Содержание к диссертации
Введение
1. Семиосфера «записок сумасшедшего» 27
1.1. Процесс вызревания замысла «Записок сумасшедшего» 28
1.2. Специфика жанра «записок» в «Записках сумасшедшего» Гоголя 40
1.3. Особенности нарратива и зооморфизм Гоголя 44
1.4. Проблема сумасшествия и прозрения героя в связи с испанской тематикой 54
1.5. Тема испанской инквизиции как выражение абсурдности российской действительности 72
2. «Записки сумасшедшего» в контексте русской литературы первой трети XIX века и европейской литературной традиции. 78
2.1. Специфика жанра «записок» и особенности нарратива в литературе 1830-х годов 79
2.2. Реальное или мнимое сумасшествие героя как способ познания истинных ценностей бытия 90
2.3. К вопросу о генезисе зооморфизма в «Записках сумасшедшего» 120
2.4. Тема абсурда российской действительности в контексте испанской
тематики и проблемы сумасшествия 137
PS. К вопросу о пушкинских мотивах в «Записках
сумасшедшего» 148
3. Гоголевская рецепция в произведениях писателей натуральной школы 155
3.1. Жанр «записок» в трактовке представителей натуральной школы 158
3.2. Особенности нарратива как способ выражения специфики самосознающего героя 170
3.3. Тип героя-обывателя и тип героя с рефлектирующим сознанием в контексте обстоятельств 175
3.4. Тема абсурда российской действительности в 1840-е годы: отзвуки испанских мотивов и образов 199
Заключение 204
Список использованной литературы и источников 208
- Процесс вызревания замысла «Записок сумасшедшего»
- Специфика жанра «записок» в «Записках сумасшедшего» Гоголя
- Специфика жанра «записок» и особенности нарратива в литературе 1830-х годов
- Жанр «записок» в трактовке представителей натуральной школы
Введение к работе
Современные философы и литературоведы, такие, как Ж. Деррида, М. Фуко, Р. Барт, Ю. Кристева и другие сторонники рецептивной эстетики, говорят о необходимости рассмотрения произведения в большом историко-литературном контексте эпохи. По их мнению, произведение становится знаком этой эпохи, т.к. она неизбежно накладывает на него свой отпечаток, и прежде всего в историческом и социально-культурном аспектах.
Понятия контекста, интертекста, сверхтекста, вошедшие в категориальный аппарат филологической науки, таких ее отраслей, как рецептивная эстетика, семиотика, феноменология, историческая поэтика, обострили новое прочтение отдельного произведения как семиосферы, проявляющей и выявляющей себя в большом контексте времени. Идеи А.Н. Веселовского о соотнесении произведения с идеями и представлениями эпохи, о выявлении «в психологии писателя типов умственных настроений и форм выражения чувств, принятых в данное время», об отражении в поэтике и эстетике художника литературных тенденций1 получили свое дальнейшее развитие в теории литературной эволюции Ю.Н. Тынянова, в идеях большого времени культуры М.М. Бахтина. Наконец, итогом этих почти вековых поисков отечественной филологии стали методологические принципы Ю.М. Лотмана, изложенные в его трудах по теории текста и семиосферы.
Уподобление человеческой культуры тексту, нуждающемуся в расшифровке, привело к восприятию ее как единой интертекстуальной семиосферы, которая служит предтекстом любого появляющегося текста, т.к. содержит в себе знаковые культурно-литературные коды. Каждый текст становится интертекстом в той мере, в какой он содержит более или менее узнаваемые формы: обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом - все они поглощены текстом и перемешаны в нем. Такие заимствования (явные либо неявные) Р. Барт
1 Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 41.
называет «цитатами без кавычек». Через призму интертекстуальности мир предстает как огромный текст, в котором все уже было сказано, и создать что-то новое возможно лишь путем смешения старого для получения новых комбинаций. Проблема интертекстуальности не может быть сведена только к поиску источников; она лежит в основе рассмотрения общественно-литературного фона, а следовательно, и семиосферы произведения. Эти два понятия взаимосвязаны в контексте нашего исследования.
В этом отношении небольшая по объему гоголевская повесть «Записки сумасшедшего» - «томов премногих тяжелее». Еще Андрей Белый ген «Записок» просмотрел в общем повороте русской культуры к гоголизму и увидел его в «лоскутном одеяле» раннего Достоевского, в «словесных ходах» и парадоксах Сологуба, в двойниках Блока, в петербургских бредах самого автора «Петербурга», в гротесках и гиперболах Маяковского. О всемирно-историческом происхождении «Записок сумасшедшего» и о том, что они - суть исторические «записки» об узловом моменте в истории русского государства
размышлял Л.В. Пумпянский. Михаил Вайскопф справедливо говорил о «космическом бунте» гоголевского героя и возводил традицию «Записок» к большому контексту мировой философской и словесной культуры.4 О вхождении традиции «Записок сумасшедшего» в русскую культуру и о их «всечеловеческой отзывчивости» в последнее время говорил А.С. Янушкевич.5 И подобные суждения закономерны: пространство «Записок сумасшедшего» не департамент, не Петербург, а весь мир, весь космос, вобравший в себя идеи «всечеловеческой отзывчивости».
Пространство общественно-литературного фона в «Записках сумасшедшего» Н.В. Гоголя организует семиосфера безумия, являющаяся знаковой для всего произведения. Семиосфера - неразложимый работающий
1 Об этом см.: Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994.
С.413-423.
2 Об этом см.: Белый А. Мастерство Гоголя. М.-Л., 1934. Гл. 5.
3 Пумпянский Л.В. Классическая традиция. М., 2000. С. 332, 334.
4 Об этом см.: Вайскопф М. Беглец и судья // Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М.: Радикс, 1993. С. 267-304.
5 Янушкевич А.С. «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя в контексте русской литературы 1920 -1930-х годов//
Поэтика русской литературы: К 70-летию Ю.В. Манна. М.,2001. С. 193 -212.
6 механизм - единица семиозиса - все присущее данной культуре семиотическое пространство, вне которого немыслимо существование любого отдельного языка. Все семиотическое пространство может рассматриваться как единый механизм.1 Значимой характеристикой семиосферы становится деление на ядро и периферию. В ядре располагаются доминирующие семиотические системы. В «Записках» ядерными семиотическими системами являются жанровая характеристика, особенности нарратива, проблема героя, испанская тематика и зооморфизм. Периферийные семиотические образования могут быть представлены не замкнутыми структурами (языками), а их фрагментами или даже отдельными текстами. Выступая в качестве «чужих» для данной системы, эти тексты выполняют в целостном механизме семиосферы функцию катализатора. С одной стороны, граница с чужим текстом всегда является областью усиленного смыслообразования. С другой, любой обломок семиотической структуры или отдельный текст сохраняет механизмы реконструкции всей системы." В «Записках сумасшедшего» периферийные уровни (гамлетизм, связь с «Дон Кихотом», тема инквизиции) позволяют более полно раскрыть проблему самосознающего героя и окружающего его абсурда российской действительности.
В контексте «Записок сумасшедшего» семиосфера безумия трактуется нами как то широкое культурное пространство (прямо или косвенно связанное с проблемой безумия), с ориентацией на которое создавалась повесть. Языком описания этой семиосферы становится естественно язык сумасшедшего чиновника, способный наиболее точно передать атмосферу абсурда, царящую в России 1830-х годов. «Записки» - художественный текст, определивший эстетическое развитие времени, с точки зрения отражения в нем петербургского текста, проблемы сумасшествия, общественно-исторических фактов, испанской тематики, проблемы абсурда российской действительности. В нашем
Об этом см.: Лотман Ю.М. Семиотическое пространство // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 163-174. 2 Об этом см.: Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 163-174.
исследовании мы попытаемся понять, как этот текст существует в большом пространстве культуры.
