высших чинов, записавшихся в добровольцы. Подтверждением этому является эпизод, произошедший с Ковриковым на пути в Белград. Там он знакомится с неким офицером в «хохлацкой свитке из грубого домашнего сукна» со «смуглым, худощавым лицом с черными, вниз висящими усами» и «спокойными, пристально устремленными вперед глазами» [Там же: 124]. Незнакомец задает князю вопрос, сильно смутивший героя: «зачем Бог несет в Сербию?», потому что «если вы затем же едете, зачем большинство тех, что тут с нами, так совсем напрасно!» [Там же: 125]. Вопрошающий подчеркивает скорее не «бесполезность поездки этих господ» [Там же: 125], а выражает свое общее негодование по поводу их заносчивости. Загадочный путник сразу догадывается, что князь «не военный», не профессионал, и спрашивает Пестрого-Коврикова, хотя заранее знает ответ: «Знакомы вы с военным делом? Нюхали порох, запросто сказать?» [Там же: 126].