В таком контексте семиосфера произведения включает в себя и пространство общественно-литературного фона, под которым мы понимаем тот комплекс философско-эстетических воззрений и исторических фактов, который в той или иной форме нашел отпечаток в контексте «Записок» и произведений, так или иначе связанных с ними, имеющих общие мотивы и образы, либо оказавших влияние на их автора, а также материалы журналистики и русской общественно-философской мысли, определившие связь гоголевского текста с идеями времени. О том, что идеи гоголевских произведений, такие, как идея сумасшествия, носились в воздухе, говорит В. Гиппиус в книге «Гоголь» (глава «Миссия комического писателя»).1
В основе нашего понимания общественно-литературного фона повести лежат работы «Исторический фон «Выстрела» Л.П. Гроссмана и «Натуралистический гротеск: Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос» В.В. Виноградова. Несмотря на, казалось бы, локальность поставленной проблемы, статья Гроссмана стала важным этапом в становлении русской рецептивной поэтики. Исследователю удалось всесторонне' раскрыть значение исторического фона для образной системы пушкинской повести. Работы В.В. Виноградова (а здесь, кроме указанной, хотелось бы упомянуть и статью «О литературной циклизации: по поводу «Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси») имели принципиальное значение для определения самого понятия «литературный фон». Исследователю удалось показать, как «литературная атмосфера 20 - 30-х годов была насыщена «носологией».2 Материалы газет и журналов, переводы Стерна, медицинские известия о достижениях ринопластики, анекдоты и каламбуры «носологического» характера, «опиумный сюжет» французской неистовой словесности, - для Виноградова та общественная и эстетическая атмосфера, в
'Об этом см.: Гиппиус В. Миссия комического писателя// Гиппиус В. Гоголь; Зеньковский В. H.B. Гоголь СПб.:
Логос, 1994. С.75.
2 Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. М.,1976. С.5.
которой рождались фантастические сюжеты гоголевских повестей. Сюжетные конструкции этих произведений предполагают «сложный смысловой контекст литературной и внелитературнои продукции эпохи и «разные формы художественной ориентации Гоголя на предшествующие литературные традиции».
В этом отношении гоголевские «Записки сумасшедшего» - текст, обнаруживающий характерные особенности своего времени, его идеи, и в то же время проявляющий специфические черты «форм времени» в области жанра, нарратива, форм выражения авторского сознания. «Записки сумасшедшего» — больше, чем текст: это та поэтическая семиосфера, которая сконденсировала в себе характерные моменты русского историко-литературного процесса 1830-х годов и заложила генетические основы той традиции, которая оказалась жива на протяжении последующего периода всей русской словесной культуры - от экспериментов представителей натуральной школы, «Записок из Мертвого дома» и «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского, «Записок сумасшедшего» Л.Н. Толстого и «Палаты № б» А.П. Чехова до прозаических опытов Замятина и Платонова, Булгакова и Каверина, до поисков современных постмодернистов. Концепция русского безумия и абсурда и их личностное переживание самосознающим субъектом - вот то, что было заложено и поэтически выявлено в гоголевском произведении, и что получило свое развитие в русской словесной культуре как историко-литературный фон и литературная традиция.
Актуальность предпринятого исследования обусловлена интересом современной филологической науки к проблеме диалога культур в аспекте теории текста, выявления его рецептивных и семиотических возможностей. Кроме того, диссертация, посвященная изучению историко-литературного фона «Записок сумасшедшего», актуализирует проблему современного прочтения творческого наследия Гоголя.
Виноградов В.В. Указ. соч. С.43.
Историографические основы исследования.
Исследований, специально посвященных проблеме общественно-литературного фона повести, в гоголеведении почти нет. Есть работы, рассматривающие повесть в контексте «Арабесок» либо «Петербургских повестей». О повестях из «Арабесок» и «Миргорода» писал В.Г. Белинский, отмечая такие качества повестей, как народность, оригинальность и совершенная истина жизни. В более поздних работах критик говорит о том, что натуральная школа берет свое начало в произведениях Гоголя, и эту его мысль продолжает Н.Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы». Тема цикла определилась сразу и сохранилась до конца: значение «гоголевского» направления в русской литературе в изменяющихся общественно-политических условиях.
Развитие гоголеведческой мысли в «серебряном веке» (прежде всего, в значимых для нас аспектах семиосферы безумия) связано с именами А.А. Блока и А. Белого. В своей речи, написанной к столетию со дня рождения Гоголя, Блок говорит о гениальном прозрении писателя и создании им образа новой России, возникшей в «музыке мирового оркестра». Главной характеристикой этой России становится духовность. Белого интересуют стилевые приемы Гоголя; он пытается создать словарь писателя в определенных слоговых ходах как продукт осознания Гоголем своего словесного мастерства и вместе с тем на разных фазах выявляющих специфику героя-отщепенца, героя-изгоя. Именно Белый убедительно раскрыл «разлив гоголизма» в последующей русской культуре.1
К исследованию религиозно-мистического аспекта творчества и личности писателя обращается Д.С. Мережковский в книге «Гоголь и черт». Он стремится показать за текстом произведений живую душу писателя, своеобразную, единственную, никогда более не повторяющуюся форму бытия. Трагедия Гоголя, по мнению Мережковского, заключается в том, что он ведет
' Подробное библиографическое описание этих и других упоминаемых в «Введении» работ см. в «Списке использованной литературы и источников».
борьбу с вечным злом - пошлостью. Стоит также сказать несколько слов и о критических статьях В.В. Розанова, считавшего Гоголя родоначальником натуральной школы, которая, тем не менее, преодолевает его влияние в пользу Пушкина. Несмотря на часто негативное отношение к Гоголю, критик все же вполне объективно поставил акцент на гротескной природе поэтики писателя, взятой главным образом в аспекте автоматизма, кукольности. Сказанное Розановым определило не только направление литературоведческих изысканий о Гоголе в серебряном веке, но и характер его восприятия в течение нескольких десятилетий.
Литературоведческая классика - статья Б. М. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя», стоящая у истоков современной теории повествования, затрагивает и проблемы более общего порядка — взаимоотношения между литературным текстом, авторским сознанием и реальностью. Для изучения традиции Гоголя в творчестве Достоевского важна работа Ю.Н. Тынянова «Достоевский и Гоголь». С самого начала в ней поднимается вопрос литературной эволюции, которая понимается не как традиционная преемственность, а как «прежде всего борьба»; рычагом этой борьбы и выступает пародия. Пародийный подтекст, по мнению исследователя, формирует вариативную природу гоголевских текстов. Проблеме традиции посвящена и книга Л.В. Пумпянского «Гоголь», в которой автор доказывает, что проза в поэтической цивилизации зарождается в комической сфере и вскрывает романтические истоки мира гоголевской прозы.
Обозначив некоторые тенденции критики XIX - начала XX веков, обратимся непосредственно к работам гоголеведов. В работах Г.А. Гуковского, Ю.В. Манна, Ф.З. Кануновой, В.М. Марковича, О.Г. Дилакторской «Записки сумасшедшего» рассматриваются в основном в контексте «Петербургских повестей» и в связи с этим в аспекте проблемы «маленького человека». Исследования П. Паламарчука, С. Фуссо представляют собой попытку вписать «Записки сумасшедшего» в контекст «Арабесок». П. Паламарчук указывает на связь повести с размышлениями Гоголя о всемирной истории и об истории
и России в частности. С. Фуссо определяет «Арабески» как «нерешительность Гоголя <...> в отношении его призвания: следовало ли ему заниматься наукой или искусством», а Поприщин, по ее мнению, «пародия серьезного историка, чей голос звучит в других очерках».
Еще одна группа работ рассматривает проблему литературного фона повести. Есть исследования, описывающие отношения Гоголя и Булгарина и возможности использования ими схожих мотивов в своем творчестве. Таковы работы Н. Энгельгардта «Гоголь и Булгарин» и А.И. Рейтблата «Гоголь и Булгарин: к истории литературных взаимоотношений». Сравнению «Записок сумасшедшего» с «Северной пчелой» и «Иваном Выжигиным» Булгарина посвящена работа И.П. Золотусского «"Записки сумасшедшего" и "Северная пчела"». О связи гоголевского творчества с произведениями В.Ф. Одоевского также неоднократно говорилось в литературе (см., напр., работы П.Н. Сакулина, М.А. Турьян, комментарии В. Л. Комаровича к «Запискам сумасшедшего» в Полном собрании сочинений Гоголя. М. Вайскопф определяет специфику гоголевского гностицизма, подробно анализируя тот религиозно-философский и собственно литературный материал, который находился в распоряжении Гоголя, и то конкретное применение, которое он ему дал. Но привлечение подобного материала поставило перед необходимостью дополнительной реконструкции идеологической и культурной атмосферы, что повлекло за собой исследование культурологического генезиса гоголевских текстов.
Работа Вайскопфа приближается к другой группе работ, которые посвящены исследованию религиозно-мистических исканий Гоголя. Еще В. Зеньковский считал, что эстетические и моральные искания, которые долго боролись в психике Гоголя, суть проявления единого мистического начала. Отсюда постоянные колебания между моральным стремлением послужить людям и эстетическим отталкиванием от них. Эта борьба решилась в пользу религиозного мистицизма. В. Гиппиус показал путь Гоголя от морализма к религии. С.А. Гончаров прослеживает изменение поэтической системы Гоголя
в связи с религиозно-мистическими интенциями и религиозно-учительской культурой. К этой же традиции изучения Гоголя относится и трактовка первоначального заглавия «Записок сумасшедшего» как «Записок сумасшедшего мученика» в комментариях В.А. Воропаева и И.А. Виноградова.
Для понимания традиции «Записок сумасшедшего» представляет интерес исследование А.С. Янушкевича, посвященное рецепции гоголевского произведения в контексте русской литературы 1920 - 1930-х годов. Обратившись к мемуаристике послереволюционной эпохи («Окаянные дни» И. Бунина, «Петербургские дневники» 3. Гиппиус, «Взвихренная Русь» А. Ремизова), к поэзии Блока, Волошина, Заболоцкого, к прозе Замятина, Булгакова, Каверина, Лунца, Зощенко и Хармса, автор приходит к выводу, что «отзвуки «Записок сумасшедшего» в мире русской литературы 1920 - 1930-х годов выразили самосознание эпохи абсурда и антибытия и это определило жизненность гоголевской традиции».
Кроме того, есть исследования, посвященные связи Гоголя с европейской литературой. К этой проблеме обращались такие исследователи, как Л. Израилевич, 3. Серапионова, А.Б. Ботникова, которая в работе «Гофман и Гоголь» указала на связь «Записок» с гофмановским романом «Житейские воззрения кота Мурра». О.Г. Дилакторская находит общие мотивы в повести Гоголя и в романе М. де Сервантеса «Дон Кихот», указывая на случай прямого цитирования.
Следующую группу составляют работы, посвященные проблеме зооморфизма. Такие исследователи, как Ю.В. Манн, Г.А. Гуковский, О.Г. Дилакторская, В. Ш. Кривонос, С.А.Гончаров пытались проследить генезис собачьей темы в творчестве Гоголя.
И, наконец, работы, посвященные историческому, а точнее, испано-историческому фону повести. Во всех собраниях сочинений Гоголя в примечаниях к «Запискам сумасшедшего» дан исторический комментарий о событиях, происходивших в Испании в то время. Многие исследователи
обращались к испанскому контексту повести: М. Вайскопф, О.Г. Дилакторская, И.П. Золотусский, С. Фуссо и др.
Историографический очерк, связанный с проблемой литературного фона «Записок сумасшедшего» Гоголя, позволяет сделать следующие выводы:
сама проблема постоянно ощущалась как естественная и насущная в прочтении гоголевского текста, в выявлении его семиосферы;
накоплен значительный материал в рассмотрении различных аспектов этой семиосферы;
вместе с тем весь этот материал оказался разрозненным, рассыпанным в виде отдельных замечаний и наблюдений по разным исследованиям;
на повестке дня стоит проблема осмысления литературного фона «Записок сумасшедшего» как динамичной системы, определяющей природу семиосферы повести, ее вхождения в историко-литературный процесс 1830-х годов и формирования определенной литературной традиции гоголевской повести в литературе 1840-х годов.
Материалы, цель и задачи исследования. , Отбор материала детерминирован самой повестью. Исследуемый материал можно разделить на группы:
1) произведения Н.В. Гоголя;
произведения В.Ф. Одоевского, А.С. Грибоедова, Е.А. Баратынского, И.В. Киреевского, О.И. Сенковского, И.А. Крылова, А. Погорельского, П.Я. Чаадаева, а также материалы журналистики, составляющие литературное окружение «Записок», оказавшие прямое или косвенное влияние на Гоголя, либо созданные параллельно с его повестью. К этой же группе относятся и произведения европейской литературы, отголоски которых также слышны в «Записках»: У. Шекспир, М. де Сервантес, Э.-Т.-А. Гофман;
произведения писателей натуральной школы: Е.П. Гребенки, И.И. Панаева, А.И. Герцена, А.Д. Галахова, материалы журналистики конца 30-х -начала 40-х годов;
Круг материалов, легших в основу предлагаемой работы, определен целями исследования:
1) рассмотреть специфику повести Гоголя путем выявления основных
признаков семиосферы безумия, лежащей в основе сюжетно-семантической
организации произведения;
2) охарактеризовать общественно-литературный фон повести, проследив
трансформацию и функционирование традиции «Записок сумасшедшего» в
литературе 30-40-х годов XIX века.
Научная новизна и научные результаты исследования.
Научная новизна исследования заключается в том, что впервые предпринята попытка показать значимость «Записок сумасшедшего» для формирования эстетического мышления литературы 30-40-х годов XIX века. Ставшая уже избитой фраза «Все мы вышли из гоголевской «Шинели», значительно умаляет то значение, которое имели для дальнейшего развития литературы, и, прежде всего, натуральной школы, другие произведения Гоголя, в том числе и «Записки». Это повесть, уникальная для гоголевского творчества, в ней впервые показано рефлектирующее сознание «маленького человека», способного к самоанализу и самопознанию. И это сознание получает свое выражение в такой же уникальной для Гоголя форме — «клочки из записок», не имеющей более аналогов в творчестве писателя. Повесть становится первым шагом на пути к антропологизму натуральной школы, недаром Макар Девушкин в «Бедных людях» Достоевского, категорически не приемля «Шинель», ничего не говорит о «Записках сумасшедшего», возможно, чувствуя духовное родство с их героем.
Научные результаты исследования:
Впервые наиболее полно рассмотрена проблема общественно-литературного фона «Записок сумасшедшего» 30-40-х годов XIX века;
установлено, какие общественно-исторические факты и произведения всемирной литературы оказали наибольшее воздействие на
художественно-эстетическое сознание Гоголя в период работы над повестью;
выявлены характерные черты семиосферы безумия, которые нашли отражение в произведениях, составляющих литературный фон «Записок» 1830-х годов;
проанализировано дальнейшее развитие и взаимосвязь традиции записок самосознающего героя с антропологизмом натуральной школы.
Методологические принципы исследования. Основными методами, использованными в диссертации, стали:
- герменевтический метод, связанный с проблемой интерпретации
литературного текста;
- культурно-исторический метод, предполагающий включение объекта
исследования в общекультурный контекст с целью выявить традиции и
определить место повести в контексте эпохи;
- структурно-семиотический метод, позволяющий сконструировать
семиосферу безумия и выявить ее основные черты;
- сравнительно-типологический метод, с помощью которого проводилось
сопоставление повести Гоголя с произведениями, составляющими
литературный фон повести.
Методологический фундамент диссертации определили труды А. Н. Веселовского, Ю.Н. Тынянова, М.М. Бахтина по рецептивной эстетике и феноменологии литературы, Ж. Деррида, Ю. Кристевой, М. Фуко, Р. Барта, П. Рикера, Р. Ингардена, Ю.М. Лотмана по теории текста и семиосферы, Л.П. Гроссмана и В.В. Виноградова, посвященные исследованию историко-литературного фона произведений, труды виднейших гоголеведов XX века. Структура и основное содержание исследования.
Материал и цели исследования определили структуру диссертации, которая состоит из введения, трех глав и заключения. Во введении аргументируется актуальность темы, раскрывается степень ее разработанности,
16 определяется научная новизна и научные результаты исследования, обосновываются его цели, методы и методологическая основа.
Первая глава «Семиосфера «Записок сумасшедшего» посвящена анализу семиосферы безумия. В центре ее находится рефлектирующий герой, чье самосознание, получившее воплощение в форме «записок», организует структуру семиосферы, которая имеет несколько уровней: жанровая характеристика, особенности нарратива, зооморфизм, специфика героя, испанская тематика - ядерные уровни и связанные с ними периферийные: гамлетизм, связь с Дон Кихотом, тема инквизиции. Выделенные уровни легли в основу всей работы, являясь той особенной культурно-исторической средой, в которой шло освоение и дальнейшее развитие традиции «Записок сумасшедшего» в литературе 1830-1840-х годов.
В первом разделе «Процесс вызревания замысла «Записок сумасшедшего» освещается история создания повести, различные варианты трактовки первоначального заглавия и связь «Записок» с другими произведениями, помещенными в «Арабесках». Унаследовав традицию «клочков из записок» из немецкого романтизма, Гоголь первоначально хотел сделать своего героя «гениальным безумцем», сумасшедшим музыкантом (если следовать версии Н.С. Тихонравова), что в контексте «Арабесок», посвященных размышлениям об искусстве и истории, было бы вполне уместно. Однако есть и другой вариант прочтения заглавия, предложенный В.А. Воропаевым и И.А. Виноградовым -«Записки сумасшедшего мученика». Но, на наш взгляд, в свете увлечения Гоголя немецким романтизмом, вполне вероятно, что героем был все же сумасшедший музыкант. Постепенно отходя от романтической традиции, Гоголь делает своим героем простого чиновника, который, несмотря на свою «неизбранность» и «обыкновенность», все же оказывается способным к прозрению и обретению самосознания. Понятие «сумасшедший» без определяемого слова («музыкант», «мученик», «художник») обретает всечеловеческую прописку, входя в большое пространство человеческой жизни вообще и петербургский мир в частности.
Второй раздел Специфика жанра «записок» в «Записках сумасшедшего» Гоголя посвящен выявлению особенностей жанра «записок» в повести Гоголя. Несмотря на отсутствие четкого канона, этот жанр имеет множество вариаций и может вбирать в себя другие жанры, но при одном условии: в центре всегда должен быть автор записок - как правило, это самосознающий герой, от лица которого ведется повествование. Записки у Гоголя становятся полижанровым образованием, вбирающим в себя и дневник, и исповедь, и проповедь, и своеобразный «травелог души». Кроме того, повесть содержит и вставной эпистолярный элемент - письма Меджи. Синтетическая природа жанра выявляет полисемантизм смысла и вместе с тем определяет жанровую доминанту — самосознающую личность «маленького человека». Маленький большой человек становится объектом авторской рефлексии.
В третьем разделе «Особенности нарратива и зооморфизм Гоголя» выявлена специфика нарраторов в «Записках сумасшедшего»: Поприщина, чье повествование меняется по мере обретения им самосознания, и Меджи, чей дискурс входит в записки героя на правах «текста в тексте» и служит толчком в окончательному прозрению и безумию Поприщина. Через письмо герой вбирает в себя гоголевскую идею всемирности. Его сознание расширяется до пределов вселенной, и он сам является частью этой вселенной. Меджи же обладает подчеркнуто ограниченным знанием и мироощущением, однако ее функция в структуре повести очень важна. Существующие в русской транскрипции понятия «собачья жизнь», «ломать собачью комедию» определяют характер соотношения собачьего и человеческого начал в гоголевской повести, рождая сюжет двойничества людей и собак: Софи -Меджи, Теплов - Трезор, папа - дог, Поприщин - «преаляповатый дворняга». Собачий сюжет становится частью абсурда реальной действительности, в которой оба мира — собачий и человеческий -существуют по «собачьим» законам. Образ собаки, иногда использующийся как символ доминиканцев, актуализирует религиозные аспекты повести: обряды крещения и пострижения в монахи. Поприщинский крик: «Мне подавайте человека; <...> я требую пищи,
той, которая бы питала и услаждала мою душу»1 - бегство из замкнутого пространства и поприща «собачьей жизни» на просторы человеческого бытия.
Четвертый раздел «Проблема сумасшествия и прозрения героя в связи с испанской тематикой» посвящен рассмотрению структуры образа Поприщина, в основе которого заложены два понятия: дурак и сумасшедший; прослежен его путь от чиновника служебного поприща к человеку духовного поприща, обретшему человеческую отзывчивость. Прозрение и сумасшествие героя происходит на фоне испанской тематики, с которой связана тема миражного существования гоголевского героя. Здесь возникают периферийные семиотические уровни: связь с Дон Кихотом Сервантеса и Гамлетом Шекспира. Понятия сумасшествия и самости составляют ядро образа безумного героя в повести. На периферии возникают мотивы «высокого» безумия и сниженного гамлетизма.
Семиосфера безумия имеет следующую структуру: в центре ее находится Поприщин как летописец этой семиосферы, а рядом с ним его окружение: начальник отделения, «его превосходительство», Софи. Таким образом, ядро составляют люди, которые по своей внутренней сущности принадлежат к «антимиру», но если Поприщин занимает пограничное положение, то они существуют в мире зла. Мир зла - часть «антимира», в котором все предметы, все человеческие отношения вывернуты наизнанку. Это мир, где собаки заменили людей, а стремление к чинам - правду человеческих отношений, поэтому в центре этого мира оказывается тема абсурда российской действительности. Прозрение Поприщина сопрягает «антимир» и норму, очеловечивает семиосферу.
Пятый раздел «Тема испанской инквизиции как выражение абсурдности российской действительности» актуализирует все испанские аллюзии повести и связывает их с образом абсурдной России, возникающим в «Записках». Своеобразным конденсатором испанской тематики становится
' Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. М., 1938. Т. III. С. 204. Далее все ссылки на тексты Гоголя даются по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках непосредственно в тексте.
тема инквизиции, вводящая в повесть намек на николаевскую Россию,
символом которой становится поприщинский рефрен «молчание, молчание».
Абсурд пронизал все слои российской жизни, любое инакомыслие жестоко
карается, поэтому герою кажется, что он очутился на инквизиционном суде.
Поприщин является классическим абсурдным героем в том смысле, который
придает этому понятию А. Камю: это именно герой, осознавший под давлением
обстоятельств границы своего разума и пошлость окружающей жизни,
мучимый поиском смысла.1 Чувство абсурда гоголевского героя рождается в
конфликте с миром, возникшем после прозрения Поприщина. Однажды
испытав чувство абсурда, герой уже не хочет возвращаться к прежней
полусознательной жизни, поэтому его бунт становится способом постижения
мира истинных человеческих ценностей. В своем бунте он идет до конца,
преодолевая все пытки «великого инквизитора» и раздвигая границы
собственного сознания. Однако последняя фраза «Записок» снова возвращает
героя в состояние безумия. !
Главные задачи второй главы «Записки сумасшедшего» в контексте русской литературы первой трети XIX века и европейской литературной традиции» видятся в следующем: максимально выявить источники, которые лежат в основе повести, и найти отзвуки «Записок» в литературе 1830-х годов, опираясь на выделенные в первой главе особенности семиосферы безумия. Несмотря на небольшой объем, повесть содержит немало источников как русских (например, «Горе от ума» и басни Крылова), так и европейских (Шекспир, Сервантес, Гофман). Кроме того, значимой является и общественно-историческая ситуация, объясняющая появление в повести испанской тематики и причины популярности темы сумасшествия в 30-е годы.
Первый раздел «Специфика э/санра «записок» и особенности нарратива в литературе 1830-х годов» посвящен рецепции жанра «записок» в творчестве Сенковского, Гофмана, Одоевского и Баратынского. Каждый из них по-своему использовал эту форму: для Сенковского в «Записках домового» важным был
1 Об этом см.: Камю А. Миф о Сизифе// Камю А. Сочинения: В 5 т. Харьков, 1997. С. 5-112.
занимательный сюжет, т.к. его повесть прежде всего беллетристическая. Повествование ведется от лица рассказчика-домового, который не наделен самосознанием и рефлексией. Повесть Сенковского интересна как один из вариантов использования формы «записок». Роман Гофмана «Житейские воззрения кота Мурра», скорее всего, подсказал Гоголю форму «клочков из записок», причем как в их человеческом варианте (Крейслер), так и в животном (Мурр).
Наиболее близкой к «Запискам сумасшедшего», и даже в определенной мере вступающей с ними в диалог, является повесть Одоевского «Сильфида». Уже на жанровом уровне прослеживается значительное сходство: в центре -обыкновенный человек, который, по мере своего прозрения, начинает обретать самосознание и рефлексию. Но в данном случае автором записок является не он, а его друг, «благоразумный человек», в записках которого имеет место цитирование дискурса героя. Повесть также содержит датировку, хотя не столь подробную, как у Гоголя, отрывки из журнала героя и вставные эпистолярные конструкции, т.к. генезис «записок» в данном случае восходит к эпистолярному роману.
Форма «записок» встречается и в романе «Русские ночи», включающем в себя два типа записок, которые состоят из повестей о «гениальных безумцах». Такое использование формы «записок» не нарушает специфику жанра: в центре оказываются самосознающие герои, эволюцию которых и отражают записки. «Отрывок из записок Иринея Модестовича Гомозейки» - еще один вариант «клочков из записок».
Повесть Баратынского «Перстень» - один из вариантов повестей о сумасшедших самосознающих героях, живущих в «миражном» мире и стремящихся понять свое предназначение. «Перстень» содержит вставную конструкцию, жанр которой сам Баратынский определяет как повесть. Однако она содержит характеристики «клочков из записок»: незаконченное повествование от первого лица, автор которого — самосознающий герой.
Во втором разделе «Реальное или мнимое сумасшествие героя как способ познания истинных ценностей бытия» представлены различные виды сумасшествия, характерные для героев произведений 1820-1830-х годов, оказавших влияние на «Записки». Проблема сумасшествия и прозрения героя распадается на две взаимосвязанные проблемы: 1) мнимо сумасшедший герой, не вписывающийся в рамки общественного поведения и потому объявленный сумасшедшим и 2) сумасшедший герой, живущий в вымышленном мире. К первой группе относятся «Горе от ума» Грибоедова и «Апология сумасшедшего» Чаадаева. Комедия, как и «Записки сумасшедшего», актуализирует глобальную проблему границы между нормальностью и сумасшествием. Ведь в действительности Поприщин и Чацкий не безумцы, их суждения в высшей степени отвечают критериям здравого смысла, но мир, окружающий их, безумен.
Ко второй группе относятся произведения Одоевского, Киреевского и Баратынского, в которых самосознающий герой, живущий в «миражном» мире и познающий там истинные ценности бытия, оказывается не способным воплотить эти истины в жизнь в реальном мире. «Миражный» мир становится губительным для героя, как и мир искусства в «Русских ночах» Одоевского. «Гениальные безумцы» в романе не смогли постичь всей полноты жизни, хотя больше всего ее заслуживали. Их жизнь была полностью посвящена искусству, но даже с его помощью герои не смогли обрести гармонию.
В третьем разделе «К вопросу о генезисе зооморфизма в «Записках сумасшедшего» выделены основные источники собачьего сюжета повести. Прежде всего, это басни Крылова, в которых зооморфные персонажи, по мнению Гоголя, ведут себя слишком по-русски. И в этом их главное достоинство. Зооморфный, и в частности, собачий сюжет встречаем и в комедии Грибоедова. Но главным источником эпистолярного собачьего сюжета является роман «Житейские воззрения кота Мурра» Гофмана, а Мурр и Меджи - почти двойники: у них общие темы для рассуждений, они образованны, но все же не способны раздвинуть границы своей звериной сущности. И Гоголь, и
Гофман с помощью животного мира раскрывают пошлость и низменность мира людей. Еще один источник зооморфного сюжета - «Новелла о беседе собак» Сервантеса, цель которого близка гоголевской: прикрываясь маской животного, высказать свои воззрения, и тем самым раскрыть глаза жителям Испании. На более высокой ступени развития, чем вышеуказанные зооморфные персонажи, стоит Берганса Гофмана, под маской которого автор озвучивает свои эстетические воззрения. Помимо собачьих образов, в основе сюжета о переписке собачек лежит скрытый кошачий сюжет: Мурр, «Отрывок из записок Иринея Модестовича Гомозейки» Одоевского, «Лафертовская маковница» Погорельского, актуализирующие демонический аспект кошачьего образа.
Четвертый раздел «Тема абсурда российской действительности в контексте испанской тематики и проблемы сумасшествия» предлагает несколько вариантов генезиса проблемы абсурда в повести Гоголя и ее связи с испанской тематикой. Это статья «Современное состояние Испании», переведенная П.В. Киреевским и рисующая мрачную картину испанской действительности, где абсурд пропитал все слои государственного устройства. «Город без имени» Одоевского, входящий в роман «Русские ночи», являет собой полемику с абсурдными, по мнению автора, философскими взглядами И. Бентама, проповедующего принцип «полезного» мироустройства. Апогеем проявления абсурдности становится созданная в Некрополисе «Апология сумасшедшего» Чаадаева, где сумасшедший, по мнению властей, человек пытается выразить взгляды на социально-политическое устройство России.
В качестве постскриптума к главе выступает раздел «К вопросу о пушкинских мотивах в «Записках сумасшедшего», где выявлена общность произведений Пушкина 1830-х годов («Медный всадник», «Пиковая дама», «Не дай мне бог сойти с ума», «Странник») с «Записками сумасшедшего».
Таким образом, во второй главе выделены наиболее значимые для эпохи 1830-х годов аспекты «Записок сумасшедшего», прослежен их генезис и преломление в творчестве как зарубежных, так и отечественных писателей.
Третья глава «Гоголевская рецепция в произведениях писателей натуральной школы» посвящена рассмотрению «Записок» в контексте антропологических концепций 1840-х годов и опытов представителей натуральной школы.
Цель первого раздела «Жанр «записок» в трактовке представителей натуральной школы» - выявить специфические черты использования формы «записок». Здесь важными оказываются две категории: антропологизм и автобиографическая проза. Эти два принципа организуют структуру «Записок студента» Гребенки, «Записок одного молодого человека» Герцена и повести «Из записок человека» Галахова. В центре указанных повестей — самосознающий герой и форма «записок», которая выражает, через способность героя к письму, его рефлектирующее сознание.
Однако в произведениях представителей натуральной школы встречаем еще один вариант восприятия формы «записок»: в центре находится несамосознающий герой («Раздел имения. (Из записок благонамеренного человека)» Панаева и «Записки черной шелковой шляпы» Корфа), чьи записки становятся отражением ограниченности мышления. Это обусловлено, прежде всего, сатирическим настроем писателей, делающих своими героями людей, не способных к личностному развитию. Переходный тип между этими двумя разновидностями героев являют собой доктор Крупов у Герцена и Дмитрий Иванович в «Верном лекарстве» Гребенки. «Записки» в трактовке натуральной школы предстают как полижанровое образование, вбирающее в себя черты реалистической, мемуарной и очерковой прозы, а натуральная школа, по мнению А. Белого, «дала новую ориентацию многим гоголевским приемам».1
Во втором разделе «Особенности нарратива как способ выражения специфики самосознающего героя» выявлена типология рассказчиков и характерные черты их повествовательных типов. Главной здесь становится насыщенность повествований фрагментами «подлинной» обиходной
1 Белый А. Мастерство Гоголя. М.-Л., 1934. С. 284.
письменности и кальками речевых образований, которые почти всегда имеют комический характер и служат для передачи специфики речи персонажа. Однако помимо комических элементов в произведениях Герцена, Галахова и в «Записках студента» Гребенки встречаем возвышенно-патетические выражения, которые характеризуют героев как неординарных, образованных, начитанных личностей, коим не чужд самоанализ.
В третьем разделе «Тип героя-обывателя и тип героя с
рефлектирующим сознанием в контексте обстоятельств» прослежено
движение представителей натуральной школы к такому типу героя, который бы
полностью отвечал их антропологическим установкам. И хотя Гоголь уже
наметил основные черты самосознающего героя в «Записках сумасшедшего»,
вхождение его в литературу 1840-х годов произошло не сразу. Путь к такому
герою лежал через повести с элементами физиологического очерка Панаева,
через повести Гребенки о самосознающем, но подавленном обстоятельствами
герое («Записки студента») и герое, обретшем слишком поздно прозрение и
самосознание («Верное лекарство»), к произведениям Герцена и Галахова, где
автобиографические герои, наделенные самосознанием и рефлексией, все же
оказываются не способными противостоять обстоятельствам.
Представителей натуральной школы волнует проблема взаимоотношения человека (самосознающего героя, который оказывается в центре произведений) и окружающей его среды, его возможность либо невозможность противостоять ее тлетворному влиянию и отказаться от предназначенного ею поприща. Значимой становится и категория сумасшествия (прежде всего, для Герцена); но сумасшествие уже не столько прерогатива самого героя, сколько окружающего его мира.
В этом контексте возникает четвертый раздел «Тема абсурда российской действительности в 1840-е годы: отзвуки испанских мотивов и образов». Испанская тематика, столь популярная в 30-е годы, не утрачивает своей актуальности и в 40-е, довольно часто появляясь на страницах «Современника» и «Отечественных записок». Однако в прозаических опытах писателей
натуральной школы зооморфизм и испанская тематика отходят на второй план, и если появляются в произведениях, то только для создания сатирического эффекта либо для усиления темы абсурда. Теперь значимой, особенно для Герцена, становится проблема сумасшествия и абсурдности всей вселенной, отголоски этих идей слышатся уже в «Записках одного молодого человека» и находят свое развитие в «Докторе Крупове». Исследуя всемирную историю, герой приходит к выводу, что она абсурдна и безумна. Кроме того, в повести возникает и тема инквизиции, которая имеет четырехуровневую структуру и несет в себе схожую с «Записками сумасшедшего» семантику.
Обратившись к рецепции «Записок сумасшедшего» Гоголя в литературе натуральной школы, мы прежде всего рассматривали ее как важную и плодотворную традицию, во многом существующую параллельно и взаимосвязано с восприятием «Шинели». И в этом смысле писатели 1840-х годов могли бы к известному апокрифу «Все мы вышли из гоголевской "Шинели"» добавить: «и из "Записок сумасшедшего"».
Тип самосознающего «маленького человека», ставшего Человеком и сошедшего со своего поприща, полисинтетизм жанровой природы «Записок» и своеобразие нарративной стратегии, проявившейся в чередовании «натурального» и фантастического, логически выверенного и абсурдно непредсказуемого, поэтика гротесково-гиперболического стиля - все эти гоголевские уроки обогащали феномен русского «натурализма» как антропологизма романного типа и предвосхищали открытия великих русских романистов.
В заключении подводятся итоги исследования и намечаются дальнейшие перспективы работы, связанные с выявлением гоголевской традиции в произведениях Достоевского, Толстого, Чехова, в литературе серебряного века, в произведениях советской и постмодернистской литературы.
Основные положения, выносимые на защиту.
1. «Записки сумасшедшего» обладают уникальной семиотической структурой,
репрезентативной для рассмотрения общественно-литературного контекста повести.
2. Форма «клочков из записок», унаследованная от Гофмана и преобразованная
Гоголем, становится способом самовыражения прозревшего рефлектирующего сознания «маленького человека» и находит свое развитие в творчестве Одоевского, Гребенки, Герцена, формирует новые нарративные стратегии.
3. Автобиографическая проза - трансформация формы «записок» в творчестве
Герцена и Галахова, путь к формированию национальной антропологической философии.
4. Гоголь кардинально меняет представление о сумасшедшем герое: уже не
«гениальный безумец» (как того требовала традиция немецкого романтизма и, в частности, произведения Гофмана, популярные в России в 20-30-х ! годах XIX века и оказавшие значительное влияние на «Записки»), а обыкновенный человек становится способным к прозрению через сумасшествие как оригинальной формы «возвышения и расширения души».
5. Бегство героя в миражный мир становится одним из способов обретения
прозрения и получает свое развитие в творчестве Одоевского, Баратынского, Киреевского и представителей натуральной школы.
6. Испанская тематика в общественно-историческом контексте эпохи является
формой выражения абсурдности российской действительности и определяет «всемирное пространство» повести и «всечеловеческую отзывчивость» гоголевского героя.
Процесс вызревания замысла «Записок сумасшедшего»
Процесс вызревания замысла повести тоже может стать одним из способов характеристики семиосферы безумия, т.к. дает возможность проследить за ходом мысли Гоголя и понять причины переосмысления им образа главного героя. Анализ культурно-исторических предпосылок возникновения повести, изучение ее в контексте эпохи и других произведений расширяет сферу исследования, вводя в анализ рецептивный аспект.
Впервые повесть была опубликована с подзаголовком «Клочки из записок сумасшедшего» в сб.: «Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя». СПб., 1835. 4.2. Цензурное разрешение сборника в печати подписано 10 ноября 1834 года, а в свет он вышел в первой половине января 1835 года. Произведения, вошедшие в состав сборника, писались Гоголем в течение 1830 - 1834 годов. В.В. Каллаш считает, что замысел «Записок» относится к 1833 году. Гоголь начал «Записки» в этом году, имея в виду тогдашнюю «Пчелку», на которую не раз ссылается Поприщин, но затем в 1834 году, обрабатывая повесть для печати, прибавил несколько новых фактов, смешав, таким образом, хронологию. В 1833 году 4 октября было средой, что отмечают и «Записки». 6 ноября шли «Филатка и Мирошка - соперники», драма «Великодушие» и комедия «Ф.Г. Волков», 7 ноября — «Горе от ума» и «Подмосковные проказы». «Испанские дела» указаны в «Пчеле» 1833 и 1834 годов. Описание курского бала не было найдено в «Пчеле». Может быть, Гоголь имел в виду описание Юхновского бала («Северная пчела», 1834, № 225), над которым неудобно было смеяться в виду его официального и патриотического характера. Известия 0 говорящей рыбе и коровах, спросивших себе в лавке фунт чаю, - по видимому, пародия на сенсационные сообщения «Пчелы» о всевозможных диковинках и чудесах.1 Сквозь призму бреда сумасшедшего ясно проглядывает насмешка автора над Булгариным и его газетой.
Процесс формирования замысла повести был достаточно сложным и прошел несколько этапов: от героя с романтическим типом сознания, творца до простого обывателя, чиновника, постепенно обретающего самосознание. Менялось и место повести в контексте гоголевского творчества: впервые опубликованные в «Арабесках» и изначально задуманные как повесть о сумасшедшем музыканте, «Записки» в 1842 г. оказываются включенными в третий том «Собрания сочинений», где они вписываются в контекст «Петербургских повестей», становясь частью «петербургского текста» Гоголя.
Среди рукописей сохранилось два плана будущих «Арабесок» (оба -неозаглавленные), различные между собой по составу и порядку произведений. Первый, более ранний план «Арабесок» дошел до нас в составе Дашковского собрания рукописей Гоголя и хранится в Пушкинском Доме. Впервые этот план был опубликован В.В. Гиппиусом.1 Согласно этому плану, «Арабески» в своем первоначальном варианте должны были включать в себя следующие произведения: Первая часть: 1. О средних веках; 2. Дождь; 3. Мысли о истории; 4. (О Пушкине); 5. Глава из романа; 6. Мысли о географии; вторая часть: 1. О малороссийских песнях; 2. Об архитектуре; 3. (Женщина). Учитель; 4. Кровавый бандурист; 5. Женщина; 6. О Малороссии; 7. О естественной истории.
Как видно из перечисленного списка, «Записки сумасшедшего» не должны были входить в состав сборника в его первоначальном варианте, возможно, потому, что у Гоголя только формировался замысел повести. Об этом говорит отрывок «Дождь», который, по мнению Г.М. Фридлендера, явился зародышем «Невского проспекта» и «Записок сумасшедшего». Действительно, если провести сравнительный анализ «Записок» и «Дождя», можно обнаружить сходство. Прежде всего, некое единство тематики: герой «Дождя» напоминает Поприщина ближе к концу повести, когда тот уже начинает прозревать. Форма повествования от первого лица, характерная для «Записок» и не имеющая аналогов в гоголевском творчестве, встречается и в «Дожде». Также в «Дожде» обнаруживается сравнение либо полнейшее отождествление людей и животных: «молодой человек с личиком, которое можно упрятать в дамский ридикюль ... вбежит как мокрая крыса домой» (III, 332), «чиновная крыса» (III, 332), «чиновник ... эта амфибия» (там же), «его воротник как хамелеон» (там же), о купчихе: «ее скорее можно причислить к моллюскам, нежели к позвончатым животным» (там же). Кроме того, текстовые совпадения: герой «Дождя», как Поприщин, считает запах капусты признаком мещанства: «какую адскую струю они оставили после себя в воздухе из капусты и луку» (III, 332), в «Записках»: «Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех мелочных лавок в Мещанской» (III, 200). «Чиновная крыса» в «Дожде» «наслаждается видом полных, при каждом шаге трепещущих почти как бланманже выпуклостей ног» «суровой дамы» (III, 332); а Поприщин наблюдает за чиновником, который спешит «вон за тою, что бежит впереди», глядя «на ее ножки» (III, 194). О чиновниках: в «Дожде»: «Они большие бестии, эти чиновники» (III, 332), в «Записках»: «Что за бестия наш брат чиновник!» (III, 194).
Герой «Дождя», как первоначально и Поприщин, - «гениальный безумец» - на наш взгляд, художник. Об этом говорит лирическое начало его монолога, где он живописует дождь. Подобный лиризм появляется у Поприщина лишь в конце, в его заключительном монологе - мольбе. В то же время, герой создает своеобразную «музыку дождя»: вода «урчит», дождь «с шумом хлынул», купчиха «пыхтит». Важным моментом становится «божественная сущность» дождя: он падает с неба, от Бога, который окропляет грешников дождем, словно святой водой, давая им возможность искупить грехи: «Сильнее, дождик, ради бога сильнее кропи его сюртук ... Кропи их, дождь, за все» (III, 332). Но мечты героя о спасении не сбываются, он сам понимает их иллюзорность: «Какой вздор! Их не проймет оплеуха квартального надзирателя, что же может сделать дождь» (III, 333). Кроме того, дождь можно считать прообразом холодной воды, которой лечат Поприщина в «Записках».
Специфика жанра «записок» в «Записках сумасшедшего» Гоголя
Гоголь выносит жанровое определение своей повести в заглавие -«Записки сумасшедшего». В «Литературной энциклопедии терминов и понятий» записками называется «жанр, связанный с размышлениями о пережитом и подразумевающий выражение личного отношения автора или рассказчика к описываемому». Как видно из определения, записки не предполагают точной датировки описываемого, тогда как Поприщин датирует свои записи. В связи с этим можно сделать вывод, что, несмотря на малый объем, повесть полисемантична, и нельзя точно определить жанр, к которому она относится. Это одновременно и записки, и дневник, и исповедь, и проповедь, и своеобразный «травелог души». На дневниковость формы указывают следующие особенности. Дневник предполагает периодичность ведения записей, связь их с текущими событиями и датировку, спонтанный характер записей, литературную необработанность, безадресность и интимный характер описываемого. Все эти характеристики находим в «Записках сумасшедшего». Поприщин периодически, с интервалом в несколько дней, записывает происходящие события, причем эти записи действительно носят
спонтанный характер, который постепенно меняется. Первые записи почти лишены рефлексии, Поприщин фиксирует происходящие события и рассказывает о своем отношении к начальнику отделения, казначею, «его превосходительству» и его дочери Софи. Но постепенно записки все больше наполняются рефлексией и внутренним содержанием.
Существует еще одно определение дневника, применимое к поприщинским запискам. Дневник - это Книга Разума, в которой «отмечены на Память счета и случаи».1 Человеческая память крайне ненадежна, со временем она может исказить или утратить многие факты, поэтому необходимо вести памятные записки. Отсюда возникает еще одна проблема: «спасается или теряется слово в записи»." Поприщин, совершив такие «великие географические открытия», как «Китай и Испания совершенно одна и та же земля» (III, 211), «луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается» (III, 212), не мог не записать их вместе с остальными рассуждениями. По мере того, как герой пишет записки, ему начинает открываться его предназначение, ведь до этого его жизнь, не выраженная в слове, не имела смысла. «Смысл должен ожидать своего сказания или написания, чтобы обжить самого себя и стать тем, что он есть, различаясь с самим собой - смыслом».3 Но, обретя свое выражение в слове и одновременно смысл, жизнь героя в конце повести все же утрачивает его, и последняя запись, дающая надежду на спасение, в то же время утрачивает смысл из-за безумной датировки и заключительной фразы. Слова, написанные героем, теряются за общей бессмыслицей. Утрачивая смысл, слово теряет свою внутреннюю сущность, одну из главных составляющих. Таково слово Меджи: ее рассуждения о папа, Софи и Теплове не лишены смысла, но «тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит собачиною» (III, 203). Не случайно во главу угла она ставит описания пищи и своих куртизанов.
Гоголевские «Записки» становятся актом самосознания и самопознания героя. Близкие к дневниковой прозе, они приобретают статус автобиографического документа. Делая своим героем вымышленного персонажа, Гоголь полностью отдает повествование в его руки, доверяя ему описание процесса своего прозрения. Впервые Гоголь не только наделил героя «геном рефлексии» (как это было в других «Петербургских повестях»), но и позволил стать творцом своей автобиографии. Репрезентативной для этой цели является форма «записок», становящаяся полижанровым образованием и позволяющая наиболее точно и полно передать рефлексию главного героя. Повесть также включает в себя и эпистолярную форму - письма собачек, -после прочтения которых Поприщин восклицает: «И как можно наполнять письма эдакими глупостями» (III, 204).
С традицией травелога повесть связывают следующие особенности. Реального, физического путешествия герой не совершает (если не считать поездку в сумасшедший дом). Маршрут его передвижений весьма прост и замкнут в пространстве Петербурга: дом, дорога в департамент по Невскому проспекту, слежка за Фидель, кабинет «его превосходительства», подъезд «его превосходительства», департамент, театр, департамент, дом, кабинет «его превосходительства», посещение Фидель, дом, департамент, директорская квартира, Невский проспект, дом, почта, дом, Испания (сумасшедший дом). Триада «дом - департамент - директорская квартира» отражают три грани петербургского бытия, которые характеризуют жизнь Поприщина: дом - «свое» пространство, где герой «большею частью лежит на кровати», а затем рассуждает об «испанских делах»; департамент — служебное пространство, где он - «нуль, более ничего», лишь титулярный советник; директорская квартира -пространство чинопочитания и богатства, в которое так стремится попасть герой. Из этого круговорота есть только один выход — в сумасшедший дом.
Специфика жанра «записок» и особенности нарратива в литературе 1830-х годов
Жанр «Записок сумасшедшего», как уже говорилось выше, не имеет аналогов в гоголевском творчестве. Однако в контексте эпохи эта форма занимает свое (и не последнее по частоте использования) место: например, только в сочинениях Белинского встречаем не менее десяти произведений, названия которых начинаются со слова «Записки». Помимо этого, форму записок можно найти и у других авторов: «Записки домового» О.И. Сенковского, «Записки москвича» П.Л. Яковлева, «Записки Чухина» Ф.В. Булгарина - вот далеко неполный список произведений. Одна из причин популярности этого жанра, важная для нас, - развитие психологизма литературы, стремление проникнуть в человеческую душу. Жанр «записок» позволял это сделать: не имеющий четкой канонической формы, наиболее подвижный и способный вбирать в себя другие жанры, обладающий, однако, единственным ограничением - повествование от первого лица, - этот жанр стал шагом на пути к психологизму натуральной школы.
В XIX веке жанр «записок» видоизменяется, приближаясь к психологической прозе. Если в XVIII веке многочисленные «Записки» (например, А.Т. Болотов, Екатерина II) становились описанием жизни общественного человека, еще пока не вышедшего за рамки официоза, но уже стремящегося к этому, то в XIX веке записки становятся отражением духовной жизни личности, процесса формирования мышления, приближаясь тем самым к оригинальному жанровому образованию - записным книжкам, которые вели также Гоголь и Одоевский. «Появление в литературе многочисленных «Записок» ... - отражение процесса трансформации «промежуточной» литературы в оригинальную художественную форму, в центре которой мистифицированный образ рассказчика».1 Таким мистифицированным рассказчиком может стать вымышленный герой, благоразумный (определение, знаковое для 30-х годов) либо сумасшедший человек, либо представитель инфернального мира.
Имеющие мало общего с повестью Гоголя, но в то же время интересные для нас как один из способов использования формы «записок», «Записки домового» О.И. Сенковского являют собой пример повести с инфернальными и научными элементами. Сторонник опытного естествознания, враг не Шеллинга, но шеллингианцев, Сенковский создал новый жанр научно-философской повести, в которой профессиональная ученая шутка обернулась новым способом подачи материала. К таким повестям можно отнести и «Записки домового», где самое нерациональное и ненаучное чувство - любовь - находит свое логическое обоснование в устах черта.
Очень трудно объяснить создание «Записок домового» в самый разгар борьбы между светской и бытовой повестью 30-х годов. Светская повесть была основана на эстетическом материале. Лексический багаж ее был предрешен заранее - границей ее служил «язык образованного общества», о котором не уставали твердить критические отделы «Библиотеки для чтения». Более живым и потому более спорным жанром была бытовая повесть, работавшая над новой лексикой, прилагавшая все усилия к тому, чтобы снизить высокого романтического героя, придать ему черты не амплуа, но характера, увлекавшаяся подражанием фольклору. Примечательная особенность борьбы между светской и бытовой повестью в том, что самые ожесточенные формы она принимала среди писателей третьестепенных. Сенковский в «Литературной летописи» вел с ними беспрерывную войну.
Однако борьба между разными типами повестей ничего не объясняет в создании «Записок домового». Это происходит оттого, что источники повести лежат в той аллегорической линии фантастики, которая была так принята в произведениях, печатавшихся в «Уличных ведомостях». Так, в номере 112 (25/1 1819) были помещены «Уличные известия с того света», очень напоминающие в некоторых отношениях «Записки домового». Вещь эта, как бы вывезенная вместе с молодостью из Польши, выросла на претензии к шаблонам журнальной повести, которой и Сенковский отдал дань. Повесть Сенковского полностью противоположна повести Гоголя, что отражено в заглавии: «Записки домового» и «Записки сумасшедшего», т.е. авторами записок становятся представитель инфернального мира и мира человеческого. Хотя сумасшедший не вполне принадлежит миру людей, постоянно находясь в пороговой ситуации в силу своей ненормальности, но все же заложенное в заглавии противопоставление по ходу повести будет становиться все очевиднее.
Жанровая характеристика повестей вынесена в заглавие: записки в этих двух вариантах являют собой две разновидности этого жанра: в центре повести самосознающий («Записки сумасшедшего») и несамосознающий («Записки домового») рассказчик. Главное отличие заключается именно в том, что Гоголь использует форму записок для изображения проснувшегося самосознания, а Сенковский не учитывает этот семантический пласт жанра, а использует записки лишь для того, чтобы показать происходящие события глазами домового, придавая тем самым повести занимательность и делая ее более привлекательной для среднестатистического читателя.
Жанр «записок» в трактовке представителей натуральной школы
Проблема восприятия натуральной школой творчества Гоголя не нова ни в критике, ни в литературоведении, и в каждый период их развития актуализировались различные грани этого восприятия. В XIX веке В.Г. Белинский и Н.Г. Чернышевский впервые высказали мысль о том, что Гоголь является родоначальником русской прозаической литературы, которая в данный момент выступает в лице натуральной школы. Революционные демократы внесли тенденцию восприятия Гоголя в духе натурализма и социологизма. Еще более острым аспект социологизма стал в советское время. Начиная с 1970-х годов, в работах Ю.В. Манна и А.А. Жук происходит переосмысление этой проблемы как проблемы диалектических взаимосвязей. Гоголь определил развитие и движение антропологизма, который во многом противостоял физиологическим очеркам, столь популярным у большинства представителей натуральной школы.
Проблема противостояния человека и среды, являющаяся ведущей в литературе 1840-х годов, и движение к антропологизму актуализируют восприятие «Записок сумасшедшего» как повести, в центре которой находится самосознающий герой. Вся повесть воспринимается как акт самосознания «натурального» человека, не порабощенного средой, а выпавшего из нее и обретшего «духовное» поприще. Путь от физиологии к антропологизму и романному типу героя подсказан во многом гоголевской повестью. С этой точки зрения кажется необоснованным в изучении традиции натуральной школы одностороннее рассмотрение ее только в контексте «Шинели» и игнорирование «Записок сумасшедшего», которые становятся первым шагом на пути к антропологизму, лежащему в основе творческих опытов наиболее ярких представителей натуральной школы.
Понятие «антропологизм» является ключевым для понимания философии и эстетики натуральной школы. В качестве философской базы антропологизма натуральной школы выступает философия Фейербаха. В центре новой литературы должна была стоять личность, однако процесс ее становления оказался довольно длительным. Первым шагом на пути к формированию натуральной школы стал натурализм, который наиболее ярко воплотился в физиологических очерках, где «личности как таковой не существует, ибо персонаж здесь всегда функция среды, он не обладает ни малейшей степенью свободы».1 Герой очерка - социальный тип в чистом виде. Истоки этих социальных типов - в творчестве Гоголя, однако масштабы гоголевской собирательности и типичности не совпадают с сословными и профессиональными масштабами. Его типы выше и сложнее любой сословной классификации. Напротив, в физиологиях сословная классификация выдвигается на первый план. Насколько Гоголю важно было расширить жизненное содержание образа, настолько авторам физиологии важно это содержание четко определить и локализовать.2 Герой представляет среду и состоит из социальных качеств и признаков. В этом смысле он одномерен.
Сложнее дело обстояло в романах натуральной школы, где уже постепенно начинал формироваться характер, который «хотя и сформирован во многом средой и существенно от нее зависит, тем не менее не подчинен ей полностью. В нем всегда есть нечто противостоящее среде и оказывающее на нее воздействие. Такая концепция личности соответствовала гуманистическим учениям эпохи». По мнению Л.Я. Гинзбург, «в жизни характер - соотношение устойчивых реакций личности, - воспринимаемых как черты, свойства, - на ... внутренние или внешние ситуации. Создавая литературный характер, писатель частью сам называет и объясняет конфигурации свойств, частью предоставляет читателю разгадывать их на основе поведения персонажей.
Литературный характер - динамическая, многомерная система; в ней существенны уже не сами по себе свойства, которые можно перечислить, но отношение между ними».1 Делая героя самосознающим и зачастую идеалистом, авторы натуральной школы подвергают его испытанию обстоятельствами, раскрывая его способность либо неспособность противостоять им.
Антропологизм натуральной школы выражается не только через особенности героя, но и через жанровую характеристику произведений. В центре записок - а эта форма присуща всем рассматриваемым нами повестям, - находится пишущий герой, поэтому важной становится категория письма. Письмо - это фиксация различий, все то, что делает возможной запись как таковую. Понимаемое письмо - не просто культурная универсалия, но предпосылка существования культуры, всякое проявление культуры — письмо.2
В данном контексте уместно будет вспомнить размышления Гоголя об искусстве, помещенные в «Арабесках». Статьи о живописи, архитектуре, музыке, о малороссийских песнях, о Пушкине повествуют о культурных реалиях, даруя им тем самым словесное (письменное) выражение. Произведения искусства становятся культурными знаками, которые Гоголь дешифрует в своих статьях. Говоря о важной роли, которое искусство, а в особенности музыка, играет в жизни человека, Гоголь и Поприщина первоначально делает музыкантом. Таким образом, искусство и письмо в данном контексте становятся взаимозаменяемыми. Если у романтиков только «гениальный безумец» мог осознать свое предназначение (в этом ему помогало искусство), то у Гоголя обрести самосознание герою помогает письмо, его записки, которые одновременно становятся и музыкальным произведением.